Текст книги "Асимметрия"

Впиваясь взглядом в ненавистный курсор, я уяснял мотивацию. История Кима, разворачивающаяся на моих глазах, подарила право голоса. Будучи за кулисами, я смог дирижировать живой тканью повествования, насыщать плоть текста, складывая его в единое произведение. Я поймал себя за руку в отчаянном стремлении выглядеть лучше и умнее, но мне не показалось, что это плохо. Существование обретает несравненно больший смысл, создавая творчество, которое утоляет жажду духа обрести себя. Что, как не это, делает нас выше, элитарнее и круче? В конце концов, мой безупречный список хороших качеств давно требовалось рассиропить изрядной порцией эгоцентризма. Что до тайны финала и некоторых недомолвок, то они лишь подливали масла в огонь, превращая историю в мистификацию с детективным душком.

К слову, этим самым душком отдавал не только рассказ Кима, но и подготовительные работы над книгой. Если у себя в квартире мне дозволялось пользоваться благами технического прогресса – от оптоволоконного Интернета и usb-нагревателя для кружки до беспроводной печати и облачного хранилища, то в комнате свиданий, где проходили сеансы, любые технологии и гаджеты находились под запретом. Мобильный телефон, фотокамеру, ноутбук, даже часы и наушники приходилось оставлять в сейфе дежурного – все эти предметы, согласно закону, проносить за периметр не разрешалось.

В магазине шпионских штучек «Пинкертон на Дубровке» я обзавёлся недорогой игрушкой, которая помогла утрясти вопрос с аудиальным фиксированием наших встреч. Замаскированный под шариковую авторучку и активируемый голосом сверхчувствительный диктофон позволял вести звуковую запись до полной посадки батарейки. Производитель заявлял 36 часов непрерывной работы и память на столько же часов голосовых заметок.

Авторучка с ребристым утолщением корпуса, который можно было принять за удобный упор для пальцев, едва ли могла вызвать у охраны нездоровый интерес, но я перестраховался: для пущей убедительности на пару к концелярскому товару завёл толстую тетрадь в коленкоровой обложке, в которой предполагал делать пометки шпионской ручкой. Лишённый ноутбука, я подумал, что вести блокнот не такая плохая затея. По ходу разговора приходилось уточнять фамилии и имена персонажей, их подробные словесные портреты, а также декорации – перспективное изображение городских экстерьеров и интерьеров комнат, одним словом, всё то, что театралы называют ёмким словом «задник». Информацию вписывал в матричные таблицы, которые имели подзаголовки: «Пентхаус», «Музей», «Кабинет Искандера», «Комната Кима», «Набережная» и так далее. Вообще дублировать на бумаге всякого рода информацию было полезно – шпионский диктофон прилично наполнял фонограммы «белым» шумом и не всегда справлялся с миссией «засланного казачка».

Впрочем, с моей атрофированной способностью заполнять пространство бумажного листа рукописным текстом, в этом деле я столкнулся с очевидной трудностью. Тетрадка быстро пухла от витиеватого небрежно-врачебного стиля. Просиживая ночами над расшифровкой собственного нечистоплотного письма, я предпочитал относить летящие по страницам лихие завитушки к отличительной черте, а вовсе не к халтуре или внутреннему раздолбайству. Вскоре вытвердел итог, что черчение, а также банальное рисование различных диаграмм, схем и прочих эпюров тоже не мой конёк. Логические цепочки-связи между персонажами, которые я для наглядности конспектировал в виде геометрических фигур, соединённых стеблями стрелок и указателей, выходили из ряда вон плохо. Дешифрация звуковых файлов и тетрадных записей всегда создавали принцип бутылочного горлышка – противное ограничение, ведущее к замедлению процесса.

