Текст книги "Трещина в могильной плите"

– Какова цель вашего визита, мистер Рош?

– Прежде всего, меня интересует туризм и культурный отдых. Вряд ли поеду когда-нибудь снова, ведь здесь, на родине, в этом году я уже иду учиться в престижный институт в столице (я сказал его название и протянул офицеру документ о принятии). А затем найти престижную работу там же. Некоторое время назад мы с друзьями решили организовать путешествие, которое никогда не забудем. Я организовал их всех, и вот, наконец, мы здесь, – закончил я.

Объяснился, как кретин. Поэтому офицер только кивнул со знанием дела, показывая, что мой ответ его удовлетворил. Я невольно задумался: «А что, если он решил, что я собираюсь остаться там? Неужели не одобрит мне визу и придется записываться повторно?»

– Сколько планируете пребывать в стране и где вы собираетесь остановиться?

Я красочно начал расписывать, мол, буду здесь и буду там. Поеду сюда, объеду кругом, окажусь в соседнем городе. По ходу я постоянно путался сам и забывал названия.

Офицер изогнул бровь. По моему телу пробежал холодок.

– Вы, как я понимаю, планируете совершить путешествие вместе с друзьями? Кем они вам приходятся? – такой вопрос меня немного взволновал. Я был готов к любому повороту событий, и поэтому продолжил в спокойном тоне:

– Мы все выпускники.

– Хорошо. Кто является спонсором вашей поездки?

– Мой отец, Иеремия Рош. Вот подтверждение нашей финансовой состоятельности и самого спонсорства, – я достал из папки небольшую стопку документов и протянул Хейзу. Он, кажется, остался доволен.

– Есть ли у вас какие-то родственники…

– Нет.

Он, конечно, имел ввиду родственников в США, но я таким грустным тоном произнес «нет», словно являлся круглым сиротой.

– Хорошо. Михаил, вы владеете английским языком?

– Разумеется. Я знаю русский, английский. А еще я изучал немецкий.

Не знаю, зачем я это добавил. Вряд ли это имело какое-то отношение к хвастовству, скорее, дабы избежать вопросов об иммиграции. Я опять начал волноваться и с удивлением заметил, что кончики моих пальцев подрагивают. Я сцепил руки в замок, чтобы унять дрожь. Волнение начало переходить в страх – медленно, но верно. Так всегда бывает: стоит тебе чуть-чуть где-то оплошать, и на тебя накатывает паника, пересилить которую практически невозможно.

– Что ж, – подвел итог офицер, улыбаясь. – Наше собеседование подошло к концу, Михаил. Было приятно пообщаться. Ваш паспорт я заберу, а получите вы его чуть позже.

– До свидания, Артур, – ответил я и вздохнул с облегчением. Руки все еще дрожали, но комка в горле уже не было. Это радовало.

– До свидания. Удачного путешествия.

Стараясь внешне не выдавать своего радостного возбуждения, я ответил благодарностью и медленно направился к выходу, корча серьезное лицо. Если паспорт не вернули – значит, все получилось. По крайней мере, так сказал отец. Я даже и не подозревал, что собеседование окажется таким простым. До этого момента оно казалось мне самой сложной частью всей подготовки к путешествию, а оказалось самым приятным. При выходе меня встретили товарищи. Они нервно переглядывались, сидя в удобных сиденьях ровным рядком, и я им лишь кивнул, вместо каких-то ободряющих слов. Обычно в таких ситуациях я выдаю что-то бредовое, так что – лучше промолчать.

Я с самого начала был уверен в своей победе, и тем не менее, до встречи с офицером эта победа была какой-то сомнительной. Мне очень хотелось, чтобы кого-то из моих друзей все-таки выперли: это было бы очень забавно. Теперь предстояло только дождаться своих друзей. Хотелось унести ноги как можно скорее.

Мы решили встретиться организованно в какой-то смутной рыгаловке, в углах которой старики добивали себя алкоголем – самым дешевым, стоит сказать.

Спустя пятнадцать минут я уже сидел внутри, ожидая кого-нибудь из друзей; мне было интересно до дрожи в руках, какие вопросы задали им, и я ерзаю так, словно заработал геморрой, пока находился внутри.

