Текст книги "Асимметрия"

Я стал озираться по сторонам.

– Да, бегала где-то здесь. Найдём, не переживайте, а за приглашение переночевать – отдельное спасибо. Но я как-нибудь своими силами…

– Не мотай ты шеей, как помелом! – обозлилась Поликарповна на мой отказ, но испугавшись этой очевидности, добавила железным тоном: – Да я не переживаю, с чего ты решил!

Она тряхнула плечами, словно хотела сбросить облезлую горжетку и зашептала злым шёпотом:

– Кис-кис! Где ты, тварь? – И сильно шаркая вьетнамками, поплелась прочь по длинному чулку коридора, потеряв ко мне всякий интерес.

Ковыляя на своих отёчных столбиках-ногах, перевитых виноградными лозами набухших вен, она всё кискала, присовокупляя какие-то бессмысленные слова, и высматривала по сторонам беременную Марусю. Её голос продолжал греметь искажённым, чуть жутковатым эхом, даже когда гусячья фигура женщины растворилась во мраке коридора. Я некоторое время продолжал вслушиваться в эти натяжные раскаты, пока губчатые стены общежития всецело не поглотили и шарканье ног, и бесплодные зазывания Поликарповны. Наконец, тишина обмякла ватой, густо застелив собой все трещины и прорехи, кроме одной – у неплотно притворённой фрамуги коридорного окна. Оттуда, снаружи доносились беснования и злость крепнущего ветра.

Над пустынными улицами гудели провода, внутриутробно хлопали листы кровли. Щетина выгоревшей за лето травы, вдоль дороги, бессильная противопоставить что-то стихии, бешено плескалась волнами. Волынились пески, взвихрённые мелкой пыльной бурей до верхних этажей пятиэтажки, настырно чиркали в стекло. Тяжёлое окно, открывавшее светлый объём залитой лунным серебром улицы, вибрировало мелкой зыбью. Щели свистели и дули, высасывая крохи тепла. Я долго ворочался на жёстком подоконнике, взбивал рюкзак, старательно устраивая под головой, я закрывал глаза, призывая сон, но сон упрямо не хотел идти. В какой-то момент я не выдержал и погрузил пространство кухни в равномерный свет вольфрамовых волосенцов. Зажжённой спичкой разбудил в недрах газовой плиты огонь, искупал шуршащие ладони в тёплых бурунах колосившегося над конфоркой голубого факела. Жадно напился сырой воды из крана, наполнил до краёв эмалированный, сколотый и подпаленный окалиной в нескольких местах чайник. Отогрев окоченевшие пальцы, от нечего делать подвигал ящиками стола, нашёл пару струганых из дерева разливных ложек и выкидной нож с пробковой ручкой. Со всем этим богатством взобрался обратно на подоконник, сел, сложив ноги по-турецки, и принялся методично снимать слой за слоем стружку матово-еловой древесины. Зазубренное лезвие ножа, вгрызаясь в древесину, издавало скрип, будто полозом по снегу. Мера его вживания в ложечную сущность столового прибора казалась мне чем-то вроде мнимой проекции навязанной правды, где моя рука, сжимающая рукоять обоюдоострого ножа, исполняла роль рефери, решающего, какой новой лживой сутью уничтожить старое представление о нём.

Поддавшись всем туловом вперёд, я погрузился в тонкий, ритмичный звук, окунулся целиком в работу. Вынырнул, когда меня тычком пихнули в плечо, и пьяный зычный голос зарокотал над ухом:

– Не спитца?

Я поднял голову. Пар седыми клоками кудрявился, полз жидкими туманами, делая неожиданно выросшую словно из земли фигуру Поликарповны химерически-ирреальной, будто порождённой воображением. Какими-то внешними силами выведенная из положения равновесия, она качалась, сверля меня глазами навыкате. Для остойчивости использовала сложенную раскладушку, на которую грузно опиралась, выписывая конфигурацию сильно схожую на перевёрнутую букву «У». Худое с мимическими складками морщин на вдавленных щеках лицо ухало, проваливаясь в воздушные ямы, как бывает с пассажиром, пытающимся совладать с сонливостью из опасения проехать остановку. Кольцеобразным движением женщина возвращала голову в прежнее положение, собиралась с мыслями и неожиданно подхватывала на манер стиха:

– Брожу среди ночи при полной луне, не спитца, не спитца, не спитца бы мне! – Довольная собственной оригинальностью, Поликарповна дико, до слёз заржала. – Вот тебе, горемыке, чтоб не маялся! Ложись, завались, как медведь в бел… в берлогу, заку… закугливайся, как бабочка в кокон…

– В раскладушку?

