Текст книги "Трещина в могильной плите"

Я редко высказывал им эти мысли. Они никогда не понимали не могли понять. Я мог предложить им аналог любой вещи, которую только они находили, и аналог более свежий и интересный. Но их жалкие мозги не могли это осилить. Их хватало только на пресловутую Металлику и ежегодный просмотр самого известного фильма Финчера. Меня воротило. Воротило значительно. Раз уж на то пошло, иногда я ненавидел своих друзей, а потому я всегда был готов к худшему. Я хотел оборвать с ними все связи после возвращения… А сейчас можно было наслаждаться.

Сдаем наш багаж. Некрасиво выглядят чемоданы, обернутые этой прозрачной клеенкой. Когда мы поворачиваемся, чтобы двигаться на посадку, я замечаю краем глаза справа стоящего старика. Такой аккуратный, в костюме. Роется в своем маленьком чемоданчике, тщетно пытаясь найти какую-нибудь дребедень. Его лицо мне знакомо, и когда он поворачивается ко мне, чтобы узнать, чем он меня заинтересовал, я уже спешно шагаю к очереди, выстроившейся к борту. Это тот самый сукин сын из посольства. Неудачное совпадение.

***

С самого утра стараюсь сложить воедино разрозненные кусочки, которые вспомнил ночью. Мало что получается. Ужасно раздражен и зол на весь мир. Кребинник, сволочь такая, обиделся. Случайно сбил его на лестнице, не замечая ничего.

Общаться с Грибком нет никакого желания, да и он, кажется, уже нашел себе неплохую компанию где-нибудь в столовой. «Времени зря не теряет», думаю я, ухмыляясь и представляя его в компании двух пестро разодетых, как попугаи, шизофреничек с безумными глазами.

Спускаясь в холл, размышляя над Грибком, сталкиваюсь еще с парочкой стариков (совершенно не нарочно). Пусть думают, что хотят.

В столовой гул голосов. Оглядываю зал, наполненный старыми идиотами, и мне становиться смешно. Беру поднос и наполняю его всякой безвкусной чертовщиной, а потом усаживаюсь и начинаю все тщательно пережевывать. Зубы у меня отличные, если что. А протезы – это так, просто.

Все полчаса, пока я ем, происходит что-то волнительное. Слушаю разговор трех тупоголовых старух, которых сюда привезли родственники в незапамятные времена. Одна из них ужасно толстая и еле помещается в своей инвалидной коляске. Время от времени ее лицо неприятно подергивается, и второй подбородок подпрыгивает. Вторая – худая, как скелет. Третья похожа на сморщенную поганку и идеально подходит по внешнему виду к Грибку. Смотреть тошно.

Впрочем, их внешний вид ничуть не приятнее их диалога. Перебивают друг друга ежесекундно, поглядывая ненавистно на остальных. Та, что в коляске, спрашивает, заглядывала ли к Грибку сегодня сиделка. Выясняется, что не заглядывала. Куда же делся этот милейший человек, интересуется поганка.

Мне не требуется ответ на этот вопрос. Все слишком очевидно. Если Грибок не вышел на завтрак к своим подружкам, значит, отбросил копыта. Мне это абсолютно безразлично.

Мои предположения сбываются. В двенадцать утра Грибка увозят. Его сердце остановилось ночью, а проверять его пошли только после завтрака. Интересно, сильно ли влетит сиделке?

Немного обидно, что не с кем поиграть в монополию. Устав от одиночества, решаю сходить к кому-нибудь, но вместо этого нас неожиданно собирают из комнат, чтобы отправить нашу «дружную» компанию старых идиотов на концерт. И точно, как я мог забыть вчерашнее объявление сиделки у себя в комнате.

Появляется Женя с тремя другими женщинами. Они везут стариков в инвалидных колясках, уже мало на что способных и едва соображающих. Я иду рядом с Кребинником, который постоянно, как бы случайно, пихается и спотыкается на чистом месте. Это очень надоедает.

