Текст книги "Теория соотносительности"

Умозаключение и формула… или затруднение Теэтета и помощь Дарвина

Есть в недоверии ко всякого рода философствованиям какое-то психологическое предубеждение против вообще всякого рода умозаключений. Формулам доверяют, умозаключения ставят под сомнение. А вот почему, собственно? Сам критерий истинности ведь есть критерий по отношению к умозаключениям. Суждение либо истинно, либо ложно. И когда говорят, например, о математической точности, то можно ведь ей совершенно спокойно противопоставить точность логическую (попадание в «истинно», а не «ложно»). Там одна точность, тут – другая. Но почему-то недоверие не отступает. «Равно» доверяют, а «есть» – нет (или доверяют исключительно в справочной форме: «это есть то-то»). В чем же тут дело?

Я думаю, что дело тут обстоит так, что судить полагает себя возможным каждый, а если учесть, что обсуждение большинства философских тем так или иначе встроено в ткань повседневных споров, то это лишь усугубляет ситуацию. С формулами же дело обстоит иначе, формула недоступна для всех, и именно поэтому научная репутация формулы куда выше, чем научная репутация суждения. Конечно, все мы занимались в школе математикой и физикой, однако уже на университетской стадии, многие отходят от мира формул. Далее, существует множество родов занятий не связанных с использованием формул, а даже и там, где они используются, непосредственно с ними работают «специалисты». Таким образом, все «формулические споры» становятся специальными, недоступными для понимания большинства. Формулы просто окружены мистическим ореолом непонимания со стороны большинства, которое, таким образом, предпочитает, помалкивая, соглашаться с тем, к чему пришли ученые. А вот в отношении суждений оно помалкивать не собирается, отказываясь признать тот факт, что и тут есть своя «школа», свой «университет» (выражаясь и реально, и образно), и свои занятия по построению умозаключений.

Я бы мог привести пример из сферы искусства и сравнить, например, музыку, литературу и живопись. Так вот, музыка и живопись отличаются, как может показаться, в выгодную сторону от литературы тем, что они подразумевают некое «учебное» опосредование в самом начале занятий. То есть в одном случае нужно овладеть инструментом, а в другом: кистью. При этом и в том и в другом случае, надо еще постигнуть некоторые законы: ритма или перспективы и прочего этом роде, я в этих вопросах не здорово разбираюсь, так что пусть меня поправят, если я что-то говорю не так. В общем, я имею в виду, что тут (в музыке и живописи) надо получить некий набор специальных навыков, а уже только потом можно начинать творить. В литературе все не так: там, как может показаться, надо всего лишь сесть и написать, а так как все сегодня грамотные, то и никаких особых проблем в том, чтобы сесть и написать не наблюдается. То есть опять-таки имеет место все-доступность (грамоту знают все, а нотную грамоту – не все). И если кто вдруг скажет, что он занят литературой (или еще, не дай бог, что он пишет стихи), то ему могут ответить: все мы тут заняты литературой (или – могли бы заняться, да просто у нас есть и более серьезные дела). Вот и получается, что все вообще писательство «дискредитировано» (обязательно в кавычках, потому что это мнимая дискредитация) минимальной степенью защиты от незрелых суждений большинства.

Вернусь к проблеме недоверия к умозаключениям и приведу один очень древний пример, а именно обращусь к диалогу Платона «Теэтет».

Так вот там, как вы, наверное, помните речь идет о знании, об определении знания, и юноша Теэтет не знает, как ему взяться за это предложенное ему Сократом и Феодором дело. При этом он только что совершенно спокойно рассуждал на геометрические темы: «Теэтет. Поскольку такого рода отрезков оказалось бесчисленное множество, нам пришло в голову попытаться найти какое-то их единое [свойство], с помощью которого мы могли бы охарактеризовать их все. Сократ. Ну, и нашли вы что-нибудь подобное? Теэтет. Мне кажется, нашли». (147de). И почти тут же: «Теэтет. И все ж, Сократ, на твой вопрос о знании я не смог бы ответить так же, как о стороне и диагонали квадрата, хотя мне и кажется, что ты ищешь нечто подобное». (148b).

