Текст книги "Изгнанник"

Глава 11
Фумт

Когда спустя положенный час Шани, подтянутый, выбритый и без всяких следов попойки на лице, вошел во дворец, то город уже погрузился в траур. Ветер еще гонял по булыжникам мостовой вчерашние ленты и бумажные фонарики, украшенные золотым кругом, но на всех столбах уже поднимались черные знамена, и вместо недавнего смеха отовсюду несся плач. Народ любил своего государя и, насколько мог судить Шани, грустил совершенно искренне. Владыческая челядь опускала темные занавеси на окнах, и дворец тонул в скорби, мраке и тишине.

Быстро следуя по коридорам, в которых медленно умирал свет, Шани ловил на себе заинтересованные и испуганные взгляды: все, кто в это время попадался ему на пути, видели в нем претендента на корону Аальхарна, принца-бастарда, который пришел заявить о своих правах и недрогнувшей рукой взять то, что принадлежит ему.

Хельгу убили только ради того, чтобы минувшей ночью удержать декана инквизиции как можно дальше от дворца. Только ради этого. Ведь, зная о возвращении Луша из похода, он был бы здесь, при государе, снова ломая все планы заговорщиков. А так он сидел в кабаке, заливал боль варенухой и никому не мешал. У Шани темнело в глазах от боли и ненависти, он стремительным шагом шел вперед, и длинный плащ развевался за его спиной, словно черные крылья. Кто-то из прислуги шарахнулся в сторону, едва не попав ему под ноги, и судорожно принялся обводить лицо кругом, словно принял декана инквизиции за смерть во плоти. Шани прошел по коридору, миновал сперва один зал, потом другой, вышел на лестницу и в конце концов достиг парадных покоев его высочества.

Венценосная семья была в сборе. При появлении Шани принцесса и государыня-вдова – обе в черном, обе одинаково напряженные и испуганные – одновременно встали и едва ли не вытянулись во фрунт. Их красные заплаканные лица казались грубо слепленными из глины, и невооруженным глазом было заметно, что женщинам очень страшно. Сам же принц расселся в кресле у нерастопленного камина, вольготно вытянув ноги в грязных сапогах, и до сих пор не сменил привычный красный камзол на траурное облачение. Шани закрыл за собой дверь и негромко произнес:

– Доброе утро. Мои соболезнования.

– А, братец, – кряхтя, Луш поднялся с кресла, но приближаться не спешил: так и остался стоять возле камина, сосредоточенно рассматривая одну из безделушек на мраморной полке. – Что, корону примерить пожаловали? Так не получится теперь.

Помянутая им корона находилась здесь же – заключенная в хрустальный ларец старинной работы, она стояла на столе, и Шани, покосившись на таинственное мерцание изумрудов и рубинов на ее острых зубцах, подумал, что Хельга отдала жизнь из-за нее. Из-за пригоршни пуговиц, по большому счету.

– Где государь? – спросил Шани, глядя на Анни. Та всхлипнула и провела по глазам кружевным платком.

– Пойдемте, ваша неусыпность, – сказала она и, подойдя, взяла Шани под руку. – Он в опочивальне… Мы ничего не трогали, как вы и приказали. Пойдемте со мной.

Когда Шани открыл дверь перед государыней, то принц посмотрел в его сторону и сказал негромко и раздумчиво, словно беседовал сам с собой:

– А надо было тебя вчера пригласить. Посмотрел бы… А то вдруг ты чего-то не умеешь? Как мужик и как инквизитор. Посмотрел бы, поучился…

Шани ощутил, как виски словно стискивает тяжелым металлическим обручем. Никогда прежде он не испытывал такого гнева, который действительно помрачает душу – настолько, что сквозь его сырую тьму пробивается смертный ужас и пустота. Он слепо шагнул вперед, сжимая кулаки, и Луш тоже сделал шаг навстречу. Принц был готов к драке, он ожидал ее и искренне хотел проломить сопернику голову за корону, которая невозмутимо блестела в сумраке. Анни сжала руку Шани и буквально поволокла его прочь, хотя это было и нелегко.

