Текст книги "Рулетка судьбы"

Зато Эфенбах был приятно удивлен. Не запомнив ничего из лекции Пушкина, он поставил на красное. И удвоил три рубля. Такая игра ему понравилась. Он опять поставил на красное…

В зал вошла мадам Львова. Она надела платье, которое ей не нравилось. Настроение ее было предгрозовым. Окинув взглядом зал, сразу заметила барышень в светлом и темном платьях, которые при ее появлении зашли за спины игроков. На лицах у них были маски. Кого вздумали обмануть? Тетушка решительно направилась в их сторону. Заметив движение, барышни в масках резво пошли вдоль стола. Но от мадам Львовой еще никто не уходил.

Месье Клавель заметил странную беготню за спиной, но нельзя же запретить дамам немного размяться. Он запустил шарик.

Выпало «35, черное, нечет, больше половины».

– Едрёно коромысло на суку повисло! – выразился Михаил Аркадьевич, у которого лопатка забрала шесть рублей. Такая игра ему совсем не понравилась. Он рассердился и опять поставил три рубля. На черное. Вместо того чтобы после проигрыша сделать ставку в семь рублей на том же цвете. А если понадобится, то и еще раз. Как советовал Пушкин в способе игры d’Alambert. Но кто из нас слушает советы!

Между тем мадам Львова, настигнув беглянок, попыталась схватить за голый локоть преступницу в белом платье.

– Как это понимать, мадемуазель Тимашева? – строго, но тихо спросила она.

– Вы ошибаетесь, мадам, – нерешительно ответила барышня, скрытая «летучей мышью». – Я вас не знаю…

– Ах, вот как? Вы меня не знаете? Ну что ж…

Наплевав на приличия, мадам Львова, готова была сорвать маски, но тут между нею и вруньей встала мадемуазель. Вся в черном, маска сверкает мишурой и манит перьями.

– Вам же сказали, мадам: вы ошибаетесь, – решительно заявила она. – Это мои… сестры, Розетта и Жанетта…

Тетушка смерила ее беспощадным взглядом.

– Кто вы такая?

– Мадемуазель Бланш, к вашим услугам… Повторяю, вы ошибаетесь…

Незнакомка была агрессивна, молода и сильна. Вступать с ней в бой, устраивая открытый скандал, тетушка не решилась, силы уже не те. Не извинившись, она отошла. В полной уверенности, что наглые девчонки нашли себе плохую покровительницу. Опасную и коварную. Ничего, завтра покажет им, как обманывать старших… Окончательно разозлившись и забыв, что хотела поиграть, она покинула рулетку.

– Благодарю вас, просто спасли меня, – сказала Настасья, обмахиваясь ладошкой, щеки ее горели. – В какой-то миг показалось, что она разорвет меня на части… Какая страшная женщина.

Агата погладила ее по плечу.

– Вам нечего волноваться, моя милая, я с вами, – сказала она, думая, что с такой тетушкой ничего хорошего от Пушкина ждать не приходится. Одна кровь…

– Настасья, позволь еще поставлю? – Прасковья зажала сторублевую ассигнацию в пальцах. – Чувствую, что будет удача…

– Как тебе будет угодно, дорогая…

Ставка легла на первую дюжину номеров, от 1 до 12. Что давало удвоение суммы. В случае выигрыша.

Шарик, запущенный месье Клавелем, летал над цифрами, которые игроки называют цилиндром, пока, обессилев, не упал на «14, красное, чет, меньше половины».

– Да куда ж ты с обухом по воду пошла! – прорычал Эфенбах, опять проиграв. Более всего ему было жаль, что перепрыгнул на другой цвет. А красный выиграл. Из кошелька он достал пятерку и поставил на красное. Опять не послушав советов подчиненного. Каждый математик знает: если у рулетки выиграть невозможно, то лучше играть по системе. Проиграешь меньше…

– Опять неудача, – сказала Прасковья, кусая губку.

– Довольно, пойдем, – попросила Настасья. – Я устала.

Агата посчитала нужным вмешаться.

– В самом деле, сегодня не ваш день…

– Еще один раз только… Можно? Одна ставка… Еще сто рублей…

Настасья только пожала плечами.

Компаньонка поставила на первую colonne: игра на одну из трех вертикальных колонн цифр, что должно было дать двести рублей.

