Текст книги "Асимметрия"

Я внимательно посмотрел на «рогатый» Экспонат. Порченный крупными оспинами коррозии кузов напоминал уродливую коробочку с остеклёнными проёмами для лобового и боковых обзоров, поставленный на широкие колёса. По-рыбьи выпученные фары-глаза немигающе смотрели вдаль поверх меня. Двухстворчатые двери, располовиненные внутренней перегородкой, вели одновременно в кабину и в салон. Они были все в заклёпках и с навесным замком, по-хозяйски прикрытым от дождя половинкой срезанной «полторашки». Экспонат хоть и выглядел получше своих собратьев, тем не менее, аналогий с швейцарскими часами у меня не выявлял.

У входа с червлёной доской «Памяти основателя музея тов. Сулагубова Н.Г., героически погибшего при пожаре в июне 1928 г.» комендант остановился, отсчитал три ступеньки осевшего на правую сторону крыльца, потоптался у двери, сковыривая носком хромового сапога забитые под дверной косяк листья и, обернувшись через плечо, предложил:

– Ну, открывай.

Я спохватился, вынул из кармана ключи, интуитивно вставил в личинку самый большой – жёлтый цилиндрический, с насечками на торце. Ключ охотно щёлкнул и провернулся. Окутанное полумраком помещение встретило тяжёлым, спёртым запахом не то старых ковров, не то запылённых книг. Семён Созонович перегнулся через низкую кафедру и выкинул передо мной пухлый журнал.

– Отныне он твой! Журнал учёта посещаемости. Внутри найдёшь много чего полезного. К примеру, график дежурств или дембельскую сказку на ночь. – Глаза коменданта умаслились и подобрели. – Правда, сказка тебе, скорее всего, не пригодится, а вот графиком дежурств, будь добр, не пренебрегай.

Вспыхнул свет. Мой сопроводитель по-хозяйски осмотрелся, повёл носом и изрёк:

– Воняет, как в библиотеке.

Я осмотрелся. Музей занимал единственную комнату флигеля и напоминал флотскую казарму – приземистую, унылую, построенную по шаблону, но без кроватей, зато с огромным, во всю стену изображением военной судоверфи и корабля-эсминца. Морская атрибутика в виде кораллов, ракушек и раковин на полках внутри стеклянных подсвеченных колонн усиливала моряцкий стиль и ещё больше вводила в заблуждение.

– Странно! – сказал я, размышляя, какое отношение флотилия имеет к горноспасателям и рудникам.

– Ничего странного! – сказал Семён Созонович и запустил руку под лацкан шерстяного пиджака. Вытащил на свет «мерзавчик» – маленькую, около половины стакана, бутылочку. Прильнул к горлышку, запрокинул голову и дробно забулькал.

Я отвернулся, смущённый несдержанностью старика.

– Ничего странного! – повторил Семён Созонович, шумно выдохнул и занюхал лацканом. Он бесцеремонно оставил пустую улику на кафедре, пижонски заложил руки в карманы брюк и дошёл до торцевой стены флигеля, где висел постер. – Этот спонтанный стрит-арт я самолично спёр с витрины военторга. Здесь польза от этой картины очень большая.

– Это какая?

– А вот такая!

Комендант отдёрнул отворот, демонстрируя огромное в половину стены непечатное слово из трёх букв, намалёванное красной краской. Чтобы развеять все сомнения, неизвестный художник подкрепил значение слова его графическим изображением.

– Пацан, хватит меня взглядом сверлить! – огрызнулся комендант и снова замаскировал непристойность растянутым во всю стену постером. – Не вздумай об этом сказать Искандеру.

– А кто так… пошутил?

– Да есть у нас один шутник! – он махнул рукой.

– А закрашивать не пробовали?

– Надобно, чтобы повисело ещё недельки три, – серьёзно сказал Семён Созонович. – Опосля закрасим.

Неподконтрольную мне логику Сазана я решил до поры до времени не трогать. Демонстративно потыкал пальцем в ракушки:

– А эти дары моря – зачем?

