Текст книги "Теория соотносительности"

Я знаю, что я Что-то знаю

Знаменитая фраза Сократа «Я знаю, что я ничего не знаю» многими воспринимается как формула принципиальной невозможности что-то знать. Понятно, в историческом контексте это неверно, поскольку сам Сократ настаивал на возможности познания, просто он отдавал это право другим, считая себя помощником появления знания на свет (вспоможение родам). Но по сути-то можно сказать, что если человек говорит, что он ничего не знает, значит, он реально не знает, и, следовательно, в этой фразе все-таки заложен скепсис в отношении того, что можно что-то знать. Безусловно, но вот что это за скепсис? А это есть скепсис в отношении простоты познания. «Я знаю, что ничего не знаю» говорит прежде всего об огромном уважении к Истине и намекает на то, что познание – вещь крайне трудная, и не каждому оно доступно. И также еще эта фраза говорит о том, что всякое добытое Знание еще надо сто раз перепроверить, постоянно переспрашивая себя: «знаю ли я теперь что-то?» и настаивая на: «Нет, я по-прежнему еще ничего не знаю». В общем, это не скепсис в отношении возможности познавать, а скепсис в отношении верности скороспелых суждений. И если тот, кто начинает познавать, не скажет себе: «Я знаю, что ничего еще не знаю», то он так ничего толком и не узнает.

Далее этой позиции (я знаю, что ничего не знаю) можно противопоставить другую крайнюю позицию: «Я знаю Истину». Если позиция «Я знаю, что ничего не знаю», является идеальной критической философской позицией, настраивающий познающего на должный лад (на трудное дело) то «Я знаю Истину» говорит о конечности процесса познания. Но процесс познания не является конечным. Тот, кто говорит: «Я знаю Истину» неправ в трех отношениях. Во-первых, он утверждает свое знание всего на свете. Во-вторых, он утверждает, что это знание является исчерпывающим. В-третьих, он не допускает возможности появления новых областей знания. Даже крупнейшие открытия в какой-то области Знания не исчерпывают ни дальнейшее познание в сходном направлении, ни познание в других направлениях в данной области. А уж по сравнению с общей суммой Знания всякое добытое Знание представляет собой слишком относительную величину. Итак, если фраза «Я знаю, что ничего не знаю» имеет полное право на существование (при этом такая позиция должна преодолеваться по ходу познания), то вот фраза «Я знаю Истину» не говорит ни о чем, кроме как о самонадеянной напыщенности ее произносящего.

Да, но как же быть с Истиной, если мы не можем Ее знать? Вспомним о смысле термина «философия» – любовь к мудрости. Почему речь шла о любви? Да потому, что Мудрость стоит выше человека и недоступна ему, а вот любить мудрость – это другое дело, это человеку как раз доступно. То есть нельзя быть мудрецом, но можно быть философом. Но что же тогда в итоге мы можем знать? Ответ таков: Что-то. Это «Что-то» не есть что-то несущественное, ведь речь по-прежнему идет об Истине. Знать «Что-то» значит все-таки Знать. «Я знаю Что-то» – это и значит: я знаю что-то в отношении Истины. Истина не является недоступной, и именно возможность приобщения к Истине делает возможным полноценное стремление к ней. Мы не можем быть хозяевами Истины, но мы можем быть ее друзьями. Поставьте только грамотно вопрос, и поискав, вы сможете найти вполне удовлетворительный ответ. Но не претендуйте ни на его конечность (не думайте, что вы исчерпали тему), ни на его универсальную значимость (не думайте, что нет других тем). А в качестве конечной интерпретации я бы предложил следующий тезис о познании для личности: «Я знаю, что я Что-то знаю, и я уверен, что могу узнать Что-то еще».

Притча о спасении мира

Жил на свете человек по имени Регий. И вот однажды явилось ему откровение, что он должен вылечить от болезней весь белый свет. Регий принялся изучать искусство медицины и вскоре уже знал достаточно, чтобы приступить к практике лечения. В общем, стал этот Регий врачом и врачом прекрасным. Не было такого больного, который бы не мог рассчитывать на помощь Регия. Не было такой болезни, которая бы не отступила в поединке с прописанными им лекарствами. Сам же Регий был счастлив, что приносит людям великую пользу: делает их здоровыми. Он любил говорить так: «Болезнь – кража у жизни. Кто болен, тот как бы и не живет. Я даю людям здоровье – все остальное они способны дать себе сами». Счастливое это было время. И вот однажды, после того, как ему удалось справиться с одним особенно тяжелым случаем болезни, Регий, усталый и опустошенный, но с чувством выполненного долга, пришел домой и лег спать. Сейчас он не мог быть счастливым – слишком много было затрачено сил, но завтра, он был уверен, проснется самым счастливым человеком на земле. Так думал Регий, но вышло по иному.