В зал торопливо вошла скромно одетая барышня в шапочке-пирожке. Посмотрев на доску, где месье Клавель мелом записывал выпавшие номера, она глянула в блокнотик, поводила в нем пальчиком, будто проверяя записи, и поставила на carré. Агата подглядывала за ней. Барышня не замечала ничего вокруг, сосредоточенно следила за колесом, зажав блокнотик, как молитвенник.

Месье Клавель увидел, что ставки сделаны, пустил шарик навстречу удаче. Вращение замедлилось, шарик потерял инерцию и скатился на цифру «26». Черное…

Крупье собрал проигранные ставки, включая carré.

Агата увидела все, что хотела. Проигрыш господина Эфенбаха доставил ей легкую радость. Она бы понаблюдала за игрой барышни с пирожком на голове, но было жаль спутниц. За проигрыш трехсот рублей папенька не похвалит. Даже если проиграла компаньонка. Деньги все равно Тимашевой.

– На сегодня достаточно, – сказала Агата и, подхватив мадемуазель Настасью с Прасковьей, повела к выходу.

Михаил Аркадьевич полез в кошелек за новой купюрой. Он был настроен решительно.

25

Лелюхин согласился прогуляться по Спиридоновской. Пушкину нужен был помощник без конкретной цели, на всякий случай. Они держались невдалеке от большого дома, где шла игра. В отличие от Европы, московская рулетка крутилась не целый день, а с девяти вечера. Игроков было еще слишком мало. Каждый гость попадал под яркий свет фонарей, свисавших над дверью. Пушкин видел, как, озираясь, вошел Эфенбах, как вбежал Лабушев, сильно опоздав из участка, но наверняка раздобыв денег. Прибыл Фудель, довольный сам собой. Приехала мадам Львова. Зная нюх тетушки, Пушкин прикрылся спиной Василия Яковлевича. А вот когда прибыли сани, из которых выпорхнули две барышни, а за ними показалась мадемуазель в черном, Пушкин пригляделся. Даже в маске узнал бы Агату…

Приезжали неизвестные игроки, дамы, но все больше господа. Скоро вся Москва будет знать о новом развлечении.

– Замерзнем, – сказал Лелюхин, притоптывая по лежалому снегу.

Пушкин предложил пройтись, но недалеко, чтобы присматривать. Они пошли.

– Что, Лёшенька, выискал дельце любопытное?

– С чего вы взяли, Василий Яковлевич, что любопытное? Рядовое…

– Да уж говори! – усмехнулся Лелюхин. – А то я тебя не знаю. Куда только лень делась. Ну рассказывай, что там приключилось…

Любопытство старого чиновника было нужно Пушкину. Василий Яковлевич умел не только слушать, но и давать разумные советы. Все-таки двадцать лет в полиции даром не проходят…

– По порядку выходит так, – начал Пушкин. – Вечером тридцать первого декабря мадам Терновская едет на рулетку, вот сюда, и выигрывает сто двадцать тысяч…

– Ого! – выдохнул Лелюхин.

– Она отказывается от провожатых, идет с такими деньгами домой, на Большую Молчановку. Отсюда десять минут медленным шагом. До дома она доходит, после чего принимает позднего визитера. И умирает…

– Как убили?

– Этот вопрос открыт, пока не будет результатов вскрытия, – ответил Пушкин.

– Отравили?

– Почти наверняка – нет.

– Значит, нож, револьвер и молоток тоже исключаются. Может, и не было убийства?

– Не может, – сказал Пушкин. – Денег в доме нет.

– Ну раз ты не нашел, то взаправду нет… Значит, дело ясное: убили ради ста двадцати тысяч… Страшная сумма, многих в искушение введет…

– Нет, не ясное, – сказал Пушкин.

– В чем же туман?

– Убивал кто-то свой, иначе Терновская не впустила бы и чай бы не поставила. Она не ожидала опасности от гостя. Предположу, что сумка с деньгами лежала на виду.

– Тогда чего уж проще… Проверить, кто из родственников мог быть в ту ночь у старухи, и встряхнуть хорошенько.

– Бесполезно.

– Это уж как встряхнуть.

