Текст книги "Обращение в слух"

IV. Рассказ о юном враче

Когда я работал медбратом в институте Склифосовского (это ещё старая территория, где Шереметевский дворец), клинические корпуса были на улице, а подземных переходов не было: больных через улицу на таких железных каталках возили в операционную и обратно. Я работал в торакальной хирургии…

Где-где?

Отделение неотложной грудной хирургии. Там концентрировались больные с раками пищевода, с перфорациями пищевода: кто-то кость проглотил, у кого-то химический ожог… Тяжёлые были больные. С раками пищевода – им разрешали всё кушать – икра разрешалась, коньяк… Заходишь в палату – они лежат весёлые, поддатенькие, у них прямо в тумбочке… в общем, всё разрешалось.

Я работал медбратом, мне надо было делать уколы. У меня список больных: шестьдесят человек в отделении. Я должен им шесть раз в день по миллиону единиц пенициллина. Шесть раз в день шестидесяти больным…

То есть триста шестьдесят уколов.

Да. Я прихожу, набираю шприцы… раньше были не одноразовые, а многоразовые шприцы. Набрал шестьдесят шприцов… ну, не шестьдесят, меньше, конечно, – но сколько есть: вот такая батарея шприцов, иголок…

Девчонки увидели, спрашивают у меня: «Ты куда это собрался такой красивый?»

Я говорю: «Уколы делать».

Они смеются надо мной: «Вот, студент! Да ты до завтрашнего дня не сделаешь эти уколы».

Я говорю: «А как же… А как же надо?»

Они объясняют мне: «Очень просто. Разводишь двадцать миллионов единиц пенициллина в двадцатиграммовый стеклянный шприц. Больных – шестьдесят. Значит, хватит с тебя три шприца. Три шприца ты разводишь, и берёшь с собой большой лоток с иголками. Подходишь, одеваешь иголку, миллилитр вводишь одному больному – иголку сбрасываешь. Одеваешь другую иголку – вкалываешь другому, снова иголку сбрасываешь. То есть ты тремя шприцами обслуживаешь шестьдесят человек».

Но иголки хотя бы меняли?

Иголки меняли. Но всё равно – по санитарным законам так делать запрещено.

Инфекция может через иголку проникнуть в шприц?

Ну… в принципе нет, потому что поршень как бы идёт всё время вниз… Но мало ли? Например, если глубоко вкалываешь, через иглу может быть ретроградный заброс крови – и всё, тогда можно заразить, да. Но вот, тем не менее…

О чём это говорит? Во-первых, везде была экономия. Очень строго смотрели на эти ставки, на выработки: урезали везде, обрезали…

А с другой стороны, это семьдесят седьмой год. Гепатита В не было, гепатита С не было… Была вообще тишь да гладь.

Светлый, светлый такой был период…

Я слышал, вы из Швейцарии, да? Ну, бывали там? Ну вот если будете – там в районе Монтрё есть замок, не помню название: и там в замке кровати – полусидячие. Оказывается, люди в средние века спали в полусидячем таком положении. Чтобы быть наготове, если какое-то нападение…

У нас сейчас – точно такая же ситуация. Если я на дежурство иду, а моя жена остаётся дома одна, она спать ложится – с ножом…

У вас отдельный дом?

Нет, квартира. Но всё время слышишь: там обокрали квартиру, там, там залезли… У меня очень хорошая наблюдательность, и я чётко заметил: у людей появился страх. Обратите внимание: в метро, в электричке – в глазах озлобленность. Люди привыкли к смертям, причём к насильственным. Идёшь по улице – лежит кто-то… Раньше, при Советском Союзе: «Что?» «Кто?» Сразу: «Пойдём посмотрим!» «Так, скорей надо скорую вызвать. Надо милицию вызвать!..» А сейчас просто мимо идут.

Раньше ночью гуляли, и вечером, и чтобы кто-то кого-то убил? приставал?.. Хоть теперь говорят, что была там какая-то уравниловка – но люди были открытые… праздники веселей проходили… В общем, всё было проще, гораздо проще…

Всё кончилось в девяносто первом году.

Я работал тогда в Никольской больнице. Двухэтажное здание, старые корпуса деревянные. Больница сельская. Её помещик достроил как раз в тысяча девятьсот семнадцатом году. Кстати сказать, операционная там была большая, шикарная. Стоял старинный зингеровский стол. Фабрика «Зингер». Девятнадцатого века выпуска. Но и в старом состоянии очень хорошо работал. Он и сейчас, кстати сказать, там стоит…

Так вот, был как раз август тысяча девятьсот девяносто первого года.