– Это не дары моря, а археологическая находка – типичные представители ископаемой фауны, – захмелевшему Семёну Созоновичу с трудом дались последние слова, поэтому он решил не экспериментировать с голосовым аппаратом и перефразировал проще: – Ракушкам этим хренова туча лет.

– Раковины аммонитов, – догадался я. – В моём Чабакуре тоже много чего осталось из мезозойской эры.

Законсервированный музейный памятник поражал контрастом хозяйственного упадка и незаурядностью экспозиций. Если не считать безумной настенной живописи анонима, в остальном место подпадало под описание мемориального казённого музея. Кроме окаменелостей мелового периода внутри стеклянных колонн присутствовала уже упомянутая фольклористика в сотне опалённых машинописных листов, аккуратно вложенных в прозрачные пакеты-«файлы». Установленные в шахматном порядке, пространство комнаты занимали стенды, похожие на бликфанг-конструкции, вроде тех, что стоят на входе в торговые и развлекательные центры. Я расплющил нос о холодное стекло, и залюбовался, совершенно забыв о собеседнике.

Внутри боксов-аквариумов теснились огромные поясные портреты и фотографии ветеранов артели. На плечиках с кованым крючком болтался суконный полувоенный китель первого командира. Рядом бесформенно обмяк выцветший стяг отряда. Покоились под стёклами кубки, грамоты, медали, кусок магнитного железняка, спасательный костюм, похожий на костюм водолаза времён Жюля Верна, россыпь тряпичных респираторов мышино-серого от пыли цвета, таксофон с латунным шильдиком TESLA, складные носилки, фрагмент трансформаторной обмотки, червячные шестерни и совсем непонятные предметы, о назначении которых можно было только гадать. У каждой вещи обязательно присутствовала сопроводительная бирка, где мелкими машинописными буквами шли пояснения, приводились краткие характеристики в виде столбца цифр. Рядом с увесистым телефонным аппаратом я прочитал такой текст: «Аппарат приёмо-передающий проводной фирмы TESLA для аварийной связи. Обеспечивал двухстороннюю телефонную и телефонно-кодовую связь на дальность до 9 км, питался от сухих батарей, имел усиленную базу и высшую категорию взрывозащиты. Пришёл на замену устройству телефонной связи «Шахтофон-1». Модернизация на Судженских рудниках произведена в 1986 году. Эксплуатировался до 2001 г.» Или, например, вот: «Горный домкрат ДКГ-1ПУ. Универсальный с пружинным возвратом штока. Поршень домкрата перемещался за счет усилия, которое возникало благодаря гидравлической жидкости, находящейся под высоким давлением в полости под поршнем. ДКГ-1ПУ входил в моторизованный спаснабор. За всё время эксплуатации на Судженских рудниках с 1968 по 2001 гг. эффективно применялся в пяти спасательных операциях. Помог уберечь жизнь 85 горнякам».

– Что скажешь? Нра… нравится? – Осоловевшие глаза коменданта озоровато гуляли по сторонам, не в силах сфокусироваться на моём силуэте. На кафедре незаметно появился второй пустой «мерзавчик».

Я отлип от ртутного мертвенного света бокса и отёр лицо ладонью, словно хотел убрать с него гримасу изумления.

– Столько всякой всячины! Не музей, а компот с сухофруктами.

– Будет удивляться! Самый… компот впереди! – Тонкие губы старика вздрогнули, вроде от смеха. – Это были твои владения. Идём, теперь, покажу свои.

– А далеко?

– Пришпоривать коня не надо! Отседа моё королевство в окошко видно. Вон! Только сразу предупреждаю, – морщины на впалых щеках старика сделались глубже, стали будто вырезанными ножом, – с меня пример брать не надо. В моём королевстве ходят все трезвые, как стёклышки. Доходчиво формулирую? В общежитии сухой закон. Точнее, два сухих закона.

– Это как?

– А вот так! – Семён Созонович хитрецки подмигнул, качнувшись на полусогнутых коленях, боднул перед собой воздух и зачем-то погрозил мне крючковатым пальцем в сливовых пятнах мозолей. – Второй сухой закон – не ссать на головы соседям снизу. Не ссать и не срать! Трубы не выдерживают.

