Текст книги "Обращение в слух"

Пришла, поговорили, и это всё сухо так, сухо… Я говорю: «Ладно, вот я тебе принесла – вот кефир», то и сё, вытаскиваю из сумки отдаю. Ребёнок с детского сада, просит: «Пап, дай мне ряженочки, дай сметанки».

А он говорит: «Мама мне принесла».

Если б я принесла одну банку. Если б я принесла две банки. Я ему принесла шесть! Он эти все баночки положил в карман и ушёл.

Мой ребёнок кричал, орал: «Папа, дай сметанки!» Он не дёрнулся, не обернулся и не дал ни единой баночки. А? Факт – отличный.

Так. Дальше.

Я к нему ещё пришла несколько раз – я его не застала в больнице. Я поняла, что он где-то гуляет. Но в больнице же мужики солидарны – не скажут. Ну, как и женщины. Но мужчины, я поняла, хуже женщин в некоторых случаях. Ну не будем сейчас.

Вышел он из больницы. Ещё живём.

А в то время он у меня хорошо играл на гитаре. Выступал в ансамбле. И он, значит, мне говорит: «Ты знаешь, я там нашёл одного друга, мне надо туда сходить настроить гитару, то-пятое-десятое».

«Ну, иди».

Пошёл – вернулся хороший.

Ну, хорошо…

Проходит ещё три-четыре дня. «Я сегодня пойду снова, мы будем записывать что-то…»

«Иди».

Снова пришёл такой.

Хорошо…

А после этого оказалось, что он в дружине: «У нас на работе дружина образовалась, и мы пойдём дежурить по городу».

Я: «Очень хорошо…»

Ну и всё в таком духе.

А ещё когда мы у свекрови жили, у меня была такая для мыла мыльница. Я все денежки складывала туда в мыльницу. И когда я за денюжками полезла – что-то меня цапануло: денежек не хватает!.. Я взяла, на коробочке сбоку карандашом написала, какая сумма.

Второй раз полезла – там нет сто рублей! А в то время сто рублей – это было просто сумасшедшие деньги.

Потом он мне говорит: «Дай мне деньги».

Я ему говорю: «Ты мне скажи, пожалуйста, вот там в коробочке – ты денег сколько взял?»

«Я ничего не брал».

Я говорю: «Как это так не брал? Там сто рублей нету!»

«Да это ты обсчиталася».

Я говорю: «Пойдём». Я его подвожу, вытаскиваю коробочку – а там сбоку написано число и капюры. Я говорю: «Вот, видел?!»

«Ну, я не знаю, куда девалися».

Я: «Где деньги?»

Он: «Я не помню».

Я говорю: «Хорошо… Бог тебе судья».

Теперь рассказывать буду ужасную вещь.

Значит, он стал делать так. Приходит пятница – он мне говорит: «Я ребёнка заберу с собой. Мы уедем к бабушке, чтоб тебе не мешать. Потому что тебе постирать, приготовить, убраться, дров нарубить, печку натопить… – Он меня освобождает от ребёнка, понимаете? чтобы вроде мне легче было. – …А я приеду в субботу».

Ну, первое время – приехал в субботу, действительно.

А в один прекрасный день уехал в пятницу, и в субботу нет, и в воскресенье нет. А чтобы ребёнка в детский сад – ему же надо одежду? Я постирала, всё приготовила… Поезд оттуда приходит в семь вечера, а обратно шёл в полдевятого. Семь, семь пятнадцать, семь тридцать, восемь – их нет. Я думаю: ну, сейчас я проверю, чем он занимается и где ребёнок. Я в полдевятого сажуся в первый вагон – а там всего одну остановку. Просто речку переезжаешь – и остановка.

Я выхожу из первого вагона… А вагоны вот так полукругом – и у меня голова поворачивается, и я вижу: он выходит с последнего вагона!

Меня не видит.

Иду бегом. У свекрови свет не горит. Я свекрови в дверь: тук-тук-тук! Она спит.

Я говорю: «А где Генка?»

Она: «Ой, да я не знаю…»

Я говорю: «Как это так? вы мать, он забрал к вам ребёнка – не знаете? А ребёнок где, Слава?»

Она: «Да он с Ольгой» (это значит, с золовкой, с его сестрой).