– Если убивал свой, то должен был знать, что Терновская держала в доме в ценных бумагах до полумиллиона. Их надо было брать. По завещанию, скорее всего, оставит сиротскому приюту.

Лелюхин помалкивал, не находя аргументов. Повернули обратно.

– А что формула твоя секретная говорит?

– Для формулы сыска мало данных, – ответил Пушкин. Он не любил, когда к его изобретению относились с легким пренебрежением. Даже человек, которого уважал.

– Раз так путано, жди, что еще кого-то порешат, – сказал Лелюхин. Без кровожадности, как полицейский факт.

Пушкин не стал возражать. Он попросил Василия Яковлевича подежурить хотя бы с часик, мало ли что, а сам направился на Большую Молчановку.

Из темноты вышел городовой, узнал и отдал четь. Сменщик Оборина, младший городовой Ерохин, знал о вечернем улове и сам готов был брать любого. Только некого было брать. Он доложил, что около дома Терновской никто не появлялся. Пушкин на всякий случай проверил: навесной замок был на месте. Он попросил Ерохина забрать у дворника ключ. Прокопий так и не изволил явиться в сыск. Городовой отправился в недалекую сторожку. А Пушкин вышел на улицу. И посмотрел на окна. Показалось, что внутри дома мелькнул огонек. Как от потаенного фонаря. Внутрь можно было попасть только с кухни. Пушкин прибежал во двор и дернул дверь. Створка не шелохнулась – закрыта на засов, как оставил после осмотра. Неужели померещилось?

Вернувшись к окнам, он приник к стеклу. В гостиной царила темень. Ничего не разобрать. Движения или отблеска не заметно. Он тщательно смотрел во все шесть окон, пока не пришел Ерохин с ключом. Пушкин приказа ему встать у ворот, взбежал на крылечко, справился с замерзшим замком и вошел в прихожую. Запах разложения все еще ощущался.

Он прошел в гостиную. В темноте белели листы, разбросанные по полу. Откуда-то потянуло сквозняком. И послышался тихий щелчок. Чуть не снеся стол, Пушкин бросился на кухню и наткнулся на закрытую дверь. Закрыта ключом с той стороны. Он услышал исчезающий шорох по снегу. Кто-то уходил через сад. Разбежавшись, Пушкин врезался плечом в дверь, но, кроме боли, ничего не добился. Полотно старое, замок крепкий. А городовой торчит в воротах, ничего не видит. Пушкин метнулся обратно, выскочил на крыльцо и крикнул, чтобы Ерохин бежал на ту сторону сада, в Кречетников переулок. Не сразу сообразив, отчего переполох, городовой бросился в погоню. Что, скорее всего, бесполезно. Тот, кто побывал в доме, уже мог скрыться.

Сойдя с крыльца, Пушкин по зачищенной тропинке обошел дом и встал около кухонной двери. Слева возвышался кирпичный забор с каменными шарами, какими окружали усадьбу старые московские жители. Забор походил на крепостную стену. Вдоль него лежал снег, как покрывало. Было слишком темно, чтобы разобрать следы. Но убегавший не мог не оставить заметную цепочку снежных ямок. Какие остаются, когда ноги проваливаются в лежалый наст. Вместо отверстий на снегу виднелась пара широких полос, как от полозьев. Ночной посетитель пришел в сад с другой улицы, туда же скрылся. Такой прыти и сноровки Пушкин давно не встречал.

Вернувшись, он нашел на кухне свечи и зажег сразу десяток. Гостиная наполнилась светом. Стараясь не ступать на бумаги, Пушкин сдвинул стол с опустевшей этажеркой и сунул руку в щель между стеной и сейфом. Ключ висел на прежнем месте. Дверца открылась. Пушкин предполагал увидеть пустое нутро. Однако акции лежали ровно такой горкой, как были оставлены. За ними виднелись пачки ассигнаций. Нетронутые. Что совершенно нелогично. Судя по разбросанным бумагам, визитер пробыл долго. Почему не занялся сейфом? Не было тайной, что Терновская не доверяла банкам. Наверняка гость знал, что акции хранятся в доме. И даже не попытался отодвинуть стол. Для чего рыться в записях акций и не искать сами акции?

Вбежал запыхавшийся городовой, увидел беспорядок, догадался, что случилось, и опечалился.