Когда я работал над второй книгой из серии «Анахронизмы», чтобы уложиться в план, приходилось выдавать двадцать тысяч знаков на-гора каждый день. Писательские затыки, творческие кризисы и прочие состояния нестояния в расчёт не брались. Это выработало ошеломляющую новизну, парадоксальность и бесстрашие перед лицом жёсткого дедлайна. Опыт пограничной ситуации отковал и выклепал во мне прекрасную привычку оставления «зоны комфорта». Я не говорю здесь о перегибах, вроде тех, что чинил себе Сэлинджер, участвуя в 44-ом в военной десантной операции «Нептун», больше известной, как высадка союзников в Нормандии. Во время этой мясорубки будущий классик американской литературы дописывал в окопе очередную новеллу. Потом его перевели в разведку, и пока компаньоны по оружию допрашивали и пытали фашистов, он редактировал рукопись для «Нью-Йоркера». Я думаю, Джером впитал самоотверженный дух дисциплины с молоком матери, принявшей в угоду мужу и его семье иудаизм и после носившей имя сестры пророка Моисея. Навык Сэлинджера был не палочный, что очень важно. Моя же дисциплина питалась грубыми, но столь необходимыми настройками муштры. В ней не было никакого самоотречения или жертвы, была только убивающая своей стереотипностью кухонная философия: если хочешь чему-то научиться, приложи усилия. Весь её смысл сводился к простому тезису: за пределами зоны комфорта есть зона обучения. Да, мы не любим этот мучительный процесс в силу того, что затрачиваемое напряжение, этот сгусток энергии всегда хочется выплеснуть на что-то такое, что доставляет нам радость или удовольствие. Обычно такие эмоции приносит работа, в которой мы неоднократно преуспели. Это привычное и удобное душевное состояние: мы что-то делаем и это что-то у нас неплохо получается. Но беда в том, что комфортное существование заставляет чувствовать нас в безопасности, а когда мы чувствуем себя в безопасности, то убиваем мотивацию действовать и прилагать силы. Выход один: сломать внутренний механизм, контролируемый ленивой частью мозга.

Как должна выглядеть муштровка «складывателя слов»? Ответ проще, чем кажется: моим обучением и моей зоной вне комфорта являлись книги. Нет, я люблю читать, но преимущественно скандинавскую мифологию, скетчи, поэзию русских символистов или, на худой конец, книги о гастрономическом экотуризме. Но ничто из перечисленного не может помочь в написании книги в жанре геймерской скай-фай фантастики. Поэтому моими библиями были книги по геимдизаину и геимпрому, истории о первопроходцах геймдева, предсказания футурологов, истории о географических открытиях и научно-техническом прогрессе, ну и конечно, всякая фентезийная макулатура, которая поглощалась единственно с целью отыскать самый ржавый фантастический шаблон и согнуть об колено. Из последнего прочитанного доживал на полке разворошённый «Generation Xbox» Джемми Рассела. По-ахматовски колких метафор там не отыскать, но говорят, что геймер 80 М уже при одном виде цветастого издания в суперобложке восторженно писает кипятком. По мне так, этот трёхсотстраничный «кирпич», с трудом найденный на Амазоне, представлялся малосъедобным чтивом, к тому же – на английском языке, с которым я со школы в контроверзе.

Переоценить роль таких «учебников» сложно. Они питают идеями, насыщая метафизической электростатикой, и остаётся только ждать, когда проскочит искра. «Ждите искру, иначе бессмысленно всё», – втолковывал нам Щур. Стоит признать, заводил он мастерски: от его призывов горячие мураши бежали от затылка к шее и ниже, за шиворот. Кололи, вздымали гусиной кожей мой шишковатый, ноющий от долгого сидения позвоночник.

– Многие великие поэты никогда не читали руководств по писательскому или поэтическому мастерству, – говорил он, изумлённо ласково приподнимая кустистые брови, сросшиеся к переносице, – но это не мешало им стать великими. Я не думаю, что можно научиться хорошо писать, если не проводишь много времени, погружённым в текст.

Я собирал в ямочки полукружия щёк и, едва досиживая до конца пары, бежал в студенческий кафетерий, где можно было упиваться шедеврами Бальмонта, Блока, Ахматовой, Хлебникова, а после раскрыть на коленях исписанный блокнот и помочь родиться очередному верлибру или буриме.