– В неё, родимую, в неё! – Поликарповна запнулась, разглядев на моих коленях ложку. – Ядрён корень, это же моя! В Казани брала у Памалар… тьфу, у Па-ла-мар-чука под роспись. Вторая где?

Визгливая нота затрепыхалась в верхнем регистре голоса, скатываясь в угасающую отчаянность, как стылое колебание звука в органном строе, постепенно выдавливаемое отишьем. Я виновато протянул ладонь, сжимая в ней готовый результат перевоплощения.

– Что это?

– Согласен, не очень похоже, но это ферзь.

– Кхто?

– Самая сильная фигура в шахматах. Полководец и генерал шахматного войска… хотя, если быть точнее, генеральша. Многие называют её королевой. Видите, она носит на голове круглый шарик вместо пики и оборочку – значит это дама!

Я сохранял хладнокровие, но в мыслях готовился принять удар праведного гнева.

– Это что, что это из ложки?

– Ну да. Резчик, этот ваш Паламарчук, откровенно говоря, нестарательный попался, делал черпачки толстостенными и неглубокими. В общем, сработал примерно, грубовато. Я чуть-чуть облагообразил. Правда, ложка теперь утратила свою функцию, но если вырезать ещё тридцать одну фигуру и потрудиться над доской, то можно играть в шахматы.

– А ты не дурак в резьбе по дереву! – неожиданно похвалила Поликарповна, отбросила раскладушку и ухватилась за деревянную фигурку ферзя, бережно поднесла к глазам.

– Это было не сложно, – смутился я, – здесь мягкая древесина.

– Учился долго?

– Три класса средней школы.

– А потом?

– А потом трудовика уволили. Вот, кто был настоящим докой! Мог с закрытыми глазами по запаху или на ощупь определить породу дерева. Нюхал щепу, как собака, нервно, жадно, радостно. Подушечкой пальца проходился вдоль структуры волокон, ногтем чуть продавливал древесные жилки и без запинки докладывал: это татарский клён, это сибирский кедр, это маньчжурский ясень – есть такой, – а вот это, это карельская берёза, здесь сбоку след от стволового капа, и запах, за-аа-пах! Её родимую, ни с кем не спутаешь. У нас, конечно, глаза по круглому червонцу каждый, мы в шоке! Как так?

Я спрыгнул с подоконника, подошёл к заготовленному – с чайным пакетиком внутри – щербатому стакану на блюдце с двумя распластованными кусками колотого рафинада, плеснул в него кипятку и, словно трубку мира, протянул Поликарповне. Она приняла угощение. Храбро хлебнула чайный вар мелким глотком, шумно выдохнула и спросила:

– Сидел?

– Кто? – не понял я.

– Ну, трудовик. Спрашиваю: сидел на зоне?

Я засомневался.

– Таких вроде в школу не берут.

– Всякое бывает, – со знанием дела сообщила Поликарповна и по-лошадиному захрупала, перемалывая рафинад поблескивающими железными фиксами.

– Про его прошлую жизнь мы знали только то, что три или четыре года он преподавал в бурсе, поэтому часто, по привычке называл нас бурсаками. Вообще, он был угрюмым, неразговорчивым мужиком. А при чём здесь зона?

– По ту сторону колючей проволоки я много насмотрелась на такие поделки, – Поликарповна сделала ещё один обжигающий глоток. – Ну, чего смотришь? Почти одиннадцать годков оттрубила в женской колонии, только не сидела я, а вертухаила. Нет, честно скажу, прям вот таких вещей не видела! Зэки шахматы не очень как-то уважают, а вот нарды, шашки – это да. Ну и лепят из дерева: вырезают так фигурно! Обалденные дайсы и фишки получались у одной бабы-скульптора. Срок ей впаяли по самое не балуй.

– За что сидела?