– Ваша неусыпность, – умоляюще проговорила государыня. – Умоляю вас… Пойдемте.

Она думает, что я убью ее сына, устало подумал Шани, выходя вслед за Анни в длинный темный коридор. Здесь уже опустили траурные шторы, и лишь редкие факелы разгоняли гнетущий торжественный сумрак. Стук каблучков государыни эхом отдавался от стен; когда покои принца остались позади, то женщина остановилась и умоляющим жестом взяла Шани за руки.

– Ваша неусыпность, – слезно воскликнула она, – не отнимайте у меня сына, – зашуршал тяжелый шелк траурного платья: государыня опустилась на колени. – Когда взойдете на престол… прошу, заклинаю вас всеми святыми, не убивайте его. Муж умер… Я не могу лишиться еще и моего мальчика.

Шани сжал зубы – крепко, до боли в челюстях. Больше всего ему сейчас хотелось сказать, что «ее мальчик» вчера приказал изнасиловать и убить Хельгу, несчастную девушку шестнадцати лет от роду – просто ради того, чтобы ему потом не помешали спровадить на тот свет собственного отца. Потом он вдруг понял и вторую часть ее сумбурных всхлипов и вымолвил:

– Успокойтесь, ваше величество.

Веско сказанная фраза возымела действие: государыня перестала плакать и осторожно поднялась на ноги. Шани протянул ей свой носовой платок и осведомился:

– Миклуш все-таки переписал Указ о престолонаследии?

Анни промокнула слезы на щеках кончиком платка и кивнула:

– Да. Два месяца назад. Признал вас своим внебрачным сыном, уравнял во всех правах состояния и завещал вам корону Аальхарна, – она посмотрела Шани в глаза – так могла бы смотреть верная и преданная собака, которую жестокий хозяин собирается крепко поколотить за несуществующую провинность. – Обещайте, что вы не казните Луша.

– На моем месте ваш сын бы не послушался, – холодно произнес Шани и добавил: – Идемте, сударыня. Мне нужно осмотреть тело на предмет наведения порчи.

Анни кивнула и послушно пошла впереди.

Итак, сын Максима Торнвальда, ссыльный убийца, совершенно законным образом стал верховным владыкой, думал Шани, следуя за государыней. Прежнего наследника вместе с чадами и домочадцами – немедленно, сию же секунду в ссылку в отдаленное поместье, где он вскорости помрет от апоплексического удара табакеркой в висок, так и не успев стать знаменем возможной дворянской оппозиции. Луш бы так и сделал. Шани усмехнулся – настолько ненужным и пустым было то, чего сейчас от него ожидали. Корона, корона, верни мне Хельгу. А, не можешь? Ну так и не нужна ты мне…

Не отказывайся так сразу, встрял внутренний голос. Сотни людей на твоем месте зарезали бы сотню таких девушек только ради того, чтобы постоять у аальхарнского трона и смахнуть пылинку с подлокотника. А ты все ждешь неведомо чего, когда надо протягивать руку и брать.

Я жду мести, подумал Шани и вошел следом за Анни в государевы покои.

Вопреки ожиданиям, здесь было довольно людно. Вдоль стен толпилась личная государева прислуга, вполголоса обсуждая смерть владыки, лейб-лекарник Машу заполнял какие-то бумаги, устроившись за бюро возле окна, и караул возле постели со спущенным бархатным пологом стоял неподвижно, словно охранцы были куклами в человеческий рост. Когда Шани вошел в спальню, то все разговоры моментально прекратились, и сидевшие люди поднялись и склонили головы – не перед вдовствующей государыней, перед ним.

– Добрый день, ваше высочество, – прошелестели тихие голоса и смолкли.

Шани распахнул дверь пошире и приказал:

– Вон. Пошли вон.

Он впервые видел, чтобы вон шли настолько быстро и слаженно. Машу подхватил свои бумаги и тоже вознамерился было покинуть спальню, но Шани придержал его за локоть и попросил:

– Останьтесь, мне нужно с вами поговорить.