Стихи – это всегда прекрасно, чего не скажешь о книгах игроделов (не в обиду им будет подмечено). Для меня всегда трагедия почти античного размаха – осилить подобную снотворную литературу, и я давно бы бросил рутинное занятие, если не подмечал в штудировании и долблении ненавистных мне книжек очевидной пользы. Само собой, это офигенский навык. Например, в «Консольных войнах» Блейка Харриса я восхищался изобретательностью разработчиков и программистов, исхитрившихся встраивать в видеоигрушки особые секретики в виде отсылок к фильмам, книгам или играм конкурентов. Геймеры успели их метко окрестить пасхалками, то есть виртуальными пасхальными яйцами, сюрпризами в формате безобидной шутки или жестокого стёба. Когда я об этом узнал, то подумал, ну ничего себе, это же отличный приём: если он выстрелил в играх, то выстрелит и в книгах про игры. Идея исто сияла новизной, не смотря, что книжные пасхалки сильно смахивали на литературные аллюзии. Я срочно перенял его на страницы «Трио хроникла», наводнил сюжет двенадцатью или тринадцатью пасхальными секретами, отсылающими к DOOM, Fallout, Ведьмаку и ещё парочке 16-битных игр эпохи Nintendo. Время показало находку по-настоящему удачной. Читатели вскрыли скорлупки всех яиц, а на книжных форумах ещё долго не утихал флуд многомегабайтных дискуссий, что только подогревало интерес к книге. В конце концов, это вылилось в рекордные отметки магазинных продаж и помогло стать Лунину писателем месяца.

Беспрецедентная ротация жанра – с научной фантастики на биографическую прозу – подвинула пересмотреть список обязательной к прочтению литературы. Однако я не перестал скрипеть мелованными страницами, наоборот: расширил зону дискомфорта до многотомных научных трудов. Заголовки фолиантов заметно преобразились. Туманные предсказания футурологов вместе с ударной дозой воздушно-розового наивняка фан-фикшена потеснились, уступив место серии ЖЗЛ, литературоведению, мемуаристике, военной истории и теории шахмат. Эти книги прекрасно подходили под две категории: «нужных для понимания ситуации» и «нужных для изучения деталей». Но отдельным опорным пунктом стал худлит таких зубров, как Метерлинк, Ремизов, Платонов, Бунин. Они не въедались ни под одну из категорий, но вместе с тем давали невероятное ускорение роста впечатлений, мыслей, предлагая острую альтернативу Блоко-Хлебниковскому фольклору. В сочинениях писателей подчас я находил не меньше ассоциативной эстетики символов, чем в стихах поэтов-декадентов. На костях сюжета плоть текста до безобразного тонка, повествование расфокусировано и разрознено, всё рыхло и бессмысленно. Но стоит исказить семантику текста бифокальной линзой воображения, стоит только подобрать дальность, настроить резкость и добиться согласованного звучания отдельных сегментов, как плоскостное пикселизированное изображение приобретает многомерность, глубину и полигамию сложной, но гармоничной композиции. Так событие отражается в себе самом, приобретая значение символа.

Перемещаясь хордами улиц к вокзалу под мающимся, вспархивающим снегопадом, заглядывая в подпространства билетных касс, горящим жидким голубым светом, словно его полили спиртом и подожгли, я морщился от медовой сладости пудры на немолодых лицах женщин в серокрасной униформе, крепко сжимая в руках выданный мне Кимом сборник Иващенко. Кассирши, зыркая, беря на взвод и создавая очередь, работали степенно, мусолили медали медяшек, методично пересчитывая «под расчёт», ревели, как Бетховен, когда не хватало всем неудобных двадцати или сорока копеек, настропаляя сзади стоящих на враждебный лад. Уже по ту сторону автоматических турникетов, выжигающих зелёным лучом штрих-коды тонких папиросных билетов, я, привалившись острым плечом к столбу с расписанием, от томления и скуки рассматривал пассажиров, высыпающих горохом на трёхчасовую московскую электричку.