– За правду! Она мужа из ревности убила. Залепила кобелине носоглотку гипсом и – баста! А что, молодец! Сильно я её уважала за этот поступок. Я тогда, как раз со вторым мужем находилась в контрах. Бумаги на развод готовила, мой-то благоверный тоже был ходок налево. Бегал за каждой юбкой, никак за руку или другое причинное место поймать не могла, но улик уйма: то женский волос на лацкане, то звонок на телефон, а после внезапный ночной вызов. Однажды дамский сикушник в портфеле нашла. Запрыгал, как уж на раскалённой сковородке. Ну, говорю, Серёжа, какие будут аргументы? А аргументов у Серёжи нет, только красноречивое молчание в ответ. И правильно: пусть бы только попробовал что-нибудь соврать. Схватила его одной рукой за яйца, а другой труселя кляпом в рот затолкала. Ах жалела, что не было тогда под рукой ведёрка разведённого гипса, ох, жалела!

Я попробовал себе представить разнесчастного Серёжу, который допустил фатальный прокол, и мне почему-то стало немного жаль его. Часто люди сами находят повод для ревности только для того, чтобы любимый человек разубедил и доказал обратное, чтобы ещё один день была уверенность: он (она) любит и, значит, не изменит. Но вряд ли в паре, где есть ревнивец (или ревнивица) так будет всегда. Конечно, говорить о подобных умозаключениях Поликарповне я не стал, решил, наоборот, сбить градус разговора, охладив его нейтральной темой. Заприметив бесшумно возникшую на кухне Марусю, ошалело глядящую по сторонам, я присел на корточки и попытался коснуться ладонью шерстки на затылке, но кошка, оскорблённо увернувшись от нежностей, поджала хвост и забилась под стол.

– Маруську накормили кашей?

– Ну её… в дышло! – распаренная горячим чаем, Поликарповна протрезвела и теперь, ковыряя ногтем труху окисленных батарей отопления, пялилась в окно. По ту сторону наползали дикие, сверкающие звёзды.

Тема оказалась не такой нейтральной, как я считывал. Пришлось снова стремительно менять курс.

– Мы виделись всего два раза, – сказал я, – и оба раза наши встречи были за полночь. Я вот бодрствую не по своей воле, а вы?

– А что я? – настороженно переспросила она, не отрывая взгляда от мутного стекла.

– Вы «сова»?

– Чего?

– Ну, это из физиологии. Хронотип человека, пик активности которого приходится на вечернее и ночное время.

– А-аа, нет, я не из этих! – Поликарповна, наконец, оторвала взгляд и, развернувшись вполоборота, всплеснула руками. Вертикальная складка между бровями разравнялась, и она негромко, но искренно рассмеялась. – Я вот из этих, что целые сутки с двумя часовыми перерывами стоят на рамке в супермаркете, в восемь нуль-нуль сменяются, и у них состояние контуженных. Они доползают до люди и на пятнадцать часов выключаются, а когда включаются, то не знают, куда деть себя до утра. И так от смены к смене. Я не знаю, кто из работодателей додумался до графика сутки через трое, но это самое страшное, что можно придумать!

– Да, это, наверно, тяжко!

