Текст книги "Сборник таинственно-лирических рассказов"

Очкарик и Уголек

За красивым резным столом сидел худой человек в очках и, глядя в окно, о чем-то размышлял. С виду он был очень спокоен и неподвижен, а в его левой руке застыло перо. Прямо рядом с ним, здесь же на полу, валялась куча исписанной и разорванной бумаги, а банка с чернилами красовалась на столе больше для писательского антуража, чем для работы. Стараясь не впасть в дурное расположение духа, при котором обычно ничего дельного не идет на ум, человек продолжал смотреть в окно. А за окном плыла осень… Желто-красные листья очень легко и непринужденно осыпались с деревьев, придавая земле ослепительный блеск и какое-то особенное спокойствие.

Худой человек с пером в руках зевнул несколько раз подряд, и в его голове длинной цепочкой, словно железнодорожный состав, пронеслась фраза: «Природа готовится к глубокому и продолжительному сну для того, чтобы весной с новыми силами вновь расцвести для новой жизни». От такого философски-лирического замечания человеку стало почему-то грустно и весело одновременно, и, представив себя легким осенним листком, он, брезгливо кинув на стол перо, быстро поднялся из-за стола и подошел к полкам с книгами. Найдя среди десятков авторов свою фамилию, он не без труда вытащил то, что искал, и, открыв первую страницу, принялся быстро читать. Бегло пройдя знакомые строки и освежив в памяти труды пятилетней давности, он подивился тому, как эта книга не смогла стать бестселлером и не принесла ему широкой известности, о которой он так долго мечтал. Хотя где-то в глубине своих рассуждений, как человек умный и, бесспорно, одаренный, он понимал, что именно благодаря этому труду он все же сумел встать в один ряд с современными бездарными писателями и даже как-то номинировался на литературную премию, которая в итоге досталась не весть кому! А разве об этом мечтает писатель, который пишет днем и ночью и излагает на страницах своих книг довольно качественные мысли?! Конечно же нет… Он мечтает о мировом признании, о крупных тиражах и о переводе своих книг на все языки мира. И сейчас вместо литературного слета в Москве или известного съезда писателей где-нибудь в Берлине за окном стояла деревенская серость и легкий осенний штиль неласково щекотал ветви деревьев.

Но самым страшным для человека в очках было то, что за три дня, проведенных в этом доме, он не написал ни одной строчки. За последние 15 лет служения писательскому ремеслу такое случилось впервые! И объяснение причин столь странного явления творческой пустоты не находилось в светлой голове этого человека. Как будто его творческое воображение, отличная память, логическое мышление – в общем, все то, что содержится в мозге человека, было украдено, а вместо всего этого в образовавшуюся пустоту поставили обыкновенную тыкву. Самому же человеку в очках казалось, что он как электрическая бритва, которую выдернули из сети, и теперь, не имя возможности питаться электричеством, в данном случае – «творческим потоком воображения», он представляет собой бесхозный, нерабочий инструмент. Втиснув свой труд обратно между книгами, он стал расхаживать по комнате. И даже серый костюм, в который он сейчас был одет и который считался «творческим», не мог принести того вдохновения, нередко охватывавшего писателя. Глядя на полку с книгами и вытирая вспотевшие ладошки о «счастливый» костюм, человек пытался отыскать в своей голове первые строчки для нового романа. Но как это сделать, когда в твоей голове вместо идей тыквенные семечки, а «волшебный» костюм, раньше «творивший чудеса», болтается на тебе, как мятая тряпка? Да уж действительно не просто! Проходив так еще какое-то время и не найдя среди мыслей именно то, которое было бы можно «посеять», писатель вышел на улицу.