Вот оно – затруднение! О сторонах квадрата можно говорить научно, а о знании – нельзя. Математиком быть можно, а философом либо нельзя, либо можно, но тогда уже забыв об определенности. Естественно, что Сократ не принимает эти отговорки: «Сократ. Итак, вперед! Ведь только что ты прекрасно повел нас. Попытайся же и множество знаний выразить в одном определении, подобно тому как, отвечая на вопрос о [несоизмеримых с единицей] сторонах квадрата, ты все их многообразие свел к одному общему виду. Теэтет. Признаюсь, Сократ, до меня доходили те вопросы, что ты задаешь, и я не раз принимался это рассматривать, но ни сам я никогда еще не был удовлетворен своим ответом, ни от других не слышал такого истолкования, какого ты требуешь. Правда, я еще не потерял надежды». (148de). Вот и мы не будем терять надежды:)

И кто бы нам мог помочь в этом деле? Ну, помочь могут сами внятные рассуждения, но я сейчас говорю о некоторой помощи «со стороны», а именно из «вражеского» лагеря естественников. Так вот, эта помощь может несколько неожиданным образом прийти не от кого иного, как от Дарвина. А именно, с одной стороны чисто научный авторитет Дарвина несокрушим (при всех спорах вокруг его теории и даже разговорах о том, что она устарела), а с другой, вся его работа построена на одних только умозаключениях. У Дарвина нет формул. Теория происхождение видов не имеет такого выражения, как например, теория относительности Эйнштейна: e = mc2. Ничего подобного, повторюсь, у Дарвина нет. При этом сразу же стоит оговориться, что как раз в этой связи теория Дарвина и проигрывает теории Эйнштейна в плане всеобщности ее принятия. Можно не понимать Эйнштейна, но восхищаться им, и при этом можно не понимать Дарвина и критиковать его. Оспаривать Дарвина – это тоже своего рода хобби для очень многих людей, на деле не разбирающихся в биологии, но естественно «могущих» судить. Однако, все же научность дарвинизма мало кем оспаривается, а раз так, то значит, безусловно, признается и научная ценность умозаключений. Так что не стоит бояться умозаключать; стоит бояться исключительно всеобщности претензии на суждения обо всем на свете, которая всех (якобы) делает судьями в вопросах, в которых они на самом деле даже еще и не начинали разбираться.

Умозрение и Умослепота

Вот, довольно часто мне приходится слышать упреки в умозрительности своих построений. То есть это упрекающие думают, что они таким образом упрекают рассуждающего человека. Я то обвинения в умозрении воспринимаю исключительно как комплимент, а слово «умозрение» – одно из моих любимых. Оно просто восхищает меня: умозрение – как возвышенно и вместе с тем точно! Зрить умом – это прекрасно.

Но далее конечно, можно сказать, что под умозрением понимается некоторое оторванное от реальности мышлении. Нет уж, извините. Раз уж речь пошла об аналогиях со зрением, то будем точны в этих аналогиях. Каким бывает зрение? Оно бывает хорошим, или даже отличным. По аналогии можно сказать, что и умозрение может быть аналогом такого хорошего зрения. Мы можем сказать, что человек зрит в корень, в суть вещей. Далее имеет место близорукость – когда человек плохо видит то, что располагается далеко от него. Философским аналогом близорукости (умо-близорукость) будет выступать неспособность к абстрагированию, то есть неспособность перейти на понятийный уровень общения. Когда речь идет о Государстве, а не о конкретном государстве (России, Германии и т. д), о Человеке, а не о конкретных людях (Джоне, Гильермо или Антуане), о Логике, а не о конкретных ошибках и т. д. Далее имеет место дальнозоркость: когда человек плохо видит то, что вблизи. Аналогом дальнозоркости (умо-дальнозоркость) выступает феномен отрыва наших абстракций от абстрагируемого. Когда мы говорим уже о таком Государстве, которое мало что имеет общего с государствами, как они есть. Или о таком Человеке, которому мало найдется соответствия в реальности людей. Заметим, что когда человек плохо видит вблизи, то он обычно плохо видит и вдаль. В умственной аналогии это и означает сложность правильного абстрагирования (взгляда вдаль) при плохом видении того, от чего производится это абстрагирование. Наконец, существует и слепота. Что же, и в умозрении она тоже существует. Когда то, о чем идет речь ну никак не совпадает с тем, о чем говорится, это и есть – умо-слепота. А никак не умозрение. Умозрение может быть точным. И как звучит! Зрите не только глазами, но и умом – это очень интересно.