– Ваш бродь, весь Кречетников обегал… Никого… Уж не знаю, как злодей в дом вошел… Кажется, с поста не сходил… Простите, ваш бродь… Виноват…

Винить городового Пушкин не собирался. Винить он мог только одного человека: чиновника сыска Пушкина. Да что толку: вини не вини, а дело не раскроешь. Формула сыска ждала новых фактов. Один был на виду, точнее, разбросан по полу. Но требовал ответа: что искал среди бумаг тот, кто пришел в дом Терновской?

Ставка вторая: La transversale [30]30
  Игра на три в горизонтальном ряду рядом стоящих номера. Понтёр должен положить свою ставку на линию, которая отделяет эти три номера от простых шансов. Выигрыш 1:11.


[Закрыть]

1

В сказки Пушкин не верил. Только в пятикопеечных криминальных романчиках, что заполонили книжные развалы, коварный преступник возвращается на место преступления из угрызений совести. Если бы было так просто, полиции и делать ничего не пришлось бы: располагайся на месте убийства и жди, когда злодей сам заявится, понукаемый раскаянием. Чиновник сыска в своей практике не знал, да и в историях Лелюхина не слышал, чтобы хоть один убийца вернулся пролить слезы. Преступник возвращается, чтобы закончить нечто важное для него. Чему не помогло или даже помешало убийство.

Был крохотный шанс, что отчаянный гость вернется ночью. Здравый смысл отказывался в это верить. Не говоря уже о логике. Тем не менее Пушкин приказал городовому не показываться на Большой Молчановке, греться в сторожке Прокопия, но быть наготове и не спать. Ждать тревожного свистка. Ерохин обещал глаз не сомкнуть и явиться быстрее молнии. Верилось с трудом. Наверняка тепло и радушие дворника сморят постового. Что было не самым плохим: для тонкой ловушки городовой лишний. А вот если в силки кто-то попадется, помощь пригодится. Но и без нее можно обойтись. Пушкин уже давно привык рассчитывать только на себя. Союзников у него было два: математическая логика и формула сыска. Только они никогда не подводили. Применять физическую силу Пушкин не любил, но никогда не отказывался. Руки крутить умел не хуже городового и даже изучил методику полицейской борьбы.

Ловушку нужно было подготовить. Пушкин оставил навесной замок в ушках. Тот, кто приходил через сад, не станет идти через парадный вход. Осторожный человек откроет своим ключом замок кухни и подождет. Затем тихо приоткроет дверь, чтобы осмотреться, войдет на кухню, прислушается. И только потом двинется в гостиную. Ничто не должно спугнуть его раньше времени. Как только гость шагнет в гостиную, деваться ему будет некуда. Хватать на кухне не следовало. Там тесно, можно споткнуться и вокруг много тяжелых предметов. Сковородка или кастрюля годились в качестве оружия. А из гостиной уже не спастись. Пушкин выбрал место, отрезавшее путь к побегу: под прикрытием большого буфета. С порога гостиной не увидеть, что там кто-то прячется. Особенно в темноте.

Он не собрал разбросанные листы: пусть гость подумает, что глупая полиция не стала наводить порядок. Взял лишь стопку писем в конвертах. Потушил свечи, не боясь, что призрак хозяйки явится из темноты, и поставил стул вплотную к буфету. Как только из кухни донесется шорох, хоть мышь пробежит, он будет наготове.

В окнах гостиной сияла лунная ночь. Света хватало, чтобы мебель и предметы обрели неясные контуры, как будто превращаясь в нечто живое. К счастью, Пушкин был начисто лишен трусливого воображения, которое рисует привидения. Он верил только в силу разума и материю. Как настоящий математик, отрицая все, что нельзя посчитать и измерить.

Сидеть на стуле в темноте было куда скучнее недавнего ночного бдения в мягком кресле лучшего номера гостиницы «Славянский базар»[31]31
  Об этом и других недавних событиях в жизни Алексея Пушкина, как, впрочем, и Агаты Керн, читайте в романе «Королева брильянтов».


[Закрыть]. Он взялся читать письма под лунным светом, но каждое слово приходилось угадывать. Пушкин оставил бесполезное занятие. Настала скука ожидания. Маятник пугливо отбивал каждую четверть часа. И в тишине раздражал чрезвычайно.