С вечера ещё, когда заступил на дежурство, девчонки мне говорят: чего-то творилось днём непонятное. (А у нас рядом военный аэродром.) Говорят: каждые две-три минуты на аэродром садится грузовой ил-семьдесят шестой. Две-три минуты проходят – ещё садится…

Но мне было не до того: у меня девочку привезли, очень тяжёлая была травма… и, в общем, эта девочка оказалась нежизнеспособна. То есть произошёл летальный исход. Мы её закрыли простынкой, и вот так у неё рука свисла. Я подхожу – и вдруг она пальцем мне: раз… раз… манит.

Как бы: «Иди сюда».

Думаю: «Ну ничего себе!..» И все тоже, естественно, испугались.

А это, оказывается, бывают уже такие посмертные сокращения, когда отдельно сгибаются на руках пальцы. Гиперактивность отдельных нервных клеток в умирающем организме…

И вот этой же ночью мы просыпаемся от сильного гула: чувствуется, что много-много техники идёт, и много света.

Вышли мы… а больничка стояла как раз на дороге, там есть такая деревня Шарапово, и в сторону туда военный аэродром. И по этой дороге – танки, танки… Бэтээры, бэтээры… Всё дрожит. Свет яркий – ночью…

Я говорю (мы вышли с заведующим нашим) – я говорю ему: «Лёнь, что это? Война?»

Он: «Не знаю…»

И прямо с тех пор и поехало. Революции, путчи, расстрел Белого дома, беспредел весь бандитский… Ну такой беспредел – просто!.. Практически каждый день привозили – кого подре́зали, кого расстреляли: из ружья, из гладкоствольного оружия очень много было ранений… Наркоманов везли: дежуришь – привозят, ещё привозят… Очень много везли поездной травмы…

Тех, кто попал под поезд?

Ну да. С Минского везли шоссе, с Можайского: очень много было аварий. Ранения…

У нас совмещал один врач, реаниматолог-анестезиолог. Однажды у него было двадцать две операции за ночь. На двадцать третьей операции ему стало плохо…

Двадцать две операции – за одну ночь?!

Только за одну ночь, да. Аппендицит, ущемлённая грыжа, желудочное кровотечение, ножевые ранения, разрыв селезёнки, разрыв печени, в сердце ранение было…

А есть какая-нибудь, я не знаю, техника безопасности? Ограничения?

Ну а как, какие ограничения, если везут этих больных?

Я помню, тоже всю ночь оперировал-оперировал – и утром надо было сдавать дежурство.

Вхожу, сидит профессор – и надо ему докладывать: поступил такой-то больной с таким-то диагнозом, сделано то-то и то-то… И так про каждого больного. И на вопросы, которые профессор задаёт – надо на все эти вопросы ответить.

Помню, зашёл в эту залу, у меня во-от такие две пачки историй… Сидит профессор – а у меня просто сил нету. Я хлоп эти пачки перед ним, говорю: «Вот здесь поступившие, а это вот наблюдающиеся… всё!»

Все посмотрели на меня… «Ну ладно, идите…»

Да лихое было время, что говорить…

Помню случай, из Кирова приехали работяги продавать лес. Поселились в гостинице, на территории… там у нас есть такой Старый Городок.

Продали этот лес, и с деньгами вырученными должны были на следующий день уезжать. И, видно, кто-то навёл на них.

А жили на первом этаже. Ночью человек пять или шесть туда залезли, в масках, с оружием, стали их грабить.

А мужики оказались здоровые. Маски эти все с них посрывали, – ну и у них у самих тоже там оказалось: у кого ружьё, у кого ещё что-то…

Короче говоря, всех скорая привезла – и грабителей, и пострадавших. Тринадцать или пятнадцать человек в общей сложности.

Вот это было шоу! Сидят все вместе в перевязочной – и милиция тут, и мы в присутствии милиции оказываем помощь… Вот это надо было снимать!

«Вот этот! – один кричит, показывает на другого. – Вот этот в меня стрелял!»

Тот: «Да ла-адно…»

«Что ладно тебе?! Что ладно?»

«Да ладно, сиди…»

«Ты, – говорит, – сам сейчас у меня посидишь!»

(А здоровые мужики-то – и те, и эти.)