Машу послушно кивнул и вернулся на свое прежнее место. Шани запер дверь и подошел к постели государя. Отдернув полог, он увидел мертвеца и обвел лицо кругом: смерть Миклуша, судя по всему, была мучительной, но быстрой. Государь испытал тяжелые судороги, после которых его тело изогнулось дугой, да так и закоченело. Мутные остекленевшие глаза смотрели куда-то в потолок; Шани подумал, что раньше почувствовал бы страх или жалость или то и другое вместе, – но сейчас на душе было темно и знобко от стылого равнодушия. Он высунулся из-под полога и спросил:

– Доктор Машу, у вас есть перчатки и резак?

Государыня ахнула и обвела лицо кругом, предположив, видимо, что Шани собирается разрубить тело покойного владыки на части. Машу спокойно кивнул и полез в чемоданчик с инструментами и лекарствами, который всегда носил с собой.

Надев протянутые перчатки из тонкой кожи ягненка, Шани вооружился резаком и принялся аккуратно разрезать ночную рубаху Миклуша. Судя по кислому запаху, исходившему от тела, государя отравили смесью фумта и – Шани повел носом, принюхиваясь, – и белого геванского масла.

– Ваше величество, – окликнул Шани, – когда государь в последний раз ходил в баню?

Анни ответила не сразу – то ли поразилась неподобающему случаю вопросу, то ли прикидывала что-то.

– Вчера, – ответила она, наконец. – Вчера вечером, после Второй молитвы к Заступнику. Потом он попрощался со мной и лег спать.

Шани разрезал рубашку и осторожно отвернул в стороны ее края. Тощая спина Миклуша с торчащими холмами позвонков была безжалостно изъедена желто-красными, уже засыхающими язвами. Шани печально вздохнул и вернул рубашку на место.

Сперва принц расправился с Хельгой и выбросил тело к подъезду дома декана. Устранив таким образом основную помеху, он затем пропитал ядом белье своего отца и спокойно отправился в собственные покои – ждать неминуемых вестей о смерти государя, а смерть для родного отца он приготовил весьма и весьма мучительную: человек практически гниет заживо, испытывая невероятную боль. Судя по расположению комнат во дворце, он вполне мог слышать над головой шаги государя, а затем и его предсмертные стоны – позвать на помощь Миклуш не мог, летучие ферменты геванского масла частично парализуют гортань.

А Хельга не кричала. Судя по тому, насколько были искусаны ее губы, – не кричала.

– Его величество отравили смесью фумта и геванского масла, – произнес Шани, выбираясь из-под полога и снимая перчатки. Анни и Машу смотрели на него, с трепетом ловя каждое слово. – Белье государя пропитали этой смесью и высушили, до вступления в контакт с кожей она не имеет ни цвета, ни запаха, поэтому он ничего не заметил и не заподозрил. Поскольку фумт по Инквизиционному кодексу дознания причисляется несомненно к порчевым зельям, то мой официальный вердикт таков: государя Миклуша погубило злонамеренное колдовство.

Анни коротко ахнула и едва не упала в обморок. Машу осторожно подхватил государыню под локоть и посмотрел на Шани со странным выражением лица.

– Это точно фумт? – спросил он.

Шани кивнул и пошел к двери.

– Точно, – ответил он возле выхода и, выдержав выразительную паузу, добавил: – Точнее не бывает.

* * *

Ему хотелось испытать физическую боль. Шани никогда не был мазохистом – просто его профессиональный опыт говорил о том, что вред, нанесенный телу, может хотя бы на время облегчить страдания души.

Он взял из ящика инструментов Коваша идеально заточенный маленький нож для срезания кожи и, сидя за столом в допросной, проверял, так ли это. Замечательная игра воинов с Востока – дзюкён: кладешь на стол растопыренную пятерню и быстро бьешь ножом, стараясь не попадать по пальцам. Шани несколько раз промахнулся, располосовав указательный и средний пальцы, но боль оказалась не той спасительной болью, которую он ожидал, – так, легкий дискомфорт. Окровавленные пальцы неприятно ныли, но сознание не прояснялось.

– Ваша неусыпность, – увидев, что происходит, Коваш попробовал было отобрать нож, но Шани посмотрел на него так люто, что заплечных дел мастер оставил всякие попытки помешать ему и лишь прогудел: – Без пальцев, говорят, жить трудно.

