Текст книги "Анатомия книжной реальности"

Да, чиновники и Гоголь… Почти всё, что Гоголь пишет о чиновниках и об административной жизни в России, – почти всё достойно не просто быть отмеченным, но и выученным наизусть. Так уж выходит. Так получается. Так есть.

Далее опять следует весьма важный для повествования отрывок насчет визитов:

«Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам… Жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

И далее сразу же следует другой отрывок. Я пока его просто приведу, а потом обдумаю оба отрывка зараз:

«В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицмейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал ошибкою два раза: „ваше превосходительство“, что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чая». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

Почему я раздели два этих отрывка, безусловно составляющих единое целое? Да вот как раз мысли о КНТ и послужили тут водоразделом. Относительно первого отрывка я пока нахожусь в сомнении, оставлять его или нет. Он очень важен в контексте произведения в целом, но в остальном скорее чисто информативен. Правда, задумчивость Чичикова относительно того, надо ли еще кому отдать визит, скорее ценна и сама по себе. Именно эта задумчивость блестяще подчеркивает всю деятельную сторону его хлопот: одно предложение схватывает весь процесс в целом. Поэтому, пожалуй, это предложение и стоит оставить. А что касается сомнений, то вообще везде, где есть сомнения, стоит скорее воздержаться от выделения текста. Итак, от первого отрывка остается:

«И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников».

Переходим ко второму отрывку. Здесь, в общем, тоже чрезвычайно важный для характеристики Чичикова момент: его «льстивость», умение ладить с людьми, подлаживаться к ним – одна из черт от Чичикова неотъемлемых; одна из характернейших его характеристик. И если бы просто говорилось, что вот он, мол, ловко польстил каждому, то можно было бы и подумать, оставлять эту характеристику или нет, но тут вполне конкретно показано, как он польстил, и я думаю, что всякий признает его лесть искусной. Вот за эту крайне удачную иллюстративность я и оставляю этот отрывок. Завершается же всё приглашением Чичикова туда-то и туда-то – этот момент чисто информативный – его вполне можно пропустить. Итак, если от первого отрывка осталось лишь одно предложение, то от второго одно предложение отымается, а именно:

«Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чая».

Надеюсь, не надо повторять, что отымается оно вовсе не потому, что какое-то неудачное… Идем дальше. Да-да, ведь и прошли то мы еще совсем-совсем ничего; еще и до конца первой главы совсем не рукой подать… Работа с текстом – дело кропотливое. Я, признаюсь, уже третий день корплю над одной только первой главой и, как видите, дошел едва-едва до половины. Впрочем, дальше пойдет быстрее; ясно, что вначале требуется максимальное количество пояснений, что затягивает процесс. Вот и сегодня я уж так вцеплюсь в текст, что пока первая глава не будет разобрана полностью, не успокоюсь.

Замечательный отрывок о том, что он-де Чичиков – незначащий червь мира сего и претерпел за правду, мы опустим, хотя… эх, надеюсь, кто другой обязательно его оставит. И все-таки надо этот отрывок привести, чтобы подумать, оставлять его или нет:

«О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить, если же говорил, то каким-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и недостоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать, наконец, место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

Да, не раз и не два всякому исследующему текст по предлагаемому здесь методу предстоит разрешить для себя вопрос: почему это он решил «выделить» тот или иной отрывок (или решил не выделять)? Следует признать, что здесь очень четко показана, с одной стороны, «неопределенность» положения Чичикова (впоследствии ведь и будут толковать – а кто он вообще такой), а с другой – снова подчеркивается его раболепие перед сильными мира сего, которое, пожалуй, даже идет и куда дальше одной скромности. Но это раболепие особенное, раболепие человека, который сам однажды хочет вполне приобщиться к миру сильных и преуспевших. Это преклонение человека, мечтающего приобрести, перед людьми, которые уже приобрели. Нет, пожалуй, я никак не могу пройти мимо этого отрывка, хотя вначале и имел такое намерение. Но ведь ранее говорилось, что сама по себе важность какого-то текстового момента не обязательно должна вести к выделяемости текста. Но ведь я уже фактически привел и другой аргумент. Какой же? Да всё, что было об этом отрывке сказано. Вообще, я бы сказал, что отмечаться должен всякий отрывок, вызывающий на разговор. Это новая модификация правила аргументации. Я бы даже сказал, что отрывок в том случае достоин быть «оставленным», если то, что нам хочется сказать о нем, по объему не менее самого отрывка. В тенденции это должно быть так, хотя в правило я это пожелание всё же возводить не стану. Есть отрывки важные для построения текста, мы можем это отметить, но не более. А есть и такие, которые могут казаться несущественными, но так и тянет о них поговорить, как-то их прокомментировать. Вот это-то и есть соль текста.

