Текст книги "Анатомия книжной реальности"

Далее же как раз следует (после описания дома, которое я опускаю) характеристика Манилова:

«Но тут автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ – и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, – эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд.

Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова. На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» – и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета. У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, – словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве богу было известно. Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и то сделать», – «Да, недурно», – отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером. «Да, именно недурно», – повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, по́дать заработать», – «Ступай», – говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: Здесь мы опять сталкиваемся с весьма внушительным куском текста, и опять остается только поразиться тому, насколько всё в нем сказано по делу. И если ранее я еще делал кое-какие предложения относительно «сокращений», то тут и не подумаю выступать с подобного рода абсурдным предложением.

Первый абзац – опять-таки абсолютно программная для Гоголя речь. Сколько в истории литературы этих вот «черных палящих глаз» и «нависших бровей»? А еще орлиных носов, решительных и глубокомысленных выражений лица; героев, буквально лопающихся от добродетели и благородства. В жизни их, пожалуй, поменьше. Нет, орлиных носов хватает, а вот с благородством бывает посложнее. А художнику-реалисту трудно с любым человеком, кого бы он ни попытался изобразить, будь то характер крупный или помельче. Потому что надо дойти до самой глубины, до самых «неуловимых особенностей». Опять-таки не забудем и «немецкой аккуратности».

И вот перед нами портрет человека «ни то ни се». Да так ли это? Из дальнейшего описания что-то не очень похоже, что так. Манилов передан Гоголем вполне определенно, – как человек «пересахаренной» доброжелательности при полном отсутствии какой-либо душевной глубины. «Сладко, да уж слишком, так что и есть не хочется» – так можно было бы сказать о Манилове, будь он не человеком, а блюдом.

А вот как быть с задором? Да, Гоголь прекрасно говорит насчет задора каждого человека. Некоторые люди даже и впрямь имеют нахальство считать себя философами и думают, что они и вправду могут рассуждать – какие бы уж, казалось, сегодня философы, так нет ведь… Другим кажется, что они имеют право разбирать литературные произведения, как будто, право, с самого начала не ясно, насколько это пустая затея, и что лучше просто читать и наслаждаться чтением и не портить всё своими нелепыми выдумками… Ну да уж есть такие люди, приходится мириться с их существованием. А у Манилова, как сказано, ничего нет. При этом всякий скажет, если попросить его как-то охарактеризовать Манилова, что это – пустой мечтатель, фантазер. Да, есть у всякого какой-то задор и у Манилова есть, и в данном отрывке («как хорошо было, если бы вдруг…») и далее по тексту этот задор четко себя проявляет:

«– Конечно, – продолжал Манилов, – другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое… – Здесь он еще что-то хотел выразить, но, заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и продолжал: – Тогда, конечно, деревня и уединение имели бы очень много приятностей. Но решительно нет никого…» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Энтузиаст частицы «бы» – вот кто такой Манилов; вот в чем его задор, и сам Гоголь прекрасно это изобразил, хотя и отказывает ему в каком-либо задоре. Но если Гоголь, по-моему мнению, тут не совсем точен, то как это отображается в плане «насыщенности» текста? Вообще, такого рода критика может служить основанием для того, чтобы поставить тот или иной отрывок под сомнение, но не в данном случае. Ведь «как бы хороший и доброжелательный» человек Манилов потому и есть «ни то ни се» в реальной жизни, что весь задор у него уходит на мечты и на чересчур уж сахарную улыбчивость. А хозяйство «идет само собою», как, в общем, и вся его жизнь, ведь он придерживается золотого правила нравственности и не поступает по отношению к другим так, как не хотел бы, чтобы поступали по отношению к нему. Поэтому всякий мужик Манилова также «идет сам собою», куда ему заблагорассудится. Поэтому же нам ясна и логика Гоголя как писателя, и хотя я посчитал возможным сделать критическое замечание, но… в общем, весь фрагмент остается, без малейшей выемки.

А вот еще довольно яркий пример, когда можно не согласиться с автором и тем не менее принять им написанное (для подсчета КНТ). Беру замечательный отрывок из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы»:

«Я не спешил заканчивать работу и уезжать из Парижа. Очень уж хорош он был весной, когда на Елисейских полях цвели каштаны и такой веселый свет озарял улицы. В воздухе была разлита радость, легкая, быстротечная радость, от которой походка становилась пружинистей, а мысли бежали быстрее. Я отлично себя чувствовал в обществе моих разнообразных друзей и, отдаваясь приятным воспоминаниям о прошлом, хотя бы мысленно воскрешал в себе горячность молодости. Не мог же я допустить, чтобы работа помешала этому наслаждению минутой, какого мне, возможно, уже никогда не испытать в такой полной мере». (Сомерсет Моэм. «Острие бритвы». Гл.5. I.).