Притча о высокомерии

Жил на свете один военачальник, по имени Олеон, и был он человеком крайне высокомерным. Он рассуждал приблизительно таким образом: «Нет на свете полководца лучше, чем я. Я могу победить любого, даже если буду обладать вдвое меньшими силами. В случае же примерного равенства сил сражение не представляет для меня особого интереса – настолько велико мое преимущество. В случае же, когда я обладаю превосходством, бой будет вести мой помощник, а я буду в это время читать Плутарха и время от времени давать советы. Одного-двух моих советов, уверен, хватит для того, чтобы восторжествовать вполне». Так говорил Олеон, а ведь он еще и не был собственно полководцем, он был лишь одним из старших офицеров.

Естественно, что его речи вызывали удивление и раздражение, хотя над Олеоном и не смеялись, потому как это было чревато неприятными последствиями. В общем, его считали высокомерным чудаком, и при этом вокруг него образовалась группа его горячих почитателей, которые были уверены, что Олеон и вправду величайший полководец, и надо только дать ему шанс проявить свой талант. Шанс вскоре представился. Во время одного из сражений Олеон принял на себя командование значительными силами (после смерти одного генерала) и фактически в одиночку предрешил исход сражения в свою пользу (в пользу той стороны, за которую он сражался, но сам он говорил: «я решил исход битвы в свою пользу»). Он был произведен в генералы и по этому случаю произнес следующую речь: «Теперь уже ничто меня не остановит. Я генерал – и, значит, величайший военачальник на свете теперь уже не только в теории, но и на практике». Его горячие почитатели, которые теперь вошли в его генеральское окружение, с восхищением внимали этим речам.

Генерал Олеон быстро заявил о себе как громкими победами, так и громкими словами по случаю этих побед. Там, где силы противников были приблизительно равны, Олеон одерживал легкие победы; там, где у него было превосходство, сражение превращалось в пустяк; только там, где превосходство было у противника, закипал настоящий бой и тогда Олеон проявлял себя во всем блеске своего полководческого дара. При этом он не жалел восхваляющих слов в свой адрес и уничижительных – в адрес противника. Жалел он только тех, кто безоговорочно признавал его превосходство. Вскоре имя Олеона стало самым известным среди всех имен полководцев того времени. Его называли даже новым Александром Македонским, на что Олеон отвечал так: «Да, Александр был велик, но был момент, когда он все-таки вынужден был повернуть назад. Я бы смог настоять на своем и пойти дальше. Александр – великий, Олеон – величайший». Так говорил Олеон, и все разрастающаяся группа его почитателей-соратников с благоговейным трепетом прислушивалась к его словам и кивала в знак почтительного согласия. Если же кто критиковал Олеона и говорил о его высокомерии, то Олеон неизменно отвечал следующими словами: «Я высок, и поэтому быть высокомерным для меня – только естественно».

Тут на пути Олеона стало войско некоего генерала Като, причем у Олеона были несколько превосходящие силы, впрочем, не очень значительно. Кто такой был этот Като? Послушать Олеона, так он был полной бездарностью, который стал генералом случайно, просто в силу сложившихся обстоятельств. И в самом деле, Като был потомственным военным: и дед его был военным, и отец тоже. «Родись он в семье смотрителя бань, и стал бы банщиком», – говорил Олеон. «Я же, – продолжал он, – при любых обстоятельствах стал бы полководцем, потому что так предначертано на небесах». Может, в этом Олеон и был прав, но вот бездарностью Като было не назвать. Он был настоящим военным; пусть он никогда и не был на самых первых ролях, зато всегда делал все как надо и делал с полной отдачей сил, ответственностью и неизменно с видимым хорошим результатом. Като не блистал, он просто хорошо делал свое дело. К Олеону же он испытывал глубокую неприязнь. И когда их войска встретились, Като сказал: «Настал мой час. Я никогда не старался прыгнуть выше головы, потому что это не имеет смысла. Но сейчас я постараюсь и прыгну».