Заплечных дел мастер был свято уверен в том, что его патрон, наследник престола Аальхарна, горюет о потере отца. Никто, разумеется, не стал его разубеждать.

– Без души тоже, – нахмурился Шани и нанес несколько резких ударов в столешницу. – Но я вот живу. Справляюсь.

– Да я вижу, как вы справляетесь, – махнул рукой Коваш. На правах коллеги и друга он мог позволить себе отпустить подобное замечание. – Там лейб-лекарника доставили, ваша неусыпность. Пойдете допрашивать? Я его уже подготовил.

Лейб-лекарник Машу. Допросить. Шани сопоставил эти слова, убедился в их полной бессмысленности и произнес:

– Ладно, иду.

Лейб-лекарника уже действительно растянули на дыбе, и Коваш, делая вид, что подбирает инструментарий для работы, с изящной небрежностью демонстрировал Машу свои предметы для пыток. Вот распялка для спины – по желанию и надобности можно оставить узкие, едва заметные царапины, а можно и перерубить позвоночник. Вот тончайшее лезвие для срезания кожи. Вот рогатка для шеи – если ее наденут, то опустить голову уже не выйдет при всем желании, конечно, если вы не хотите, чтобы шипы пробили вам горло. Вот сандалии еретика – обычно в них пляшут, а как не плясать, если их раскаляют докрасна? Машу, судя по всему, дошел до высшей стадии паники, и едва только Шани вошел в допросную, как лейб-лекарник заорал благим матом:

– Все! Все расскажу! Заступником клянусь, все расскажу! Только не мучьте, умоляю! Я все что угодно…

Некоторое время Шани рассматривал свои изрезанные кровоточащие пальцы, думая, что со стороны это, должно быть, не очень-то приятное зрелище: инквизитор с окровавленными руками. Затем он словно опомнился и спросил:

– И что же вы расскажете, доктор?

Машу с трудом сфокусировал на нем пустой взгляд умалишенного и, захлебываясь, проговорил:

– Я отравил государя… Демон… демон, которому я продал душу за чин, приказал мне это сделать… И я… я пропитал его белье смесью фумта и масла и дождался… Мне нет прощения…

Коваш вопросительно поглядел на распялку, а потом перевел взгляд на декана.

– Может, его приголубить пару раз? – предложил он. – Я осторожно, не до костей. Так, проведу разок-второй, и все. Для более детального признания.

Шани безразлично пожал плечами. Вот висит человек на дыбе и оговаривает себя. Ну так что же? Такое случается сплошь и рядом – видит, что дела его плохи, и болтает, болтает…

В висок словно стучала настойчивая капля. Шани показалось, что он медленно сходит с ума. Да, пожалуй, эта несчастная страна достойна как раз сумасшедшего правителя на троне, который будет хихикать, спрашивая у первого министра, где они могли встречаться, или отрывать лапки тараканам и говорить, что таракан без ног не слышит.

Во всяком случае, он не убивал юную девушку, чтобы поудобнее устроить задницу на троне.

– Освободите допросную, – приказал Шани негромко, но так, что услышали все – и Коваш, и писари, и младшие дознаватели; услышали и предпочли не пререкаться, не к месту вспоминая дознавательский протокол. Когда допросная опустела и служка закрыл за собой двери, то Шани подошел к дыбе и спросил:

– Доктор Машу, это ведь принц попросил у вас яд, не так ли?

Бледное лицо бывшего лейб-лекарника покрывал крупный горох пота. Машу жалко улыбнулся и ответил:

– Что я мог поделать, ваше высо… – Он поймал взгляд Шани и мигом поправился: – Ваша неусыпность.

– Это. Принц. Попросил. У вас. Яд? – повторил Шани вразбивку. Все-таки не сумел удержаться от истерики, все-таки не сумел, и теперь его накрывает громадной соленой волной, готовой смять и выбросить прочь – без жалости, без надежды.

Хельга. Хельга. Бедная моя девочка…

– Да, – ответил Машу. – Да, это он попросил.