Выделил ли я этот отрывок, когда считал КНТ? Конечно. Согласен ли я с Моэмом? – категорически нет. Что же это за творческий человек, который наслаждение минутой предпочтет творчеству? Да, хорошая погода, приятное место, друзья – всё это прекрасно. А специфика творческой работы такова, что действительно может создаваться иллюзия, будто ничего страшного в том, чтобы на время «отложить перо», нет. Творчество не убежит, а вот погода испортится и друзья разъедутся. Но это иллюзия. Творчество, которое «не убежит» – это не творчество. Творчество, которое «не убежит» – это не то творчество, за которым стоит и гнаться. Что же – неужели творческому человеку и отдохнуть нельзя? И минутой запрещено насладиться? Но опять-таки – нигде я этого не говорю. Я лишь говорю о стопроцентном приоритете творчества и некорректности позиции: «Не мог же я допустить, чтобы работа помешала этому наслаждению минутой».

Но почему, если уж я настроен так решительно и так негативно, почему я тогда называю данный отрывок «замечательным»? Да потому, что настроение поймано верно. И каким бы, скажем, «трудоголиком» ни был наш творческий человек, но однажды выйдя на улицу и обнаружив, что на улице стоит чудесная погода и вокруг буквально «разлита радость, легкая, быстротечная радость», он невольно думает о всем том, о чем пишет Моэм. Но я думаю, что все эти мысли прокручиваются более в режиме сожаления, а именно: «И что это я в такой прекрасный день сижу за письменным столом? Много ли будет еще в моей жизни таких дней, эх…». Подумает так творческий человек и… возвращается к письменному столу. Такова мораль, которая, как и обычно, лишает нас тех крох радости, которые нам всё же изредка выпадают. Но эта же мораль оставляет нам радость творчества – самую, наверное, мазохистскую радость, которую только можно вообразить, настолько она неотделима от мучений. Но и самую высокую радость, раз уж нет ничего выше творчества. Самую грустную радость – наверное, можно сказать и так?

Но вернемся к «Мертвым душам» – от Манилова перейдем к его жене:

«Жена его… впрочем, они были совершенно довольны друг другом. Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Само собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно.

Ко дню рождения приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку. И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку. Словом, они были то, что говорится, счастливы». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: Я бы советовал обращаться к этому отрывку каждому, кто чересчур увлекается стремлением к счастью. Вот, перед вами счастливая жизнь – наслаждайтесь, так сказать. Но ведь это карикатура! – возразят мне. Да ведь «счастливая жизнь» и есть карикатура на жизнь. Присмотритесь-ка повнимательнее к образам, которые возникают в вашей голове, когда вы начинаете мечтать о счастливой жизни. Там есть всё что угодно, кроме самого главного – каждодневных занятий (отсылаю к отрывку из Моэма – тут перекликающиеся темы: счастье или, точнее, представление о счастье – это что-то вроде хорошей погоды и посиделок с друзьями, то есть что-то такое приятное и не вполне существенное; хотя как можно назвать несущественными посиделки с друзьями? – важнее этих посиделок, конечно, нет ничего на свете). И хотя я и не специалист по семейным отношениям, но и тут не сомневаюсь – всякий, кто будет чересчур «стремиться к счастью» в вопросе отношений – тот убежит при первых же признаках малейших неудовольствий, которые могут привносить с собой отношения с любимым человеком. А вот Маниловы – они «совершенно довольны» друг другом. Вот и подумайте, хотите ли вы превратиться в таких вот Маниловых. Что же – нет в жизни места счастью? Есть, конечно, но только когда выбросишь из головы всё, что привычно-автоматично ассоциируется со счастливой жизнью.