– Тяжко? – Поликарповна крепко саданула кулаком по подоконнику. – В советское время максимальная продолжительность рабочего дня была двенадцать часов. И между прочим, нормативы эти брались не с потолка. А теперь, где теперь империя победившего социализма, готовая понести свой коммунизм на штыках в буржуйскую Европу? Буржуйская Европа сама добралась до нерушимого совка, превратила в графские развалы, на которых ныне и жируют капиталисты со своими ублюдочными уловками. Страна в жопе, а им хоть бы хны! Да взять хотя бы наш город. – Поликарповна распалялась всё сильнее, постепенно наращивая визгливые децибелы и упоённо впадая в нечленораздельность. – Город-завод, город-сказка, город-мечта! Я помню прыщавым подростком эти лозунги на улицах родного Красносудженска. Что случилось со сказкой, во что превратили нашу мечту? В постыдную порчу, в тухлявую падаль. Его – город– уже не окультуришь, попробуй окультурить тухляк. Все, кто не уехал в 80-е, в 90-е, молча приняли поражение, превратились сами в ходячих мертвецов. Хос-по-ди, какой наивной дурой я была в свои девятнадцать. Могла уехать в Москву на стажировку, и инерция столичной жизни протащила бы обычным руслом и, может, вылепилось бы что-то, наполненное содержанием и смыслом. Но нет – осталась здесь. Хотела быть экскурсоводом, водить приезжих иностранцев по улицам и рассказывать историю становления великого города, выросшего из маленького горного посёлка в мощный оплот советской горнодобывающей промышленности. Была ли у меня боязнь не состояться, очутиться за бортом жизни? Что ты! Всё что угодно, но только не испуг, не опасение, не страх за будущее. Я рисовала это будущее светлым и радужным, я верила в него, как верила в победу пролетариата, в силу партии, в Ленина, в комсомол… Наши цели ясны, задачи определены. Всё ради человека, всё на благо человека. Все жили скопом, в кучу сваленные, чеканили с тихим бешенством слоганы КПСС и, как могли, воплощали в жизнь. Где теперь все эти воплощения, куда, в какую опустелость канули? И кем я стала? Вертухайкой на зоне? Охранницей в продмаге? Тьфу! Самой противно! И город этот опротивел, намозолил глаза до боли, до рези. Дороги, как после бомбардировки, в займищных районах слышна вонь помоек, люди ходят злые, угрюмые! Эх…

Поликарповна раздражённо отмахнула свисающую на лоб пепельную прядь волос, длинно присовокупила сочными, забористыми матюгами и грузно осела на стул, обхватив голову и уперев в стенку нехороший свинцовый взгляд.

Люди обычно чураются памяти, особенно той, что отдаёт в животе сладким холодком. Сакрально-расхристанная речь Поликарповны не перечёркивала, но подчёркивала кипучий морок её взрывчатого характера. Словно вылепленная из взаимоисключающих антиномий, она сама была сплошным антагонизмом. В скороговорке изложения, в тираде местечковых диалектов, в крепкой похабщине и бешено-нервической жестикуляции таилась ранимая натура, мурыжащая душевной метелью. Да, я понимал, что хмарь ностальгических её воспоминаний прочно всосала марочную выпивку. Не только кровь, но и мысли, дух, рассудок, разжиженные крепким алкоголем, полыхали священным огнём пьяных откровений – что, впрочем, не делало их третьестепенными или пустотными. Таких откровений боится не только рассказчик. Слушатель, случайно вовлечённый в тайну исповеди, реагирует нехорошо, открещиваясь от ненужных интимных секретов личной неустроенности собеседника. Чтобы перейти от «я тебя услышал» к «я тебя понял», нужно не просто услышать, нужно нечто увидеть и почувствовать движение, чтобы откликнуться, проявить отношение и сделать шаг навстречу. Это нелегко, это всегда напряжение и усилие, это сострадание к человеку, которого ты, может, видишь в первый или второй раз в жизни.

Но, кажется, в тот момент безымянный ужас и поэтическая живописность, заключённые в рассказе Поликарповны, достигли меня вполне. В ту минуту я не сомневался, что мы полностью распахнуты друг для друга, это было время наибольшей близости. Я потянул и пожевал пересохшими губами, кожа мгновенно, будто на ветру, закоченела. Но я отказывался отвечать, молчал и смотрел в пол, как нашкодивший ребёнок.

– Знаете, – наконец сказал я, – вы могли бы, если конечно хотите, осуществить свою мечту.

– Ты о чём?

– В общем, как сказать, я работаю в музее. – Я вперил палец в окно, в лохматое гнездо фонарей, подсвечивающих внизу асфальтовый пятачок с Экспонатом. – Ну, как работаю? На мне пропускной режим, ведение журналов и порядок. Короче говоря, работа – «не бей лежачего», то есть ничего особенного. Сазан… – я осёкся, прикусил губу, припомнив о кумовстве Поликарповны и коменданта, – то есть, Семён Созонович, он немного рассказал про музей, про город. Он знает о Красносудженске много, но мне неудобно просить его рассказать ещё. А всё же интересно было бы послушать.

– Зачем? – по-простому удивилась Поликарповна, продолжая буравить стену взглядом.