Золовка рядом жила. Захожу к ней – ребёнок мой ползает. Ну, в нормальном состоянии, накормлен, всё. Я говорю: «Генка где?»

Она: «М-м-м, м-м-м…»

Я говорю: «Как это так! Где Генка есть?! Он забрал ребёнка, что „я тебя освобождаю от всех забот“, чтобы мне было „легче“… Ребёнка не привёз, сам где находится? Время – девять часов вечера, ноябрь месяц!»

«Ну, я не знаю…»

Я говорю: «Хорошо. Собирай ребёнка!»

А чтобы оттудова мне уйти – уже поезда никакого нету, – мне нужно идти пешком час. Ноябрь месяц. Я ребёнка побыстрей одеваю, как смогла – одни штанишки не успела одеть, я говорю: ничего, на ходу… И от дома где-то прошла с полкилометра. Шла как? Быстрей-быстрей.

А чтобы перейти речку – обязательно через мост. А когда поезд идёт, то нужно стоять ждать, пока поезд пройдёт, а потом уже идти. И перед тем, чтобы мне заходить на мост – идёт поезд. Я стою – и из-за угла, из леса он выскакивает. Он домой пришёл – меня нету. Ему сказали, что я взяла… значит, я пошла пешком… и он меня догнал!

Он у меня ребёнка выхватывает и берёт меня прикладывает на железную дорогу… (плачет) На рельсы кладёт!.. к поезду… ребёнок… Ребёнок помнит всё до сих пор… Наливайте водички, да…

(пьёт)

Ну что? я женщина, как говорится… Что я могла против мужика устоять… или удержать… Конечно, он у меня ребёнка отор… отобрал. И ушёл. Как говорится, жизнь дороже… Ребёнок тоже… Но здесь было выбирать – или жизнь, или как хочешь… Конечно, он забрал ребёнка обратно – а я своей дорогой. Пошла с крокодильими слезами.

Вот не знаю, я сколько раз говорю: если был бы какой-нибудь журналист – и описать о моей жизни, моей судьбе – это просто мрак! Я так и называю: не жизнь, а мрак. Никто не поверит, что может быть такое. Что человек выдерживает такие испытания…

Значит, это всё было в ноябре месяце.

Потом мы снова ругалися, и никакого он, как говорится, отношения не поддерживал.

Двадцать второго декабря… какой день недели был, я не помню сейчас, но двадцать второе декабря – это точно. Он пришёл с работы, заходит в этот сарай, где мы жили, и говорит: «Собери мои вещи».

Я говорю: «Тебе надо – ты и собирай. Пожалуйста, полки свободны, все твои вещи лежат».

Я пошла, позвала хозяйку, чтобы было всё при свидетелях.

Она пришла, говорит: «Ген, ну как же тебе не стыдно! Ты посмотри, какая она у тебя хозяйка: что поесть приготовить, что постирать, что убраться… Уголь сама выписывала – привезла, дрова сама выписала – привезла… Ты дрова не таскал, она сама всё на свете перетаскала… Разве тебе не стыдно? Ты такую хозяйку не найдёшь. Подумай, подумай…»

Ну, он собрал вещи, она думала, что всё – а он ждал, когда она уйдёт, чтоб забрать деньги. Денюжки-то в коробочке лежат же! Там было четыреста десять рублей. Это большие деньги.

Хозяйка ушла, он: «А деньги?»

Я говорю: «Дели пополам».

А он говорит мне: «Ещё-ё не хвата-ало!»

Достаёт эту коробочку, четыреста рублей забирает – десять рублей мне оставляет. Я говорю: «Ты что, с ума сошёл? Мне нужно жить с ребёнком, мне двадцать рублей только нужны заплатить за жильё!»

А он говорит: «Я знаю, ты женщина крепкая, сильная – выкрутишься!»

А? Хорошо?!

Хорошо…

Но вот так появился сын у меня.

После этого на Новый год я беру отпуск и приезжаю сюда в Успенское. Приезжаю, сестре всё рассказываю, а она говорит: «Ну и чего ты? Живёшь ты в сарае: ни дома у тебя, ничего. Давай, – говорит, – у нас санаторий Четвёртого управления, съездием туда в отдел кадров: может, тебя возьмут поваром?»