Они появились вместе. Уселись напротив меня, улыбались. У обоих документы приняли. Это, конечно, только начало, но уже кое-что значит. Они могут спокойно вздохнуть: мы сможем отправиться все вместе. Я, честно сказать, на это не очень надеялся.

Мне приносят уже третью чашку кофе, когда каждый успевает выговориться по очереди. Вопросы, видимо, у всех нас были приблизительно одинаковыми. Почему-то я ошеломлен и даже немного шокирован всем этим. Странно, что ничто не препятствует моим, с позволения сказать, друзьям. Абсолютно все играет им на руку.

Кроме, разве что, погоды.

Мы уезжаем получасом позже. Я моментально отключаюсь под стук капель по стеклу, на заднем сиденье такси.

***

Просыпаюсь. Койка вся мокрая, и пот неприятно холодит спину. Спать совсем не хочется. Убеждаю себя встать, но мышцы не слушаются, и я только ворочаю головой. Все тело, если повезет, начнет работать минут через десять, и занять себя откровенно не чем.

Пока делать нечего, вспоминаю друзей. Готов отдать руку на отсечение – пару дней назад я не вспомнил бы даже их имен, не то чтобы внешность и мелкие подробности. Сейчас же все неизгладимо изменилось. Мне кажется, будто я начинаю молодеть, и то, что происходит сейчас – всего лишь начало. Это сильно контрастирует с моим возрастом и возможностями; в самом деле, на что я способен?

Я могу только думать и бесцельно шляться из угла в угол. Поднимаю непослушную руку и осматриваю ладонь с тыльной стороны. Вся в пигментных пятнах, почти безволосая. Синие, слабо видимые полосы вен тянуться от запястий до локтей. Только сейчас понимаю, что включился полностью. Даже начинаю ощущать запахи – те, что не слышал ранее. Такое со мной редко бывает. Улучшение состояния, само собой, продлится недолго. Скоро это призрачное улучшение снова пойдет на спад. Вытяну ли я на этот раз? Даже думать не хочется. Лишь бы все вспомнить.

Приподнимаюсь на локтях и щурюсь, чтобы разглядеть циферблат старинных часов. Стрелки показывают половину седьмого, и я с восхищением моргаю. Давненько я не просыпался так рано!

Достаю свою книгу-блокнот. В голове крутится сотня мыслей, которые следует записать, чтобы не забыть завтра. Так бывает, когда не напрягаешь свой мозг много лет подряд. Внутри головы что скрипит и двигается, как в ржавом механизме. Так, конечно, лучше, чем вообще без скрипа.

Сосредотачиваюсь на дешевой шариковой ручке с выгравированным названием «Нико», которая торчит в моей правой руке. Решаюсь написать то, что придет в голову первым. Пару минут записываю какие-то отрывочные эпизоды, но ничего не получается. Перечитываю бред, написанный моим корявым почерком, ухудшающимся с каждым годом все сильнее. Только расстраиваюсь, и довожу себя до того, что вырываю страничку из блокнота, разрываю на шестнадцать почти идентичных по размеру кусков и выбрасываю. До чего же безвыходное у меня положение! Закрываю глаза и старательно пытаюсь уснуть. Знаю заранее, что из этого ничего не выйдет.

«Нико».

Вроде бы так звали одного придурка, с которым я по молодости таскался.

Нет, нет. Его не звали Нико. Его звали Николай, выходит. А мы вечно звали его Коликом. Было смешно – всегда.

Вряд ли это имеет какое-то отношение к ручке, но я цепляюсь за воспоминание, как утопающий за соломинку.

Каким он был, Колик? При мысли о нем сразу вспоминаю его немытые патлы. Не знаю, раздражало ли это меня, или нет, но запомнилось ярко. Такие, знаете, забавные волосенки.