В кашемировой наглухо застёгнутой кофте с толкавшимися в ней грудями, с размётанными на ветру тонкими медными волосами, дичала дородная дама, поскрипывая на свежевыпавшей позёмке каблуками-рюмочками, пока её бил колотун. Студенты с бешеными от счастья и молодости глазами нарочито громко, показушно заводили свою псевдонравственную дудку об этической духовности и назначении человека. Запомнилась вырванная из контекста разговора бестолковая фраза старшего из них, должно быть, аспиранта. Некто Шелер ссылался на учение некоего Гартмана, утверждая, что высшие формы бытия и ценности являются изначально более слабыми, а низшие, наоборот, изначально более мощными.

Пыталась их перекричать тёплая компания зачуханных маляров-белорусов с вёдрами и валиками на длинных палках, беспрестанно матерящихся, курящих в кулак, чтобы не заприметил молодой сержант полиции – здоровый мордатый парень с кудрявым чубом через всё лицо, вальяжно прохаживающийся по платформе. Словесное мызгание белорусов было проще студенческого, потому понятнее: говорили про сданный объект, как удачно «обули» клиента на бабки, обсуждали уже оформленный на вечер «гудёж» в сауне, звучали имена – Роксана, Джамиля, Клеопатра – лелея ухмылками какую-то особенную мысль.

Два сатаневших от безделья коротышки, очевидно, родные братья, одинаково сутулых, мосластых, с бугристыми носами и крупными оспинами на лицах, стреляли глазками по перрону, заложив руки в карманы дутых болоньевых курток. Принюхиваясь к раскупоренной жестянке с холодным капучино, как заправский химик, нагоняя ладонью на себя пары, мытарился в сторонке крепко спитый интеллигент с расстроенной – как выяснится позднее в вагоне – гитарой наперевес. Дребезг бардовских аккордов, простроченных глупыми стишками, помогут поэту-песеннику насобирать мелочи на бутылку чего покрепче, и через одну станцию на следующей – исчезнуть из поля зрения, как боксёр, вылетевший за канаты ринга.

С опрятной формой усов, наличием каракулевой шапки, роговых очков и годовалой дочери на руках, военнослужащий, судя по звёздам на погонах – капитан, науськивал кого-то по телефону через проводную гарнитуру, из-за чего маленькой девочке казалось, что строгий тон и хмурость в голосе отца обращены к ней. Она пыталась вслушиваться в интонацию и ловить знакомые ласковые нотки родного человека, но вместо них улавливала только обвинительную сердитость, из-за чего расстраивалась.

Лиц было много, я блуждал по ним с ленивой отрешённостью. Электричка тихо, незаметно подползла, зашипев отворёнными дверями, пахнув на хлынувший в неё народ распаренной в натопленных вагонах прелостью и потной духотой. Будь в моих руках не одолженный сборник шахматных комбинаций, а забытая дома Ремизовская «Посолонь», брошенная на середине, я, наверно, смог бы побороть среду и осилить чтение. Шахматная рефлексия Иващенко, дающая сто очков форы Шелеру и Гартману с их высшими формами бытия, сделалась невыносимой ближе к Чехову, и я сменил трёхэтажную литературу с выкрутасами на прозаический этюдник – коленкоровый блокнот с собственными записями. Но спертый воздух электрички забаюкал, укачал крепким, мучительным сном, овеянным пророческим кошмаром. Снился Вавилон, жуткое столпотворение. Отчего-то царила темнота, и я не видел, скорее, ощущал людскую массу. Я жёг спички, обжигая пальцы, пытаясь хоть что-то рассмотреть. Люди наседали друг на друга, пытаясь протиснуться к обычному кухонному столу. Неожиданно я оказался у самого его края и высветил последней спичкой распластанную муслиновым хребтом книгу. Я поднёс трепыхающийся огонёк поближе, поводил вдоль корешка, вглядываясь в тиснутые золотом буквы, смог прочитать название «Адам Варашев, его жизнь и сочинения». В следующий момент книжку подхватили, раздербанили по листу, пустили по рукам. Я закричал «Это моё! Не трожьте!», но огонёк дрогнул, отозвавшись острой болью ожога в пальце. Наступил мрак.