Пребывать в безделье больше не было сил. Пушкин сходил на кухню, выбрал кастрюлю среднего размера, прихватил новую свечку и соорудил потайной фонарь оригинальной конструкции: на другом стуле положил кастрюлю набок, поставил в ней свечку и прикрыл сюртуком, как навесом. В сорочке и жилетке не было холодно. Нетопленый дом еще не промерз, а случись схватка – лишняя одежда будет сковывать. Фонарь получился как нельзя лучше. С улицы, если заглянуть в окно, света не видно. Пушкин проверил, стоя у каждого из трех подоконников так, как может заглядывать осторожный гость. От двери в гостиную – тем более. Пятнышка света достаточно, чтобы коротать ночь.

Достав блокнот, Пушкин стал рисовать формулу сыска. Загадочное изобретение, которое никто не видел (ну почти никто), выглядело чрезвычайно просто: несколько кругов, один в другом, и таблицы рядом. В таблицу по горизонтали вносились все известные лица, причастные к делу, без разделения на свидетелей и подозреваемых. Записывались не своими фамилиями или сокращениями, а значками. Чтобы посторонний ничего не понял. По вертикали, тоже значками, вносились возможные причины, приведшие к преступлению. Каждый квадратик таблицы помечался знаком плюс или минус.

С кругами было немного сложнее. По диаметру самого верхнего были выписаны цифры. Чтобы не давать чужому любопытству разобраться, цифрами зашифровывались имена из таблицы. В секторе между первым и вторым кругом размещались геометрические значки, шифровавшие причины преступления. Между вторым и третьим кругом Пушкин вписывал иероглифы, означавшие улики. В середине третьего круга была точка, или жертва. К ней тянулись линии, соединявшие цифры и значки, заключенные в окружностях. Со стороны формула сыска казалась полным хаосом, в котором невозможно ничего понять. Зато создатель формулы читал ее, как раскрытую книгу. Математической машиной, которую Пушкин создал, надо было уметь пользоваться.

Под светом потайного фонаря он стал вписывать значки и соединять некоторые из них линиями. Карандаш, сточенный наполовину, покорно отдавал грифель бумаге. Пока радоваться было нечему: формула получалась кособокой, некрасивой, а значит, неправильной. Красивая формула всегда указывала на преступника. Красота в математике соответствует правильному решению. Тут же красоты близко не нашлось. Отложив блокнот, Пушкин взялся за письма.

Богатую тетушку усиленно поздравляли с праздниками. Письма были краткими, но переполнены комплиментами и благими пожеланиями. Фудель, Лабушев и даже мадам Львова были чрезвычайно любезны. Впрочем, тетушка Пушкина более вспоминала молодые годы. Вероятно, в последнее время они встречались нечасто. Пушкин испытывал странное чувство, когда читал ее немногие письма. Как в детстве, когда подглядывал в замочную скважину. В пачке сохранилось письмо от Амалии. Сестра пожелала Терновской радостно встретить Рождество и новый, 1889 год, передавала привет от мужа и Настасьи, которая «очень скучает по тете и мечтает снова у нее погостить». Последней в пачке оказалась записка, сложенная полам, без конверта. Пушкин развернул.

Округлым женским подчерком было выведено:

«Анна, прошу тебя образумиться. Так дальше продолжаться не может. Мы живем через забор и не общаемся уже два года. Прошу тебя забыть нашу глупую ссору. Хотя бы ради Прощеного воскресенья… Мы родные сестры, так нельзя. Это, в конце концов, неприлично. Вадим, наш милый мальчик, шлет тебе привет с Кавказа, он служит отлично. Скоро будет произведен в чин штабс-капитана… Давай забудем эту глупую ссору и помиримся. Прошу у тебя прощения за все прегрешения мои, вольныя и невольныя. Заходи в любой час, я всегда дома. Очень жду тебя!

Твоя сестра Вера».

Записка относилась к весне прошлого года. Наверняка Вера Васильевна всунула ее в дверную щель. Неизвестно, ответила ли Терновская на призыв к примирению. Зато стало известно другое: кто живет за каменным забором. И какую фантастическую промашку допустил чиновник сыска. Пушкин раскрыл блокнот и внес несколько значков в формулу. Что делать дальше: тихо сидеть в ловушке до утра?