Осенний ветерок, который и так никогда не отличался особым приветствием, налетел на человека в костюме с каким-то особым остервенением и буквально сразу пронзил его до костей. Быстро открыв дверь и просунув туда только одну руку, писатель машинально нащупал пальто и, ловким движением сняв его с петли, вытащил на улицу. Закутавшись в него, словно в шубу, и подняв воротник кверху, он уселся в кресло-качалку и закрыл уставшие веки. Но сегодня не то чтобы мысли, но даже веки не хотели подчиняться командам этого человека. «Хорошо, что хоть ноги ходят и руки двигаются», – подумал писатель и устремил свой полуживой взгляд в маленький яблоневый сад, который много лет назад посадил его отец. Сад раскинулся в усадьбе писателя и был огорожен низким забором. Шаря взглядом между деревьями, словно освещая путь ночью фонариком, писатель мысленно спрашивал: «Эй, идеи, ну где же вы? Куда вы все разбежались? За каким деревом, за каким кустом вы спрятались от меня?». И найдя в этом внутреннем диалоге большую часть шизофренического, нежели здравого, писатель громко расхохотался. «Хорошо, что во мне осталась хоть маленькая порция воображения, иначе с карьерой писателя можно попрощаться раз и навсегда», – подумал человек в сером пальто и отчего-то истошно закашлялся.

– Дяденька, а ты кашляешь оттого, что ты уже старый? – вдруг неожиданно резко прозвучал детский голос.

Повернув голову влево, писатель увидел забавную девчушку, которая забралась на забор с той стороны и повисла на нем двумя руками. Судя по ее удивленному выражению лица и красному носику, она уже давно наблюдала за писателем и, вероятно, успела замерзнуть. Не успев прийти в себя от столь неожиданного появления, писатель растерянно и кратко ответил:

– Да…

– А почему ты старый? – как-то капризно и с недоверием спросила девчушка, видимо, абсолютно неудовлетворенная первым и, как ей показалось, сухим ответом писателя.

– Веки не закрываются, кашляю без причины, умные мысли не посещают меня третий день, – как бы оправдываясь, пробормотал писатель.

Лицо девочки напряглось, скулы задергались, глаза стали маленькими и недоверчивыми, и в этот самый момент, когда писатель думал, что она заплачет, девчушка расхохоталась.

– Скажи, а в твоем доме есть привидения?

Писатель как-то резко ожил и оживленно ответил:

– Есть! В моем доме есть привидение!

Глаза девочки стали невероятно большими, и от восторга она закричала:

– Покажи мне его! Где оно прячется?

Писатель встал во весь рост и, подняв руки к небу, сказал:

– Оно перед тобой. Я и есть то самое привидение.

Девочка не сразу поняла, что это шутка, а когда поняла, снова рассмеялась и вместо слова «дурачок» закрыла ротик ладошками.

– Ты не можешь быть привидением!..

– С чего ты так решила, моя маленькая собеседница?

– Все очень просто, – рассудительно произнесла девочка, – все привидения живут исключительно на чердаках и боятся дневного света.

Такой ответ удивил писателя, но особенно его удивило то, с каким пониманием девочка произнесла слово «исключительно». Сначала он даже допустил мысль, что она вставила его случайно, но потом, наблюдая за проницательностью девочки, понял, что она прекрасно понимает значение этого слова.

– А как тебя зовут? – спросила девочка.

Писатель почесал затылок и задумался над тем, каким же из трех имен ему представиться. В итоге он решил, что кличка-псевдоним, которым называли его друзья, звучит гораздо красивее, чем его настоящее имя и настоящий писательский псевдоним.

– Меня зовут Антон Павлович Чехов.

Девочка выпучила глаза, и Чехову на секунду показалось, что она знакома с трудами великого классика и что он немедленно будет разоблачен. Но она только закатила глазенки кверху и что-то серьезно пробормотала.

– А как твое имя? – робко спросил писатель.

– Меня зовут Елизавета Сергеевна Мещанская.

Теперь уже Чехов смотрел на девочку удивленно и поражался тому, насколько взрослой она выглядела в этот момент.

– Какое красивое у тебя имя…

Но Лиза не отреагировала на комплимент писателя и, как будто вернувшись из какого-то забытья, снова оживленно продолжила диалог.

– А ты один живешь в этом доме?

– Да. Раньше здесь жил мой отец, но несколько лет назад он умер…

– А почему люди умирают?