– Понятно, – сказал я, всё больше утверждаясь в мысли, что старик не подведёт: всё самое вкусное меня ещё только ждало.

Глава 6

 
Вот вам бы все песни петь да дурачиться,
да чтобы с музыкой, с фортепиано…
 

Катя Горбовская

Поначалу я почти ежедневно отправлялся подышать терпким, напитанным хвойной смолой воздухом. Его тянущий привкус, как от вяжущей во рту хурмы, щекотал язык и гортань, покрывая слизистую тонким налётом. Сибирский воздух не похож на московский – под настроение можно прошагать и час, и два – дышишь жадно, но не из-за одышки, а от обилия в нём кислорода и эфирных масел. Не воздух, а энергетический коктейль! Только прошагав с десяток километров и подобравшись вплотную к магистральным штольням, очерченных периметром колючей проволоки, я начинал тереть кадык и тихонько пробовал голос. От переизбытка кислорода он часто становился тонким и скрипучим, как чернильное перо. Обкатывая на языке кисло-сладкий вяжущий шарик слюны, я чувствовал, как сокращается и растягивается дыхательная диафрагма, как вялая истома накатывает простейшими рефлексами мышечного тонуса. Подспудно разлаживались какие-то внутренние механизмы и открывалось второе дыхание, столь необходимое на обратную дорогу.

В один из таких вечерних променадов на моих глазах сотворилось топическо-сентябрьское чудо – выпал первый снег. Словно ставленник надвигающихся заморозков, падающий снег не таял. Он обильно усыпал пригорки, замарывая свежей побелкой бархатную черноту голой красносудженской земли.

Лёгкость сибирских морозов сыграла злую шутку. На третью неделю акклиматизации на новом месте организм предъявил мне тревожную дрожь в коленях. Дни, обманчиво обласканные солнцем, к вечеру кончались студёным коварством. Снег больше не случался, а остатки первого разметало по углам и закоулкам.

Как ни прискорбны были дни слабости, с прогулками я старался не завязывать. В выходные гулял до магазина и обратно, остальное время отлёживался, слушая радиоспектакли настроенного на театральную волну приёмника. Время от времени пролистывал взад-вперёд сборник шахматных задач Иващенко. Думать о комбинациях не получалось, и потрёпанный учебник всё время уносило потоком выкованного бытия на подоконник или под подушку. К вечеру наваливалась дикая апатия: мир казался мне удручающе одномерным, воображение в красках рисовало замшелый могильный камень в листьях плюща, под которыми едва угадывалась полустёртая от безвременья надпись: «Для моих несбывшихся надежд». Когда окончательно терял вкус к тонким страданиям, забывался тяжёлым дурным сном. Под вой ветра за окном мне снился гудящий в боровах огонь. Ало-бурые языки налитого энергией и силой пламени норовили вырваться наружу. Сон неизменно выводил в декорации погибающей в огне артели, где Сулагубов со шрамом на лице, точь-в-точь, как на старой пожелтевшей фотографии, отчаянно боролся за музейные реликты. Будто сошедшая с чаши Олимпийского огня, пламенеющая канонада расплёскивалась вокруг, неукротимая и неуёмная, пожирала людей, предметы, саму канву дурного кошмара, я просыпался в поту. Руки и лицо горели, по-прежнему ощущался жар выжженного пепелища. Потом меня знобило. Я пытался согреться одеяльным синтепоном, но безуспешно. Вспоминал о баночке консервированной ягоды, закутанной в тряпицу и выданной мне перед дорогой. Все мамы обожают малышню лечить малиной. Это у них, что ли, сидит на генном уровне, на уровне базовых инстинктов. При простуде и ангине я неизменно получал сладкое питьё: чай с малиной. Вместе с отваром чайного листа на ухо мне нашёптывалась охранительная молитва. Ягодный наговор работал безотказно – не позднее следующего дня болезнь отступала. С этими воспоминаниями и заветной банкой я подымался с кровати и волочился на четвёртый за кипятком. В эмалированной, обжигающей пальцы кружке распускал малину, перетёртую с сахаром. Залпом пил тошнотворно-сладкую бурду и плёлся обратно в комнату. Без нужных маминых нашёптываний от малины было мало проку. Организм сопротивлялся сколько мог, но холодные промозглые ночи доканывали и уедали всё сильнее.