Ему приснился следующий сон: он увидел себя спящим, а в то время, пока он спал, довольствуясь своей одиночной победой над болезнью, весь мир вокруг содрогался от мучительной боли. Даже в том городе, в котором практиковал Регий, многие люди продолжали страдать, что уж говорить о других городах и странах. Отовсюду слышалась мольба о помощи, и Регий не мог остаться глухим к этой мольбе. В общем, Регий проснулся, как принято выражаться, в холодном поту, и уже не мог более заснуть. Встал же он не просто «не счастливым», а в абсолютно подавленном состоянии духа. Наскоро позавтракав, он уже поспешил в больницу. С этого момента жизнь его превратилась в нескончаемую гонку за излечением всего мира. Он почти перестал спать: ведь сон – это пустая трата времени, а это время может быть истрачено на борьбу с болезнью. Регий также перестал разрешать себе даже малейшие передышки. «Какое право я имею на отдых, – говорил он, – если меня ждут больные люди. Каждая минута отдыха для меня есть минута страдания для них». Так говорил Регий и отказывался отдыхать. Так же он отказывал себе и в радости, даже когда ему удавалось сотворить настоящее медицинское чудо. «Как я могу радоваться, – говорил Регий, – в то время, как повсюду царит страдание. Пока я улыбаюсь своей победе, где-нибудь восторжествует болезнь. Нет, я улыбнусь только тогда, когда избавлю весь мир от страданий». В общем, Регий стал мрачен, худ и неразговорчив.

Также он стал большим непоседой, потому что не мог оставаться долго на одном месте. Регий рассуждал так: «Люди болеют повсюду, а я буду лечить их только в каком-то одном месте? Ну уж нет. Там где болезнь, там и я. А болезнь повсюду, значит и я должен поспеть во все места». И он торопился прийти на помощь людям. Только прослышит про какую-нибудь страшную эпидемию, как уже спешит в самый эпицентр болезни и сражается с ней. Авторитет его рос, но сам он с ростом своего авторитета, казалось, становился только мрачнее, потому что все его усилия, как ему казалось, пропадали даром, ведь болезни как таковой меньше не становилось и все, что ему удавалось, так это справиться с какими-то частными случаями проблемы, а не с проблемой в целом.

Вскоре Регий почувствовал, что его стала одолевать усталость. Он не обращал на нее внимания, считая это лишь досадной помехой на его пути. Но усталость его все росла и росла, а Регий продолжал лишь не обращать на нее внимания. И вот однажды, предельно измотанный Регий допустил грубейшую ошибку во время лечения одного больного, и тот умер, хотя болезнь вовсе не угрожала ему смертью. История не получила широкой огласки – слишком велик был авторитет Регия, но сам-то он не мог простить себе этой ошибки. Он оставил лечение, ушел в себя, и вскоре умер, как говорили, от меланхолии. Такова история Регия, который хотел излечить весь мир.

А смысл притчи ясен: в силах человека многое, но в немощи его – еще больше.

Притча о методичности

Жил был на свете один знаменитый писатель по имени Саберий и был он весьма плодовит, так что года не проходило, чтобы он не выпустил очередной роман, который поражал читателей не только мастерством, но и объемом. «И как это он умудряется писать не только так хорошо, но и так много. Это почти невероятно». Саберий же говорил так: «Ничего в этом нет невероятного. Главное во всякой работе – это метод. Тот, кто работает методично, тот всегда даст на выходе результат. Вот вы удивляетесь: как это я каждый год пишу по толстому роману. А ничего нет проще. Если писать всего по две страницы в день, то к концу года у вас накопится более семисот страниц текста. А я пишу более чем по две страницы в день, а романы мои редко когда бывают толще пятисот страниц. Значит, я не только успеваю без всякой спешки закончить роман, но у меня еще остается масса времени на всякие другие дела. Вот и весь секрет». Так говорил Саберий и каждый год выпускал по новой внушительной книге. Когда же Саберию говорили о вдохновении, он только морщился в ответ: «Наверное, нужно и вдохновение. Ведь можно писать много, но никто не будет читать написанное, если оно не отмечено печатью гения. Да, все это так, но и сама гениальность, на мой взгляд, прочно связана с понятием метода работы. Если работать должным образом, то и гений всегда будет с тобой».