Еще Колик носил очки. При мне на его корявом носу сменилось около пятнадцати пар этих самых очков, причем вовсе не из-за изменения зрения у Колика. Он имел обыкновение плохо обращаться с вещами, и всегда был ужасно неаккуратен, неряшлив и растерян. Сколько раз он падал в грязную лужу, рвал брюки или снова каким-то образом отделял дужку от очков… Уму непостижимо, как ему удавалось вечно попадать в какие-то передряги. Однажды я порезал Колику руку ножом. Ну это так, просто.

Колик вечно что-то жевал и неизменно таскал с собой в рюкзаке большую заначку еды, якобы, на всякий случай. В той же сумке лежали книги. Колик читал одну в день, проглатывая книжные страницы. Благодаря мне Колик познакомился с большей частью того, что советует всем вокруг. Мы с Коликом менялись прочитанными книгами очень часто, например, дочитав «Голод», я выгодно обменял ее на «Шпиль». Мы и прочей интеллектуальной ерундой страдали в те года.

Все наши развлечения Колик с удовольствием совмещал с едой. Это негативно сказывалось на размере его талии, но Колика это ничуть не пугало; он ел столько, сколько хотел и когда хотел, и никто не мог этому препятствовать. Колик не был толстый – он просто был смешной и неповоротливый, так сколько бы он не весил, все равно оставался бы… Ну, собой.

Мне приходилось часто общаться с людьми, и я много раз замечал, как они похожи. Особенно это заметно по старикам. Они, словно дух ушедшего поколения, твердят одно и то же. Выходят из дома, ворча, направляясь по только себе известным делам, медленно шагают со сгорбленной спиной, переставляя ноги, как сломанные заводные игрушки. Как же странно было осознавать, что все они – почти точные копии друг друга. Хотя, о чем я… Ведь я и сам старик – бесполезный, хилый и ненужный, почти мертвый, но все еще пытающийся говорить что-то разумное и сохранять рассудок.

Конечно, мы все трое были другими. Мы не находили себе места ни в одной компании, считая общество людей унизительным. Мы были дураки и мажоры, но, ей-богу, это не было лишено своего детского шарма. Четырнадцать лет – это возраст, когда дети впервые читают «1984», отвергают религию и становятся нигилистами по Ницше. Это все, конечно, смешно до коликов, но если не пройти этот период в свое время, то можно впасть в него позже. Так или иначе, наше напускное фрик-шоу имело свой смысл.

Примерно так мы и жили первые девять лет учебы – до встречи с Кристиной. В день ее появления Колик дочитал книгу с этим женским именем в качестве названия и находился под глубоким впечатлением, объясняя сюжет как «Крутая красная тачка давит людей».

Мы как раз сидели в наушниках на неудобных деревянных школьных стульях, покрашенных в унылый серый цвет, и смотрели довольно неплохой фильм, снятый по книге, когда Кристина зашла в класс впервые. Поначалу никто не обратил на нее внимания. Только когда классный руководитель по старинке предложил классу поприветствовать новую ученицу, мы взглянули на нее впервые. Она, конечно, выглядела довольно необычно, чем и привлекла внимание Колика. Ее красота была другой, не такой, какую принято показывать в журналах, скажем, моды. Колик это прокомментировал по своему:

– Лохушку какую-то притащили, вообще. Ну, ты только посмотри, – сокрушался он, – кто так сидит, в конце концов! Сразу понятно, что недалекая. Наверняка китайские мультики всякие смотрит.

У нее были огромные выразительные зеленые глаза (про такие обычно говорят «пронизывающие насквозь», но тут был несколько другой случай) и черные, как деготь, волосы, причудливо уложенные на ее голове. Может быть поэтому Колик и сообщил о китайских мультиках. Опять я не о том; короче, все это сочеталось с совсем маленьким носом и тонкой полоской губ, из-за чего лицо выглядело несоразмерным. Иногда бывает, что вглядываешься в чье-то лицо, и не можешь его понять, прочитать – так было и с Кристиной. Пучеглазая, короче.

Мы познакомились в тот же самый день, сидя в актовом зале школы. Так уж получилось, что в результате разделения класса на касты Кристине повезло оказаться в стане неудачников. В него входили я, Колик и парочка совсем отбитых придурков, с которыми даже мы не общались. Конечно, мы обрадовались ее появлению. Разговорившись, поняли, что наконец-то нашли нашего единомышленника. Правда, она наотрез отказалась в тот день идти с нами курить за школу. Мы сидели и рисовали ее в тетради неумелой, а оттого еще более забавной карикатурой.