Проходим через холл во двор, где уже стоят стулья для стариков, некое подобие сцены, автобус, на котором, видимо, и приехали студентки, и большая шумная толпа людей. Отсюда не могу различить ничего кроме цвета их одежды.

Усаживают в три ряда полукругом у сцены. Я снова оказываюсь с Кребинником, так и не проронившим ни слова за все это время. Небо пасмурное и солнца нигде не видно, только тучи медленно тащатся. Слабый ветер колышет седые волосенки всех собравшихся. Забавляюсь, и никто не понимает, над чем. Вскоре зрители затихают, когда на сцене появляется грандиозная блондинка, высокая, с чуть заостренным носом и красивыми ясными глазами. Старики довольно улыбаются, многочисленные старухи – завидуют и злятся, негромко переговариваясь и ища недостатки внешности у девушки на сцене. Она не подозревает о такой поганой реакции у большей части зала, поэтому одаряет публику голливудской улыбкой, обнажая идеально ровные зубы.

Ее речь никого не трогает. Мало кто вообще понимает, что она пыталась донести своими словами. Все же заканчивает она под громкие аплодисменты, которые заглушают ее последние слова. Я оборачиваюсь на Кребинника. Такое ощущение, что его вообще мало волнует происходящее. Он уже поднимается, предположив, что представление закончено, но я беру его за плечо и усаживаю на мокрый от пота черный пластиковый стул.

– Ну же, друг, это далеко не конец, – шепчу я, – представление только начинается.

Он угрюмо смотрит на меня, кивает. Снова ничего не говорит и демонстративно отворачивается.

Следующий час жалею, что оказался прав. Если начало было еще довольно сносным, то, когда студентки исполняли песню полувековой давности, мне стало нехорошо. «Психо». Американский кантри-стандарт. Наш дом спонсируют добровольцы из Америки, а потому основной контингент здесь так или иначе связан с западом. Многие работали в Америке, как я, например. Потому и тематика соответствующая.

Песня, с которой связаны лучшие воспоминания Эдварда.

История эта поистине ужасна, но я поступлю плохо, если о ней никто не узнает. Начну с того, что Эд позвонил мне рано с утра, много лет тому назад, теплым летом, в самом начале летних каникул. Я спал в обнимку с подушкой и был очень недоволен, что кто-то мешает моему сну; подняв телефон с тумбочки, я сбросил вызов, даже не посмотрев, кто звонил.

Звонок повторился пятью минутами позже. Я не мог уснуть и сидел в своей кровати, подоткнув под спину подушку, попивая сваренный матерью кофе, когда Эд позвонил снова. На этот раз я ответил. Я выразил крайнее негодование таким положением дел:

–Я не знаю, сколько у вас там времени, но у меня половина шестого, – проворчал я в трубку, – и я очень хочу спать. Сегодня я собирался поспать нормально.

Эду было тридцать шесть лет. Мы тогда были едва знакомы, и наш опыт звонков составлял десять часов разговора.

– Прости. Сам знаешь, больше мне звонить не кому, – он сказал это так грустно, что я моментально пожалел о своих словах и сразу попытался исправить ситуацию.

– Ничего страшного, Эд. Что случилось? Вы в порядке? Сколько у вас времени?

– Много. И еще, знаешь ли, я пьян.

Эд не особо любил выпить. В таком состоянии он бывал едва ли раз в год, но как я понял, в этот раз все серьезнее.

– Так что случилось? Я могу чем-то помочь?

Это были неискренние слова. Эд пугал меня, я боялся доверять ему.

Он хрипло рассмеялся.

– Если только выслушаешь меня. Это надолго. Ты готов?

– Разумеется, я готов. Начинайте.

Он громко икнул и начал свою долгую историю, на протяжении которой я успел выпить три чашки кофе, выкурить сигару и ровно двадцать сигарет, съесть пиццу, омлет с сыром и прогуляться по свежему воздуху. После чего я все же решил, что я совершенно точно еду к нему – я должен был записать все это с первых рук. Вы поймете, почему эта история не подходит для телефона, писем и остального.