Так говорил Саберий и время, казалось, только подтверждало его правоту. Ведь с каждым новым романом все меньшее количество людей сомневалось в его гениальности. Один, два, три, четыре, пять романов – слава Саберия все росла пропорционально количеству выпускаемых им ежегодно книг. Но потом вдруг Саберий заметил одну странность. Его шестой роман был принят хорошо, но не так хорошо, как пятый, его седьмой роман хвалили и только, про его восьмой роман сказали так: «Саберий выпустил новую книгу. Кто бы сомневался». Его, естественно, такие слова очень задели, и он сказал так: «Публике тяжело увлекаться чем-то одним долгое время. Они хвалили меня, теперь им хочется хвалить кого-то другого. А мои книги все так же хороши, как и раньше, просто им не хочется признать этот факт». И Саберий, верный своей методичности, принялся за написание своего девятого романа. Этот роман представлял своего рода апофеоз методичности. Саберий узнал о своих героях все, каждую сцену он расписал так скрупулезно, как это только было возможно, не оставив без внимания ни одной малейшей детали. Описания природы были точны так, как они еще ни разу не были точны в его произведениях, социальные темы были разобраны так, что проведенному разбору позавидовали бы и те, кто непосредственно занимался решением этих проблем. Конечно, не забыл Саберий и о любви. Герой его, как должно влюбился, как должно испытал немало препятствий на пути обретения взаимности, и в конце концов соединился со своей избранницей. Изрядно попотел Сабе-рий над этой своей девятой книгой, и по ее выходу сказал так: «Вот он – мой лучший роман. Ни один роман до сих пор не заставлял меня работать с такой отдачей. Но я справился, и спешу ознакомить вас с результатом».

Результат же оказался обескураживающим и роман его попросту провалился. «Скучно», – сказало публика. «Уже было» – сказали критики. Саберий негодовал как на публику, так и на критику, а потом сел, перечитал свой роман и загрустил, потому что вынужден был согласиться, как с теми, так и с другими. Ни одной свежей сцены, ни одного живого диалога. Все это уже было им написано, причем написано было на порядок сильнее. Крепко задумался Саберий, так крепко, что уже пришло время писать десятый роман, а он все сидел и грустил. Пришло время отдавать новый роман в печать и вдруг выяснилось, что Саберий в этом году не будет выпускать книги. Все были немало удивлены, кое-кто произнес страшное слово: «исписался», а все поклонники Саберия стали ждать следующего года. Прошел год и снова – ничего. И снова прозвучало уже упомянутое страшное для писателя слово. Но на третий год книжка вышла, причем тогда, когда ее никто не ждал, совсем не в то время, когда Саберий обычно выпускал свои книги. И был это не роман, а ко всеобщему удивлению, сборник коротких озорных рассказов, которые очень многим пришлись по душе. Эта книга стала настоящим хитом сезона, так что издатели просили Саберия продолжать работать в найденном им направлении. И стал Саберий выпускать в год по одному сборнику коротких веселых рассказов, которые пользовались большой популярностью и выпускал он их в одно и то же (пусть и новое по сравнению с прежним) время. Все же он был неисправимо методичен, этот Саберий.

Притча о вдохновении

Жил был на свете поэт по имени Аллоний. Был он от природы наделен великим поэтическим даром, и прекрасно знал об этом. Аллоний говорил так: «Писать стихи для меня так же просто, как для всех остальных – не писать их. Стих и я – моя стихия». Так говорил Аллоний и поражал всех своим поэтически дарованием. Больше всего Аллоний любил говорить о вдохновении. Он говорил так: «вся поэзия построена на одном только вдохновении. Бедные писатели: они должны страдать, чтобы выдать на гора сотни страниц исписанной бумаги. Поэт не таков. Поэт может сказать все в одном лишь четверостишии. Вот, слушайте меня», – и Аллоний завершал свою речь удивительным по красоте четверостишием, после которого оставалось только согласиться с его словами.