– Как это объяснить? – я в задумчивости потёр висок. – Так, наверно, я могу отдалить тоску, которая ест меня изнутри с утра до вечера, пока я пялюсь на музейные витрины. Я думаю, здорово представлять себя самой сутью времени, нанизанной в отдельности на каждый экспонат, и будто киноплёнку, включать на обратную перемотку, смотреть воображением, кто обладал этой вещью, какую жизнь проживал…

– Ты меня разыгрываешь? – Поликарповна оторвала голову от мясистых розоватых ладоней и рассеянно глянула.

– Нет, не разыгрываю. Вовсе нет. У меня даже есть ключи от помещения «М». – Я подковырнул ногтем «молнию» рюкзака, брошенного в углу подоконника, покрутил в руках пенал с пластилиновым рельефом повреждённой пломбировки, встряхнул его, словно погремушку. Тот громогласно отозвался металлическим стрекотаньем. – Так получилось случайно, но сегодня они со мной. Сегодня я мог бы побыть вашим экскурсантом.

– Да ну, брось! – Поликарповна дёрнулась, вскочив со стула, и её сальное лицо, попавшее в тень от пыльного абажура, засияло дробным паркетным глянцем.

Меня охватил озноб.

– Почему нет?

– Слышал шутку про гида и экскурсовода?

Я неуверенно покачал головой. Поликарповна облокотилась на газовую плиту, сложила руки кренделем на массивной монолитной груди и вытянула губы в дежурную улыбку.

– На вопрос «Скажите, а где Кремль?» гид скажет: «А вот!», а экскурсовод: «Это, товарищи, не тема нашей экскурсии!». Так вот тема нашей экскурсии – город-герой моего детства, а музеи и прочая ерундистика про перемотку, суть времени и всё такое – это не про меня.

Симметрии между рассказчиком и слушателем не случилось. Я взобрался на крутобокий подоконник с ногами, почувствовав густой смолистый запах, вдуваемый в фрамугу ветром со стороны дыбящихся штормом силуэтов лесистых гор, принялся придавать ферзю законченность короткими движениями ножа.

– Мой мальчик, да ты обиделся? – Поликарповна задом оттолкнулась от жалобно скрипнувшей плиты, вплотную придвинулась ко мне и нежно провела ладонью по волосам, и снова. Последним ласковым поглаживанием, превращённым в болезненный тычок, отправила макушку к откосу окна. – Дурашка, какой из меня краевед, подумай сам.

Она приподнялась на носки, заузила подслеповатые для дали глаза и посмотрела вниз в окно.

– Ладно, будет тебе ночная эскапада с элементами турне. – Она довольно прицыкнула языком, сделав какое-то одной ей ведомое умозаключение – Давай Седова ключи!

– Зачем? – неожиданно засомневался я, заподозрив неладное.

– Угоним троллейбус, – буднично сообщила Поликарповна, хозяйским взглядом прицеливаясь к бетонному подножию, на котором возвышался Экспонат.

– Это шутка?

– Ты хочешь экскурсию или нет?

– Да, я хочу экскурсию, – упрямо повторил я.

– Не переживай, всё будет понарошку. Покатаемся и вернём.

– Ну нет! Что за бред! – возмутился я. – Вождение троллейбуса – это ваша тема?

– Ничего сложного! – обнадёжила Поликарповна. – Руль, педаль тормоза и педаль контролёра – вот и всё управление. Проще, чем на легковой машине.

– Вы-то откуда знаете?

– Семён катал на прошлых майских, ну и дал попробовать!

– Какой-то дурдом! – расстроился я, пожалевший, что вообще обмолвился о ключах. – Давайте сюда вашу раскладушку. Как хотите, а я буду спать!

– Все вы любители пыль пускать в глаза! – обобщила Поликарповна и мягко, со слезою в голосе вздохнула: – Про мечту, это ты здорово предложил. Я даже подумала: совпадение или, может, знает?

– «Может знаю» что? – Я уже открыл раму раскладушки, растянул ткань и принялся крепить опорные балки.

– Так, у меня сегодня день рождения, – сморщилась Поликарповна. Она двинула рукой, зашмыгала носом, скривилась, и у неё на глаза навернулась крохотульная слезинка.

– Что, прямо сегодня? – не поверил я. – В смысле, уже прошло или только наступило?