Разлад измученного болезнью организма вошёл в стадию кульминации во вторник, а накануне, как это обычно бывает, симптоматика ослабла и наступило обманчивое облегчение. Как только утвердился в мысли, что иду на поправку, моя иммунная система выкинула фортель – температура подпрыгнула до 38 с половиной. Я всё же потелепался на службу, наивно предполагая болезнь пересидеть. Новая метрика времени и пространства окутала мой рассудок. Помещение музея искажалось и вытягивалось по дуге в сотни миллиардов парсеков необъятного межзвёздного пространства, минуты и часы размазались тягучим мёдом на целую эпоху, куда можно было бы вместить всю историю человечества от рождения до наших дней.

Сам не помню, как досидел до четырёх, без обеда – есть совершенно не хотелось. В голове развлекались и блудили электрические смерчи. В лёгком беспамятстве набрал номер дежурного и слабеющим голосом попросил соединить с командиром части. Как и положено начальству, Искандер жалкие увещевания подчинённого пропустил мимо ушей, но не возражал против «укороченного» дня в музее, было похоже, подполковник куда-то спешил: он бросил трубку, не успев договорить. Слабость гуляла волнами по телу, лениво было даже двигаться, поэтому я решил не делать крюк до дежурки, а захватить ключи с собой.

Сохраняя монашеское безразличие к окружающей меня действительности, я по-настоящему радовался только одному: натруженному гудению лифта в фойе общаги. Его запустили утром после трёхдневного простоя и кажется к вечеру он ещё не успел сломаться. Досадное нежданность поджидала у дверей комнаты – ключ категорически отказывался укладываться в личинку замка, словно ему что-то мешало изнутри. Желание принайтовать себя к кровати откладывалось на неопределённый срок. Я подёргал ручку. Безрезультатно: дверь была закрыта изнутри. Вихревая энергия мигрени усилилась, я зло пнул ногой дверной косяк, и это возымело действие. По ту сторону послышался шум, приглушённый голос. Дважды щёлкнул проворачиваемый в замке ключ и в коридоре показалась взлохмаченная голова Синоптика.

– О! Привет! – сказал он и стрельнул глазами на электронное табло часов напротив. – Ты что-то рановато.

– Мы, кажется, о встрече не договаривались! – ответил я вместо приветствия. – Пропустишь или как?

– Сосед, некстати ты подался в самоходку…

Я подтянул рюкзак, нервно уминая в вспотевшую ладонь широкую заплечную лямку.

– Ты не один? – озарила меня догадка. – Там кто? Тата? Вы что, помирились?

– Гля, любопытный! – Синоптик пресёк мои попытки заглянуть внутрь. Через дверную щель он просочился в коридор, загораживая собой, как живым щитом, проход. Частично запахнутый банный халат с рюшами открывал пикантную подробность – ситцевые синие трусы архаичного фасона. В подобном облачении Синоптик смахивал на форменного фетишиста.

– Слушай, сосед, ты всё отлично сечёшь! Вот как раз сейчас мы миримся. По-дружески, исчезни на часок, а?

– Вы можете мириться где-нибудь в другом месте?

– Я честно, в гости к ней напрашивался! Веришь-нет? – Синоптик понизил голос до шёпота. – Намекал всячески. Мои намёки интерпретировали верно. Сказали, на самоубийцу вроде не похож.

– В смысле?

– В смысле, к Тате нельзя! Папашка ейный мне уши бантом завяжет, если узнает с кем дочь крутит шуры-муры. Так что у нас всё на правах анонимности.