Что же касается проблематичности такого подхода, то вообще предлагаемый мною метод несомненно проблематичен, и по многим пунктам. Мы их (все эти пункты) в свое время суммируем и посмотрим, что же у нас в итоге выйдет. А пока продолжим путешествие по тексту.

А далее по тексту у нас следует описание бала. Я не любитель балов, а потому все эти мелькающие и несущиеся черные фраки («Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там…») пронеслись и промелькали мимо меня66
  Но здесь требуются уточнения, ведь после введения правила аргументации нельзя отмахиваться от какого-то отрывка (например, о бале) только на том основании, что исследователь не является любителем балов. Надо обратить внимание на суть и постараться увидеть ценность и тех отрывков, которые при обычном чтении могли бы быть пропущены, как не отвечающие пристрастиям читателя. В этом смысле метод КНТ предельно дисциплинирует и заставляет буквально каждое слово рассматривать под лупой. Что касается балов, то я вспомню отрывок из «Анны Карениной»: «Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку. Густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности». (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина». Ч.1. XXII.). Я стопроцентно не являюсь специалистом по бархаткам (и даже не знаю, что это такое) и вместе с тем не менее стопроцентно уверен, что этот отрывок нельзя не отметить. Да, не скрою, футболист, натягивающий на себя бутсы и гетры, мне был бы понятнее, чем Кити, и все-таки мастерство писателя тут таково, что не понять состояние Кити фактически невозможно. Она в предвкушении триумфа и всё напоминает ей о том, что триумф близок. И, как и чаще всего бывает в таких случаях, вместо триумфа ее ждет болезненный удар… впрочем, я отвлекся. Существенно же то, что в описании бала в «Мертвых душах» я не нашел чего-то, что особенно зацепило бы внимание читателя, а вот в описании балов в «Анне Карениной» и в «Войне и мир» (кто же не помнит первый бал Наташи Ростовой!) – такое особенное есть.


[Закрыть]. Но далее:

«Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

Этот комплимент опять-таки замечательно характеризует умение Чичикова подладиться к обстоятельствам и произвести благоприятное впечатление. Первое же предложение чисто информативно, и, хотя оно и важно для построения всего отрывка в целом (иначе бы комплимент повис в воздухе), а все ж таки его можно со спокойной совестью вычеркнуть и не учитывать при дальнейших подсчетах.

А далее следует замечательный отрывок о толстых и тонких, мимо которого уж никак не пройти:

«Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер „черт меня побери“, как говорят французы, – волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь – и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти все знакомые лица». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

Вот вернейший признак замечательного текста – невозможно выбросить ни единого слова из того, что было сказано! А особенно мастерство писателя проявляется там, где ни слова нельзя выкинуть из столь значительного, можно сказать, «толстого» фрагмента текста! А вот попробуйте-ка выбросить хоть одно слово, хоть одно предложение. Разве что про лица:

«Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер „черт меня побери“, как говорят французы, – волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие».

Я просто и представить себе не могу, что это за манер такой – «черт меня побери» – впрочем, не уверен, что и многие сегодня смогут представить себе этот манер; помимо же этого манера описание информативно. В остальном «толстые» и сегодня хорошо сидят на своих местах, а тоненькие увиваются у дам, впрочем, теперь, с развитием системы шоу-бизнеса, у тоненьких стало больше шансов на преуспевание. Толстые продюсируют, а тоненькие поют и танцуют. Но в целом «толстые» и сегодня лучше умеют обделывать свои дела… Что же, немного позавидуем им да и двинемся дальше.

Дальше Чичиков знакомиться со многими будущими и немаловажными действующими лицами повествования – с Маниловым и Собакевичем – это важное с информативной точки зрения событие, но не более. Потом сановники и помещики садятся за карты:

«Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: „Пошла старая попадья!“, если же король: „Пошел тамбовский мужик!“. А председатель приговаривал: „А я его по усам! А я ее по усам!“ Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: „А! была не была, не с чего, так с бубен!“ Или же просто восклицания: „черви! Червоточина! Пикенция!“, или „пикендрас пичурущих пичура!“ и даже просто: „пичук!“ – названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1.).