«Ты сейчас, – говорит, – посидишь у меня! Я тебе… подожди, меня перевяжут, мы сейчас с тобой выясним…»

Милиция им обоим: «Всё, хватит! Выяснили уже!»

Смешно было.

Но, конечно, только со стороны…

V. Норма жизни

– Помнишь немцев, – обратился к жене Дмитрий Всеволодович, – немцев в Тае? Мы с Анной Вадимовной, – пояснил он Лёле и Фёдору, – позапрошлой зимой ездили в Тайланд, на остров Самуй. И соседи у нас были немцы. У них было любимое развлечение. Они садились с утра – все толстые, красные, плюс тридцать два на дворе, – открывали газету, какой-нибудь «цайтунг», всегда на последней странице, и страшно ржали. Мы думали, там анекдоты какие-то, немецкий юмор… Выяснилось, они читали прогноз погоды! «Франкфурт – минус пять!» И все: «Га-га-га!» А кругом пальмы, море, кокосы, плюс тридцать два… «Гамбург – минус одиннадцать»! «Га-га-га!!» И вот каждое утро так развлекались…

– К чему ты вспомнил? – спросила Анна.

– Ну как же: послушаешь этих ваших… свободных нарраторов – и понятно, почему все, начиная с Гоголя, как-то больше в Монтрё тянулись… предаться думам о родине. В Рим, в Женеву… И мы с вами тоже – видите, в Бернерском Юберлянде[17]17
  В Бернерском Юберлянде (от нем. Berner Oberland) – в Бернских Альпах.


[Закрыть] исследуем тайну русской души. И – правильно, я считаю! Здесь это ещё можно хоть как-нибудь выносить. Дома послушаешь – сразу ложись и помирай. Да и слушать не станешь.

Вот рассказывает человек: двадцать две операции за ночь, «везут и везут»… Что же это такое, товарищи? Это война! Это линия фронта! Насилие – повсеместное, безостановочное – и самое главное, абсолютно привычное! Самое красноречивое – не когда возмущаются (этот врач, он хоть обращает внимание, хоть пытается отрефлексировать). Самое красноречивое – когда насилие просто становится элементом пейзажа, о нём говорят без эмоций, впроброс – как само собой разумеется: и ведь в каждом рассказе! Вы вспомните – Лёля, вспомните! Фёдор, вспомните, буквально в каждом: эта «баба с компотом» идёт – вон у неё соседка сидит, вон другая соседка – муж зарубил топором… Обычное дело: подумаешь, топором. Фигня какая. Бабулька, которая всем понравилась, которая «не судьба»: она говорит, «в деревне коловики»…

– Коломники, – поправил Федя.

– Да, колами дрались. «Это там у нас, нехорошие… ну ничего – не все же такие…» Тоже, видать, «ребятишки зассорились» – и кола-ами!..

– А я вспомнила, – чуть-чуть улыбнулась Анна, – «мужа хотели стрелять на плотине»…

– Вот, точно! Как раз привезли бы: прямо клиента на стол! Зингеровский. Позапрошлого века. «Прекрасно работает»…

Но главное – в чём? Когда этот фон насилия делается постоянным, когда давление постоянное – то абсолютно меняется восприятие…

– Да, меняется! – с убеждением подтвердил Федя. – Но в каком направлении оно меняется? В Европе ты существуешь в иллюзии, что жизнь – вот эта, посюсторонняя земная жизнь совершенно комфортна – и, главное, совершенно достаточна! Поэтому ценности, с которыми ты соотносишься – исключительно здешние, преходящие ценности: твой счёт в банке, страховка, контракт… сплошь иллюзия! Жизнь устроена так, что вся она без остатка уходит на пустоту! В то время как русский человек – не умозрительно, а по опыту, по непосредственным обстоятельствам своей жизни – смотрит не на «сейчас», а на вечное: именно потому, что так близок земной горизонт; потому, что внезапные обстоятельства, даже внезапная смерть, по-церковнославянски – «наглая» смерть…

– «Наглая смерть», прекрасное выражение! – перебил Дмитрий Всеволодович. – «Наглая смерть» – норма жизни! Известна вам, Фёдор, такая фамилия – Эберштадт? Николас Эберштадт?

– Что-то слышал…

– Анне Вадимовне по работе прислали статью. Анна Вадимовна у нас человек государственный… Я-то мелочь, по мелочи помогаю Анне Вадимовне… Вот, вместе читали. Статья называется «Дранкин нейшен», «Спившаяся нация». Ань, вспомнишь? В двух-трёх словах?