И вот войско Като встало напротив войска Олеона. Олеон прикинул расклад: приблизительное равенство сил, но все-таки в его пользу. «Ха, – сказал он, – волноваться нечего. Като предсказуем до невозможности. Я лишь дам советы своим помощникам, а сам почитаю-ка лучше Плутарха». Так он и поступил. Дал дельные советы и удалился в историческое пространство великих исторических побед. Сражение началось, но началось оно для Олеона весьма скверно. Почти по всем направлениям его войска либо не могли добиться продвижения вперед, либо прямо отступали и чуть ли не спасались бегством. Когда об этом доложили Олеону, он проворчал: «Ну вот, не дадут почитать спокойно», – и принял командование на себя. Картина мгновенно переменилась: Олеон перехватил инициативу, выровнял ситуацию, и, благодаря хитрому маневру на одном из направлений, прорвал оборону противника и поставил того перед перспективой скорого поражения. Олеон зевнул и сказал: «Ну вот, теперь все ясно. Пойду дочитывать прерванную историю». Командование снова взяли на себя помощники, а Олеон в это время читал и ждал доклада о полной капитуляции противника.

Но Като не зря сказал, что он собирается прыгнуть выше головы. Он не мог позволить себе проиграть эту битву, для него это было бы полным жизненным поражением. Поэтому, в этой отчаянной ситуации он рискнул и пошел ва-банк, чего бы никогда не сделал раньше. На атаку олеонцев он ответил собственной яростной атакой, не обращая внимания на оголенные тылы. Этот маневр был бы обречен, если бы командование было в руках Олеона, но он в это время был далеко в истории, а его помощники не смогли разобраться в ситуации, и атака Като застала их врасплох. Инициатива вновь была у него в руках, и на этот раз он завладел ей прочно и уже всерьез угрожал войскам Олеона полным поражением. Когда об этом доложили Олеону, он пришел в ярость: «Ничего не могут сделать без меня. Като прост как дерево, в ваших руках топор, а вы не можете его срубить. Я покажу вам, как это делается, раз уж вы до сих пор не научились, хотя и находитесь постоянно рядом со мной». Его помощники стояли и пристыжено молчали. Олеон вновь принял командование на себя. Однако, теперь уже магия его присутствия не работала. Като добился стратегической инициативы по всем направлениям и за счет этого он просто спокойно и теперь уже по всем правилам, доводил сражение до неминуемой победы. Олеон попытался изменить ситуацию несколькими экстравагантными маневрами, но они ничего не меняли в общей картине боя.

Тут-то Олеон и понял, что поражение неминуемо и эта мысль привела его в ужас. Он бросился в самую гущу боя и сражался как рядовой солдат, вскоре случайная пуля настигла его, а может быть, его срубила случайная сабля. Победу же в этой удивительной битве праздновал Като – это была самая яркая победа в его жизни. Олеон же вошел в историю, как один из величайших полководцев своего времени, многие называли его даже величайшим, но славы Александра Великого он так и не достиг. Такова история Олеона.

А смысл притчи ясен: тот, кто говорит о собственном величии, забывает о величии дела, которое одно и делает его великим.