Чехов несколько растерялся и ответил то, что первое пришло на ум:

– Возможно, что люди просто устают жить на этой Земле… Хотя… Не знаю… Этого никто не знает.

Лиза серьезно посмотрела на Чехова и не менее серьезно произнесла:

– Привидения знают… Иначе они бы не стали привидениями… Именно поэтому я хочу найти одного из них и спросить, где моя тетя и почему она умерла.

Антон Павлович уже успел пожалеть, что сказал девочке про своего отца, но диалог завязался.

– А что с ней стало? – то ли из вежливости, то ли из любопытства спросил Чехов.

– Возможно, что она просто устала… Хотя не знаю… Этого никто не знает… Кроме них.

Такой зеркальный и взрослый ответ поразил писателя, и теперь ему казалось, что он разговаривает не с маленькой девочкой, а как минимум со своим ровесником.

– А сколько тебе лет?

– Сегодня мне исполнилось пять, – радостно воскликнула Лиза.

– Ничего себе! Поздравляю тебя с днем рождения. И желаю всего только самого наилучшего!

Лиза закрыла ротик ладошками и, давясь от смеха, произнесла:

– Пожелай мне побольше конфет, шоколада и огромный ореховый торт.

– Ореховый торт?! У меня как раз дома есть кусочек торта. И если ты захочешь, то я могу угостить тебя им!

– А он правда ореховый?

– Нет, он брусничный, но это почти одно и то же… – соврал Чехов, видимо, очень желая угодить девочке.

Недолго думая, Лиза протянула к нему свои маленькие ручки, и Чехов, сняв ее с забора, поставил на землю. Лиза оказалась невысокого роста и достаточно хрупкой девочкой, как и все дети ее возраста. Доверчиво дав ему свою ладошку, она весело вприпрыжку пошла вместе с писателем. Зайдя в дом, она удивилась тому, насколько здесь все было несовременным: мебель, старинные часы… Но особенно ей понравилась резная лестница, ведущая, как ей показалось, «куда-то в облака». И пока она любовалась лестницей и делала неуверенные попытки, чтобы подняться хотя бы до пятой ступени, Чехов быстро собирал с полу бумажки и убирал бардак со стола. На счастье писателя, она была так увлечена новым занятием, что не заметила всего бардака, который творился на кухне и в комнате, и Чехову не пришлось краснеть и извиняться перед ребенком. Когда все было убрано, чай сварен, а обещанный кусок торта стоял в красивом маленьком блюдечке на столе, Чехов решил позвать Лизу на кухню. Выглянув в коридор, он увидел, как она на носочках медленно и неуверенно поднимается по лестнице, но, дойдя примерно до седьмой ступеньки, резко разворачивается и быстро сбегает вниз. Застыв в очередной раз на одном месте, она снова вставала на цыпочки и начинала медленно подниматься наверх. Чехов так залюбовался девочкой, что одернул себя лишь тогда, когда вспомнил, что чай может остыть, что на улице уже достаточно темно и Лизе скоро пора домой.

– Лиза, пойдемте пить чай, – гостеприимно и как можно ласковее обратился Чехов к Лизе.

Девочка как будто вышла из какого-то оцепенения и, в очередной раз резко развернувшись на лестнице, через пару мгновений вбежала на кухню. В грязных сапожках и верхней одежде она уселась за стол. «Ну и манеры…» – подумал писатель, но, сделав скидку на то, что она впервые у него в гостях и у нее сегодня день рождения, он решил промолчать. Но Лиза, как будто прочитав его мысли, так же лихо соскочив со стула, убежала в коридор и, сняв с себя сапоги и верхнюю одежду, снова вернулась на кухню. Сделав реверанс, она произнесла:

– Простите. Я настолько увлеклась игрой, что забыла снять верхнюю одежду.