Как уже говорилось, работа с текстом по методу КНТ помогает читателю разобраться со своими пристрастиями или просто в очередной раз ясно фиксирует их. Я вот, например, равнодушен к одежде, что же, это равнодушие уже проявило себя. Я также не любитель балов, и это быстро стало ясно. Теперь вот дело дошло до игры в карты и, хотя описание этой игры и кажется мне забавным, а все ж таки, в каком бы повествовании я ни столкнулся с карточной игрой, побуждение у меня всегда только одно – пропустить это описание как малопонятное и чуждое. Особенно, если описание подразумевает знание правил игры или, к примеру, в игре решается что-то важное для героя повествования. В данном отрывке этого нет – здесь не нужно быть большим любителем карт, чтобы что-то понять, но всё же общая тенденция такова, чтобы этот отрывок пропустить. Но я также сказал и о том, что необходимо во всем пытаться найти нечто особенное и уделять пристальное внимание каждой строчке текста. Поэтому я абстрагируюсь от своего равнодушия к картам и постараюсь увидеть в этом отрывке нечто, что заставило бы выделить его как особенный. «За» в данном случае говорят лишь своеобразные речевые обороты, используемые Гоголем и употребляемые созданными им игроками. Не будь этих оборотов и, я думаю, все бы согласились, что в описании, как карта бьет карту, нет ничего необычного. Вообще-то, следует весьма скептически относиться к явлению, когда речевой оборот выходит на первый план, отодвигая смысл на второй. При этом писатель, как человек работающий со словом, как никто другой способен подпустить такое словечко, которое прочно западает в память, хотя, вроде бы, ничего такого особенного в нем и нет. Гоголь же способен на это не просто «как никто другой», но и как «никакой другой писатель». Поэтому в подобных случаях вполне может возникнуть поле напряжения, когда мы должны всё взвесить и решить: стоит ли тут что-то за словами или все-таки не стоит почти ничего, кроме самих слов. Так вот, всё взвесив, я решил, что в данном случае слова доминируют над смыслом; следовательно, я не буду выделять этот карточный отрывок.

А вот, скажем, предваряющий игру отрывочек довольно любопытен:

«Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному».

Да, вот оно – самое дельное занятие для всех этих толстых господ, господствующих в мире – вист! Вот он – секрет преуспевания в мире: сидеть за одним столом с другими толстыми важными господами. Впрочем, и крутиться возле дам тоже очень-очень полезно, тоненькие прекрасно это понимают… Механика мира устроена несложно; сложно приходится лишь тем, кто отказывается принять правила всеобщей игры. Но это я так, отвлекся.

А речь шла о картах. Значит ли это, что я не люблю описания любых игр? Вовсе нет. В частности, ведь и в «Мертвых душах» есть описание другой игры, а именно замечательной партии в шашки Чичикова и Ноздрева:

«– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрев, выступая шашкой.

– Давненько не брал в руки шашек! – говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.

– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрев, выступая шашкой.

– Давненько не брал я в руки шашек! – говорил Чичиков, подвигая шашку.

– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.

– Давненько не брал я в руки… Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад! – говорил Чичиков.

– Кого?

– Да шашку-то, – сказал Чичиков и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только бог знал. – Нет, – сказал Чичиков, вставши из-за стола, – с тобой нет никакой возможности играть. Этак не ходят, по три шашки вдруг!». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 4.).

И что же – «считать» данный отрывок или нет? И опять я в затруднении. Мне сложно аргументировать, почему этот отрывок необходимо использовать при подсчете КНТ, и вместе с тем я несомненно использовал бы его. Пока что пусть этот отрывок повисит в воздухе, в дальнейшем я еще вернусь к нему.

Далее мы опять сталкиваемся с тремя подряд прекрасными характеристиками Чичикова, вполне обрисовывающими его характер:

«По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: „вы пошли“, но: „вы изволили пойти“, „я имел честь покрыть вашу двойку“ и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1).

«В немного времени он совершенно успел очаровать их».

«Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор – что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты – что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер – что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера – что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» – и толкнула его ногою.

Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 1).