– Даже в одном-единственном слове, – спокойно сказала Анна. – Эберстадт – специалист по демографии, профессор Гарварда. Он употребляет термин «сверхсмертность». «Сверхсмертность» бывает во время войн, эпидемий, во время голода. А в России – и Эберстадт говорит, что это нечто невиданное в истории, – «сверхсмертность» растёт последние двадцать лет. Мужская смертность в молодом и в зрелом возрасте в России выше, чем в Эфиопии и в Сомали…

– Где реально воюют! – вставил Белявский.

– Эберстадт говорит, что ни одно научное объяснение не работает… И, что важно, – невероятный разрыв между классами. Образованный класс, люди с высшим образованием – смертность почти такая же, как в Европе. Сравнительно небольшая. Приемлемая. А вот люди без среднего образования – вымирают, как в самой нищей Африке, как в Зимбабве: он пишет, что даже при всех недостатках России – при относительной бедности, при плохой экологии, медицине – такие масштабы смертности необъяснимы…

– Умом Зимбабве не понять! – изрёк Дмитрий Всеволодович. – Ну так вот и вопрос нам, про душу-то: в чём загадка? Почему трактора – кувыркучие? Почему шестьдесят человек – одним шприцем? Почему смертность хуже, чем в Сомали?..

– Ну, это вопросы такого рода… – Анна сделала неопределённый жест. – «Что делать», «кто виноват»…

– А я знаю ответ! – заявил Дмитрий Всеволодович. – И скажу за обедом. Фёдор! Вам хозяин не говорил про табльдот? Уже время, вообще-то.

– Да-да, Эрик просил извиниться, он просит ещё полчаса.

– Мне нравится, как вы говорите «Эри́к», «Эри́кь». Ну хорошо, есть у вас что-нибудь аппетитное перед обедом? Какая-нибудь, скажем, девушка аппетитная, полная жизни?..

– Есть запись чудесной девушки из Чебоксар —

– Чухонка!

– Нет, русская. Просто родом из Чебоксар. Но запись довольно длительная… продолжительная, большой тайминг…

– Ань, ты выдержишь продолжительную чухонку? Ставьте, Фёдор, чухонку из Чебоксар!

VI. Правдивая повесть о приключениях Тани из Чебоксар

Я по Волге очень скучаю. Вот Лёшка не так. У него деревня была не на Волге. А я выросла именно на берегу. И вот когда лежишь спишь, и слышно моторные лодки… Это, можно сказать, в крови уже: всё лето из воды не вылазиешь, ягоды эти, грибы, рыбалка… А заливные луга там какие! Напротив нашего города остров Козий (так называется, Козий), весной он заливается полностью – а как лёд ушёл, вода спала – и начинается: трава в рост человека, её не раздвинешь, такая она густая вся, обалденная! Но она от солнца сразу сжигается, потому что на Волгу-то самые жаркие лучи… И клубника: здесь она маленькая, водянистая, и зелёнки отдираются плохо – а там она размером вот такая! И по вкусу она – медовая!.. А рыбалка? Весной идёт чехонь – это типа длинной воблы, но в сто раз вкуснее, «царская рыба» её называют. Такой кайф был эту резинку с чехониной вытягивать!.. Тогда в уху ещё воду брали из Волги, варили: добавят туда стопку водки…

А сейчас воду из Волги не берут?

Да что-о вы! Сейчас там даже купаться опасно. Не считая, что там и желтухи, и дизентерии, и всё, – так над нами ещё и «Химпром»… Деревни рыбацкие все пустуют, потому что ловить некого. И раки все умерли в Волге, потому что они только в чистой воде живут…

Здесь в Москве-то летом и сходить некуда – и такое чувство невыполненного долга, что ты за всё лето ничего не собрал, никого не поймал, и даже ни разу нос не поморозил в воде… Волга-то, она до двадцати градусов никогда не прогревается. По крайней мере, в наших местах. Ну, и как лягушки там – до посинения купаешься – и всё лето. Закалка получается.

В Хохляндию когда ездила первый раз, там река Буг – она хоть и порожистая, но прямо как парное молоко! Я думаю: «Прям как в ванне…» А они все стоят: ой, даже не раздеваются. Говорят мне: «Ну ты мо-орж!» Смотрят на меня, как будто я с Луны свалилась, – и я на них так же… Первое было в моей жизни большое путешествие. Плюс ещё я одна, восемнадцать лет, так прикольно всё!..