Стоит ли говорить, что удивлению и восторгу писателя не было предела. Он смотрел на девочку как завороженный. Только сейчас при ярком комнатном освещении он заметил, насколько эта девочка смешна и забавна. Ее густые черные локоны, как грозди винограда, свисали на плечи. Яркие, черные, как смоль, озорные глаза блестели детским ребячеством и наивностью. Но при всем этом в этих глазах было столько озорства, кокетливости и проницательности, что Чехов мог поклясться, что видит впервые такого необыкновенного ребенка. Без лишних слов девочка взяла огромный кусок торта своими маленькими пальчиками и, открыв свой маленький ротик, хотела одним укусом отломить его острый угол. И оттого, что этого у нее ну никак не получилось, она сразу же перемазалась в креме и крошках. Чехову стало дико смешно и почему-то приятно. А Лиза продолжала воевать с огромным куском и, уловив настроение гостеприимного соседа, тоже начала смеяться. Они смеялись до тех пор, пока девочка не съела своего угощения ровно наполовину. Запив его уже остывающим чаем и все так же веселясь, она произнесла:

– Ты добрый…

– Дети делают нас добрее… – ответил смущенно писатель.

– Тогда почему на свете много злых людей? У них что, нет детей? – еле-еле выговорила Лиза с набитым ртом свой очередной внезапный вопрос.

– Ну это… Наверное… Не знаю… Этого никто не знает…

– Почему же никто не знает, Боженька знает… Он все знает… – уверенно, серьезно и в то же время иронично заявила Лиза.

Писатель стоял как вкопанный, а Лиза, вся перепачканная кремом, озорными глазами и с довольной улыбкой глядела на Чехова. Повисла пауза… Писатель радовался тому, что есть такие умные, замечательные дети, и, охваченный чувством восторга за будущее поколение, ему хотелось петь. Лиза и сама светилась от счастья, ведь торт оказался очень вкусным и его оказалось много.

– Спасибо тебе… – здесь Лиза хотела назвать Чехова по имени, но после такого вкусного угощения она напрочь позабыла все имена и фамилии, – а теперь мне пора домой.

И, игриво поднимая руки вверх, она быстро побежала в прихожую. Только сейчас писатель спохватился, что Лиза ушла без разрешения взрослых и что на улице уже стало очень темно.

– Конечно, конечно. Я провожу. Наверное, твои родители уже потеряли тебя.

Поняв, что он, как и сама Лиза, не попросил у ее родных разрешения посетить его дом, Чехов мысленно выругал себя за такую небрежность. Быстро одевшись, Лиза встала напротив лестницы и как завороженная стала смотреть наверх.

– А что у тебя там? Там и живут привидения? Может быть, они скажут мне, где мой папа?

Писателю стало невероятно жаль маленькую девочку, и он понял, что, несмотря на свой веселый и задорный нрав, она часто думает о грустном.

– Нет, там нет привидений. Там находится чердак, а на нем моя маленькая научная лаборатория.

– Я никогда не слышала таких слов. А что это? Ты можешь мне показать?

Обычно писатель не любил никого впускать в лабораторию своего покойного отца, которая досталась ему по наследству. Но ему стало так жаль девочку, которая всем сердцем верила в привидения, возможно, верила, что они могут вернуть ей отца, что он впервые в жизни, безо всякого промедления, согласился выполнить просьбу девочки. Догадываясь о том, что большую часть времени она думает о своем отце, и, чтобы хоть как-то отвлечь ее от этих мыслей, писатель уверенно взял Лизу за руку, и они стали подниматься по лестнице. Теперь она не боялась подниматься наверх (так как верила, что привидения боятся взрослых людей, особенно мужчин и особенно умных) и даже пыталась идти впереди Чехова, перепрыгивая сразу через две ступени. Когда же они зашли в комнату, удивлению девочки не было предела. Повсюду стояли какие-то колбочки, пробирки и непонятные предметы. Но самым волшебным ей показалось то, что вся комната освещалась звездным небом. Подняв глаза кверху, она увидела наполовину стеклянный потолок и поняла, как звездный свет проникал в эту комнату. Но не меньше ее восхитил большой предмет, стоявший на трех ножках и упрямо смотревший в небо. Он находился прямо в центре комнаты, и Лизе показалось, что он здесь самый главный. Не дожидаясь вопроса девочки, Чехов пояснил, что это телескоп и что с его помощью можно увидеть звезды и всех тех, кто живет на небе. Наивкуснейший торт, который сегодня стал главным приятным событием в жизни девочки, мгновенно забылся, и теперь для нее не существовало ничего, кроме этой комнаты и звездного неба. Полностью поглощенная происходящими событиями, она подошла к телескопу и стала его рассматривать.