– Наступило, наступило! – торопливо закивала женщина, утирая уголком кружевного воротника непрошенную слезу, но не удержалась, некрасиво разрыдалась в голос, и я позволил заключить себя в объятия, неожиданно приятно ощутив натиск податливого теста грудей, растёкшихся по низу живота тёплыми волнами. Следующую четверть часа сквозь сдавленные всхлипы она распутывала тихим ходом зигзаг трагической истории девочки Риммы Сиротинцевой. Тогда я понял, что предрассудки – такая вещь, либо они есть, либо их нет. Что же оставалось, что я мог ответить в конце её рассказа?

Глава 9

 
Весь мир – чулан заброшенного дома,
в нём можно отыскать любые вещи:
и память в выцветших давно альбомах,
и счастье в миллионе тонких трещин.
Обрывки чести и любви осколки,
рулоны лести, злости стеллажи,
и где-то там на самой дальней полке —
кусочек правды под коробкой лжи.
 

Адам Варашев

– Oxaë! – Алина отвела трубку телефона от напомаженных губ и, прикрыв микрофон рукою, чмокнула меня в небритую щёку. – У меня приватный разговор. Ты мимолётом? Подожди пять сек за дверью, я пытаюсь апнуть с модером контент для телеграм-канала. Это быстро.

Я кивнул и утонул в валяющемся рядом кресле-мешке. Шар окутал облаком пенополистирола, подстроившись под мельчайшие изгибы тела. Слепящий пересверк настольной лампы тронул ресницы, полоснул в глаза светодиодным светом. Я потянулся к светильнику и выдернул шнур из розетки. Алина нацелилась в меня хмурым взглядом, но не прекратила чириканья в трубку. Она умела в своих суждениях быть конструктивно основательной, но, если её очаровательный ротик был при этом занят болтовнёй, тогда она включала взгляд, и смотрела, не мигая, прямо в душу. Она умела быть настойчивой. Я вздохнул, не в силах усвоить непорочную безукоризненность в её глазах, и отправился на площадку мерить шагами пролёт. На сифонившей ледяными сквозняками лестничной клетке воняло застарелыми табачными окурками и прокисшей пищей. Тонкие отзывчивые стёкла дрожали от гула восьмибальных пробок.

В другое время я бы прошвырнулся по опен-спейсу. Сделал себе крепчайший доппио и распустил кисеи глицеринового дыма. В другое время я бы облачился в свой фирменный мундир криэйтора – свитер крупной вязки с горловиной-лодочкой, достал особенный блокнот, на кожаном исподе которого были пришиты две петельки для карандаша и ручки, и набросал на страницу в столбик: «охаё», «апнуть» и «модер», аккурат после пояснений к «бжу» и «пьюдипай», чтобы непременно разузнать у Гугла значения свежих словоновшеств.

Но! Во-первых, месяцы общения с Алиной не пропали даром. Они помогли развить шестое чувство, помогающее пониманию её культуры речи, всех явных и неявных смыслов тарабарской лингвы, уложенных слоями в растущее как на дрожжах сленговое тесто. Во-вторых, «Левада» ушла с моей орбиты ежедневной кольцевой «дом-работадом». Она исчезла из жизни вместе с блокнотом, мундиром криэйтора, любимой чашкой из костяного фарфора и вейпом, подаренным Алиной для упражнений в клаудчейсинге (Гуглу респект!) Я проверил ящики: все служебные и личные вещи, безалаберно оставленные с прошлого, почти трёхнедельной давности, визита, исчезли. Истёкшую аренду, понятно, никто не продлевал. Я пропал из списков завсегдатаев «Левады». И даже, может быть, стал жертвой мародёров из опен-спейса. Хотя, учитывая, что меня сегодня уже грабили, это было явным перехлёстом.