Из всех предложенных отрывков я не возьму для подсчета КНТ лишь последний абзац, потому что он чисто информативен. Всё остальное считается. Можно сказать, что этими отрывками Гоголь завершает предварительное знакомство читателя с главным героем повествования. Ну и ясно, что раскрытие характеристик главных персонажей – нечто заслуживающее быть отмеченным. Плохие писатели, кстати, и не могут толком охарактеризовать своих персонажей; Гоголь же вполне вылепил Чичикова уже в первой главе.

Каков же Чичиков? Чичиков прежде всего олицетворение светскости. Его умение «говорить обо всем» – ценнейшее качество светского человека. Ведь когда вы беседуете «в свете», боже вас упаси попытаться хоть о чем-то говорить всерьез. Свет любит поверхностный разговор и, соответственно, тех, кто может поддержать разговор на любую тему, а ведь на ЛЮБУЮ тему и можно рассуждать только поверхностно. Чичиков именно таков. О его умении держать себя уже было сказано, но тут это умение дорисовывается. Опять-таки свет требует внешней благопристойности, и Чичиков является олицетворением именно такой благопристойности, о которой мечтает свет. Рассуждает обо всем, держит себя приятно, каждому польстит, в общем, всё в нем «совершенно так, как следует». Самым же удачным ходом в характеристике Чичикова видится реакция Собакевича – именно здесь умение Чичикова подладиться к людям и понравиться им достигает своего пика, ведь понравиться Собакевичу практически невозможно, но Чичикову это удалось. Это, вероятно, и есть тот самый штрих, о котором говорят как о завершающем штрихе гения. Хотя возможно, что завершающим гениальным штрихом является реакция жены Собакевича. Но это уж решайте сами.

Мы же незаметно подошли к настоящему водоразделу в предпринимаемых изысканиях. Ведь глава-то закончена. А это значит, что мы уже прямо сейчас можем приступить к расчетам! Да, роман еще впереди, но кто нам мешает рассчитать КНТ для первой главы романа? Никто!

Итак, сначала смотрим, сколько всего в этой главе знаков: 21 208.

Теперь смотрим, сколько знаков было мною выделено во время выписок: 6414.

Теперь оcтается самым простейшим образом посчитать КНТ первой главы:

6414*100/21208 = 30.24.

Вы видите? Это сверкнула молния. Вы слышите? Это ударил гром. Вы всё еще слушаете? Это заиграла торжественная музыка. Вы ничего не видите и не слышите? Что ж, признаюсь, я тоже ничего не вижу и не слышу. А ведь мы подошли к моменту исследования, который трудно не признать одним из ключевых. Мы получили число, мы вышли на четкие количественные характеристики в отношении оценки текста. Это удивительно. Это странно. Это где-то пугающе даже. Но это так. Всякие «хорошо», «плохо» и «так себе» отходят на второй план, а вместо этого мы получаем – 30.24. И тут же «хорошо» и прочие оценки возвращаются, потому что 30.24 – это не просто очень хорошо, это отличный показатель (даже больше – это показатель, близкий к предельно-возможно высоким). Но теперь мы уже говорим «отлично» не просто так, а опираясь на число. Мы и раньше могли сказать «отлично», но теперь мы можем сказать это по-другому, по-научному, так сказать, насколько это слово применимо к исследованию литературы в частности и в гуманитарных науках в целом. Теперь мы можем сказать «отлично» по расчету, хотя и совсем не без любви.

Итак, около трети первой главы «Мертвых душ» было сочтено мной достойной специального выделения. Почти треть – это запредельно много.

Разбор второй главы «Мертвых душ»

Ну что же, каким бы утомительным ни показалось вам наше дальнейшее путешествие, но нам не остается ничего иного, кроме как от главы первой перейти к главе второй. Да, могу забежать вперед и сказать – путешествие продлится от самого начала и до самого конца «Мертвых душ». Иначе и быть не может77
  Я делал разбор целиком, но вашему вниманию здесь будет представлена только часть разбора – из соображений уместности. Чтобы понять, как работает метод, важно пройти достаточно длинный Путь, но после того, как основы продвижения вперед по этому Пути станут ясными, я бы уже рекомендовал каждому читателю превратиться в исследователя и проделывать этот Путь самостоятельно.


[Закрыть]. Поэтому не буду больше к этому возвращаться и просто пойду вперед.