Проблемирование

Под термином «проблемирование» я буду понимать процесс превращения рабочих проблем в проблемы возможности осуществления самой работы. В философии есть целый ряд вопросов, которые постоянно проблемируются. Ну, например, ситуация с возможностью существования и обнаружения Истины. На самом деле для познающего человека вопрос о ВОЗМОЖНОСТИ познания на практике никогда не возникает. Он познает, следовательно, познание во всяком случае ВОЗМОЖНО. Однако, та же самая практика познания показывает, что вопрос о возможности нахождения истины раз за разом воспроизводит себя перед познающим. Почему так происходит? Я думаю, причина одна: всякий процесс порождает массу рабочих проблем, и чем процесс сложнее, тем таких проблем больше. И вот, осознание всего комплекса проблем, которые с неизбежностью порождает всякая, например, теория, приводит (может приводить) к мысли о проблематичности вообще считать какую-либо теорию истинной. Именно в этом, я считаю, состоит сущность проблемирования: переход от проблем в рамках определенной ситуации к вопросу об изначальной неразрешимости самой ситуации. В обыденной жизни это происходит так: например, молодой человек хочет познакомиться с девушкой. Это проблемная ситуация. Соответственно, по мере разрешения этой ситуации, проблемы либо снимаются, либо не снимаются и в конечном итоге молодой человек либо знакомится с девушкой, либо не знакомится. Такова жизнь. Но всегда ли она такова? Нет, не всегда. Можно представить и следующий вариант развития событий: вот молодой человек думает о том, может ли он вообще познакомиться с девушкой и в его уме возникает тысяча возражений против такой возможности. Он не может познакомиться по такой-то причине, и еще по такой-то, и по тридцать пятой и по шестьдесят второй. В итоге же он говорит себе: нет, я никак не могу познакомиться с девушкой и не предпринимает никаких усилий в данном направлении, одновременно игнорируя богатейший опыт (других людей) возможности познакомиться. Это – типичный случай проблемирования ситуации. Вы скажете, что теория – это не девушка. Верно, однако, принцип работает точно так же. То, что определенная ситуация порождает массу проблем не может считаться основанием для того, чтобы переводить разговор в термины о проблематичности самой возможности разрешения ситуации. Это все равно, что опустить руки еще до начала дела. Я не могу понять, возможно ли найти решение проблемы, до тех пор, пока не попытаюсь. А с какой стати я буду пытаться, если она вообще неразрешима? С проблемированием всегда так; проблемирование – это паникерство мысли.

Возражения я думаю, тут могут быть следующими: есть ведь задачи, реально не имеющие решения. Например, доказано, что создание вечного двигателя невозможно. А что же выходит: стоит все-таки попытаться, и может быть…Нет, если доказано, что вечный двигатель создать нельзя, то пытаться не стоит. Я ведь не утверждаю, что всякая ситуация имеет положительное решение. Я также вовсе не уверен, что всякая ситуация имеет хоть какое-то решение: положительное или отрицательное. Вполне готов допустить, что в определенной ситуации рабочие проблемы могут оказаться, тем не менее, непреодолимыми, а все предполагаемые решения неудовлетворительными. Вопрос остается в следующем: пытаемся мы решить эту проблему или НЕ пытаемся. В случае если мы НЕ пытаемся ее решить, то мы попросту теряем право говорить об этой проблеме. Мы не можем говорить ни о положительных, ни об отрицательных, ни о сомнительных, ни об удовлетворительных (неудовлетворительных), ни о каких ответах. Только тот, кто ПЫТАЕТСЯ решить проблему получает право сказать: данная ситуация видится мне трудно, если вообще, разрешимой. Тот же, кто проблемирует ситуацию может сказать то же самое, но цена у этих слов будет нулевая. Он не может знать.

P.S. Тот, кто идет, во всяком случае не сомневается в том, что МОЖНО идти. Тот, кто стоит на месте, не может рассуждать о возможности продвижения вперед.

Гете о Наполеоне, легкости и таланте

Разговор Эккермана и Гете по мотивам египетского похода Наполеона:

«– Меня удивляет, – сказал я, – что Наполеон в таком юном возрасте так легко и уверенно играл мировыми событиями, как будто он имел в прошлом многие годы практики и опыта.

«Дорогое дитя, – сказал Гете, – это врождено великому таланту. Для Наполеона мир был тем же самым, чем для Гуммеля его рояль. То и другое нас изумляет, мы не постигаем ни того, ни другого, и однако это так, и мы это видим своими собственными глазами. Наполеон велик в особенности тем, что он при всяких обстоятельствах оставался самим собою: перед сражением, во время сражения, после победы, после поражения – он всегда крепко стоял на ногах и знал ясно и твердо, что надо делать. Он всегда был в своей стихии, никакая неожиданность не застигала его врасплох, точно так же, как и для Гуммеля было безразлично, сыграть ли адажио или аллегро, в басу или в дисконте. Вот эта-то легкость и есть характерная черта всякого настоящего таланта, проявляется ли он в искусстве мирного творчества или войн, в игре на фортепьяно или в маневрировании пушками». (Эккерман. «Разговоры с Гете»; 7 апреля 1829 года).