И мы едем четвёртого января в отдел кадров. Мои данные все записывают, и я еду домой.

И семнадцатого марта приходит мне вызов отсюдова из Четвёртого управления!

Это был семьдесят ровно восьмой год. Семьдесят восьмой год. Мне приходит вызов, что «мы приглашаем вас на работу», что «вам в течение трёх лет обеспечено жильём-квартирой, а ребёнку предоставлено место в детском саду».

Я два дня хожу, а в душе вот играет такая жизненная… «Что делать? Ехать? Не ехать? Как?..»

Ребёнок, тем более, маленький, это тоже, как говорится… Как жизнь пойдёт?..

И девятнадцатого марта у меня день рожденья. Там в столовой накрыли стол, посидели, всё, от души, всё на свете.

И у меня была Харченко такая, дай бог ей здоровья, Надя. Надежда. А отчество забыла.

Она говорит: «Галь, я не пойму – у тебя чего-то не то».

Я говорю: «Надь, я не знаю, как быть, что мне делать и с кем посоветоваться».

Она: «Давай выкладывай, что случилось».

Я говорю: «Надь, слава богу, ничего не случилось, но ты знаешь – меня приглашают на работу в Москву».

Она: «И что ты?»

Я говорю: «Я не знаю, как быть».

Она мне говорит: «Ты с ума сошла? Брось всё, собирай манатки и поезжай! Если вдруг там не получится у тебя – я всегда тебя на работу обратно возьму». И вот эти её слова.

Я говорю: «Надь, спасибо тебе!»

И вот я приехала сюда – и отработала здесь двадцать три года поваром.

Кухня – мы находились в подвале: окошечко вот такого размера – но высоко, только свет пробивался. Мы работали с четырёх утра и до девяти вечера. Начальство приходило, требовало с нас. Нас гоняли за всё.

Они приезжали туда отдыхать, любовались природой – как красиво, как хорошо! Отдыхали: у них были спортивные секции, развлечения, всё на свете…

Вам было обидно?

Ну… это же закономерность рабочая. Потому что они же чиновники, а мы рабы. Обычный человек не мог приехать туда отдыхать. Все это прекрасно понимали, здесь обиды не могло быть. Мы ж не приехали веселиться и гулять.

Но была жизнь очень тяжёлая. Никаких праздников не было ни-ко-гда. Ни первого мая, ни восьмого марта, ни двадцать третьего февраля, ни это… седьмое ноября, ни субботы, ни воскресенья, ни Нового года мы не видели. Столовая была большая, на полторы тысячи человек. Мы заступали на работу с двадцать восьмого декабря – и заканчивалися рабочие дни у нас пятнадцатого января. Тридцать первое-первое мы не спали по двое суток. У нас на работе было несколько кроватей, на которых мы могли поспать сорок минут, тридцать минут – потом ты подымаешься и идёшь, и дальше работаешь.

Нам всегда говорили: «Вы приехали – вы знали, какая у нас специфика. Поэтому будем работать так». Ни семья, ни муж, ни жена, ни ребёнок… Я уходила в четыре утра. Как я могу ребёнка… шапочку ему одеть, по головке погладить: «Сынок, иди в школу, молодец, умница…» Или «давай я тебя проведу»? Этого не было – я на работе в четыре утра.

Сын был брошеный, кинутый. Он у меня тонул в Москва-реке, потому что я на работе, а весна, разлив, они и пошли… Дай бог здоровья тёте Люды Ермаковой, которая, как говорится, выловила его оттудова, приютила, переодела: я пришла с работы – а он сидит в чужой одежде… Что делать? Ничё не сделаешь.

На коньках каталися с горки там или как – его сбили, упал, головой саданулся. Я пришла – он лежит без сознания. Вызвала скорую помощь. Трое суток сидела возле кровати, пока пришёл в сознание. Были судороги… (плачет)…Стало легче – значит, «возле кровати вы больше не можете сидеть – езжайте домой»… У него появилась озлобленность, потому что отца-то нет, как говорится, и его шпуняли в школе. Он говорит: «Мы в классе мстили всем учителям, всем». Говорит: «Если нам делали замечания, хамски к нам относились – и мы к ним так же точно хамски». К одному только учителю… Вот любил очень Гошу – это преподаватель истории. Так они его звали все, «Гоша». Ну, у него на четвёрки учился.