Шани ощутил невероятно сильное желание протянуть руки и задушить этого несчастного и жалкого человека. Либо, по совету Коваша, приголубить распялкой, да так, чтоб показался позвоночник, чтоб кровью по всей допросной хлестнуло. Он хотел найти виноватых – пожалуйста, вот непосредственный виновник. Висит на дыбе, плачет от страха, и не отрицает своей вины, и любую муку принять готов.

Вместо этого Шани очень спокойно спросил:

– Как он объяснил свою просьбу?

– Видите ли, – начал Машу, и в его безумном взгляде на какое-то время мелькнул прежний лейб-лекарник, умный и собранный, настоящий профессионал и знаток своего ремесла, – принц пожаловался на артрит и попросил фумт для суставов.

Нет, подумал Шани, мне мерещится. Он полный идиот. Это ж надо дойти до такого, чтобы…

– Да вы кретин! – рявкнул он. – Какой артрит? Какой, к Змеедушцевой матери, артрит! Как разводится настойка при артрите?! Одна капля к пятидесяти! Одна! Капля! На стакан! На кой пес поганый вы дали ему целую пинту?! Объясните мне, зачем, я не понимаю!

За дверью кто-то ойкнул. Шани захотел было разогнать подслушивающих пинками, но передумал.

– Вы что, не знали, на что именно он употребит ваш фумт? – спросил Шани и вдруг обнаружил, что плачет от гнева и боли – по щекам катятся слезы, и в горле поднимается тяжелый ком. Если бы этот доктор оказался не таким простаком, то Хельга сейчас была бы жива – готовилась к экзаменам, пела песни родного поселка, просто пила кевею, просто была. Видение оказалось настолько ярким, что его сердце едва не остановилось. Шани сжал руку в кулак и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Но что же я мог поделать, ваша неусыпность, – всхлипнул Машу. – Как я мог ему отказать? Такая персона…

– Вы могли бы прийти ко мне, – глухо откликнулся Шани. – Принца бы взяли с поличным, а дальше его ждал бы костер. А теперь на костер пойдете вы.

Губы бывшего лейб-лекарника скривились в жалкой гримасе.

– Простите меня, – сказал он. – Я не подумал.

* * *

Похоронный кортеж, что влек катафалк с телом государя от дворца к усыпальнице аальхарнских владык, представлял собой страшное и безжалостное зрелище, казалось, не принадлежащее этому миру. Огромные черные кони грозно всхрапывали и мотали крупными головами, украшенными пышными темно-синими налобниками, их тяжелые копыта месили грязь на мостовой, и всадники сопровождающего эскорта парили над дорогой, словно хмурые траурные птицы.

Кортеж двигался с торжественной неторопливостью, и со всех сторон к дороге стекались плачущие люди, желая напоследок посмотреть на своего государя и проститься с ним. В свите, в скорбном молчании следовавшей за катафалком, были принц с супругой, министры двора и высокие армейские чины. Вдовствующей государыне уже трудно было ездить верхом, поэтому она ехала в небольшой открытой коляске в компании верной фрейлины и неутешно рыдала, опустив голову и прижав к глазам платок. На коленях у нее лежало Священное Писание. Принц неотрывно смотрел на катафалк, и его лицо не выражало ничего, кроме печального достоинства, – следуя за гробом отца, он держался истинным благородным государем, а владыке не должно показывать чувства, особенно на людях. В том, что принц действительно скорбит по отцу, никто не сомневался.

На похороны государя Шани не пошел. Он прекрасно понимал, что стоит только ему там появиться, как начнутся некрасивые сцены дележа короны между наследниками. Луш так желал ее получить – пусть и носит, не жалко. И принц из него был никудышный и неблагодарный, и государь получится ненамного лучше – не будет в стране ни порядка, ни спокойствия. Так и поделом ей. Сидя на плоском камне, прогретом теплым весенним солнцем, Шани смотрел, как черная змея траурного кортежа втекает в высокие ворота кладбища и, извиваясь по холмам, поднимается вверх, к государевой гробнице.