«Но все это предметы низкие, а Манилова воспитана хорошо. А хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для составления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в мето́дах, особенно в нынешнее время; все это более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепьяно, потом французский язык, а там уже хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно. Разные бывают мето́ды». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: материал для «разговора» тут налицо. Фактически здесь мы сталкиваемся с прекрасным юмористическим примером описания воспитательно-образовательной системы в целом, причем речь может пойти уже далеко не только о воспитании Маниловой. Проще всего было бы сказать, что вот, мол, ее обучали так, что только посмеяться можно, зато вот мы – мы получили настоящее воспитание-образование. Но сколько «пансионного» есть в любом образовательном учреждении! Манилову научили вязать кошельки, а этому вдолбили таблицу умножения. Умножение – оно, конечно, полезнее, а там, глядишь, и интеграл в голову ученика вобьют, да только к чему всё это, к чему всё это послужит на жизненном пути человека? – никому и дела нет, лишь бы взял он этот интеграл, а мы поставим ему тройку-четверку-пятерку да и пустим его в бурное море жизни, а жизнь скорее всего поставит его перед какими-то совсем другими проблемами. Манилова-то хоть еще и вяжет эти кошельки и на фортепьяно, вероятно, может что-то сыграть. А многие ли из учеников, бодро высчитывающих производные и интегралы в школе, смогут посчитать их в тридцатилетнем возрасте? Вот то-то и оно… Впрочем, разные бывают методы в разных учреждениях и разные способности демонстрируют ученики.

«но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить».

Причина выделения: еще одно программное для Гоголя заявление. Впрочем, о дамах он еще будет говорить подробнее. Вообще, Гоголь и женщины – отдельная интересная тема.

«– Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после, – говорил Чичиков.

– Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, – говорил Манилов, показывая ему рукою на дверь.

– Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, – говорил Чичиков.

– Нет уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, образованному гостю.

– Почему ж образованному?.. Пожалуйста, проходите.

– Ну да уж извольте проходить вы.

– Да отчего ж?

– Ну да уж оттого! – сказал с приятною улыбкою Манилов.

Наконец оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: наглядная иллюстрация характера действующего лица, его сахарной приветливости, переслащенной приятности.

« – Очень хороший город, прекрасный город, – отвечал Чичиков, – и время провел очень приятно: общество самое обходительное.

– А как вы нашли нашего губернатора? – сказала Манилова.

– Не правда ли, что препочтеннейший и прелюбезнейший человек? – прибавил Манилов.

– Совершенная правда, – сказал Чичиков, – препочтеннейший человек. И как он вошел в свою должность, как понимает ее! Нужно желать побольше таких людей.

– Как он может этак, знаете, принять всякого, блюсти деликатность в своих поступках, – присовокупил Манилов с улыбкою и от удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали за ушами пальцем.

– Очень обходительный и приятный человек, – продолжал Чичиков, – и какой искусник! я даже никак не мог предполагать этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры! Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может так искусно вышить.

– А вице-губернатор, не правда ли, какой милый человек? – сказал Манилов, опять несколько прищурив глаза.

– Очень, очень достойный человек, – отвечал Чичиков.

– Ну, позвольте, а как вам показался полицеймейстер? Не правда ли, что очень приятный человек?

– Чрезвычайно приятный, и какой умный, какой начитанный человек! Мы у него проиграли в вист вместе с прокурором и председателем палаты до самых поздних петухов; очень, очень достойный человек.

– Ну, а какого вы мнения о жене полицеймейстера? – прибавила Манилова. – Не правда ли, прелюбезная женщина?

– О, это одна из достойнейших женщин, каких только я знаю, – отвечал Чичиков.

Засим не пропустили председателя палаты, почтмейстера и таким образом перебрали почти всех чиновников города, которые все оказались самыми достойными людьми». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Почему я выделяю этот отрывок? Тут можно повторить недавнее: «иллюстрация к характеру действующего лица, его сахарной приветливости, переслащенной приятности». Однако можно подумать и о том, чтобы сравнить два отрывка. Какой из них иллюстративнее, показательнее? Достаточно очевидно, что второй. И дело, конечно, не только в том, что он длиннее. Собственно, этот второй отрывок и рисует Манилова как воплощенный сахар. Кого ни возьми – всё прекрасные люди. Поэтому можно подумать о том, чтобы исключить из «подсчета» первый отрывок (как менее показательный) и оставить только второй – как вполне исчерпывающий. И надо сказать, что здесь, сколько я ни прислушиваюсь к голосу своей мысли, я не нахожу какого-то решающего соображения, которое бы перевесило чашу весов в ту или другую сторону. С такими ситуациями придется сталкиваться не раз и не два. Но как же быть в итоге: считать или не считать? В том-то и дело, что вопрос остается. Что же, раз он остается, мы пока его и оставим, а в дальнейшем вернемся к нему. Пока же от жены Манилова перескочим к его детям:

«– Фемистоклюс! – сказал Манилов, обратившись к старшему, который старался освободить свой подбородок, завязанный лакеем в салфетку.

Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на «юс», но постарался тот же час привесть лицо в обыкновенное положение.

– Фемистоклюс, скажи мне, какой лучший город во Франции?

Здесь учитель обратил все внимание на Фемистоклюса и казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж».

– А у нас какой лучший город? – спросил опять Манилов.

Учитель опять настроил внимание.

– Петербург, – отвечал Фемистоклюс.

– А еще какой?

– Москва, – отвечал Фемистоклюс.

– Умница, душенька! – сказал на это Чичиков. – Скажите, однако ж… – продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым, – в такие лета и уже такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения… но Фемистоклюс достоин выделения за одно только свое окончание! Кстати, здесь интересно подумать о логике работы писателя. Ведь второго сына Манилова зовут Алкид – имя тоже отчасти греческое, но уже без всяких прибавлений. Логично предположить, что изначально оба имени могли быть греческими, вроде как были у Манилова два сына с «отчасти греческими» именами, а ведь и этого было бы вполне достаточно, чтобы Чичиков «поднял несколько бровь». А дальше идет усиление эффекта через прибавление «юс», что делает ситуацию еще более абсурдной и на порядок усиливает комический эффект. Можно предположить и другое движение мысли писателя. Возможно, он просто где-то услышал такое имя – Фемистоклюс – и решил использовать его в романе, и тогда, напротив, Алкид станет побочным продуктом введения греческих аналогий. Все эти рассуждения я привожу в качестве игры мысли, которую может порождать литература, а не в качестве исследования творчества Гоголя, если что…

Далее, «Москва-Париж» – еще одна блестящая иллюстрация того, что бывают разные метОды. Вот, сыновей-то Манилова дельному учат – не вязанию кошельков, а географии. Остается только восхититься познаниями Фемистоклюса. Если кто думает, что современное преподавание географии ушло очень далеко от описанного здесь, то он, вероятно, забыл свои школьные годы. А я вот их помню. От одного вида контурных карт меня до сих пор бросает в дрожь. Ну и скажу банальность, много раз уже говорившуюся, но тем не менее истинную (попробую хоть как-нибудь так сформулировать ее, чтобы было не так банально): лучше один раз побывать в Париже, чем сто раз указать его на карте. Да, лучше, и не спорьте.

« – Вы спрашиваете, для каких причин? причины вот какие: я хотел бы купить крестьян… – сказал Чичиков, заикнулся и не кончил речи.

– Но позвольте спросить вас, – сказал Манилов, – как желаете вы купить крестьян: с землею или просто на вывод, то есть без земли?

– Нет, я не то чтобы совершенно крестьян, – сказал Чичиков, – я желаю иметь мертвых…

– Как-с? извините… я несколько туг на ухо, мне послышалось престранное слово…

– Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые, – сказал Чичиков». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: несомненная важность эпизода для построения истории. Однако, как я уже говорил, сама по себе такого рода важность не является «железным» аргументом для выделения текста, хотя, конечно, такие отрывки всегда достойны особого внимания, во всяком случае, их всегда надо проверять «под микроскопом». Но тут не просто важный диалог, а один из ключевых для сюжета всей книги. Именно тут наконец прозвучало это слово – «мертвые». Обойти молчанием такой важнейший, можно сказать, один из ключевых моментов – невозможно.

«Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: оригинальность сравнения с портретами. Если кто не считает его оригинальным, пусть приведет многочисленные примеры подобных сравнений.

«Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал, что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос, а какой вопрос – черт его знает. Кончил он наконец тем, что выпустил опять дым, но только уже не ртом, а чрез носовые ноздри». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: искал, искал, но не нашел. В целом, можно и не выделять этот отрывок, отказываюсь от выделения. Самого по себе описания крайнего замешательства недостаточно, чтобы посчитать отрывок особенным.

« – Лизанька, – сказал Манилов с несколько жалостливым видом, – Павел Иванович оставляет нас!

– Потому что мы надоели Павлу Ивановичу, – отвечала Манилова.

– Сударыня! здесь, – сказал Чичиков, – здесь, вот где, – тут он положил руку на сердце, – да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то по крайней мере в самом ближайшем соседстве.

– А знаете, Павел Иванович, – сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, – как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..