Я обругал его козлиной. Меня жутко раздражало его шапкозакидательское настроение. С чего он вообще решил, что с девушкой поступать так позволительно, а после ещё идти на мировую. А может, я был раздражён острой нехваткой собственной уверенности, чтобы вломиться в комнату и в наглую занять свою кушетку. Организм, разболтанный инфекцией, отчаянно паниковал при мысли, зацикленной на перспективе встречи с Татой. Мысль усугублялась, плутая воспоминанием. Устав спотыкаться об электрическую змейку, ювелирным серебром опутавшую раковину уха, о глаза-маслины с винным туманом окраинных белков, о филированную чёлку, зубчиками выгрызающую домики бровей, я сатанел от предельной неясности, не в силах решить мучавшую меня жизненно важную задачу. Заниматься самокопанием сейчас хотелось меньше всего, да и возражать особых сил не было. Я развернулся и заковылял прочь.

– Стой! – окрикнул меня Синоптик и скрылся за дверью. Через пару мгновений появился снова. В руках он держал портмоне с тиснёным узором в виде ковбойской шпоры. Вытряхнув из кожаной утробы бумажника несколько купюр, протянул их мне. – Возьми-ка, а! Попей пивка, поиграй в шахматы со стариками в парке!

– Совсем… да?

– Ну, что ты кобенишься, как упрямый ишак под забором? Дают – бери, бьют – беги. Такая, знаешь, нехитрая житейская мудрость. По жизни пригодится!

Синоптик не стал дожидаться, пока я облачу туманные мысли в готовые предложения: запихнул деньги в мой карман и быстро просочился обратно за дверь, на прощание оттопырив большой палец в согнутом кулаке.

– Сам… ишак! – запоздало крикнул я через дверь, когда замок уже отсчитал два оборота.

Единственное прибежище, способное принять меня без условий и обязательств, была кухня. Но едва эта мысль укрепилась в голове, зацепившись нейронными связями за извилину, отвечающую за опорно-двигательный аппарат, с лёгким хлопком, похожим на жидкое одиночное рукоплесканье, потемнело в глазах, будто резко выключили свет. Впрочем, так оно и было, хотя, чтобы это понять, потребовалась пара долгих мучительных секунд.

Замки заворочались в дверях – в коридоре послышалась череда нервно-раздражённых голосов. Я в надежде прислушался к замку своей двери, но по ту сторону не спешили отворять засовы. Зачем любовникам свет, им и так вольготно.

По коридору вспыхивали огоньки зажжённых спичек и зажигалок, мерцали экраны мобильников, кто-то нарочито громко щёлкал тумблерами на щитке: безрезультатно.

– Похоже обесточена вся улица, – сказал кто-то, силуэтом шарахаясь у чуть светлеющего проёма окна. – Коммунальщики, суки, опять мудрствуют!

Эти последние слова подействовали для обитателей общежития чудесной успокоительной пилюлей. Беспросветная безысходность и фрустрированный трагизм, в общем, штатной ситуации заставили отгреметь последние недовольные голоса и расползтись немногочисленных жильцов по комнатёнкам – дожидаться уготованной им участи.

Осторожно спустившись ниже на этаж, подсвечивая дорогу светодиодно-телефонной вспышкой, я обнаружил что коридор и кухня отданы на растерзание людей в комбинезонах, которые очевидно служили не следствием, а причиной отключений. Световые блики на их налобных фонарях создавали немного дискотечную атмосферу, её усиливал льющийся из неведомого хрипловатого динамика попсовый мотив. Исполнитель как раз упражнял голос в припеве, натужно надрывался: «Девочка в платьице белом, ты так умело двигаешь телом мне назло, девочка в платьице белом, с ума свела смело! Что ты наделала?!» Рабочие, разматывающие силовой кабель из деревянного барабана, работали с ленцой и так же полегоньку, вяло поругивались матом, обвиняя друг друга в случившейся оказии.

– Баран ты, Владик, запитал фазу на ноль!

– Ильич, тут схема необычная! Народ электричество тырит, а я виноват.

– Влад здесь при чём? Олегу надо говорить, пусть берёт «кошки» и лезет на столб.

– Нашли крайнего, да? Я что подвязался, за другими косяки подбирать?