– Спите спокойно, ваше величество, – сказал Шани и основательно приложился к фляжке, выданной Ковашем несколько часов назад. Во фляжке плескалось крепкое, но очень хорошее вино; заплечных дел мастер с практической сметкой решил, что декану инквизиции лучше пребывать в запое, сколь угодно длительном, чем в сумасшествии, которое уж точно ничем не вылечить. Шани подумал, признал его правоту и согласился.

Кортеж остановился у ворот склепа – словно змея свернулась в тугие кольца. Шани увидел, как открываются двери, и Луш спускается с лошади, чтобы по обычаю подставить сыновнее плечо под гроб отца. За спиной Шани была свежая могила, ее плита была украшена скромной надписью «Хельгин Равиш» и датами рождения и смерти.

Хельгу похоронили два часа назад. Осушив поминальные чарки, академиты разбрелись по домам, а Шани остался. Солнце припекало, кругом зеленела мелкая весенняя травка, и мир одновременно был огромным и ужасно тесным. А Хельга словно стояла позади, опустив тонкую, невесомую руку ему на плечо. Он почти ощущал ее прикосновение.

Самым тягостным и мучительным было то, что пройдет несколько месяцев – и он уже не сумеет в точности вспомнить ее лица. А через пару-тройку лет забудет, что она вообще была на свете, и при случайном упоминании сухо заметит: ну это же было так давно. Шани поболтал флягой в воздухе – вина там оставалось больше половины – и отпил очередной глоток.

– Господи, – сказал он по-русски, – дай мне умереть до того, как я обо всем этом забуду.

Вдова медленно покинула свою коляску и, поддерживаемая невесткой, прошла в склеп вслед за гробом мужа. Шани вспомнил, что в давние времена в Аальхарне было принято замуровывать жен с мужьями, чтобы тем было чем заниматься на том свете. С течением времени вместо жен стали класть маленьких кукол, а потом, когда истинная вера победила, иконы.

Интересно, понимает ли Анни, что Луш убил ее мужа? Или наивно верит в то, что «ее мальчик» лечил суставы от артрита при помощи пинты ядовитого зелья, а порчу на государя навел злокозненный Машу, врач-вредитель? Или супруг настолько наскучил ей за годы брака, что в глубине души она только счастлива, что он, наконец, прибрался на тот свет? Шани пожал плечами: кто ее разберет, эту супружескую любовь.

– Выходи, – сказал он, не оборачиваясь. Чужой взгляд на спине начал надоедать.

Аккуратно подстриженные кусты живой изгороди зашевелились, и из них выбрался угрюмый Алек. Шани подвинулся, освобождая для него место на камне, и академит, подумав, послушно опустился рядом.

Бедный парень, подумал Шани без выражения. Мысль показалась ему отпечатанной на древней пишущей машинке – настолько она была сухой и свободной от всех эмоций. Бедный, бедный парень.

– Государя хоронят, – сказал Алек.

Шани кивнул и отпил вина. Голова оставалась ясной, словно промытое стеклышко, а вот руки налились тяжестью, и на колени словно бы опустили пудовую гирю.

– Да, – откликнулся Шани. – Хоронят.

Алек полез во внутренний карман мантии и извлек бутыль сивухи такого подозрительного цвета, что ее стоило бы не пить, а употребить на покраску забора, да и то с большими предосторожностями. Однако академит взболтал бутылку, выкрутил пробку и приложился к горлышку настолько лихо, что Шани только усмехнулся.

– Загулял казак, – произнес он.

Алек оторвался от бутылки и недоверчиво осведомился:

– А кто такой казак?

– Воин Застепья.

Алек издал понимающее «угу», и некоторое время они сидели молча. Гроб государя установили на постаменте в склепе, и с похоронной церемонией было покончено – процессия стала покидать усыпальницу. Выходя, люди оборачивались, кланялись и обводили лицо кругом. Чуть поодаль служки держали ведра с водой и чистые расшитые рушники – обычай требовал омыть руки, чтобы не занести в дом смерть.

– Саша…

Он не смотрел на отца. Ему вообще никого не хотелось видеть. Матери больше не было – она сгорела от рака за несколько дней.