– Если ты закроешь один глаз, а другим посмотришь сюда, то увидишь, как светится небо.

Лиза не заставила повторять ей дважды и приложилась глазом туда, куда показал ей писатель.

– Но я никого не вижу… – сказала возмущенная Лиза и строго посмотрела на писателя.

И только сейчас он вспомнил, что забыл снять защитную крышку с оптического прицела. Без лишних слов он исправил эту маленькую оплошность и жестом руки показал, чтобы Лиза попробовала еще раз. Теперь Лиза вблизи увидела звездное небо, и ее лицо засветилось от счастья. Она никогда не видела звезды так близко и теперь не могла налюбоваться их красотой. Наверное, она могла так простоять до тех пор, пока снова бы не захотела огромную порцию сладостей. Но, учитывая, что они и так задержались, писатель сказал:

– Нам пора. Времени уже очень много… А значит, пора спать.

– Но я никого там не увидела… А где жители неба, где они?

– Наверное, они уже легли спать, и мы тоже должны последовать их примеру. Но если ты хочешь, то можешь прийти завтра, и мы снова попробуем их отыскать.

Радости девочки не было предела, и она безо всякого стеснения кинулась на шею писателя, а он взял Лизу на руки. …Они стояли под стеклянной крышей звездного неба и по-особенному были счастливы.

Глядя на Чехова полными восторга глазами, Лиза громко крикнула:

– А можно я буду называть тебя дядя Волшебник или просто Очкарик?

– Ну да, это почти одно и то же… – иронично заметил писатель и, приятно ошарашенный такой детской непосредственностью, спросил: – А почему ты решила так меня называть?

– Потому что только волшебники могут смотреть так близко на небо и только у них есть такие вкусняшки.

И Лиза еще крепче обхватила худую шею писателя.

– Я тебя понял… Но причем здесь очкарики?

– Потому что в сказках все волшебники носят очки, а это значит, что они очень умные.

– Ах вот оно что! Тогда я буду называть тебя Угольком?!

Лиза посмотрела на писателя как на идиота и недоуменно поинтересовалась: – Угольком? Но почему?

Чехов в отличие от девочки не мог дать ребенку такой же логичный и обоснованный ответ, а потому ответил достаточно просто:

– Ну… потому что ты очень темненькая, как уголек, и здорово мне его напоминаешь.

Девочка одобрительно, но удивленно посмотрела на писателя, непроизвольно почесала указательным пальцем у виска и легким поклоном головы дала свое согласие.

– Ну вот и славно. Значит, договорились, – и писатель аккуратно поставил девочку обратно на пол. – Ну а сейчас нам действительно пора идти.

Лиза снова кивнула. Спустившись по лестнице вниз и быстро одевшись, Волшебник с Угольком вышли на улицу.