На часах было полдвенадцатого. Для визита полиции любое время годится.

Выйдя на крылечко, Пушкин огляделся. За деревьями сада просматривался переулок. Незаметно, что кто-то прячется в темноте. Он не стал поднимать городового свистком, а быстро прошел мимо шести окон Терновской и направился к особняку ее сестры.

Забор делал поворот, ограждая сад соседнего дома. На Большую Молчановку смотрело три окна. В задернутых шторах Пушкин заметил щелочку света. Вход и крыльцо были с левой стороны. Он требовательно подергал веревку звонка. Послышалось шарканье, из-за двери высокий женский голос спросил: «Кто там?» Одинокая дама ночью не открывала. Пушкин обратился к ней по имени-отчеству и сообщил, что пришел от пристава Нефедьева.

На пороге, прикрываясь от холода дверью, стояла невысокая дама довольно крепкого сложения. Теплый халат был накинут на пеньюар, а седеющая голова густо усыпана газетными папильотками: дама еще заботилась о буклях. Что для ее возраста было довольно мило. Сходство с сестрой проглядывало в лице не слишком явно. У Терновской черты куда более грубые: крупные скулы, тяжелый подбородок.

Пушкина оценили не самым приветливым взглядом.

– Что вам угодно?

Голос ее был на удивление юным.

– Мадам Живокини, вы позволите пройти?

– Зачем же? Для чего вас Нефедьев послал? Этот жулик в погонах… Я ему так в лицо и сказала…

– Дело касается вашей сестры, госпожи Терновской…

– Такой сестры у меня нет и знать ее не желаю!

Если бы Пушкин не подставил ногу, дверь бы захлопнулась.

– Разве вы ничего не слышали? – спросил он.

– Слышать не хочу этого имени… Уберите вашу ногу… – Она принялась выталкивать тапкой его ботинок и давить дверью.

– Мадам Терновская умерла в ночь на первое января, – сказал Пушкин, не уступая позицию. – Завтра, третьего января, оглашение завещания. Мне поручено задать вам несколько вопросов…

Живокини оставила створку.

– Анна умерла?

– Примите мои соболезнования…

Хозяйка повернулась и пошла в дом, позволяя полиции поступать, как вздумается. Пушкин закрыл дверь и долго раздевался в прихожей, осматривая обувь и верхнюю одежду Живокини. За такой срок могло и высохнуть. Он вошел в жарко натопленную гостиную. И как будто попал в дом Терновской. Обстановка, обои, шторы, безделушки, мебель походили как родные. Если у Терновской обои были в мелкий розовый цветочек, то у Живокини в мелкий желтый. У одной сестры шторы темно-бордовые, у другой – темной охры. И так далее. Отличие было в фотографиях. Мадам Живокини украсила стены портретами мальчика, потом юнкера, потом корнета, поручика, лейтенанта и, наконец, штабс-капитана артиллерии. Молодой офицер был хорош собой. Порода Терновской в нем просвечивалась даже четче.

Живокини сидела за столом, утирая сухие глаза.

– Бедная Анна, – проговорила она, старательно всхлипывая. – Как это случилось?

– Разве не видели в соседнем доме городовых?

Она тщательно сложила платочек.

– Я не слежу за ее домом…

– Ваше примирение в прошлом году не случилось?

Его наградили взглядом, в котором было больше неприязни.

– А какое вам дело, господин полицейский?

– Есть основания полагать, что мадам Терновская была убита…

– Убита? Что за глупость! – Живокини теперь обмахивалась платочком. – Ее погубила жадность и ничто иное…

– Вера Васильевна, обязан сообщить: если на вскрытии подтвердится насильственная смерть Терновской, оглашение завещания будет отложено до окончания розыска…

Мадам в папильотках старательно обдумывала.

– Ах, как неприятно… Но что делать?

– Вспомните, что слышали или, быть может, видели в ночь на первое января, – сказал Пушкин, которому не предложили сесть. – Может быть, кто-то заходил в дом вашей сестры довольно поздно? У нее были гости в тот вечер?

– Между нами каменный забор… В прямом и переносном смысле…

– А что вы делали в эту ночь?

Она пожала плечами.