Саша сидел на скамейке возле дома, бездумно болтал ногами и ни о чем не думал. Мысли не шли в голову. Мысли не имели значения, потому что мамы не стало, и они с отцом теперь одни.

– Саша, – отец взял его за руки и повлек к доисторической колонке с водой, что торчала возле дома уже шесть веков и по-прежнему исправно качала воду. Это Ленинград, тут все подобные вещи сохраняются и берегутся. Отец нажал на рычаг, и тугая звонкая струя ледяной воды ударила Сашу по ладоням. Ее холод немного прояснил сознание. Саша взял у отца полотенце и огляделся.

Те, кто пришли проводить мать в последний путь, сейчас стояли возле входа в дом и разговаривали – уже не о Татьяне Торнвальд, а о своих делах. Потом они разойдутся по домам и семьям и обо всем забудут, а он, Саша, останется наедине со своей болью – на много-много дней, навсегда. Среди гостей он заметил очень красивую рыжеволосую женщину, которая пришла вроде бы одна, а не с кем-то. Красавица держала в руке крошечную сумочку и смотрела на Максима Торнвальда с сочувствием, но Саша так и не мог понять этого взгляда до конца.

– Пойдем, – сказал Максим Торнвальд и улыбнулся. Улыбнулся рыжеволосой красавице, тепло и искренне.

Шани смотрел и думал, что похоронные обычаи во всех уголках Вселенной одинаковы. Никто не хочет иметь дело со смертью, она словно вирус, от которого нужно спастись теми немногими средствами, что имеются в наличии, и средства эти одинаковы, что на Земле, что на другом краю Галактики, – холодная вода и полотенце. Даже без мыла.

Он не мог вспомнить лица своей матери. Что-то неопределенно ласковое маячило на краю памяти, не желая проявляться до конца и словно дразня своей незавершенностью. Так же будет и с Хельгой. Солнце сядет и поднимется снова, и опять, и еще раз – и раны покроются корочкой, а потом зарастут совсем. Он не помнит лица своей матери, не вспомнит и Хельгу. Никого не вспомнит.

– Хорошее место, – негромко сказал Алек. – Тихое, сухое… Ей тут будет легко лежать.

Он прерывисто вздохнул и заплакал. Шани молча ждал, когда Алек успокоится, а потом произнес:

– Я знаю, кто ее убил.

Алек вздрогнул всем своим щуплым телом и вцепился в запястье Шани.

– Кто? – вскрикнул он. – Кто?

– Больно, – безразлично промолвил Шани, и академит разжал цепкие пальцы. Должно быть, будет синяк, равнодушно подумал Шани, как у Хельги. – Я знаю, кто это сделал и почему.

И он рассказал Алеку о последнем вечере Хельги – во всех деталях, не упуская ни криминальных, ни анатомических подробностей. Алек молча слушал, не меняясь в лице, но на веке под его правым глазом пульсировала нервная жилка. Когда Шани закончил свой рассказ, то врата усыпальницы уже закрыли, и процессия неторопливо двинулась вниз. Лошадей из катафалка выпрягли и вели в поводу. Прищурившись, Алек высмотрел принца в толпе сопровождения и дернул правым запястьем, освобождая потайной кинжал. Прежде несчастный взгляд стал жестким и расчетливым – взглядом охотника или убийцы.

– Сядь, – Шани ухватил его за руку и резко дернул вниз. Академит шлепнулся на камень, и кинжал вылетел из его руки и упал на траву. – Сядь, дурачок, не сейчас.

На Алека было жалко смотреть.

– Не сейчас, – повторил Шани. – Не дергайся, не лезь, куда не нужно, и упаси тебя Заступник кому-нибудь проболтаться. Я знаю, что делать, но мне понадобится твоя помощь.

– Хорошо, – кивнул Алек. Он полностью поверил наставнику и потому смог взять себя в руки и относительно успокоиться. – Когда вы начнете действовать, я буду рядом.

Шани не ожидал другого ответа. Похоронная процессия стекла по холмам, и фигурки людей с этого места виделись совсем маленькими – крохотными игрушками. Протяни руку и опусти кулак. На всех. Просто за то, что они живы, а Хельга – нет.