Кристина любила курить с видом исключительно мудрым. Она курила у школы постоянно, а нам приходилось отговаривать ее от этой ужасной привычки. «Целовать курящую женщину – все равно, что облизывать пепельницу» – изрекал Колик. Свести на нет привычку не удавалось, но выкурить лишнюю сигарету мы Кристине никогда не позволяли, считая это своим дружеским долгом. Мы жертвовали собой. Много раз мы слышали от нее угрозы, дескать она перестанет с нами общаться, но только на этом все и заканчивалось. Глупо, конечно. Сидели и целых три минуты дымили с таким видом, словно лучше нас уже никогда никого не будет. Колик изображал из себя Черчилля.

А еще у Кристины был замечательно хриплый голос. Иногда она подпевала нашим любимым блюзменам. Это было здорово; мы шутливо прочили ей карьеру великой певицы или актрисы в Чикаго. Однажды Кристина начала убиваться по Лидии Ланч, и с тех пор мы просили ее петь не так часто. Заткнуться, то есть.

Она была прямолинейной. Если общество каких-то людей было ей неприятно, то она заявляла это открыто им прямо в лицо. Бывало, она помогала нам избавиться от лишних индивидуумов в компании, действенно, но весьма незаурядно, вытаскивая наружу все их грехи и неудачи. Она вела себя агрессивно, а ругалась так, будто в нее вселился какой-то дед из Рязани.

Впрочем, вся эта информация была бы абсолютно бесполезна, если бы Кристина не играла никакой роли в этой истории. Я пока не могу вспомнить, кем она являлась и зачем, почему всплыла в моей памяти сейчас, но, когда я вспомню – картина немного прояснится. Сейчас она мне, можно сказать, неясна.

Я даже рад, что ее образ не набрал большой силы сейчас, ведь это позволит мне вспомнить остальных людей, фигурирующих в моей истории. С другой стороны, она может быть связующим звеном между событиями, и как все повернется, если я забуду ее снова, но на этот раз навсегда?

Был кто-то еще. Свои предположения я оставлю при себе. Постараюсь забыть о нем, по крайней мере, на сегодня.

Чувствую желание куда-то пойти, или поехать, будто бы я совсем молод. Думаю о посольстве, и пока не понимаю – Какой был в этом смысл? Меня пугает то, что ответ на этот вопрос я могу найти слишком поздно. Или, еще чего – умереть, не досмотрев замечательный фильм, в котором я снимался, можно сказать, в главной роли. Забавное сравнение, но очень точное. Фильм, вот что это.

Пора переставать думать обо всем этом. Лучше всего найти где-нибудь диктофон и записывать туда свои мысли, а потом как-нибудь записывать все сказанное на бумагу.

С бумагой, конечно, большая проблема. Переносить все туда – слишком сложно и неправильно, да и рука не выдержит такой нагрузки в течение долгого времени. Писать только самое полезное – ужасно. Я уверен, что из этого ничего путного не выйдет. Сколько раз мне придется прослушать запись своего сиплого голоса, прежде чем я вынесу оттуда только то, что стоит изложить? Да и как определять, что записывать сначала, а что – потом?

Прихожу к выводу, что все это бесполезно. Глупая затея полумертвого старика с большими надеждами на жизнь. До чего же плохо! Я не успеваю сделать абсолютно ничего. А то, что могу успеть – недостаточно.

Встаю с кровати, сердито заправляю ее. Бездумно направляюсь на завтрак, аккуратно спускаясь по лестнице (я еще не слишком стар, чтобы пользоваться только лифтом), по пути здороваюсь со польским стариком Кребинником, восьмидесяти двухлетним скрягой и вообще на редкость скучным человеком. От прежней личности Креббинника осталась разве что любовь к Фрэнку Синатре. Первые пару месяцев мне нравилась музыка этого старика, но сейчас даже «Beginning To See The Light» не приносит никакого удовольствия. Ну, в самом деле, как можно слушать оду и ту же музыку каждый день?