Комментарий: Этот отрывок порождает возможность комментирования в двух направлениях. Во-первых, отношение Гете к Наполеону. Как известно, Гете был очень высокого мнения о Наполеоне, что в частности, безусловно, подтверждает и этот отрывок. И такое отношение (героизация Наполеона) вовсе не было причудой Гете, оно вообще характерно для той эпохи и может быть малопонятно и прямо неприятно современному человеку. Почему, понять несложно: после двух мировых войн и особенно после эпохи Гитлера, я думаю, всякие попытки героизировать «завоевателей мира» еще довольно долго будут встречаться как минимум скептически (обоснованно скептически). И все-таки, отметим, что Гитлером ни один уважающий себя образованный человек восхищаться не будет, тогда как Наполеоном восхищались многие достойные люди, и Гете в том числе. Тут есть о чем подумать; далее же в эту тему я пока углубляться не рискну.

Направление второе и основное: тема таланта, а точнее тема непостижимой легкости, с какой талант действует в отношении определенного рода очень трудных дел. Действительно, эта легкость и непринужденность всегда удивляет и окружает талантливых людей мистической аурой. Совершенно непонятно, как это им удается. Я могу привести случай из своего личного опыта и тоже связанный с роялем (почему меня так сильно и привлек именно этот отрывок). В детстве я ходил в музыкальную школу (недолго; футбольную секцию я однозначно предпочитал музыке), и вот дело дошло до обучения игре на не помню уж чем: пианино, фортепиано или рояле, (разница от меня до сих пор ускользает). Так вот, я до сих пор помню то чувство почти мистического ужаса, которое испытал при начальном объяснении, как именно играют на рояле (пианино, фортепиано). Все эти клавиши (плюс все эти белые и черные клавиши), у каждой из которой свое звучание, и их так много! Я никак не мог понять, как это возможно: удерживать в уме всю эту премудрость, да еще и ухитряться что-то играть. И я также почти СРАЗУ же понял, что никогда и ничего не смогу сыграть на этом инструменте. Люди же, которые хорошо играют на пианино-фортепиано-рояле, до сих пор вызывают у меня недоуменно-восхищенное удивление. Исток же удивления один: полное непонимание того, как это им удается. Уточню: не понимая, как это можно просто играть на рояле (это же надо все время думать: сейчас я должен нажать на эту клавишу, а через долю секунды перескочить на ту), совершенно невозможно представить, как это можно ХОРОШО играть на рояле. Что же касается отличного исполнения, то такой исполнитель не иначе как должен иметь какие-то необъяснимые мистические способности.

Вот: именно тут следует проводить различие между двумя формами восхищения талантом: мистическим и естественным. Естественное удивление: это когда мы знаем, как человек может делать определенное дело, и удивлены только качеством его работы. Например, можно иметь представление о том, как совершается писательская работа, но тем не менее роман конкретного писателя может нас тем не менее изумить. Но мы не скажем: «Не может быть, это просто невозможно сделать», а лишь: «Просто удивительно как это у него вышло!». Мистическое же удивление связано с принципиальным непониманием того, как может быть сделано определенное дело. Сильнейшим косвенным указанием на то, что наше удивление является мистическим, является как раз представление о легкости, с которым оно совершено. Не понимая, как можно вообще трудиться в данном направлении, невозможно решить вопрос никак иначе как через утверждаемую заданную легкость (через врожденность, например, или помощь каких-нибудь сил). Других объяснений быть не может: все другие объяснения разбиваются о нашу неспособность разобраться в вопросе. Всякий же человек, имеющий представление о деле, знает, что легко ничего не дается и никогда не скажет: «у таланта все выходит легко, на то он и талант». Ведь ясно, какая работа стоит за всей этой мнимой легкостью. И про себя лично Гете едва ли стал бы говорить в терминах легкости поэтического дела (а если бы и стал, то греша против фактов), а вот про Наполеона – да, и эти его слова говорят скорее о мистическом преклонении перед личностью полководца, о мистификации его таланта.