На Курском вокзале, проснувшись, обнаружил кражу: срезали кожаный ремень с плеча, подмахнув портфель, а вместе с ним мобильный телефон, кредитку, распечатки, ноутбук, сборник Иващенко. Сберёг коленкоровый блокнот. Забрюзгнувшей от фиолетовых чернил элукубрацией, он покоился на моих коленях, брошенный в припадке сна. Уже в пустом вагоне меня пытался добудиться, похожий на баклажан, ВОХРовец в дутом под цвет овоща бушлате. Кто мог попасть под подозрение: коротышки со стреляющими глазками, обнаглевшие белорусы или студенты-гуманитарии, а может и вовсе интеллигент с гитарой? Хотя последний вряд ли: когда он бренчал на своем инструменте, я ещё пытался бороться с автором. Впрочем, воришка мог подсесть на полпути и выскочить за пару станций до конечной, так что, в любом случае, махать руками и кричать «караул!» было поздно.

Факт присвоения содержимого портфеля грабителем, я принял смиренно (а что оставалось делать?) Будучи под впечатлением от сна, во всём произошедшем я узрел грандиозный, почти сакральный символизм. Может, не сакральный, может, и не символизм. Ну, в самом деле. В обычном гоп-стопе, жертвой которого я оказался по случайности, символизм если и был, то исключительно махровый. Неприятный эпизод можно было и вовсе списать в утиль подсознания и пропустить, как не имеющий отношения к истории Кима. Но время и грядущие события показали, что отношение к книге, пусть и косвенное, он всё же имел. На мой взгляд, произошло нечто ошеломляюще правильное, что заставило меня стать полноправным участником разворачиваемых здесь событий.

Глава 8

 
Будет всё. Охлаждённая долгим трудом,
устареет досада на бестолочь жизни,
прожитой впопыхах и взахлёб.
 

Серёжа Гандлевский

Пашка честно предупредил: управлять драконом трудно. Не обладая актёрскими навыками, можно испортить всё дело. От волнения перед ответственным номером он поминутно шмыгал носом, харкал мокроту, с шумом прочищая глотку, и суетился вокруг змееподобного тела с косматой драконьей головой. Считалось, что дракон приносит удачу людям, и танец дракона – это та же раздача слонов с овеществлением субстанции, которую белобрысая называло незамысловато – ци. Роль материализованной вселенской энергии исполнял обычный чай. Для меня, привыкшего топить чайные пакетики в кружке с кипятком, казалось диким тратить столько времени, стереотипов и посуды на закрепление сомнительного результата. Белобрысая со мной категорически не соглашалась. Если все этапы «чайных» танцев проходили в соответствии с каноном, случалось достигнуть трудноуловимое, что принято называть компанейским настроением. Это, по её словам, означало коннект со вселенной для претворения желаний в жизнь. Хайп вокруг дракона был обязательным условием для этого коннекта. Если белобрысая руководила чайной церемонией, то Пашка был в ответе за приручение тряпичной десятиметровой куклы. Без тени улыбки, без намёка на шутку, он прибавлял, что длина дракона важное условие. Чем длиннее дракон, тем больше удачи принесёт. По задумке режиссёра вдыхать источник силы ци в мифологическое крылатое животное предполагало участие не только труппы, но и добровольцев из толпы.

Ранжирование по физической выносливости и степени подготовки к номеру определял сам Павел: двенадцатикилограммовой головой из папье-маше, насаженной на длиннющую оглоблю, заправлял он сам. Замыкали шествие близняшки, у которых жерди тонкие, короткие, закреплены на хвостовых обручах макета. Жонглируя на ходу тремя окаменелыми от давности гранатами, белобрысая мимоходом объясняла мне, почему танец дракона – кульминация феерии и коронный номер их бродячего театра. Китайский танец дракона в оригинале является частью фестиваля фонарей, а потому почти всегда исполняется в тёмное время суток и сопровождается обилием живых огней. Фонари и факелы такой же неотъемлемый атрибут танцевального номера, как и сам дракон. Держать факел легче, чем выписывать па с жердью, и мне – и ещё нескольким случайным театралам – доверили стать факелоносцами. Нас экипировали банданами, вынудив упрятать под косынки волосы, а все открытые участки тела – лицо, запястья и ладони – промазать густым слоем мазеобразной жидкости без запаха.