И так жизнь продолжалася…

А потом к Олимпиаде строят у нас большой дом. И наш посёлок заселяют кэ-гэ-бэ. Все молодые. Были некоторые постарше, но те уже были с семьями. А так набирали с московского Кремля с полка, с Кубинки, с Чехова – с воинских частей, которые были связаны.

В посёлке мы знали всех поимённо, за все семьи знали – у кого сколько детей, всё на свете…

И, значит, совпало так, что ребёнку исполнилось десять лет – а я в тот день не работала. Как-то так получилось. И – я ж мать, тоже хочется же ребёнку… Я говорю: «Сынок, пригласи своих друзей, будет день рождения». Сделала столик: тюряшечку, салатик, водички… Пришло шесть человек ребят – они посидели, довольные – ну, а мы на кухне взрослые. Я жила с соседкой с Людой, пришла её тётка, дядька пришёл, моя подруга пришла Тамара Гавриловна. Мы детей проводили в восемь часов, а сами дальше сидим отдыхаем.

Посидели до одиннадцати часов, я вышла с моей соседкой – тётку проводить вместе с этим с мужем с её. Выходим с подъезда. Тётя Зоя: «Галь, до свидания, дай бог тебе здоровья…»

И из-за угла выходит молодой человек. Который работает в кэгэбэ.

Я его знаю как облупленного. Я знаю, что он женат. Я знаю, что у него есть ребёнок. Я знаю всё. Потому что вот мы работали – вот у нас стоял корпус. Вот здесь была проходная. А ихний объект находился вот тут. Спецобъект. Он работал там… связан был с электричеством, скажем культурно. И они со спецобъекта всегда звонили у нас заказывали. И приходили кушать. Так что мы знали про всех от и до.

Он выходит и говорит: «О! Галина Тарасна! привет! Что у тя за гулянка?»

Я говорю: «Да ничего, вот сыну сегодня десять лет…»

Он к вам обращается по имени-отчеству?

Ну, он моложе от меня, во-первых, на восемь лет…

«О, как хорошо», – то-пятое-десятое…

Я говорю: «Вот вышла провожать».

Ну – «до свиданья – до свиданья». Все пошли своей стороной – я пошла к себе домой. Пришла – посуда: надо помыть. Начала мыть посуду – звонок в дверь…

Третий день

I. Повесть о трех мужьях, или Неоконченная симфония (продолжение). Второй муж

Открываю – стоит молодой человек.

Я говорю: «Ты чего сюда пришёл?»

«А дома делать нечего… У тебя гости были – значит, надо посуду помыть?»

«Ген, – говорю, – у меня мыть посуду не надо. Иди домой».

«Нет-нет, я тебе помогу: я просто уважаю тебя как человека…»

Я говорю: «Иди к жене».

«У меня жены дома нету».

«А где она у тебя?»

«Она у меня уехала в Харьков».

Я говорю: «А что такое случилось?..»

В общем… оказывается, родилась у него дочка – и дочка родилась с вивихом бёдер. И были наложены распорки. А там, где её бабушка жила, – там была клиника специальная. И жена, чтобы ей было легче и удобней, она молодого мужа бросила и туда поехала.

Я говорю: «Ну, не знаю… Зачем ты туда её отправил? Ты здесь один пьёшь, отдыхаешь, гуляешь…»

Он говорит: «А чё мне делать?»

Ну а действительно – молодой человек: что ему делать?

Помыл посуду, я говорю: «У нас не может быть никаких отношений – у тебя ребёнок больной… Забери, – говорю, – свою жену с Харькова».

«Нет, она сюда не приедет».

Я говорю: «Ну это дело твоё. До свиданья».

Ушёл.

Но я знала, конечно, что он придёт ещё. Ну чего, в самом деле – он здесь, она там…

И на восьмое марта в ящике нахожу: «Галина Тарасовна, встретимся через 24 часа. Твой уважаемый Д. Г. А.»

У меня до сих пор лежит открыточка…

Потом узнало начальство его, Комаровский. Вызывают меня на переговоры. Выхожу – сидят на лавочке: раз, два, три – три начальника.