– Олежа, электромонтажник-высотник у нас ты, а на столб лезть по любому! Ильич, ну скажи!

– Да пошли вы… оба!

Для умиротворения и уединённости здесь было слишком людно. Не думая, решил отступать. В виду отсутствия электричества слово «сбежать» не подходило. Преждевременные радости относительно работающего лифта выветрились быстро, как плохо укупоренный фейковый парфюм. Пришлось, с частыми остановками, медленно спускаться обратно вниз по тёмным лестничным пролётам. Когда я наконец вырвался из мерклых объятий коммунального склочника, привыкшим к темноте глазам предстало зрелище одновременно отвратительной унылости и грандиозной фееричности.

В этих краях густо-синий вечер падает на город быстро. Раскрыв двухстворчатый зев, он вгрызается в землю, заставляя испуганно вспыхивать ртутным мертвенным светом уличные фонари. Но когда фонари в силу техногенных факторов или чьей-то глупости умолкают, дремучей мглою начинают дирижировать рассыпанные по небу звёздные скопления. Они накручивают яркость до предела, умело пользуясь моментом, чтобы явить себя во всей красе. Несмотря на чахлость и внутренние страдания, я загляделся на мерцающий вечерний небосвод. Момент был прекрасен, но стремителен. По богато устланной ухабами дороге прогрохотала машина. Лучи от фар нервно прыгали, походя на стрелки неисправного прибора. Автомобиль вильнул, разворачиваясь на пятачке перед бетонным козырьком общежития, где гудела компания, подсвеченная оранжевыми огоньками сигарет. Один огонёк прочертил дугу мимо урны, и к машине поплыл тёмный силуэт. Контуры сложились пополам и безмолвно поглотились салоном. Авто, противно стрельнув в меня слепящим светом фар, резко рвануло с места, осыпая градом камушков ступеньки. Покинутая компания, словно потеряв какую-то важную скрепу, мгновенно развалилась, рассыпалась на одиночек, разбредшихся по сторонам, и я, переминаясь ноги на ноги, остался наедине со звёздами. Но красота звёзд больше не пленила – я начал замерзать. Заткнул руки в карманы и нащупал хрусткие купюры. Пользоваться советами Синоптика я не стал – холодное пиво только бы усугубило состояние, а высматривать любителей шахмат в стылом парке было бы ещё большим безумием. Я решил просто подыскать дорогое кафе с хорошим обслуживанием и отсидеться за чашкой горячего шоколада.

На свете есть много городов, расхолаживающих пыл туриста. Славному городу Красносудженску на роду не было написано стать меккой для туристов, таковым он не задумывался. Красносудженск – это моногород и суровое наследие социализма. Раньше он был очень популярным, но его популярность пошла на спад. Сегодня он входит в топ-20 худших городов Сибири и Дальнего Востока по версии журнала «Социсследования». Да, есть такой журнал, и они проводят подобные опросы: сам читал.

Нет, пройдя под горку насквозь утонувшую в грязи и темноте улицу Авиаторов, свернув к набережной Гурьянова, где декоративные корабельные фонари бросали тени на высаженные вдоль парапета липы, я не встретил стайку гопотени в «олимпийках» с пивными баклагами наперевес, ареалом обитания которых была и остаётся любая российская глубинка. Не попалась на глаза сшибалы, побирушки и бомжи, столь сильно докучавшие в Чабакуре. Быдло и нищеброды, если гнездовались в здешней округе, то, очевидно, перевелись в места более житные и хлебные. Вместе с маргиналами выпали все остальные слои общества. Я увидел пустынную набережную с рядом работающих, но пустых кафешек. За окнами захудалых второсортных общепитов дожидались посетителей клеёнчатые столы, скучающие официанты ожесточённо курили в дверях, размалывая жёсткие на морозе слова в мобильники – единственное средство от скуки. За двадцать минут прогулки мне на встречу попалось всего трое или четверо прохожих, спешащих куда-то по своим делам.