В доме Мещанских, конечно же, никто не спал. Бабушка, мама и тетя девочки уже хотели было кинуться на поиски ребенка, но, когда увидели на пороге счастливую Лизу и незнакомого мужчину, всем стало гораздо спокойнее. Девочка наперебой рассказывала о том, что ей удалось увидеть и попробовать в доме писателя, а ее мама Вероника Сергеевна хлопотала возле стола. Все так обрадовались появлению девочки, что ее никто даже не думал ругать. А Михаил Афанасьевич Булгаков (авторский псевдоним писателя) выглядел не как безответственный человек, а, напротив, как настоящий джентльмен и спаситель. Но, по большей части, такой настрой и позитивное восприятие семьи к этому человеку были связаны с тем, что Булгакова приняли в этом доме как московского писателя. Мещанские давно знали, что поблизости с ними живет городской писатель, но знакомиться первыми они не решались. По их собственным словам, они боялись потревожить Булгакова своим «ненужным вниманием» и отвлечь его от творческих мыслей. Чехов молча удивлялся манерам этой семьи и понимал, почему Лизе не чужд реверанс и откуда она так воспитана. Ему льстило, что о нем знают и в какой-то степени заочно заботятся о его покое. Как же он уважал таких чутких, спокойных, воспитанных людей! И глядя на красивый стан Вероники Сергеевны и ее младшей сестры Ольги Сергеевны, Булгаков мечтал, чтобы только такие дамы как можно чаще нарушали его покой, даря ему таким способом еще больше творческого порыва и вдохновения для написания новых романов. Писатель может спрятаться от огромного мира и закрыться от всех людей разом, но муза необходима ему как воздух, как кровь. Пожалуй, это единственное, в чем испытывал недостаток Михаил Афанасьевич, когда приезжал из Москвы в эту глушь. Прожив уже третий день без женского общения и находясь сейчас в обществе таких очаровательных дам, он любовался ими, как инопланетными существами. Вероника Сергеевна, заметив эти пылкие взгляды со стороны писателя и краснея все больше от нарастающего смущения, решила прервать молчание и не без интереса спросила:

– А над чем вы сейчас работаете?

Младшая сестра, Олеся Сергеевна, тоже решила удовлетворить стеснявшее ее любопытство и, вероятно, в силу своего юного возраста или из-за нехватки опыта улавливать на себе пылкие взгляды мужчин, уже не для отвода глаз писателя, более наивно и искренне повторила тот же самый вопрос. Только вместо слова «работаете» она произнесла слово «пишете», а в общем и целом первая формулировка фразы осталась неизменной. Булгаков же, любовавшийся все это время сестрами и сошедший сейчас словно с трапа космического корабля на Землю, не сразу вспомнил, о чем он пишет. А когда вспомнил, что, собственно, ни о чем он не пишет и что ему уже третий день ничего не идет на ум, ему вдруг стало стыдно. Постеснявшись признаться в отсутствии творческого воображения и вспомнив недавний разговор с Лизой, он сказал то, что первое пришло на ум:

– Сейчас я пишу о привидениях. Ну и о разном таком… там…

Озвученная тематика и вот это лишнее «о разном таком… там» ввели сестер в маленькое замешательство. Они знали Михаила Афанасьевича как писателя-лирика, философа, который писал о жизни и о любви, но они и подумать не могли, что он стал фантастом или, не дай бог, мистиком. Судя по их удивленным лицам, Чехов понял, что они знакомы с его литературным направлением гораздо в большей степени, чем он мог предположить, и что ему, вероятно, предстоит ответить на неудобные вопросы, касающиеся «смены жанра». Конечно же, отбросив ложный стыд и всем вредящее тщеславие, Чехову стоило признаться в писательском коллапсе, в отсутствии свеженьких идей, но писатель решил пойти другим путем и сейчас выглядел несколько сконфуженно и нелепо, так как не особо-то разбирался в озвученной тематике.

– Михаил Афанасьевич, вы нас, право, удивили, – сказала Вероника Сергеевна. – Мы не думали, что человек, который пишет о любви, вдруг стал писать о привидениях.

– Да, да… именно так, – снова поддержала сестру Олеся Сергеевна. – Вы пишете об этом, опираясь на богатое воображение, или исходите из жизненного опыта? Быть может, вы что-то видели в доме вашего отца?

Не дождавшись ответа, девушки уставились на писателя так, словно они самостоятельно догадались о страшной тайне и тем самым разгадали загадку века. Тарелки, которые держала в руках Олеся Сергеевна, задрожали и чуть не упали на пол. «Господи! У них что это – семейное, видеть в каждом углу привидения?» – подумал писатель и, подойдя к Олесе Сергеевне, помог справиться с посудой. Но сестры не обратили особого внимания на джентльменский жест писателя, а только молча ждали, что же он ответит им. И Чехов начал:

– Вы знаете, однажды где-то часов в 12 ночи, когда я лег в кровать, мне послышалось, как кто-то бродит по чердаку. Тогда, набравшись смелости и взяв с собой лишь храбрость предков, я медленно поднялся на чердак.