Ехали с одной тёткой из Чебоксар, проболтали с ней всю дорогу – а ей куда-то на пересадку, не помню, куда она ехала. И у нас у обоих время полно до поезда. Ну, я в Москве-то была проездом в детстве, ездили затовариваться. Знаю, где Красная площадь находится – ну хотя бы примерно, – а она вообще не бывала ни разу.

Значит, вышли мы с поезда – надо покушать. А где? В восемь утра ничего, даже кафе у хачиков не открыты. Шли, шли – нету, нету, вообще кушать охота уже. И тут типа такого подвала, и вывеска «Кафе». Спускаемся – сидят четверо мужчин. Мы как путёвые с ней: открываем меню, начинаем смотреть цены – вроде и цены подходящие… сели. Мужчина один говорит: «Ну давайте я вас обслужу…» Приносит нам покушать, вина приносит… Мы говорим: «Мы вино не заказывали. Мы девушки непьющие». Короче, уговорили они нас по полбокалу вина выпить. Тётка-то замахнула, потом ещё, разболтались: оказалось, вообще выходной в этом кафе, а эти товарищи после какого-то хорошего праздника сидят голову лечат. И тут заходим мы – ну как нам отказать, когда мы такие деловые, читаем меню? (смеётся) Они, короче, свою еду погрели для нас… А мужчина, который нас обслужил, – он директор кафе этого получается.

«Девчонки, – говорит, – вы куда?»

«На Красную площадь, у нас сейчас поезд будет скоро».

«Где метро, знаете?»

«Не-ет…»

«Ну, давайте, – говорит, – до метро вас провожу».

Идём – а мы после вина, да с утра ещё, голова не соображает… И тут я вспоминаю, что мы забыли за еду-то заплатить! Всё, мне поплохело, я хватаюсь, говорю: «Вы извините, пожалуйста, просто расслабились и забыли…»

Он смеётся, говорит: «Да ладно, девчонки, вы чё? На обратном пути заходите».

Ой, мы такие: «Спасибо, спасибо!..»

Ну, отдохнула месяц на Украине – еду обратно. С Киевского – на Казанский вокзал, с пересадкой.

Стою в кассу, очередь к билету подошла – она говорит: «Столько-то…» (сто рублей, что ли, тогда билет стоил). Я в сумочку залезаю – а там ни рубля вообще! И я… блин!.. всё… ограбили…

А у меня такая дурацкая сумочка была, просто с хлястиком, можно было одним пальцем открыть. Чемодан тащу, сзади эта сумка болтается… ну грех не вытащить у дурочки малолетней. В поезде-то я смотрела – всё было нормально: подозреваю, что на вокзале вытащили.

И я чуть сознание не теряю от ужаса: как представлю, что я в Москве… и куда мне? я никого не знаю… Вышла с вокзала, села, сижу реву. Подходят грузчики – там толкают тележки: «Чё плачешь?»

«Вот ограбили, – говорю, – даже на хлеб не осталось…»

Предлагает мне заработать.

Я говорю: «Да пош-шёл ты!» Психанула, плюнула в его сторону и ушла.

Потом думаю: ну ладно, а чего делать-то?

Пойду к этому дяденьке в кафе, кроме него у меня тут ближайших знакомых нету. (смеётся) Он же приглашал? Глаза вот такие, косметика смылась, опухшая, вся зарёванная – пришла. А они снова делают шашлыки, у них опять какой-то день рождения.

«О! – говорит, – уже приехала с Украины?»

Я такая: «Прие-е-ехала…» – мне ж сразу себя жалко…

«А чего плачешь?»

Я говорю, так и так…

«А, фигня! – говорит. – Вот только что до тебя две приходили, их тоже ограбили. Мы их уже проводили, – говорит, – и тя проводим».

Такой мужик беспроблемный попался! Накормили шашлыками, съездили взяли билет, вечером посадили меня на поезд. Счастливая, довольная до дому доехала. Накормленная… с приключениями…

Мы вообще, вся семья – гастролёры. Мама с папой в Удмуртии встретились, бабушка с дедом на Сахалине…

Строили там чего-то после войны. Ещё японцев застали: вместе работали, в ихних этих бочках мылись. Дед рассказывал: они не в банях моются, а в бочке. Горячих камней накидают, сидят… Пили водку ихнюю, самогонку.