– Не жалейте, мажьте гуще, – советовал инструктировавший нас смуглолицый юноша с копной смоляных волос, перехваченных резинкой в тугой хвост. – Это обычный вазелин. Он плохой теплопроводник, так что убережёт кожные покровы от ожога, если что-то пойдёт не так.

Но всё вышло так. Белобрысая похлопотала за меня, шушукаясь на ухо с инструктором, и вместо факела, я получил два шикарных веера, на расходящихся концах которых располагались шнуры. Смуглолицый выдал мне замочку – этим выразительным словом он обзывал ёмкость с горючкой, в которой я вымочил сухие фитили. Рокочущим баритоном драконовод скомандовал «на старт», и все засуетились, хватая жерди и заныривая под цветастую тушу. Белобрысая восхищённо косилась на Пашку, когда тот поднимал на палке драконью морду и по его плечам буграми катались мускулы.

После зрелищного танца, наводнённого воем барабанов и свистопляской огней, драконы мне чудились всю обратную дорогу до самого дома. Даже мрачное общежитие – длинное, волнами просевшее там и тут по всей длине, теперь напоминало большого китайского дракона, а не уродливый образчик послевоенной архитектуры. Странно, но я чувствовал себя не только выздоровевшим, но посвежевшим, отдохнувшим, что, как мне казалось, толковалось просто: я пал жертвой типичной осенней хандры. Когда хандра ушла, невольно отступила и болезнь, словно бесполезный суеверный пережиток.

Галопом вскочил на пятый, игнорируя лифт, перепрыгивая через две ступеньки. Вынырнув из арки подъездного колодца, через плечо покосился на электронное табло. Время давно перевалило за полночь. Я отсутствовал достаточно времени, чтобы Синоптик успел принести свои самые горячие, глубочайшие и неформальные извинения. Толкнул дверь, но та не поддалась. Поелозил ключом – снова безуспешно.

Я почувствовал, как наливаюсь медью свекольного сока, стремительно хлынувшим на вспотевший лоб, бритые щёки, напряжённую шею. Радужное настроение, проникнув наружу через поры и смешавшись с холодной испариной, медленно улетучивалось. Со стуком грохнулся на пол рюкзак, из бокового кармана тяжело, словно пушечное ядро, выкатился кумачный гранат, подаренный на прощание белобрысой.

– Триндец! – выдохнул я в сердцах, совершенно немея от бессилия, сполз по стене на грязный в подсолнечной лузге и жвачных клотиках паркет. Уронил голову на грудь и восхищённо выматерился. – Синоптик, эротоман несчастный, чтоб тебя…

– Ты чего это здесь валяешься?

Я поднял голову, сощурился. При свете голой лампочки вполнакала рассмотрел знакомую горжетку. Поликарповна, тяжело переваливаясь откормленной гусыней, поднималась по ступеньках, шумно, с одышкой вплывая в подкову арки. Облачённая в рукавицы-прихватки, крепко сжимала сотейник с крышкой, под которой ещё булькала клейстерными пузырями недавно снятая с огня каша. Вьетнамки отшлёпали несколько шагов, остановились. Женщина нависла надо мной могучим холмом.

– Я вот тебе сейчас, обдолбыш проклятый, горячую манку на голову вылью, за ноги схвачу и пущу из окна, чтобы дорогу Седова забыл навсегда.

– Да вы в своём уме! – обиделся я, но больше – испугался, что угрозы претворятся в жизнь. Вскочил на ноги и замахал руками.