Аллоний, казалось, не придерживался никакого особого метода в своей работе, а когда его спрашивали о методе, он только презрительно пожимал плечами: «Метод? Наверное, есть какой-то метод, но вот в чем он состоит, я не знаю. Когда у меня должное поэтическое настроение, я всегда найду что сказать и без всякого метода. Или, может, именно в этом и состоит мой метод: всегда быть готовым к тому, чтобы испытать вдохновение». Время шло, и поэтическая слава Алония только лишь возрастала, хотя при этом нужно сказать, что количество издаваемых им стихов было крайне невелико. Аллоний вообще высказывался в том духе, что вряд ли напишет «Книгу» стихов и за всю свою жизнь. «Целая «книга» стихов!», – восклицал Аллоний, – «Какой ужас! Лучше уж я буду работать над своим маленьким томиком непревзойденных шедевров. Хотя нет, что это я сказал – «работать». Я и не подумаю работать над ним. Я буду творить свой маленький шедевральный томик». И Аллоний творил. Он любил презентовать перед публикой каждое свое новое стихотворение, ведь стихотворение, по его мнению – это как картина, оно может считаться вполне законченным и бессмертным шедевром. Шли годы и, наконец, он издал-таки томик стихов, который быстро разошелся среди всех почитателей поэзии и вообще среди всех образованных людей того времени, когда творил Аллоний.

Когда же Аллонию задали вопрос о втором томике, он выразился вполне определенно: «Второго томика не будет. Я не собираюсь выжимать из себя стихи, как выжимают сок из фруктов. Одного томика стихов вполне достаточно. Я, пожалуй, еще напишу ряд стихотворений, может быть пару циклов, но не более. Да и то, если вдохновение не оставит меня. Нельзя же быть уверенным в нем». И похоже, вдохновение и вправду стало отказывать Аллонию, или во всяком случае, стало посещать его намного реже. Его новые стихи можно было услышать все сложнее, а вскоре он и совсем замолчал. А замолчал Аллоний вот по какой причине: в узком кругу своих почитателей он произнес следующую речь: «Я решил, что в этом году напишу одно лишь всего четверостишие, но зато потрачу на него все свое годовое вдохновение. Уверен, это творение будет моим лучшим, это будет не стих, а одно сплошное вдохновение». Так сказал Аллоний и все стали ждать того момента, когда он явит миру свой непревзойденный шедевр. Ждали-ждали и дождались. Аллоний вышел перед многочисленной публикой, замершей в ожидании, и прочел памятные всем строки. Что же, впоследствии все сошлись на том, что стихотворение было очень даже хорошо, хотя его и никак нельзя было посчитать вершиной творчества Аллония. И все-таки оно было достаточно хорошо для того, чтобы вызвать похвалу, но похвалы не последовало. Слишком уж велико было ожидание, и собравшиеся люди почувствовали себя обманутыми в своих надеждах. Ну, услышали они одно четверостишие, пусть и хорошее. «И что, – в недоумении спрашивали себя люди, – это все. Неужели именно этого мы ждали целый год?». В воздухе повисла неловкая тишина, которая была равносильна провалу. Аллоний сошел с поэтической площадки и одновременно он как бы сошел с того поэтического пьедестала, на котором пребывал несколько последних лет. Его поэтическое сердце, столь чуткое ко всякого рода комплиментам и восхищению не выдержало равнодушия. Аллоний зарекся впредь писать стихи и удалился, как он сказал: «В прозаически-унылое уединение».

Но на этом история Аллония еще не заканчивается. Жил был в то же время один тиран по имени Герон, который очень любил поэзию. Он узнал об Аллонии, узнал, что тот больше не будет писать стихов и сказал: «Что за чушь! Он не имеет права бросать писать стихи. Его стихи – достояние народа а, следовательно, и мое личное достояние, потому как народ принадлежит мне». Так сказал Герон и приказал доставить к нему Аллония. И вот уже тот стоит перед тираном: «Ты, Аллоний, как я слышал, решил забросить свои поэтически занятия и этим поступком ты оскорбил свой народ и меня лично. Я знаю, что не след правителю вмешиваться в дела поэтов, но поэты часто ведут себя слишком безрассудно, так что правитель не может не вмешаться. Я считаю, что ты провинился перед народом, а раз так, то ты должен искупить свою вину. А искупить ее ты можешь одним-единственным способом: за месяц ты напишешь мне большую поэму заданного объема, в которой воспоешь славу лично мне и моему народу». Аллоний сказал в ответ: «Вы требуете от поэта невозможного. Я не могу сказать, что и когда я смогу написать. Никогда не мог; стихи рождаются непроизвольно и без всякого плана. И уж конечно, я не смогу писать на заданную тему да еще в жестко-заданные сроки. Чтобы я мог творить, передо мной должно раскинуться целое море тем и должна быть открыта целая вечность времени». Так сказал Аллоний, но Герон лишь сухо бросил: «Или ты сделаешь, что от тебя требуют, или умрешь. Выбирай».