А потом японцев оттуда прогнали – за сорок восемь часов всех посажали на плоты. А кто не помещался – японцы своих жён и детей топили. Это уже дед с бабушкой вместе рассказывали. Прямо загоняли в море, говорят, и топили. Кто себе животы вскрывал, харакири делали… Это, говорят, было всё на наших глазах…

У меня вообще бабушка очень яркая личность. Дед-то из крепостных, у них вся семья такая – любители… А бабушка вообще никогда не употребляла. Она очень интеллигентная, не ругалась никогда матом, даже голоса никогда не повышала.

Когда они с дедом познакомились, решили совместно жить, дед говорит ей: «Переезжай ко мне».

«И вот жду-жду её, – говорит, – а она не идёт. Прихожу – сидит на чемоданах». Оказывается, бабушка дала себе слово: «Если он не придёт за мной, я к нему сама не пойду».

Он приходит: «Ты чё сидишь-то? я же тебя там жду!» Взял её чемодан – и она с чистой совестью, что он за ней сам пришёл, пошла к нему жить… Вот такой человек.

Всё детство мы прожили у неё: старшая сестра и я. Мать с отцом развелись, когда мне было три года, и после этого отношения не поддерживали. Воспитывала только бабушка нас: и косички, и завтраки, и уроки…

Жили бедно, конечно. Мама одна, и развалился Советский Союз… бедно жили. Я, естественно, после школы сразу быстрей работать (хотя училась очень хорошо). Потом приехала в Москву – и три года: пекарем, пекарь-кондитером…

Ну и как-то раз приезжаю в отпуск домой с Москвы.

А у нас из центра города, если чуть опоздаешь, автобусов нет – не уедешь. А я заболталась с девчонками и припозднилась. Смотрю: машина стоит, там знакомый парень за рулём, как раз с моего района.

Подхожу: «Андрей, довезёшь?»

А с заднего сиденья: «Ой, Тань, это ты что ли?» (Меня же в городе редко видят.)

Я говорю: «А там кто?»

И выходит такой высо-окий парень. Я говорю: «Это ты, что ль, Лёшк?!»

А мы учились с его старшей сестрой в параллельных классах.

Он так для меня всегда и был – младший братик моей подруги. Он ещё тогда маленький был росточком, а ещё он ушастый у меня, курносый, смешной… И на три года младше – я его никогда и как парня-то не воспринимала. А он всю жизнь был влюблён. Бегал на дискотеку, смотрел, с кем я танцую… Ну, мы смеялись, естественно… не то чтобы зло смеялись, а так: «Ну ла-адно!» – поцелуешь его в щёчку подойдёшь, за ухо потреплешь… Ну, чтобы не обижать…

И тут смотрю: вырос так, возмужал…

Довезли – а я проболталась по дороге, что завтра еду к бабушке в баню.

А это опять через весь город в другой район. У нас город растянутый Чебоксары, автобусы ходят редко, и на весь город одна автостанция. Так он с самого утра – в рубашечке, в брючках, весь такой накрахмаленный… А я только часов в пять вечера собралась.

Встретил меня как ни в чём не бывало: «Привет-привет! Погуляем на Волгу?..»

Потом только признался, что с самого утра там торчал. Ждал, когда я уже поеду-то через автостанцию эту…

И как раз у него день рождения – двадцать лет. База отдыха, всё: бассейн, Волга… Ой, столько было шашлыков, столько водки!.. Помню, двадцать шестого апреля шёл снег – а мы всей толпой в Волгу!.. И девчонки тоже, и все… Один такой толстый у нас в компании, самый последний заходит и про себя говорит: «Чё как дурак лезу?..»

А все кричат: «Кто не купается, тот не пацан!»

«Ну, я чё, не пацан, что ли?» – думает про себя. Короче, тоже скупнулся…

Потом кто-то надоумился ворон стрелять. Поехали домой за ружьём – их там пьяных милиция скрутила… То есть люди-то, в принципе, просто ехали ворон пострелять – но то, что в пьяном состоянии, и с оружием… Приезжают с фингалами – без ружей, с набитыми мордами…

На третий день просыпаемся – все в одном номере. Человек нас… сколько… пятнадцать, наверное, было – как там все уместились?..