– Да вы отчаянный человек! – сказала младшая сестра.

Но Чехов только усмехнулся:

– Храбрец не я, храбрец мой рыжий кот, который сопровождал меня, когда я поднимался с замиранием сердца.

– Скажите, не томите, что было дальше, – потребовала старшая сестра.

– А дальше я увидел открытое окно и как по чердаку гуляет ветер, швыряя разные предметы. Особый шум, конечно, шел от кресло-качалки, которое качалось и ударялось о ржавую кастрюлю…

– И это все?

– И это все! Мой кот мурлыкнул пару раз, и мы спустились с ним обратно.

– И вы смогли спокойно спать? Ничто не потревожило вас более?

– Я смог уснуть довольно быстро. Но через несколько часов мне показалось, как будто кто-то стучит в мое окно. Когда открыл глаза, мне показалось, что длинная, худая, костлявая рука снаружи бьет по моей раме. Собрав в кулак всю человеческую волю, я подошел к окну, одернул штору.

– Да вы смельчак… И что же там? – спросила старшая сестра.

– А там, себе на удивление, увидел куст черемухи, который, как я смею предположить, сломался от напора ветра и, развернувшись к моему окну, чуть не довел меня до белого каления.

– Да вы безумец, не испугались ничего в ту ветреную ночь!

– Отнюдь, безумцем был мой кот, который, сидя у окна, глядел горящими глазами навстречу ночи и не боялся ничего. Вот где герой! Где сила духа!

– И кот, и вы… вы оба смельчаки.

Хотя писатель не понимал, кто говорит серьезно, а кто над кем смеется, ему все равно польстили девичьи восклицания. Он хотел продолжить диалог о той псевдо-хеллоуинской ночи, но появилась Лиза, которая уходила куда-то с бабушкой, и все сразу переключились на нее. Единственное, что успела сказать в завершение темы Олеся Сергеевна, так это то, что теперь им понятно, откуда он берет сюжеты для своих книг, и что у него прекрасное воображение. Чехов кивком головы поблагодарил Мещанских за радушное гостеприимство и за столь высокую оценку творческого воображения и собрался было уходить, как сестры, а в особенности Лиза, запротестовали такому решению. Девочка подбежала к писателю и, схватив его за худое запястье, повела обратно на то место, где он сидел за столом, когда она уходила с бабушкой, чтобы переодеться.

– Не уходи, Очкарик, – сказала Лиза. – Я тоже хочу угостить тебя пирожными, ведь ты меня угощал!

– Ну что ж, раз вы все так настаиваете, то я не откажусь от чашки крепкого кофе.

– От чашки крепкого кофе? Но как же вы потом уснете? – вступила в разговор бабушка.

– Мама, Михаил Афанасьевич сам знает, что ему необходимо, – возразила, слегка покраснев, Олеся Сергеевна.

– Конечно, я с этим не спорю, просто волнуюсь за сон нашего дорогого гостя, – стала оправдываться взволнованная Маргарита Васильевна.

Олеся Сергеевна еще что-то хотела сказать, но, чтобы прекратить этот ненужный спор, в разговор вмешался сам виновник.

– Благодарю вас, Маргарита Васильевна, но кофе мне как раз таки необходим для того, чтобы не уснуть. Ночами я обычно творю. Лучшего времени для творчества просто не найти.

– Ах вот оно в чем дело! – в голос ответили все три женщины, только с разной интонацией и как-то синхронно, словно актрисы на репетиции, уселись за стол.

Наверное, Лиза (учитывая ее сообразительность) тоже бы присоединилась к данному восклицанию, но ее рот был занят огромным куском пирога, а потому она просто физически не могла вымолвить слово. Но если бы даже она и попыталась это сделать, то ее речь была бы нечленораздельной и ее все равно бы никто не понял. «Господи, ну и обжора», – подумал по-доброму Чехов и, мысленно улыбнувшись, с любовью взглянул на ребенка.