Они вас позвали на улицу?

Ну не в столовой же разговаривать…

Они сидят – а вы перед ними стоите?

Нет, они очень уважаемые. Меня посадили. И начинает – культурно, вежливо:

«Ну, Галина Тарасовна, как поживаешь?»

Я говорю: «Хорошо».

«Как у тебя дела?»

«Хорошо».

«Галь, я знаю, что ты… э-э… значит, сожительствуешь с Геннадием».

Я говорю: «Ну и что?»

«Дай слово, что ты его больше к себе не пустишь».

Я говорю: «Валентин Сергеевич, я сама хозяйка своему слову, и таких слов я вам, обещаний – не дам. А жизнь моя, – говорю, – я не знаю, как повернётся».

«Вы понимаете, мы работаем в такой структуре… Если муж бросает жену, то могут его с работы убрать и всё».

Я говорю: «Ну, я с ним вообще-то не в браке. А кто ко мне приходит – это моё личное дело. Вы как начальник со мной провели беседу, я всё учту. Но я вам ничего не обещаю, и слово я вам не даю».

На этом мы разошлись.

На работе, конечно, его пожурили, было собрание. Ну а как же, вы что: такой-сякой, бросил больного ребёнка…

Ну, он действительно бросил… Но факт тот, что я не хотела расписываться с ним. Мне пришлось под нажимом ножа! Понимаете такое слово?

Значит, первый раз он предлагает: давай распишемся.

Я нахожу причину: «Да мы ещё мало прожили…»

Второй раз: «Да у нас нету жилья…»

И теперь он говорит: «Если! —

(ударяет по столу)

– ты! —

(удар)

– третий раз! —

(удар по столу)

– скажешь, что там чего-то… – зарежу! В такое-то время мы едем с тобой в сельсовет – подаём заявление!»

У меня в этот день температура тридцать восемь и пять. Я говорю: «Ты видишь, в каком я состоянии? Я болею!»

Он на кухню сходил, приходит – нож мой приносит поварской – во-от такой. Говорит: «Если завтра не будешь стоять на автобусной остановке в такое-то время, я, – говорит, – тебя зарежу».

И в стену ка-ак даст ножом!

Ну, я женщина… страшно. Думаю: ума у такого человека хватит…

И после этого вы вышли замуж? За такого опасного человека?

Ну как сказать… человек-то приходит один, а уходит другим… Когда начинали общаться – вроде был-то нормальный, вёл себя хорошо… В советское время ни мебели не было, ничего. А он мужик был доде́льный. Додельный. Он мог любой столик… вырезки всякие на двери… Я как говорила: «лудить, паять и так стоять». Потому что он лудил, он паял и пилил. И пока первый год, как квартиру-то получили, то все к нам ходили смотреть, только «ох-ах, как хорошо». И ему некогда было пить.

А когда закончилась домашняя работа, тогда все стали его звать к себе: приходи, сделай, телевизор почини там, приёмничек… А расплата какая? Стакан.

А человек, когда пьяный, он злой и ненавистливый.

Он любил звать гостей. Всех своих звал с работы. Все очень любили, потому что у меня было всегда приготовлено от души. У меня был свой огород, своя клубника, смородина. Даже заказывали его друзья, чтоб на столе был компот не из слив, не из яблок – а обязательно из клубники…

Но когда друзья уходили, то душа моя дрожала как я не знаю что.

Вот все ушли – ты должна руки вот так положить, и в каком состоянии ни была, ты должна его выслушать. И он мог сидеть морали читать до двух часов ночи: за столом не так на того посмотрела, к тому не так обратилася или глазки не так повернула…

Я говорю: «Ген, ну пошли спать, хватит уже это самое…»

А он: «Сядь. Я сказал: с-с-сядь!..»

Угрожал. И что в руках попадётся – мог в стол влепить так, что стены тряслися. И я боялась, что может тут что угодно произойти от с его стороны жестокости.

И я терьпела-терьпела, но пришло время, и в девяносто восьмом году я вызвала уже милицию. Один раз, второй раз. На второй раз сказали: «Если третий раз будет от вас заявление, то мы выселим его отсюдова за сто первый километр».