Просыпаемся утром, глаза открываем – стучится кто-то, то ли охранник, то ли кто: «Ну вы чё? – говорит. – Собираетесь уезжать-то? На ночь сняли, – говорит, – а неделю уже тут гуляете…»

Мы такие: «Да мы б уехали, да не можем встать с будуна…»

Он: «Ну щас…» – и приносит ведро берёзового сока ледяного!

Мы все: «О-о-о-о!.. давай!..» – черпаем… Уже и водка опять пошла, и мужика этого тоже с собой…

Очень круто мы погуляли.

И вот, получается, двадцать пятого был день рождения, а где-то с двадцать седьмого пошла у нас совместная жизнь.

Он привозит меня в деревню к себе домой: «Вот это моя жена будет». Я от стыда в огород сразу с Ольгой (с сестрой его), травки полить: в дом-то стыдно зайти…

Ну как это: не замужем, нерасписанные, а он меня «женой» привёл? Даже в глаза стыдно было смотреть. И тут свекровь говорит: «Ну, идите в баню». Я помню, пот по спине полился: «Как так? сразу и в баню зовут…» Стыдно было, конечно.

Но он-то меня женой называл, а я-то его мужем – нет. Думала: надо ещё посмотреть на него… Проверяла.

Полгода мы не расставались, всё вместе делали… Помню, «ГАЗоны» из Нижнего перегоняли. А это ж трясёт, блин, до невозможности: приедешь, потом ещё сотрясение мозгов неделю лечишь…

Лес валил – я ему орешник рубила. У нас в Чувашии такие были дубравы! Сейчас-то уже не осталось: первый ряд леса – заходишь и пустота. Один орешник растёт, липки, осинки… Когда дали лесхозу свободу – всё сразу и повырезали.

Тогда делали как? кто хочешь, идёшь в лесхоз, покупаешь делянку. Тебе лесник помечает деревья, определённое число квадратов. А к лесу этому ни дороги, ничё: на «ГАЗонах», на «Уралах», с этими буксами – ну, вечно застрянет чего-нибудь, то дождь, то грязь… Потом надо эту делянку вычистить от орешника, выкорчевать все пни… И потом только дубы – распиливали, вывозили и продавали кругляк.

Сучки и орешники шли на дрова – и дубы, которые с кольцами. В семьдесят восьмом году много дубов замёрзло в Чувашии, и они с гнилыми кольцами. Там буквально миллиметровый слой, но когда пропускаешь на пилораме – на месте этих колец просто ломается доска. Поэтому с кольцами – тоже на дрова идёт. Таскали с ним и орешники, и дубовые плашки… все говорили: «Какая у тя невеста, какая у тя подруга!» А он хорохорился: «Это моя жена, а не подруга!» Ну чтоб не зарились…

Он у меня простой, работы-то не боится. На свадьбу надо было заработать – а там в Чувашии вообще работы нет. Он у меня вон и лес рубил, и навоз продавал, и жмуриков возил… В похоронном агентстве работал. Звонишь: «Чё делаешь?» – «Да со жмуриком в лифте едем!» Он же большой: тащить на девятый этаж не будешь. Поставишь его… (смеётся) Они там их как людей уже не воспринимали: «жмурики» и «жмурики»…

Навоз тоже продавал: лето, а у нас везде огороды, ажиотаж… Они там вдвоём с напарником лопатами нагребут: машина – семь тыщ! В общем, очень выгодное дело. Напарник потом свидетелем был на свадьбе. В костюме… Выпил, обнял его, и на весь зал: «Ну-у, продали мы с тобой говни-ищ-ща!» Мой – покраснел весь, позеленел: «Ты что? Тихо! Тихо!»

А после свадьбы сидим с ним думаем, куда поехать?

Поедем на юг – вернёмся ведь без копейки. Здесь в Чувашии работы нету пока… А, думаем, айда на север!

Взяли по чемодану, свекровь нам засунула валенки, серые с галошами – север же едем покорять!..

Пересадка в Тюмени, а у нас этот баул с валенками лопается! На дворе сентябрь месяц, даже август ещё, по-моему… Женщина рядом сидит: «Да-а, молодёжь, серьёзно настроились…» Так смеялись…

Приезжаем в Сургут, вылазием на вокзале: чё делать, куда идти? С чемоданами… Пошли, а там и домов-то жилых нету: стройки только, и пустота.