Говорят, у города были проблемы с экологией, но после того, как на консервацию поставили восемь из девяти работающих шахт, это благоприятно отразилось на качестве воды и воздуха, в чём я и сам мог убедиться. Ровно по той же причине на лицо были все признаки экономического краха. Красносудженск стоило бы включить в топ российских городов, из которых лучше уехать немедленно, потому что, судя по всему, местное население так и поступало. В таких городах хорошее обслуживание и вкусный горячий шоколад ещё поискать надо и неизвестно – найдёшь ли. И я не стал пытать удачу, пробуя ближайшее ко мне кафе с креативно-отпугивающим названием «Блин Ламбада», а интуитивно свернул на огонёк костра – к узкой полосе гравельной отмели, незакованной в бетонную кирасу набережной.

Я присутствовал при моменте, когда тлеющую загаину пытались превратить в лагерный костёр, задабривая дух огня расщепленной доской, щедро политой – судя по запаху – керосином. Источником топлива служил импровизированный топчан, сколоченный из деревянных паллет, покрытых драным тюфяком. Чумазый подросток лет пятнадцати – один из шумной компании его сверстников, словно галчат, облепивших самоделковые шконцы – лихо орудовал монтировкой, используя двуязычковый загиб в ипостаси гвоздодёра. Вывернутый из поддона тем же инструментом, пиломатериал раскалывался вдоль волокон и обливался пахучим нефтепродуктом из стеклянной литровки с узким горлом. Огненный якши охотно принимал королевское подношение, набухая исполинским жаром, и я невольно вспомнил свой недавний сон.

Воздух был полон горьковатой дымки. Пёстрые шлейфы листьев, взмыленные вихрями ветров, вспыхивали, словно призраки, острыми углами, ссыпаясь куда-то в сторону подёрнутой рябью реки. Костровой орудовал монтировкой так лихо, что над его заголённой спиной с ниткой иззубренных позвонков, поднимался пар в блёстках крупных бусин пота. Порядком закоченевший, я вздрогнул от вида разгорячённого работой мальчишки. Его кодекс одежды – обнажённый торс и алладины насыщенного фиолетового цвета с закатанными до колен штанинами – перенимал ещё один тинейджер. Он спасался от нулевой температуры жонглированием гигантским «кубиком» – диковинной геометрической конструкцией правильного куба с натянутыми как струнки диагоналями рёбер жёсткости. Не скажу, что подобный трюк давался легко жонглёру: фигура вбирала в себя объём примерно кубического метра, и при всей своей громоздкости, являла далеко не идеальный объект манипуляции. Должно быть, в этом и состояла мулька номера: доказать обратное. На грязном измызганном лице подростка читалось усердное старание, вкованное напряжением от выполняемых движений. Некая надсада, почти граничащая с драматичной остротой, трепетала и пульсировала в его остеклевших, озолочённых блеском костра глазах.

Для зрелищности не хватало только праздничных фанфар и света софитов. В какой-то момент, словно по волшебству, появилось оба составляющих. Фанфары заменил этнический котлообразный барабан, обтянутый верёвками и кожей, а роль лампадария взял на себя сам артист, вернее, его гигантский куб, вспыхнувший от головешки, поднесённой костровым. Как по бикфордову шнуру, огонь стремительно распространился по рёбрам куба, озарив толпу карминно-красным коптящим пламенем. В воздухе повис горьковатый аромат палёной пакли и керосина.

– Можно погреться у костра? – спросил я у одной из малолетних зрительниц и, получив одобрительный кивок головы, присел на свободный край тюфяка, сбросив рюкзак в хрустящий щебень.

Мне щедро протянули насаженные на шпажку четыре шоколадно-коричневых с подпалинами бочонка.

– Вкусно! – пояснила белобрысая девчонка с яркими алыми лентами в тугих косах.

Я молча принял угощение. Язык мой отяжелел и набух, пересохшая гортань дико саднила, поэтому я благодарно улыбнулся и кивнул – точь-в-точь, как кивнули мне, разрешая разделить место у костра.