В то время мы уже жили отдельно. Мы, как мать с сыном, в одной комнате – он один в другой комнате.

Но за то, что я его бросила, он ходил в дверь стучал мне, бил… Купил колонки, триста шестьдесят… как они, децибэл называется?.. Включал на всю полную эти колонки. Стены вот так ходуном ходили. В общем, там был просто дурдом.

Сын мне говорил: «Мам, не трогай. Он тебя доводит до бешенства: не обращай внимания на него».

Я говорю: «Сынок, как?!. Я по квартире хожу, он говорит мне всякие гадости вслед, и я „не обращай внимания“? Это надо быть железным человеком!»

Он украл у меня кошелёк с деньгами, и там были сыновы документы. Выбросил документы в почтовый ящик в соседский дом. Мы искали бегали. Документы нашли. А кошелёк с тыща сто пятьдесят рублей – он забрал.

Но я такой человек: я могу увидеть во сне.

И проходит, наверное, месяца полтора или два – мне сон снится, что он кожаный кошелёк достаёт из-за пазухи и отдаёт своему брату. Кошелёк из крокодильей шкуры.

Я утром встаю и говорю: «Привет, сосед! Как дела?»

«Нормально».

Я ему: «Ну, рассказывай мне: как брат-то, доволен кошельком моим?» Вот так сразу!

Он: «Эп… эп…» У него отобрало речи.

Я говорю: «Чё ж молчишь-то? Кошелёк-то, – говорю, – хороший, кожаный. У моего сына, – говорю, – ты забрал, а брату своему отдал?!»

И он потом сказал: «Да, это своровал я. Я тебе сделал пакости за то, что ты не стала со мной жить».

Это правда.

Потом был ещё момент.

Мы построили вместе гараж. А мне негде было хранить доски. Я ему привезла в гараж доски. А потом я нашла людей, которые сделают мне забор вокруг огорода. И говорю: «Доски-то мои отдай мне».

«Какие доски? Я никаких досок не брал! Всё, что в гараже – всё моё».

А мне перед этим снится сон: был такой Бубенцов (а он есть и сейчас, только спился совсем). И он ему предлагает доски, говорит: «Тут вот Галины доски лежат, возьми себе».

Я ему и говорю: «Ген, ты почему Бубенцову даёшь мои доски? Какое ты право имеешь! Это доски – мои!»

А он говорит: «Нет, это не твои доски, они в моём гараже». Всё! И сон получается – он мне вот – просто в руку! Так что вот… это во!..

Это просто – ходячая энциклопедия!..

Кто?

Я.

Но посуду-то мыть помогал?

Посуду всегда мыл. Я его за это время научила кушать готовить, стирать, убираться… всё-всё умел делать, всё.

Мы ему предложили: продай нам комнату – мы тебе эти деньги дадим, купишь себе какое-нибудь жильё. Чтобы только разъехаться.

«Нет».

Я ему говорю: «Ну, тогда мы приватизируем нашу комнату, выставим на продажу – ты её не в силах будешь купить, потому что у тебя денег нет, ты пьёшь – значит, мы продаём её азерам, и они с тобой сделают то, что они захотят».

Это было в апреле.

А в августе-месяце он говорит: «Галина Тарасовна, я тебе хочу сообщить хорошую весть».

Я ему говорю: «Ты мне никогда за двадцать лет не сообщил хорошей вести».

Он говорит: «Нет, это хорошая весть, и тебе она интересна».

Я говорю: «Так, ну я тебя слушаю».

«Я продаю комнату. Ты берёшь?»

Я сказала: «Да. Мы – берём!»

Но у него же комната была неприватизированная? Надо было ещё приватизировать за свои деньги – а он человек скользкий… Пришлось рискнуть. Пришлось за свои деньги в Ярославле ему купить дом, в котором он будет жить… Ну, слава Богу, всё получилося хорошо. Он сейчас живёт в Ярославле. Он спился. Попал в психушку.

Но, как говорится – выбрал сам свою судьбу. Он уехал, мы остались – разошлись как в море корабли.

А у вас и второй муж был Геннадий…

У меня мужья и тот – Геннадий, и тот – Геннадий. Первый Геннадий и этот Геннадий.

А уж третий, тот был Георгий…