Пошли по остановкам объявления искать. Сняли у каких-то додиков комнату… Ну додики, алкоголики. Её «Стюардесса» звали… свои местные собутыльники. Она когда-то была стюардессой. У неё такой пятый размер груди, и она всё время ходила в халате, чтоб было видно… богатство. Болтушка была-а! Когда пьяная – она заколебёт. Пристала к нам в первый день с разговорами, болтает-болтает – а мужик ейный подходит, со спокойным таким выражением лица за волосы её – бдыщ! лбом об стенку: «Дом-мой, я сказал… Чё молодым надоедаешь?»

У нас такие глаза вообще…

А как-то раз захожу – Стюардесса мясо варит. А у неё в жизни мяса не было в холодильнике.

«Блин, ты чё, – говорю, – моё мясо?!» А я только вот на последние деньги купила…

Она такая: «Это моё…»

Я говорю: «Какое твоё? Если только крысу поймала где-нибудь!..»

«Ну ла-адно, чё ты…» – вытаскивает это мясо варёное из кастрюли, шмяк, отдаёт мне. Простая такая, вообще! Но с другой стороны, не вредная…

Прожили мы у неё первый месяц.

Денег-то поначалу не было, работы тоже, что делать? давай чай пить!

Варенье доели – пьём просто чай с сахаром.

Потом сахар кончился, без сахара пьём: чай, чай, по пять раз в день только чай…

И гулять ходили. Денег нет – только прогулки по воздуху.

Идём, мой говорит: «Так пива хочется…» Вдруг смотрим: полтинник валяется! Он голову поднимает, кричит: «Господи-и! Спасибо тебе-е!» И – бегом в киоск за пивом! Мне жрать хотелось – ему выпить…

Потом сняли у дагестанцев. Там у них полагается женская половина и мужская. А наша комната была посредине. Женская половина – одни баулы-баулы-баулы, и ванная с туалетом. А мимо мужской проходишь – там такой носкои́н! Ну, мы так называли: носки, ноги вот, мужским запахом… кислорода там не было, короче.

Недели две прожили там – и нашли уже на подольше, у азербайджанцев.

Это хорошая семья была, Ариф и Арифа.

Восточные, они вообще хитрые – а эти очень простые. Она по-русски плохо разговаривала: я по телевизору смотрю объявления о работе (а я же кондитер), – меня Арифа зовёт: «О, „кондуктор“, „кондуктор“!..»

А комнату они сдавали из-за того, что у него брат попал в передрягу с милицией. По-моему, наркота…

У меня такая же была история: тут одна подружка в Москве – такая скромнюха, не пьёт-не курит, я даже не думала, что у неё когда-нибудь парень вообще появится – и отсидела полгода под следствием, представляете? В метро милиция… документы проверила.

«Откройте сумочку!» – и лежит порошок. Причём немало, такой хороший пакетик. И отбрехаться не отбрехаешься – вот же, он у тебя есть? милиция тебя поймала? Полгода ей передачки носила. Пока адвокат не освободил. Ну, вы понимаете, как «освободил»: без денег, естественно, там вопрос не решается…

И, значит, этот Ариф. Он водителем в «Сургутнефтегазе» работал – и ровно свою зарплату всю посылал, чтобы брата вытащить – им на еду даже не хватало.

Я уже потом устроилась на работу на фабрику, с фабрики приносила чё нужно было: масло, яйца, – мы с ней делили. Кушать-то надо чего-то ей и ребёнку?

Полгода у них прожили. Уже даже наши родители им звонили, спрашивали: «Дети наши вас там ещё не достали своими криками?» Мы ж оба с ним темпераментные, «хай, вай»…

Оказался ревнивый ужасно. До свадьбы полгода сдерживался, а как только кольцо надели: всё, получай! Не дай бог на кого посмотришь… прям до болезни. Каждую неделю водил меня в церковь – присягу давать перед иконой. Я, естественно, брыкалась как могла: и чемодан ему собирала, и утюг об голову, и паспорт рвала, где штамп – пришлось восстанавливать по утере… Потом притёрлись. День дерёмся, день влюбляемся…

И всегда вместе. Всегда. Расставаться мы не умели, в первые года особенно.

Таксовали вместе. Он у меня сперва устроился в мусоровозку. «ГАЗэль» трёхместная, сзади будка. Едем – одно место свободное. Если видит, что кто-то стоит, – останавливается сразу, выбегает (никто в «ГАЗэль» же не сядет, тем более в мусоровозку) – сам выбегает, запихивает его туда: «Дав-вай! Куда тебе? Город не знаем: показывай!..»