Аллоний понял, что Герон не шутит, а умирать он пока не собирался. И вот он уже сидит взаперти, а в его комнате стоят письменные принадлежности и огромные песочные часы, которые отсчитывают месяц времени. Что делать, Аллоний принялся за поэму. Дело, надо сказать, шло весьма скверно. Он пересиливал себя, и ничего у него не выходило. Ничего не выходило день, ничего не выходило два дня, ничего не вышло и на третий. А на четвертый он бросил эту изначально провальную затею. «Что же, – сказал себе Аллоний, – значит пришло мое время умирать, но я не напишу больше ни строчки». Так он сказал и попытался уснуть, но тут вдруг в его голову пришел грандиозный замысел относительно того, что за поэму он мог бы написать. Она довольно сильно отличалась от того, о чем его просил Герон, но с другой стороны – какая теперь уже разница? В общем, Аллоний взялся за перо и закончил поэму в нужном объеме (даже превысив этот объем) в какие-то две недели. Поэму предоставили Герону. Тот прочитал ее и разозлился, потому как про него там сказано было совсем немного и не так хвалебно, как он рассчитывал. В основном же в поэме говорилось о народе, о его верованиях, о его героях и предателях, о его страданиях и надеждах. Это был настоящий народный эпос, исполненный в самой утонченной и выразительно поэтической форме. И Герон, хотя и был он тираном, но был ведь он и настоящим ценителем поэзии. В общем, когда его ярость улеглась, он оценил поэму, но не ее творца. Он сказал так: «Не желаю больше видеть этого рифмоплета. Пусть идет и делает, что хочет. Будем считать, что свое прощение он заслужил».

Так Аллоний вышел из заточения, а его поэма осталась в веках. Сам же он продолжал писать лишь по праздникам большого вдохновения, однако, все же после выхода на свободу написал еще целый томик стихов, да еще и с лишним. Такова история вдохновенного Аллония.

Интересные люди

И живут же на свете по-настоящему интересные люди! Не какие-то там выдающиеся, чего-то достигшие, но просто интересные. Так что действительно хочется сказать: вот интересный человек! Вот так да, вот так открытие, вот так неожиданность. Потому что тут действительно встает вопрос о том, что надо еще найти человека. А для философа вопрос тут состоит в том, чтобы этого интересного человека определить, то есть ответить на вопрос: кто он – этот интересный человек?

Прежде всего, интересный человек – это тот, с которым все время что-то происходит. Но происходит не так, как что-то происходит с исторической личностью. Историческая личность подготавливает события в своей жизни, все, что происходит с историческим человеком – спланировано им. Все же, что происходит с интересным человеком, происходит спонтанно. Именно что ему достаточно выйти из дома, чтобы с ним что-то произошло. И он потом расскажет вам об этом и вам будет интересно. Вы сходили в магазин и купили книгу. Интересно ли это? Ничуть. В магазин пошел интересный человек и купил ту же самую книгу. Интересно ли это? Не факт, но велика вероятность того, что интересно. Спросите у него, и он вам расскажет. Он вам расскажет о том, как познакомился с продавцом (противоположного пола: юношей в случае девушки, и девушкой в случае юноши, ну или…всякое бывает), как они обсудили его покупку. И вообще ему (ей) уже пора бежать на свидание. Потом он расскажет вам о результатах свидания. Ведь вполне может быть, что это будет началом великой страсти. Свидания – достаточно банальная вещь. Но ведь тут на встречу идет интересный человек, так что правила игры меняются.

Что бы не произошло с интересным человеком, с ним уже что-то произошло. Вы пишите диссертацию и он пишет диссертацию. Вы написали настоящий научный труд, а он – так, почитаешь, ничего интересного. Но зато вам только и остается, что говорить о своей диссертации, зато он расскажет вам, как он писал эту диссертацию. Как он встречался со свои рецензентом (это, оказывается, тоже может быть интересным), как менял концепцию работы и как, потом, наконец, написал. Да это же целая история и вам останется только зачарованно слушать его. Понятно, что никому не нужны ваши диссертации. И кто тогда останется в выигрыше: вы, с вашей никому не нужной хорошей диссертацией или он – со своей никому не нужной посредственной? Конечно, он, потому что он говорит не о диссертации, а о жизненном процессе. Интересно получается!