На площадку горохом посыпали не в меру повзрослевшие детишки, ещё вчера сидевшие на бортике песочницы. Обсуждая майнинг и трейдинг, они расчехлили одну на всех облегчённо-тонкую пачку «Эссе» и пустили гулять наманикюренными пальчиками по кружку. Прикнопленная к стене и рассыпающаяся ветхой фреской пепельница приготовилась принять в себя полдюжины окурков. Я закашлялся от дыма и тут же словил уничижительно-насмешливые взгляды. Да, на казистые дамские взоры сегодня как-то не фартило. Я втянул в плечи голову, и сочетая отчаяние и смирение, вернулся в переговорную. Алинины «пять сек» грозили растянуться до обеда. Не зная куда деть себя, я невольно внимал сложной топологии ее одностороннего диалога, автоматически фиксируя, если не в блокноте, то в голове местечковые слова вроде кринжа, и даже целые фразы типа «подбор пароля брутфорсом». Модер не выполнил обещание «сделать всё по-фасту», то есть по-быстрому, и потому решение проблемы (на моё счастье!) обоюдно отсрочили на «после обеда», договорившись созвониться через скайп. Попрощавшись фразой «да, вчера на треньке классно поджемились», Алина сбросила вызов и устало откинулась на спинку стула. Растёрла виски и выдала восхитительную фразу:

– Блин, предродовое напряжение сознанья!

Восхитительность фразы заключалась в том, что она достойно характеризовала не только Алинино, но и моё нынешнее состояние.

– У меня тут дозрелая беремяшка с задержкой на целую неделю, – пояснила Алина, – и ещё одна двадцатилетняя деваха с послеродовой депрессией, так что трещи, шерь и катайся! И да: я теперь владею телеграм-каналом «Овуляшка». Семьсот подписчиков за неделю. Круть?

– «Овуляшка»? Алина! – я укоризненно взглянул на подругу. – Я понимаю, что эффективный нейминг – это половина успеха, но побойся бога…

– Ты неотёсанный чурбан, – беззлобно проворчала Алина. – Овуляшка – это состояние души, а не то о чём ты думаешь. Я запускаю движение будущих и настоящих мамочек. Оно основывается на безграничной любви к своим чадам.

– Ох уж этот ваш «мамский» язык. Как вспомню годовасиков и пузожителей, так вздрогну. Овуляшка – ещё омерзительнее.

– Слушай, это не всё, – Алина предпочла пропустить мимо ушей едкое замечание. – Теперь самый аттеншн: я подвязалась с вебинаром, ну, чтобы совсем наверняка от перенапрягов родить самой. Кстати, завтра в 12 онлайн-трансляция. Тема «Яжемать: кто и что ей всё время должен?» О поддержке и дискриминации кормящих матерей. Хочешь поприсутствовать?

– Яжемать? Очередная дикая мутация? Не уверен, дорогая.

– Скидка пополам – твоя.

– Звучит, конечно, заманчиво. Слушай, а почему только половина? Разве я не заслужил халявный билет, пусть даже и на такое сомнительное мероприятие?

– Халява на тебя дурно влияет… дорогой! – Алина выделила последнее слово и хищнически улыбнулась. – А мне, в конечном итоге, выходит боком.

– Не понял.

– Вот и Левон тоже. До сих пор не понимает, что я делала на Поварской в разгар рабочего дня, откуда мою машину, согласно протоколу, эвакуировали на штрафстоянку. Если поможешь красиво соврать, так и быть, сделаю скидку сто процентов.

– Попробуй сказать правду, – предложил я. – Мол, так и так, дала другу машину, а он, нехороший человек, совершил административное правонарушение, но уже раскаялся и даже расплатился по квитанции.

– Ага, да! – охотно закивала Алина. – Конечно, а ещё упомяну про букет чудесных ирландских роз и коробочку конфет в форме ракушек, которые этот друг мне преподнёс…

– … исключительно в качестве извинения! – заверил я. – Между прочим, у меня был выбор – купить шоколадные ракушки или сердечки. Как друг, я остановился на первом. Так что, всё в рамках приличий.

– Ой, ладно, про приличия дорасскажешь за обедом. Сейчас мне надо срочно поднять сахар в крови каким-нибудь итальянским десертиком.

– А как же бжу? – настал мой черёд хищнических улыбок.

– Скотина, – беззлобно парировала Алина. – Придётся вместо огромного куска тирамису заказывать салат из одуванчиков и чечевичную похлёбку.

– Я что, пропустил обновление меню?

– Нет, оно осталось прежним, так что не смей попрекать меня пироженками. Этот номер не пройдёт!

– Хорошо, – сказал я примирительно. – Сошлёмся на обстоятельства!