Предполагаю, Кребинник до сих пор не выучил их целиком, хотя даже я в любой час дня и ночи могу вспомнить каждую строчку любимых десяти его композиций. Может быть, у него давно уже отшибло память, но даже это не является основанием для того, чтобы не злиться и не ругать этого скрягу.

Никто не говорит ему это вслух, но весь стариковский сброд тайно ненавидит Кребинника и держится от него особняком. Даже здороваться с ним иногда неприятно, но вспоминая его одиночество, лучше уж пожать руку и ловить косые взгляды соседей, чем смотреть на грустную морду Кребинника, торчащую в коридоре или за завтраком. Вид у него всегда такой, словно он навалил в штаны и не может это скрывать.

Кстати, про завтрак. Кормят нас очень даже неплохо. Жаль только, сок каждый раз одинаковый. Мне уже осточертело пить один только апельсиновый, каким бы вкусным он не был. На завтрак нам дают омлет или рисовую кашу с вареньем. Вообще, надо радоваться, что я все еще в состоянии пережевывать пищу. У некоторых здесь очень жесткая диета, поэтому они только мечтать могут о заветном стакане сока. Мне даже немного жалко беззубых стариков, обитающих тут, рядом. По сравнению с ними я на многое способен.

День провожу в компании одного забавного старика по кличке Грибок. Черт его знает, почему уважаемый и почитаемый глава компании с обыкновенным названием вроде «Альбатрос» на пенсии получил забавную кличку. В чем то, он, конечно, похож на гриб. Но такое сравнение кажется мне ужасно детским и глупым; это то же самое, что называть человека с плохим прикусом – Дракулой, а горбатого – верблюдом. Одним словом, неправильно.

Мы с Грибком играем в шахматы, шашки и монополию. Весело проводим время. В шахматы играет он из рук вон плохо, и когда я ставлю ему мат пять раз подряд, то лицо старика вспыхивает, и он зло говорит, чересчур громко:

– Что за чертовщина такая! На хрен эти шахматы, – кричит он и спихивает своей огромной ладонью фигуры с поля. – Чтоб я еще раз сел с тобой играть, да ни за что на свете, сукин ты сын! Дерьмо полное, а не игра, вот что это!

Мне смешно смотреть на него. Когда Грибок злится, его нос становится красным, и седые волосенки беспорядочно носятся по его голове. Еле сдерживаю себя, чтобы не засмеяться. Если выражу свои эмоции, Грибок обидится и вовсе перестанет играть со мной в шахматы. А даже без такого сомнительного удовольствия мне тут совсем плохо.

– Ладно, не хочешь – не надо, – примирительно заявляю я. – Давай-ка сыграем в монополию.

Грибок качает головой, чавкает, улыбается той самой смирившейся к своей судьбе улыбкой, извиняется за все сказанное «в минуту гнева». Он не знает, что для меня все его слова – не более чем пустой звук.

Играем в монополию до вечера. Грибок слишком туп, чтобы понять правила игры, ошибается на каждом шагу и постоянно проигрывает. Я, конечно, поддаюсь, и пока по партиям мы идем вровень, но это ненадолго: планирую выиграть у него еще парочку, чтобы раззадорить нашего «бизнесмена».

У себя в комнате не нахожу чем заняться. Встретился по пути наверх с Кребинником и пожелал ему спокойной ночи. Уже собираюсь готовиться ко сну, когда в дверь, ведущую в мою комнату, кто-то стучит. Голос принадлежал сиделке, Аиде:

– Есть кто-нибудь? – Не удивлюсь, если она даже не помнит моей фамилии. Это сильно раздражает.

– Нет!

Из-за двери, словно с облегчением:

– А, опять вы шутите. Я могу войти? – она бы спросила то же самое, даже если бы я умер и издавал бы предсмертный хрип или бился бы в агонии. Я чувствую себя немного идиотом; мне стыдно.

– Заходите.