– Что и обычно… Прочитала письмо сына, написала ему, выпила чаю и легла спать… Я живу тихой и скромной жизнью. У нас с сыном нет таких средств, как у…

Она не договорила. Но и так было понятно, о ком речь.

– С чем была связана ваша ссора? – спросил Пушкин, почти зная ответ.

– Я не хотела бы об этом вспоминать…

– Вынужден настаивать…

Лицо Живокини собралось неприятной гримасой.

– Все ее жадность… Анна, зная наши стесненные обстоятельства, не захотела помочь. А мой сын Вадим… ему нужны деньги, чтобы иметь хорошую форму, друзей, быть замеченным начальством… Жадность, и только жадность ее сгубила…

– Как полагаете, кто бы мог убить вашу сестру?

– Кто угодно! – с вызовом ответила Живокини. – Она была мерзким созданием.

– Например, мадам Львова?

– А, вы и про нее знаете? Полиция, одним словом. – Вера Васильевна задумалась. – Нет, Львова, пожалуй, единственная вне подозрений… Никогда не любила денег, относилась к жизни легко… Мы давно не виделись, но, полагаю, характер человека не меняется… Нет, нет и нет… Хотя, кто знает…

Пушкин испытал некоторое облегчение.

– Мадам Львова – моя тетушка.

– А, так вы тот самый милый мальчик Алеша, который подавал надежды в математике? Помню, стоило прийти гостям к вашей тетушке, как вы прятались в другой комнате…

Подобных воспоминаний Пушкин всячески избегал. Но они почему-то всегда его догоняли.

– Ваш сад выходит на Кречетников переулок?

Вопрос показался Вере Васильевне странным.

– Разумеется, куда же еще?

– Лыжи храните в дровяном сарае?

Глаза Живокини полезли из орбит.

– Лыжи? Да вы в своем уме, молодой человек?! Зачем мне лыжи?! Еще на своих ногах хожу!

Следовало бы проверить дом и пристройки, но у него не было на это права. Как бы ни хотел, Пушкин не мог незаконно обыскивать. Он оставил натопленный дом и вышел на крыльцо. Дверь за ним захлопнулась. Он знал, что Живокини подсматривает в замочную скважину. Выйдя из поля зрения, подождал, пока дама наверняка уйдет из прихожей. И вернулся на расчищенный пятачок у крыльца. За ним начиналось белое поле сада. С глубоким снегом. Лунного освещения хватало, чтобы заметить две полосы следов, что начинались от переулка и обрывались у крыльца. Сбросив лыжи, можно подняться по ступенькам. Или выйти на Большую Молчановку, свернув в сторону. Там ловить никому в голову не придет.

Пушкин вернулся в холодный дом. К кухонной двери никто не прикасался: незаметная ниточка была на месте. Он зажег потайной фонарь и сидел до тех пор, пока в окнах не стало светать. Не сомкнув глаз.

Около восьми заявился Ерохин, свежий, полный сил, явно выспавшись. Пушкин приказал, чтобы дворник навесил замок на двери в сад. Городовой обещал проследить. Можно было пройти по Кречетниковому переулку, поискать следы, которых уже нет. Или наведаться в особняк напротив. Как ни глуха и слепа старая дама, вдруг прислуга что-то видела.

2

Воспитывать детей мадам Львова училась на племяннике. Она считала, что ребенок должен так прожить детство, чтобы потом было что вспомнить. И вовсе не наказания: розги, ремень, стояние в углу или на горохе. Педагогическую строгость она отвергала. На ее счастье, Пушкин рос ребенком замкнутым и тихим, исследовал мир в основном по книжкам. Лишь однажды выбросил самовар из окна, чтоб убедиться: предметы тяжелее воздуха летать не могут. Даже если похожи на воздушный шар. Дворник, которому самовар прилетел в темечко, был обласкан тетушкой руб-лем и честным словом, что такое не повторится. Иначе Пушкин мог бы познакомиться с полицией довольно рано. И как знать, быть может, никогда не оставил бы ради нее математику. Зато полет самовара дал ему первый и наглядный урок логики: не все то самое, чем кажется. Тетушка долго потом смеялась и рассказывала подругам, какой сообразительный мальчик растет.