Бочонки оказались полузабытым лакомством с таким же точно свойством названия. Понадобилось время, чтобы вытянуть из памяти правильное имя зефиринок из сахара и желатина, взбитого до состояния губки и закарамелизованного на огне. Всё-таки вспомнил: они назывались маршмеллоу – резиновые тянучки родом из детства. Не знаю, откуда пошло столь странное название, но, сугубо, по-моему, мнению, оно совершенно не подходило для кондитерского изделия. Мама как-то привезла из заграничной командировки несколько десятков бумажных фунтиков, она называла их незамысловато: конфетки-тянучки. Однажды я увидел подобное в американском фильме про бойскаутов, где герои жарили маленькие цилиндры на костре и обзывали тянучки новым непонятным словом. Теперь и я, словно американский скаут, посасывал тягучую массу, похожую по вкусу на рахат-лукум, и ловил себя на мысли, что много потерял, столько лет пренебрегая заграничной сладостью. Обжаренные на костре, с тонкой корочкой хрупкой карамели, конфетки-тянучки казались гораздо вкуснее тех, что привозила из командировки мама.

Тем временем к огненному шоу примкнула пара близняшек в струящихся юбках-«солнцах», обшитых пышными воланами. Головы сестёр покрывали ободки с искусственными белыми цветами. На их запястьях позвякивали браслеты, на шеях – монисто. Блузы к наряду не предусматривались: юные чаровницы щеголяли в обтягивающих фитнес-лифах без косточек и швов, демонстрируя улюлюкающей публике осиные талии и симметричные татуировки огибающих пупки дракончиков. Девочки быстро поймали ритм барабана и принялись вращать зажжённые пои-шары на цепях, выполняя тщательно отрепетированный синхронный номер. Незаметно появился четвёртый участник: костровой, судорожно сжимающий в руках бутыль с керосином. До поры до времени он ходил кругами вокруг пляшущего трио, затем глотнул украдкой из бутылки, запрокинул голову и сделал короткий резкий плевок на тлеющую головешку, изрыгая объёмистый клуб пламени. Получилось весьма эффектно. Факир выпустил ещё три шара, один огненный столб и «нарисовал» пламенеющую арку, развернувшись всем телом в прыжке. Публика неистово аплодировала. Трогательная незащищённость юных танцовщиц с рахитичными фигурками и кукольными личиками на деле оказалась чистой грёзой. Близнецы демонстрировали потрясающее владение телом, проявляя не дюжие способности гибкости и ловкости.

– Классный покрутон, – через плечо полувопросительно кинула мне белобрысая девчонка, угостившая сластями. – Пашка номер с кубиком сам придумал и проработал.

– Ты одна из них?

– Ну, вроде как! – засмущалась белобрысая. – Я тренируюсь на диодниках.

– У тебя уже есть свой номер?

– Нет, я пока отрабатываю классические фигуры. Нутам… гиперлуп или шагающую бабочку.

– Ясно, – сказал я, хотя мне было не очень ясно, что на самом деле представлял собой гиперлуп, но из вежливости решил не уточнять. Помолчал немного, дав возможность крепчающему ритму барабанных перестуков дойти до кульминации. – У вас тут целое цирковое выступление, а я без билета.

– У нас как-то больше развит «аск».

На этот раз без уточнений решил не обходиться.

– То есть это как?

– Шляпа на мостовой как способ заработка. – Белобрысая беспечно пожала плечами. – У нас тут что-то вроде кружка пироманов, хотя Пашка убеждает зрителей, что мы бродячий театр огня.

– Пашка прав. Так звучит гораздо круче.

– Ещё он говорит, что для полного аншлага нам не хватает ходульной анимации. Их пантомима и трюки – это ржачно. Можно было бы устраивать комичные перебивки между покрутонами. Я, например, видела одну ходульную анимацию в Сан-Франциско, она называлась «Влюблённый Чаплин».

– Ого! Так далеко отсюда?

– Ну да, мы там были с родителями прошлым летом. Очень смешной спектакль получился. Наш гид рассказывал, что во время огромной популярности Чаплина по всей Америке устраивались конкурсы на лучшее подражание актёру, они назывались чаплиниады. Сам Чаплин однажды участвовал в такой чаплиниаде, разумеется инкогнито, но не смог победить.