Аида заходит, неприятно улыбаясь. Ее зубы вычищены до блеска, и выглядит это довольно противно. Темные волосы аккуратно уложены в конский хвост, что делает и без того круглое лицо Аиды еще больше. Когда она нависает над тобой, эта женщина, становится не по себе. Несколько десятков лет назад я бы, наверное, не заметил всего этого. Но сейчас это вызывает у меня отвращение.

– Что вы хотели, дорогая Аида? Если вы по поводу белья, то уж простите – все на удивление чистое и даже не воняет.

– Нет, что вы, вовсе нет. Бельем занимается Женя, насколько вы помните.

Я, конечно же, помню. Пусть Аида думает, что я окончательно сбрендил, и к тому же обрел первоклассный склероз. Тем временем медсестра продолжает. Когда она говорит, ее грудь колыхается в такт, и это меня забавляет.

– Завтра в наш потрясающий уголок заглянут студенты. Некоторые из них хотят попробовать себя добровольцами, другие – узнать что-нибудь интересное у старшего поколения, – она выдерживает многозначительную паузу. – Вы готовы будете уделить немного времени на концерт, и, возможно, на интервью какой-нибудь студентке?

–Интервью, дорогая Аида? Я, кажется, стал известен среди молодежи? Ну надо же, а я и не сомневался, что скоро стану знаменитым. Я хочу знать, сколько времени займет все это. – показывая себя последним снобом, заявляю я. Аида, почему-то, краснеет.

– Если вы будете заняты, то я, конечно…

– Да, я буду чертовски занят, потому что популярность – тяжелая ноша. Знаете, сменить портки – далеко не легкое дело! Я могу выделить не более двух с половиной часов своего времени.

– Это будет вполне достаточно. Спасибо что ответили и спокойной ночи.

– До свидания.

Она выходит, аккуратно затворив за собой дверь. Ее шаги гулко раздаются в коридоре, затем на лестнице, постепенно затухая. Остаюсь в одиночестве, которому я даже немного рад. Почитав на ночь книгу, я засыпаю сразу, как только касаюсь головой подушки.

***

Клонит в сон. Пересчитываю деньги, которые должен отдать таксисту. Накидываю ему немного мелочи. У меня есть карточка с несколькими тысячами долларов и небольшая сумма наличными на расходы по пути. Все билеты давно куплены, и вот-вот я сяду на поезд.

Полтора дня пути до столицы. Впереди день и ночь в ужасном, дешевом купе. Слава Богу, что я не взял себе билет в плацкартный вагон. Нет ничего хуже, чем эти общие койки, насквозь провонявшие потом и грязными носками. Я ездил так десятки раз, экономя деньги, и каждый раз проклинал себя за это, обещая больше никогда в жизни так не делать.

Водила радостно мне улыбается. Несмотря на раннее утро, этот человек бодр и выглядит очень даже свежо, в то время как мы клюем носом.

– Приехали!

Таксист, в клетчатой рубашке и солнцезащитных очках, выбегает помочь нам с багажом. Этот пронырливый хмырь так и липнет к Кристине. Потом хлопает дверьми и уносится обратно, улыбаясь. Кристина поутру ругается так, что мне становится нехорошо.

На пешеходном переходе стоят четыре светофора. Из них слышен какой-то странный треск, пока мы, задевая друг друга сумками, переходим дорогу, ведущую к вокзалу. На редкость медленно соображаю, и только через пару минут доходит, что светофоры скрипят для слепых. Это же просто очевидно. Иначе, как эти ребята поймут, что уже можно переходить дорогу?

Мы проходим дорогу под эту душераздирающую музыку, от которой у меня против воли сводит челюсть, и начинаем двигаться с каждым разом все быстрее, подгоняемые Коликом. До нашего отбытия осталось меньше двадцати минут. Электронные билеты, распечатанные мной часом ранее, паспорта – все лежит в моей сумке, той самой, которую покупал для визита в посольство. Быстро проходим сканеры, объясняя свою спешку опозданием на поезд. Нас всего трое, но вещей очень много. Только я тащу в каждой руке по объемному чемодану. Колик нагружен чуть меньше – длинный зеленый рюкзак торчит у него за плечами, как пиявка. Кристина идет налегке со своей сумкой, но она уже запыхалась и выражает свое недовольство нашим опозданием при помощи средств выразительности.