– Сдавай экзамены, – произнес Шани. – Документы на распределение уже готовы, ты поедешь в Гармат Загорский, – Алек хотел было протестовать, но Шани оборвал его нетерпеливым жестом: – Да, ты поедешь в Гармат, но не доедешь. По дороге тебя встретят мастера разбойного промысла и побеседуют с тобой по-свойски. Не любят они инквизиторов, что поделать. Сильно не любят.

Алек вознамерился сказать, что такой план ему отнюдь не по душе, но потом понял, что все тут продумано до мелочей, и от него требуется просто действовать, не допуская никаких сомнений.

– Молодой инквизитор Алек навсегда исчезнет из истории, – продолжал Шани, задумчиво ковыряя резной узор на кожаной оплетке своей фляги, – а его место займет славный парень Алек Вучич. Эти люди научат тебя воевать и убивать, потом ты вернешься в столицу, и я расскажу, что делать дальше.

Академит помолчал, обдумывая сказанное, а затем кивнул.

– Согласен. Я говорил, что за Хельгу глотку перегрызу, и от своих слов не отступаюсь, – он сделал паузу и спросил: – Наставник… а вы?

Шани поднялся на ноги и убрал флягу в карман. Земля качнулась было под подошвами сапог, но он смог устоять.

– А я пойду в бордель, – сказал он и зашагал вниз по тропе.

Алек в полном недоумении смотрел ему вслед.

* * *

Софья Стер, воспитанница приюта для благородных девиц под патронажем госпожи Яравны, сидела в огромном старом кресле, поджав ноги в тонких чулках, и осторожными, но быстрыми движениями наносила на веки легкую светлую пудру. Немного, совсем немного прозрачной помады на губы и пощипать щеки для естественного румянца – госпожа Яравна прибежала несколько минут назад и приказала собираться к гостю, уточнив, что тому нравится чистая простота невинности.

Для Софьи не было секретом, что приют на самом деле является чем-то средним между очень дорогим борделем и лавкой рабовладельца. Яравна бойко торговала живым товаром, поставляя благородных, но нищих сирот тем господам, которые, находясь на верхних ступенях аальхарнской власти, заботятся и о репутации, и о здоровье. Кого-то покупали на время, а затем возвращали обратно, а кто-то становился и фавориткой, и официальной любовницей – Яравна частенько приговаривала, что из любого положения следует извлекать свои выгоды, и уверяла воспитанниц, что без ее участия в их печальной судьбе они давным-давно бы пропали и погибли. Софья же предпочитала размышлять не о том, как много для них сделала госпожа – не слишком-то об этом поразмышляешь в нетопленой комнате и в латаных-перелатаных чулках, когда ноги чуть не примерзают к полу, – а о том, кто купит ее в первый раз и надолго ли.

– Софья! – Яравна заглянула в комнату и, увидев, что девушка еще не готова, вошла и принялась ее одевать быстрыми нервными движениями. – Софья, дрянная девчонка, что ты возишься! Гость уже заждался и всю кевею выпил, а ты, баронесса этакая, даже корсета не затянула! Негодяйка! Обувайся быстро! Платок на шею! И волосы распусти, пусть падают по плечам! И расчеши! Ты же не деревенщина немытая, ты же благородная барышня, дворянка! – Когда Софья развязала ленту и, освободив свои пышные каштановые волосы, несколько раз провела по ним расческой, то Яравна отошла в сторону, осмотрела ее и довольно кивнула. В потемневшем, с пятнами, зеркале, словно в зеленой болотной воде, отражалась высокая, тоненькая девушка, кудрявая и темноглазая, – чем-то изумленная, она смотрела так, будто готова была сию же минуту сорваться с места и убежать, подобно испуганному дикому животному.

– Госпожа, а кто это? – спросила Софья, чуть ли не бегом следуя по коридору за Яравной, которая, несмотря на свою значительную комплекцию, передвигалась очень быстро. Кто-то из девушек, кажется любопытная болтушка Кемзи, выглянул было из комнаты, но тут же испуганно ойкнул и убрался назад.