Однако безобразный обман Настасьи Тимашевой требовал возмездия. Тетушка пылала не хуже огнедышащего дракона. К утру немного поостыла, пламя с языка слетало уже не так. Но дым еще шел. Чувство справедливости требовало возмездия. И тут она поняла, что у нее не так много средств, чтобы привести к ответу вздорную девчонку. На самом деле их было два: написать Андрею Алексеевичу Тимашеву, как его дочь проводит время. Или послать ему же срочную телеграмму, чтобы приехал и сделал с обманщицей, что сочтет нужным. Последнее казалось мерой чрезвычайной. Она еще надеялась, что барышня повинится и будет прощена.

Не беспокоясь о выборе наряда (не до нарядов, когда ребенка воспитываешь), тетушка отправилась с утра пораньше в «Лоскутную». Пробегавший мимо номера половой сообщил, что барышни завтракают. Мадам Львова спустилась в ресторан. Она не могла припомнить, была ли здесь. Зал, убранство, скатерти, вазы с цветами, стулья, официанты и сама атмосфера не понравились. Особо не понравилось, что Настасья с Прасковьей сидели за столом милой парочкой и о чем-то тихо щебетали. Как будто секретничали. Наверняка обсуждают, как ее обдурили.

Отогнав официанта, тетушка направилась к столику, без лишних слов отодвинула стул и села. Прасковья подавилась омлетом и закашлялась, а Настасья вымученно улыбнулась, забыв донести до рта ложку с кашей.

– Мадам Львова, – проговорила она. – Как я рада вас видеть. Не желаете позавтракать?

Столь жалкую попытку тетушка смяла сардонической усмешкой.

– Проголодались? А что, Вера Васильевна вас вчера не потчевала?

Все-таки вернув ложку каше, Настасья тщательно промокнула уголки губ. Тетушка видела, как вруньи обмениваются взглядами, полными тревоги. То-то еще будет…

– Мы прекрасно провели время…

– Приятно слышать. Чем же вас угощали?

– Был большой ужин… Всего не упомнишь…

– Наверное, Вера Васильевна приготовила своего знаменитого налима?

Барышни могли только чуть подмигивать друг дружке.

– Да, приготовила. Рыба была великолепной.

Тетушка всплеснула руками.

– Что вы говорите? Неужели? Какая новость… Вам неизвестно, что Вера Васильевна не переносит рыбы. И вообще, налима в январе никто не ловит…

– Значит, это был не налим, – проговорила Прасковья.

– Помолчите, голубушка, – строжайшим тоном сказала мадам Львова. – Не с вами разговариваю… Знайте свое место…

Прасковья опустила глаза чуть не в тарелку. Настасья нахмурилась.

– Мадам Львова, вы, конечно, старинная подруга моих родителей, но это не дает вам права обижать мою подругу и компаньонку…

– И не думала, – ответила тетушка ласково. – Просто хотела расспросить вас о вчерашнем визите. Так расскажите, что вам понравилось в доме Веры Васильевны?

– Мы сидели за столом, так заболтались, что не смотрели по сторонам…

– Неужели она не показала вам коллекцию бабочек?

– Нет, не показала, – быстро ответила Настасья, помня про налима.

– А фотографии? У нее осталось столько фотографий с вашей матушкой. Амалия на них так молода…

– Не видели.

– А дом? Какое мнение у вас сложилось о ее доме? Опишите в двух словах.

– В двух словах? Извольте, – ответила Настасья с вызовом. – Скучный и старомодный. Желаете еще? Пропах порошком от моли и свечными огарками… Немодный и глупый… Как и сама скучнейшая Вера Васильевна…

Тетушке бросили перчатку. Да еще с каким звоном! Стало ясно, что Настасья унаследовала другое печальное качество Амалии: невиданное, агрессивное упрямство. Качество проявилось внезапно и сразу. А ведь казалась такой милой барышней. Нет, нельзя ни за какое наследство портить жизнь обожаемого племянника. Эдакая супруга из ее бедного мальчика не веревки, а коврики вить будет. Мадам Львова поняла, что сильно ошиблась при первом визите. Не разглядела. Подвели воспоминания, когда видела ее очаровательным ребенком-куклой. Кукла выросла и стала другой. Терять больше нечего. И как-то сразу легче стало на душе. Сейчас прямиком поедет в почтово-телеграфную контору и отправит депешу в Тверь. Пусть Тимашев сам на доченьку управу найдет.