В поезде оказалось довольно гадко, на койках спали обезьяны, а постельное белье эксплуатировали для перевозки буйных обитателей психушки. Большое окно не открывалось вовсе, и внутри пахло, как в зоопарке. Нашим соседом оказался молчаливый, странный старик, ехавший в столицу с одним лишь рюкзаком. В руках он теребил газету, и читал древнюю газету с названием «Смех». Здороваться с нами он категорически не захотел и почти все время лежал на своей нижней полке, глупо похрюкивая с тупых и несмешных газетных анекдотов. На звонке у него стоял шансон про какую-то проститутку. Телефон звонил раз семь.

Мы с Кристиной разместились на верхних полках, а нижнюю занял Колик. Нам всем очень не повезло, потому что ночью наш недалекий сосед храпел ужасно громко. Под утро Колик тайно сказал нам все, что думает об этом «старом недоразумении», что нас сильно позабавило. Кристина шутливо посоветовала Колику в следующий раз громко похлопать в ладоши, чтобы навести тишину.

Я почти всю ночь плохо спал. Кристина сказала, что во сне я разговаривал с каким-то дядькой. При этом она сильно краснела, и я не стал расспрашивать ее о подробностях, пусть и очень хотелось. Это вообще очень смешно звучало.

Наш поезд прибывал в Москву в семь утра. Один знакомый ждал нас с шести тридцати, и когда наконец-то наш поезд остановился, я увидел его улыбчивое лицо в большом, грязном окне. Он помог нам вытащить чемоданы, и я начал спешно знакомить его с моими друзьями. Когда он шутливо пожимал Кристине руку, в его глазах вспыхнула искорка, и он спешно отвел взгляд, повернув лицо навстречу ветру, чтобы никто не видел, как сильно он смутился. Он всегда испытывал испуг при общении с противоположным полом. Я хотел верить, что после череды ругательств от дамы он поймет, что не все так радужно.

Наш самолет отправлялся через шесть часов. До него мы могли добраться на аэроэкспрессе всего за сорок пять минут, но такой вариант нас не устраивал: чем можно заниматься несколько часов в аэропорту?

Поэтому мы решили немного поесть. Наш друг знал какой-то ресторан неподалеку. Мы сидели там примерно полтора часа, негромко переговариваясь. Кристину он слушал с восхищением, даже когда она рассказывала о проблемах с санузлом в квартире у своего отца.

После этого мы задумали немного прогуляться, и свернули в какой-то переулок, ведущий, по словам товарища, в сквер. У входа в сквер, возле массивных черных ворот, мы застали лежащего на каменной плите (ошметками, то тут, то там оставалась свежая грязь), не подающего признаков жизни, человека. Он лежал в грязной куртке и рабочих штанах, а ноги были обуты в старые кроссовки. В одной руке у него была пустая, смятая бутылка, еще одна валялась чуть поодаль, а в другой – шикарная трость, которая моментально бросалась в глаза. На, вполне возможно, мертвого человека никто не обращал внимания, кроме Кристины. Она подозвала нас, и, указывая на старика кивком головы, спросила, что с этим человеком.

Я предложил вызывать скорую помощь, и тут же осекся, могло быть уже поздно звать кого-то на помощь. Товарищ ответил отрицательно, помотав демонстративно головой, заявив, что мужчина просто слишком пьян, чтобы как-то реагировать на окружающий мир. Я подошел к алкоголику вплотную и тихонько потряс.

Человек открыл бесцветные глаза и кривовато посмотрел на нас. Немного поморгав, заплетающимся языком спросил: «чево вы ко мнье прстали».

– У тебя же трость так украдут, не понимаешь? – спросил мой друг, крепко зажимая трость в обеих руках пьяницы. Его вид напомнил мне мертвого средневекового рыцаря с мечом, – держи ее покрепче. Что с тобой такое? Есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить, чтобы тебе помогли? – пьяница сощурился, подозрительно оглядев нас.

– иди ты, – выдавил он, делая большие перерывы между словами, шумно выдыхая, и уткнулся щекой в холодную поверхность плиты.