Как истинный творец, я запоминал все подробности его истории. Блокнот, в котором я кратко изложил события тех лет, и сейчас лежит у меня в комнате. Некоторые события я дополнял, но, тем не менее, история правдивая. Она обрывочна и бессвязна, и все же… Вашему вниманию.

Прошу вас, не забывайте, это – исповедь не совсем здорового человека. Я вот уже долгое время стараюсь не напрягать вас, но здесь я не могу ничего поделать. Мне очень страшно говорить об этом, но, вы знаете – у меня нет выбора.

***

Эдвард сидел за прилавком и думал о том, как сильно он мечтает убить своего папашу. В одной руке он держал упаковку от конфет, другой – мобильный телефон. Посетителей не было уже часа три, и скука съедала. На улице давно стемнело.

Вчера папаша уничтожил пятьдесят кассет. Все эти кассеты были куплены Эдом. На каждую из них был записан альбом – его альбом. Отец случайно нашел это и включил, после чего, собственно, все и случилось. Когда он объявится?

В последнем сообщении было написано:

«Я буду в старом гараже допоздна. Оставайся и жди меня. Если не появлюсь к одиннадцати – возвращайся домой. И не звони мне».

И слава богу. Хотя бы сегодня тот не напьется, как всегда, и не попытается преподать сыну бесплатный урок кулачного боя. Эд поправил очки и смахнул темные волосы со лба. Хотелось позвонить отцу, но выслушивать его гневную тираду – не самое приятное развлечение. Можно просто свалить домой, он все равно ничего не заметит. Часы на руках пропищали десять. Колебания не занимали много времени. Соблазн был слишком велик, поэтому через десять минут все вещи были собраны и аккуратно разложены по столу, касса пересчитана и закрыта до завтра. Восемь долларов были украдены Эдом, а сам он был готов в любой момент выйти. Он больше минуты сидел, уставив взгляд в никуда.

«Я все делаю правильно» – решил тот.

К тому моменту, как Эдвард вышел из пекарни, весь свет внутри был выключен. Он закрыл дверь ключом, сделав максимальное количество поворотов. Можно было идти домой. До прихода отца он послушал бы какую-нибудь пластинку. Со второго этажа все отлично слышно, и, если отец придет, заметить его будет проще простого. Будет пара минут, чтобы сложить все обратно и сделать вид, будто он уже давно спит и видит десятый сон. А потом ночью пробраться в отцовскую комнату и покончить с кошмаром раз и навсегда.

Тишину разорвала мелодия мобильного телефона. Эд вздрогнул, сильно напугавшись.

«Отец следил за мной. Он знает, что я вышел. В конце концов, он знает, что я задумал… Ты заслужил наказание, не так ли, Эдди?»

Эдвард разблокировал телефон и вжал внутрь кнопку ответа. Через динамик был слышен голос отца:

– Можешь возвращаться домой, – прохрипел он в трубку, – ложись сразу спать.

Первым делом в голову пришло, что прикончить отца в его собственной пекарне теперь не получится.

– Да, хорошо… Все в порядке?

– Все отлично. Я готовлюсь ко Дню Города, – он рассмеялся в трубку и тут же повесил ее, не дав сыну шанса что-либо ответить.

День Города был небольшим праздником. Каждый год в местном парке открывалась ярмарка, где можно было купить еды, напитков и всяких сувениров. Отец Эдварда владел лучшей пекарней в городе, и поэтому на День Города собирался продавать свои сэндвичи в небольшом шатре. Сам он продавать их и готовить, естественно, не собирался. Все дела были скинуты на Эда. Что в пекарне Эд работал продавцом, что и здесь будет.