Спустя пять или десять минут, выбрав наш любимый столик у наполненного светом панорамного окна с келейной тектоникой кирпично-каменистого ландшафта города, я попробовал вернуться к разговору, деликатно ожидая, пока официант раскладывал пасьянсом на кружевных салфетках наш заказ – двойной эспрессо для меня и для Алины – панна котту в запотевшей креманке, коврижки Панфорте в стилизованной жестяной коробке и внушительный кусок тирамису на обсыпанной цукатами и ванилином голубой расписной тарелке.

– Кстати, про обстоятельства, – между делом вставил я, глотая кофейную живицу. – В пылу и азарте новой работы, я как-то совсем забыл про старую.

Алина налягала на десерты, усеивая ярко-алые губы сухарными крошками и какао-пудрой.

– Да, – ответила она с набитым ртом. – Это было странно.

Несмотря на три недели моего отсутствия в «Леваде», Алина знала – правда, без подробностей – что я целиком отдался новому заказу. Про позорное увольнение я говорить не стал, лишь вскользь упомянул, что объёмы на прежней работе сильно сократились и у меня случилось что-то вроде отпуска за свой счёт.

– Сейчас, надо перебросить и свести кое-какие тексты в кучу, – я показал ладонью на горло: зарез! – Они валяются где-то на служебном компьютере. Прикинь, полез в ящик стола, а макбук пропал. Вообще, все вещи пропали. Что за фигня, не знаешь?

– Честно, Адам, – Алина звучно глотнула, дожёвывая сухую коврижку, – я думала, ты чесанул про отпуск, думала, тебя нахер уволили, и ты в запой ушёл.

– Вот ещё? – я нервно хихикнул, отметив про себя, что Алина попала пальцем в небо. Идея с запоем казалась, конечно, чересчурной, но кто его знает, что бы делал я, не подвернись под руку калым от Юлиана. Может, и запил.

– Да? А как иначе объяснить твоё стремительное исчезновение? – Блестящим контуром десертной вилки Алина расчертила воздух, обрисовав пространство, из которого я столь скоро выпал. – Ты оставил всё, даже не удосужившись попросить меня убрать вещи в локер.

– Иногда время, сгущённое событиями, замедляется, а иногда, наоборот, задыхаешься от его недостачи. Скажем так, у меня сейчас трудности с дыханием… метафорически.

– Бог мой, Адам, некоторые твои фразы, словно придуманы не для реальной жизни, а для вымышленной! – Алина поморщила свой симпатичный веснушчатый носик. – Скажи, все писатели страдают словесным блудом, который по ошибке принимают за патетичность?

– До сегодняшнего дня не замечал такого! – я смущённо улыбнулся. – Но ты права: это никуда не годится. Так говорят только герои дурных романов и фильмов.

– Вот именно, мы же не киношные и не книжные с тобою.

– Да, эти кидаться словами «овуляшка» и «пузожитель», конечно, не будут!

– Вот пристал же! – Алина снова поморщилась и, торопливо насаживая на вилку сливочно-сахарную смесь, украшенную половиной хилой клубнички, лихо отправила содержимое в рот.

– Тьфу-тьфу, – я постучал по столешнице костяшками пальцев. – Не хотелось бы, чтобы в мою голову регулярно залезал автор и рефлексировал по поводу каждого немотивированного поступка ради намерения сделать текст наглядным и простым.

– Простым? Так вот в чём секрет писательского мастерства. Мне кажется, я бы могла написать совершенный роман. Что думаешь?

– Подлинный роман должен быть простым, но он не может быть проще самой жизни, – я обмакнул губы в остатки кофе и довольно причмокнул, ощущая на нёбе горечь. – Если тебе случится однажды, желая выразить нечто, облачить это в слова, думаю, ты захочешь довести её до совершенства. Ты непременно захочешь её переделать. Это вполне здоровое стремление, которое отличает многих пишущих людей. Так вот: лучше брось эту затею. Совершенных фраз нет, они не льются из уст героев и не рождаются в головах писателей. Люди вообще думают и говорят односложно, путано. И это в лучшем случае. В худшем: не говорят вовсе, ходят сами в себе, такие загадочные и поди пойми, что у них там на уме.