– Я тебя знаю! – смутилась Поликарповна и раскатисто зареготала. Припухшие мясистые губы её заплясали, будто пробуя что-то. – Ты со Славиком ошивался на нашей кухне. Ну точно, я вспомнила. Недавно въехал?

– Да уж месяц как…

– Вояка?

– Альтернативнослужащий.

– Звания какого? – потребовала Поликарповна, как на допросе.

– Да никакого. Работяжничаю без звёздочек и лычек.

– Истопник, что ли? – И предвосхищая мой вопрос, пояснила: – Керосином от тебя разит…

Боевой пой и фирменная замочка, пахшая сквозь матерчатую ткань рюкзака крепко и убедительно, досталась от Пашки в благодарность. Тонкий запах, которым пропитался не только рюкзак, но и одежда, я чувствовал и сам, но Поликарповну счёл нужным не посвящать в подробности. Схватил укатившийся под ноги Поликарповны гранат, торопливо запихнул его в рюкзак. Упёр ладони в стену, поднялся на ноги и коротко отрезал:

– В общем, я здесь живу. И точка.

– Да ты не обижайся, сынок! – Поликарповна приблизила ко мне сухое, обтянутое бледной кожей лицо, и на её иссечённых кровавыми трещинами губах залучилось подобие улыбки. – Шваль сюда всякая часто забредает: наркоманы, алкаши, а я баба боевая – гоню их метлой в три шкуры. Ты ежели здешний, тутошний, так давай знакомиться. Я Римма Поликарповна. Комендант общежития – знаешь такого, да? – мой кум.

Я съёжился от прелого человеческого душка, ударившего в меня сиплым выдохом. Кивнул головой, чувствуя, что всё ещё нахожусь под подозрением.

– Семёна Созоновича знаю, конечно. Я Ким. Наркисов фамилия моя.

– Не надо фамилий, не надо этих фамильярностей, – скоробилась моя собеседница, скривилась, закислилась, будто проглотила лимон. – Меня называй Поликарповной, все так зовут. Без фамилии.

Позже я узнал: обречённая на неизбежность патологическая ненависть к фамилиям – особенно к своей – носила свойство душевной травмы Риммы Поликарповны. Она не помнила своих родителей. Мать её Наиля Иосифовна умерла во время родов из-за кровоизлияния в мозг, что стало, если верить медицинской карте, следствием перенесённого сыпного тифа в восьмилетием возрасте. Всё что осталось Римме в память – чёрно-белая фотокарточка матушки, её черепаховый гребень и горжетка из лисы. История с отцом тоже печальна. Он ушёл через год после преждевременной кончины жены. О печально известном рейсе 2230 тогда, в 67-ом ходило много разговоров. По официальным сводкам пассажирский борт с сотней пассажиров и восемью членами экипажа вылетел из аэропорта Свердловска вечером, а через два километра, не успев набрать высоты, рухнул на вспаханное поле. Среди списка пассажиров разбившегося ИЛа находился Поликарп Семёнович Счастливцев, летевший на симпозиум в Ташкент. Римма осталась дома с бабушкой, и что случилось с ней, она знает наверняка из справки о смерти: новость о трагедии не добавили здоровья пенсионерке, разбитой инсультом. Она умерла через пять дней после крушения самолёта в небе над Свердловском.

Всё это по крупицам добыто из архивов больниц и моргов, газет. Что было дальше, Римма Поликарповна знает не наверняка, а скорее по собственным догадкам. Сотрудники детдома, куда попала сирота Счастливцева, должно быть, придерживались того мнения, что фамилия есть суть отражения судьбы. Так в личной карточке новой подопечной вместо записи «Счастливцева» появилась «Сиротинцева». Напоминание о незавидной доле приютской сироты вплавилось в каждую букву новой фамилии и тайно преследовало Римму Поликарповну нервозной мукой до восемнадцати, пока Мишка Прохин, одноклассник и известный на районе сердцеед, в присутствии участкового не сделал детдомовской невесте с заплывшим синяком под глазом предложение руки и сердца. Свадьбу сыграли через месяц, а ещё через три в молодой семье Прохиных родился сын Коля.