– О! это была бы райская жизнь! – сказал Чичиков, вздохнувши. – Прощайте, сударыня! – продолжал он, подходя к ручке Маниловой. – Прощайте, почтеннейший друг! Не позабудьте просьбы!» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Причина выделения: продолжение характеристики Манилова. Но возможно, что характер Манилова уже «нарисовался» вполне выпукло, и, раз мною уже было выделено достаточно «характерных черт», то дальнейшее выделение не имеет большого смысла? Обращаю внимание, что я тут не рассуждаю на тему, имеет ли смысл текст, не повторяется ли Гоголь – у меня лично уместность данного отрывка никаких сомнений не вызывает. А вот надо ли еще раз выделять в принципе уже выделенное (характеристику Манилова) – это вопрос. В общем, пока снова ставлю отложенный знак вопроса.

«Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся бричку, и когда она уже совершенно стала не видна, он все еще стоял, куря трубку. Наконец вошел он в комнату, сел на стуле и предался размышлению, душевно радуясь, что доставил гостю своему небольшое удовольствие. Потом мысли его перенеслись незаметно к другим предметам и наконец занеслись бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он и сам никак не мог разобрать. Странная просьба Чичикова прервала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и всё время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 2).

Здесь можно задаться тем же вопросом, которым я уже задавался: есть ли смысл выделять то, что уже было выделено? И вот как я разрешу этот вопрос: предыдущий отрывок я оставлю, а этот считать уже не буду. Можно сказать, что если прошлый отрывок поставил вопрос, то следующий за ним его и разрешил и пал жертвой собственного решения. При этом я особо выделяю самую концовку в данном отрывке как отрывок самостоятельный:

«Странная просьба Чичикова прервала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и всё время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина».

Причина выделения: это отрывок стоит выделить по нескольким причинам. Во-первых, сама по себе сцена достаточно выразительная; достаточно представить себе Манилова в этот момент. Но этого бы еще не хватило для выделения – мало ли какие бывают выразительные моменты. Нет, этого явно недостаточно. Вторая причина – опять-таки важность для текста. Гоголь уже ранее писал «о недоумении почти всего города», теперь это недоумение начинает обрастать плотью. Правда, я ведь не включил в «подсчитываемую часть» отрывок о недоумении, сочтя его чисто информативным. Да, эпизод с Маниловым видится мне более ценным, чем общее замечание о «недоумении», именно в силу того, что недоумение теперь становится конкретным. Но и этих причин, возможно, всё еще недостаточно для выделения. Прибавлю еще и третью причину. Я могу использовать данный отрывок как «полигон» для умопостроений, эта сцена способна вызвать интеллектуальные ассоциации. Представьте себе, что вы очень хорошо провели с кем-то время. Беседовали, радовались обществу друг друга, но тут ваш ново– или старо-обретенный друг обращается к вам с какой-то просьбой не просьбой, в общем, начинает какой-то странный разговор. Например, побуждает вас присоединиться к какому-нибудь тайному клубу, или там еще что-то. Потом он уезжает, а вы остаетесь. И всё бы хорошо до определенного момента, но всё что-то подтачивает ваше хорошее настроение, какая-то в вас сидит заноза. Я думаю, чуть не каждый бывал в схожей ситуации (в ситуации недоумевающего Манилова с подпорченным настроением), а Гоголь суммировал ее в трех каких-то строчках. Итак, я думаю, что и одной только третьей причины было бы достаточно для выделения этого отрывка, ну а уж трех причин сразу хватит однозначно. На этом работу со второй главой можно считать оконченной. Впрочем, нет, что я говорю, коэффициент-то еще не посчитан, но ведь непосредственно подсчет представляет собой простейшую операцию, основную сложность представляет работа с текстом – процесс выделения «особой» части текста.

КНТ же главы второй равен 35.50 (12155 00/34236), то есть вторая глава оказывается еще насыщеннее первой.

Разбор главы третьей «Мертвых душ»

Глава третья, как вы, конечно, помните, начинается с того, что Чичиков попадает под дождь, а потом подгулявший Селифан опрокидывает бричку, так что приходится Чичикову и в грязи поваляться. Как ни хорошо всё это описано, но выделено как нечто особенное не будет (доминирует информативность). Вот разве что отрывок о том, как Чичиков грозился высечь своего незадачливого, а точнее, озадаченного кучера:

«– А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился? А? забыл? – сказал Чичиков.

– Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что…

– Вот я тебя высеку, так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!

– Как милости вашей будет завгодно, – отвечал на все согласный Селифан, – коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело? на то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется; порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что отвечать». (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т.1. Гл. 3).