Мы переглянулись, не зная, как действовать, но проблема разрешилась сама собой. Сзади нас послышался топот каблуков, и миловидная женщина невысокого роста, со светлыми волосами до плеч, окликнула нас. Мы дружно повернулись к ней.

– Это мой родственник, не обращайте внимания, – грустно сообщила она. – Я разберусь.

Колик коснулся ее плеча:

– И что, так каждый день?

На секунду их глаза встретились, но женщина отвела взгляд и ответила:

– Почти. Ну, идите уже. Не стоит вам на это смотреть.

Такие случаи тут совсем не редкость, по-видимому, но конкретно этот только сильнее подогрел наше желание уехать поскорее. Мы не знали, что увидим в США, но надеялись на лучшее.

В аэроэкспрессе я хотел немного вздремнуть, но неожиданно в груди что-то громко стукнуло, провалилось, и я вспомнил о том, что забыл ответить единственному человеку, которого считал умнее себя. В общем-то, он был одной из самых важных элементов в моем миропонимании. Я хотел на него ровняться – как это очевидно!

Диалог, как всегда, был увлекательным. Я никогда не видел его лица. Это пугало и вводило меня в состояние, когда хочется огрызаться на всех, сесть где-нибудь в темном уголке и ни о чем не думать. Скрытые личности меня пугали, но сейчас я даже уже не представляю, как по-другому пытаться пообщаться с ним. Я чувствовал себя виноватым в том, что происходит между нами. Поговорив немного, я сослался на дела и выключил интернет, будучи полностью подавленным. Сегодня Эдвард вел себя удивительно странно.

Аэропорт. Снова люди. Много людей. Мне начинает сильно надоедать. Больше никогда не отправлюсь туда, где в одном помещении больше пяти человек. Но как же меня раздражала спешка. Вы даже не представляете, как же убого выглядят спешащие люди! Никакого уважения к идущим рядом, все куда-то бегут с сумками на перевес, дети орут, визжат, родители цыкают, потные, с дрожащими руками и бегающими глазами. Люди кругом, люди бегут наперегонки, кто первый успеет к стойке регистрации, кто первый займет свое место, поднимется по трапу.

Сволочи. Мне в сотый раз наступают на ноги, давят мои шикарные туфли, покрытые лаком накануне и начисто выдраенные. Я даже смотреть не хочу на грязное белое пятно, которое теперь зияет как дыра на лакированной коже. Так и хочется разразиться гневной тирадой и изо всех сил ударить в лицо хоть одному наступившему. Но стиснув зубы, мне приходится идти дальше, засунув куда поглубже свои возмущения.

Прохожу один за другим гадкие сканеры. Тут покрутитесь, тут поднимите ручки вверх. Снимаю обувь, часы, ремень, чтобы надеть обратно через пару минут. Сканер издает звук, и молодая красивая девушка, томно улыбаясь, заявляет: «Минутку!»

Прохожу чуть дальше от сканера, чтобы посмотреть на его экран, вижу, что моя паховая зона подсвечена желтым цветом. Ухмыляющийся мужчина начинает обыскивать меня, что сильно раздражает. Подогревают мою злобу веселые лица Колика и Кристины. Но тут выясняется, что все нормально. И это после того, как здоровенный мужик бессовестно лапал мою промежность на глазах у сотни других пассажиров. Колик позволяет себе отпустить нелепую шутку. Все улыбаются, одному мне тошно. Хочется провалиться под землю. Я ведь часто понимаю, что мои друзья ничего не значат для меня. Я всегда готов их бросить и забыть, но едва ли им стоит знать об этом. Они не выросли в тот важный момент, когда требовалось. Мне удалось изменить свое сознание благодаря Эдварду, у них же такой возможности не было. Я начал понимать, что они отстают от меня. Я осознавал, что едва ли они поймут мой смех над ними. Они не знали, что я всем сердцем ненавидел всякий отстойник вроде большей части известных музыкантов, писателей и режиссеров. Всегда как дети: «ого, слышишь, там играет Металлика?». Срал я на вашу Металлику, мать вашу. Слышать ее уже не могу – тошно.