После тринадцати лет супружеской жизни в трёх браках, после трёх разводов, сменив попеременно в паспорте фамилии на Прохину, Бондаренко и Черных, Римма Поликарповна наконец взяла обратно положенную ей по родству фамилию отца. Но фамилия Счастливцева оказалась в самом деле несчастливой. Сперва от передозировки кодеина умер Коленька, а через полгода в пьяной поножовщине убили сожителя Ахмета. Проклятие фамилии заставило Римму вернуться к детдомовскому варианту, что окончательно запутало и сбило её с толку: кто же она на самом деле?

Вопросы самоидентификации были не единственными неразрешимыми аспектами для Риммы Поликарповны. Если оградить себя от неприятных воспоминаний прошлого можно было просто игнорируя это самое прошлое, то древнейший инстинкт женщины – материнский – не мог конкурировать ни с какими другими. Потребность во взаимодействии, в заботе, охране от внешней угрозы и опасных последствий любых слабых особей было совершенно неконтролируемым и спонтанным стремлением. Забить его, спрятать внутри себя у Риммы Поликарповны не было решительно никакой возможности.

– Ну вот и познакомились! – со значением сказала она и покосилась на дверь. – Вы со Славиком соседи?

Я энергично тряхнул головой, пришлёпывая ладонью нечёсаный вихор, что было расценено моей собеседницей, как утверждение.

– А чего здесь маешься? Не пущает?

– Да не один он там, – неохотно, через губу буркнул я, понурив голову.

– Вон оно чо! – Поликарповна цокнула языком. – Да-аа, у вас, у молодёжи жизнь кипит, как вываренное в баке бельё. Это нам, старикам, одна дорога – отцвесть и умереть.

– Это от человека зависит, – глубокомысленно изрёк я, пытаясь вложить в короткую ремарку подтекст, вроде того, что Гёте однажды выразил меткими словами. Юношеские пороки, писал он, не следует сохранять до старости, потому что старость приносит свои. Поликарповна поняла меня по-своему.

– Ничего от человека не зависит – все под Богом ходим! – строго сказала она, наградив меня особым взглядом, каким набожный человек обязан после схождения Благодатного огня у Храма Гроба Господня одаривать атеиста. Было в этом взгляде много жалости и печали, но больше – чванливой спесивости и ещё презрения.

Я пожал плечами.

– Вам видней.

– Ишь, опять обиделся? Конечно, мне видней, ты поживи с моё!

– Да что вы видите?

Голос мой дрожал от усталости и раздражения.

– Вижу, что тебе, бедолажному, нет угла. Приютиться негде?

– Негде!

– Я приючу! – кинула она небрежно, подбоченясь и перехватив удобнее утекающий меж рук сотейник.

– Спасибо, но не надо. – Обескураженный внезапным приглашением Поликарповны, я лихорадочно искал обоснование отказу. – Я на кухне улягусь, на подоконнике.

– Вот ещё! – охнула Поликарповна. – Только этого не хватало! Там из всех щелей дует, дай боже! Молодость ваша – дурость, совсем себя не бережёте! Решено: ляжешь на раскладушке. И не спорь! Есть и одеяло, и подушка, всё чистое. Только сперва подможешь сыскать Маруську. – Поликарповна демонстративно помахала перед моим носом кастрюлькой со сладко-маслянистым запахом молочной каши. – Я вот маночки ей сварила!

– Манка для кошки, что ли?

– Что ли! – передразнила Поликарповна. – Ишь ты! А кошки, что, не люди?

– Кошки – это кошки, люди – это люди. – Я снова пожал плечами. – Но я ничего плохого не имею ни против тех, ни против других. Просто не знал, что Маруся ваша. Думал, ничейная.

– Она и есть ничейная! Прибилась с улицы в прошлом году. Котяры ей брюхо нагуливают вторую осень подряд, а я с ней цацкаюсь, потому что больше некому. Ей сейчас горячая кашка на молоке позарез нужна, чтоб сосунков своих выкормить, когда на свет появятся.