Она представлялась Чехову очень забавной. Увлеченная поеданием клубничного пирога, она заметила этот полный любви взгляд Очкарика и улыбнулась в ответ. От такой улыбки Чехову стало еще приятнее находиться в доме Мещанских, и за разговорами он и не заметил, как выпил четвертую чашку кофе. Говорили о многом: о покойном отце Чехова, которого прекрасно знала Маргарита Васильевна, о том, в каком году и кем был построен их дом, о тех, кто приехал в деревню, и о тех, кто, наоборот, предпочел покинуть родные места, но особое внимание, конечно, уделили ремеслу Михаила Афанасьевича.

За всем этим прекрасным чаепитием время пронеслось незаметно. Лиза, наверное, уставшая более от обжорства, нежели от разговоров взрослых, мирно посапывала на руках у бабушки. А та, боясь ее разбудить, сидела не шевелясь, делая иногда редкие замечания дочерям, которые смеялись от ироничных реплик писателя. Маргарита Васильевна, наговорившись вдоволь и исчерпав свою любимую тему «некролога деревни», ждала, когда же у молодых наконец закончатся темы. Но оказалось, что если их не остановить, то они могут просидеть так несколько суток.

– Михаил Афанасьевич, – сказала Маргарита Васильевна как можно деликатнее, – разве вы уже уходите?

– Мама, ну разве так можно? – с укором спросила Вероника Сергеевна.

Допив десятую чашку кофе, Чехов от неожиданности не сразу сообразил, чего от него хочет Маргарита Васильевна, и, поняв больше просьбу бабушки после того, как Вероника Сергеевна, задала свой вопрос и ей стало стыдно за столь неприятный намек, он встал из-за стола.

– Да, конечно, спасибо за гостеприимство. Мне действительно пора. Я и так засиделся.

Вероника Сергеевна не хотела, чтобы писатель чувствовал, будто его выгнали, и, извиняясь за маму, сказала:

– Нам было очень приятно побеседовать с вами, Михаил Афанасьевич. Ждем вас непременно в следующий раз. Возможно, сегодня ночью у вас появится еще одна история о привидениях.

– Если она появится, то вы непременно услышите о ней первыми…

– Ловлю вас на слове, – сказала Вероника Сергеевна и протянула руку писателю, когда тот уже надел пальто и стоял в коридоре.

Протянутая рука символизировала обычное мужское рукопожатие, но Чехов, выкрутив ее очень легко и изящно, поднес к губам. Вероника Сергеевна сделала вид, будто не придала этому жесту особого значения, и, обернувшись к сестре, которая уже одна сидела за столом и наблюдала за происходящим, жестом руки указала, чтобы та не забыла попрощаться с писателем. Олеся Сергеевна помахала писателю, и тот помахал ей в ответ.

Открыв дверь и переступая порог, Чехов обернулся и сказал:

– Спасибо еще раз, мне давно не было так хорошо…

– Спасибо и вам, любимый писатель, – произнесла женщина и, закрывая двери, тепло улыбнулась.

Оказавшись на улице под моросящим дождем и на пронизывающем ветру, Чехов захотел постучаться обратно в дверь и остаться там до утра. Но, соблюдая правила приличного тона и помня о Маргарите Васильевне, писатель решил не играть с огнем и направился к дому. Абсолютно очарованный Вероникой Сергеевной, ее сестрой Олесей и, конечно же, Лизой, он чувствовал себя счастливым как никогда. Хотелось любить и быть любимым, отдавая всего себя этим людям и получая взамен что-то более прекрасное, нечто необъяснимо возвышенное. Дойдя до порога дома, Чехов остановился. Дождь уже не моросил, а буквально хлестал его по лицу. Ветер усиливался и, как раненый зверь, завывал на чердаке. Писатель вдруг резко (как это обычно случается) почувствовал себя глубоко одиноким. «У писателя в любом случае должна быть семья, – думал он. – И она у меня обязательно будет. Но не такая, как раньше… А большая, добрая, настоящая, как та, в которой мне довелось побывать».