«Для читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными людьми нашего героя. Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, – но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: абсолютно программный для Гоголя отрывок, причем сразу в двух отношениях. Во-первых – внимания художника достоин всякий человек, и это по-настоящему человечный подход. Художник всегда должен стоять выше предрассудков, в чем бы они ни заключались. Во-вторых, слова о «чрезвычайной обстоятельности» совершенно самоценны. Разве что можно было бы немного поправить Гоголя – писателю следует быть обстоятельным как… писателю, шире – как художнику. Лучше уж не бросать на предмет описания никакого взгляда, чем бросить взгляд небрежный. А в настоящий момент взгляд Гоголя остановился на Петрушке:

«Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, – он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати и на тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: Во-первых, конечно, стоит отметить оригинальность такого способа чтения. Я, честно говоря, с подобными описаниями что-то не сталкивался, либо не припомню, что сталкивался. Во-вторых, стоит подумать и о том, как привычка к чтению может до некоторой степени превратиться в такое вот «Петрушкино чтение». Само чтение для читателя неизбежно превращается в потребность, но всё же следует быть разборчивым, а не глотать что попало. Всякая бесцельная деятельность бессмысленна, и чтение – не исключение. Читать, чтобы что-то читать, не менее глупо, чем «драться, потому что дерусь». Но и сам процесс… да, всегда в нем есть нечто Петрушкино. И вот читатель уже лежит на кровати (а я лично тоже предпочитаю читать лежа), включена лампа, он берет в руки книгу, и, кто знает, возможно, у автора что-то да выйдет…

«Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений. Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник. Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием. Но как ни прискорбно то и другое, а все, однако ж, нужно возвратиться к герою». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: Блестящее продолжение программной речи Гоголя. Да, сословность – она норовит проникнуть всюду. И даже в описания Гоголя она все-таки проникла. Ведь, хотя тот же Петрушка и запоминающийся персонаж, но всё равно – крепостной есть крепостной, ему не полагается иметь какой-то душевной глубины и лучше всего он запоминается, пожалуй, своим особенным запахом, который я вывел за скобки, но который тем не менее теперь придется упомянуть:

«Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характеристические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Впрочем, оставлять или не оставлять этот отрывок о запахе, я еще не решил. Деталь запоминающаяся, конечно… Чичиков же тем временем отправляется в гости по помещикам:

«На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал:

– Маниловка, может быть, а не Заманиловка?

– Ну да, Маниловка.

– Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть, так прямо направо.

– Направо? – отозвался кучер.

– Направо, – сказал мужик. – Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.

Поехали отыскивать Маниловку». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: как уже говорилось, иногда бывает непросто объяснить – что же такого в выделенном отрывке. Ну что уж такого прямо в этом разговоре? Он, конечно, вызывает улыбку, да. Но мало ли что вызывает улыбку – и не всё, что вызывает улыбку, годится на то, чтобы выделять его как нечто особенное. Конечно, я бы мог сказать, что мне просто очень близок гоголевский юмор, и так оно и есть, но это не аргумент. А вот что тут может быть аргументом? Думаю, как раз видимая бессодержательность разговора дает нам пищу для размышлений, в том плане, что способность людей «переливать из пустого в порожнее» поистине безгранична. И если кто думает, что дело тут в том, что это просто мужики чешут языком, тот он заблуждается. Недаром, кстати, Гоголем выведен мужик «бывший поумнее». Вы прислушайтесь-ка повнимательнее ко всякого рода дискуссиям и попробуйте вычленить из этих дискуссий только нечто действительно значимое. Останется ли хоть что-то – большой вопрос… А вот топтаться на месте и повторять по сто раз одно и то же – это сколько угодно.

«Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением».

Причина выделения: Как видим, будь деревня хоть Маниловкой, хоть Заманиловкой, а заманчивого в ней ничего нет. Однако, по большому счету, есть ли в этих словах что-нибудь, кроме игры слов? Да, мы сразу же понимаем, что деревня не ахти какая, но если бы так и было написано, вряд ли бы это было достойно выделения. Но именно это по сути и сказано, поэтому данное предложение я выделять и не буду. Можно подумать, что это всего лишь мелкая придирка – текста «выигрывается» или «проигрывается», одним словом, «отсеивается» совсем чуть, чего уж тут придираться. Да только я буду повторять, повторять и повторять – дело ведь не в голом подсчете, дело в неустанной работе с текстом. И уж давайте постараемся быть в этой работе методичными, как немцы, то есть не менее методичными, чем сам Гоголь. А потому будем и по мелочам придираться, пусть бы и к классикам, пусть бы и к своим любимым авторам.