Два дня назад Эд осматривал его, этот шатер. Точнее, строил его – не по своей воле. А пока он строил – размышлял, как бы испортить всем праздник. И он придумал, конечно же. Но это было на тот случай, если отца прикончить не получится. На праздник придет один местный радио-жокей. Эд дарил тому кассету и был отвергнул. «Ты бездарен, сам подумай» – Говорил тот. Эд хотел его убить тоже.

– Ну и черт с тобой, – прошипел Эд в темноту.

Он сделал пару шагов по единственной освещенной дорожке и ощутил мощный порыв ветра, который чуть не сбил его с ног. С тех пор, как пару часов назад он выходил размять ноги и съесть сэндвич, заметно похолодало. Все ощущалось по-другому из-за холодного воздуха. Эдвард выдохнул облачко пара и ускорил шаг; не хотелось простудиться в самом начале семестра. Через десять минут он оказался у дома. Синяк на щеке мешал думать.

«Интересно, как отец готовится в такой поздний час ко дню города?»

Эдвард остановился в неопределенности. Читать не хотелось. Слушать Тома Вейтса – тоже. До убийства папаши оставалось еще полным полно времени. Эд вообще не мог поверить в то, что его мозг сгенерировал эту идею и принял за разумную. Но ежедневные побои сделали свое дело.

Он подавил зевок и сконцентрировался. Можно зайти в дом, лечь в мягкую кровать и прекрасно проспать до семи утра. А можно пройти лишнее десять метров до старого гаража. Посмотреть тайком, что делает его отец, Марти Лоуренс.

Гараж был последним строением, оставшимся от прошлых владельцев. Более пятнадцати лет назад владелец дома, некий Рэтборн, спалил дом изнутри вместе с собой, если верить глупой старой байке. Ее Эду рассказал отец много лет тому назад.

«Он был настоящим психопатом. Заведовал каким-то ресторанчиком в городе. Имел странную, зашуганную жену с кругами под глазами, которая до сих пор где-то тут работает и двух дочурок – помню их маленькими девчонками, такие милые и добрые, муху не обидят. Всей семьей у меня покупали, когда я молодой был и наше заведение только открылось… В общем у него было золото, а не жизнь. Золото, а не жизнь. Позже сам Генри Рэтборн покупал водку в соседнем магазине, а я смотрел и смеялся. А потом, как-то раз, этот придурок напился и поджег дом, вытанцовывая на втором этаже. Я слышал, что его жена после такого позора все равно осталась жить здесь».

От деревянного строения почти ничего не осталось, а до гаража пламя не добралось. Эта история пугала, разве что, маленьких городских ребят. А уж Марти было и вовсе наплевать. Ему была предложена огромная скидка на это место, и тот не смог отказаться. По форме гараж представлял собой обычный прямоугольник. Постройка, как снаружи, так и изнутри, выглядела очень убого: ни одна машина не стояла внутри с того самого момента, как оттуда выкатили «Вольво» прежнего владельца. Раньше Эд надеялся, что оттуда когда-нибудь выкатят обгоревший труп Марти.

Эдди направился прямиком к небольшому окошку. Оно было сделано отцом, чтобы помещение можно было проветривать быстрее. Такое же находилось и с другой стороны. Через них было мало что видно, но вполне достаточно, чтобы понять, чем занят отец.

«Если отец увидит, что я здесь ошиваюсь, подзатыльником не отделаться»

Эд был невысокого роста. Чтобы посмотреть в окошко, ему пришлось немного привстать на цыпочках. Через окно было видно немного внутреннего скромного убранства и спину отца, наклонившегося над каким-то ящиком. Когда тот выпрямился, Эд разглядел, что отец достал из ящика пластмассовый пакет с красной надписью.

Эдди знал, что это. Это был мышьяк. Ну, почти. Формально, это был яд. Эд сам позаботился о том, чтобы добыть его. Этими пакетами отец тряс перед его лицом в последний раз, когда напился. Тряс и спрашивал, на кой черт они нужны. Потом лупил Эдди.

Марти повернулся, и Эд едва успел пригнуться. В этот момент он вспомнил, как пару лет назад, теплым сентябрьским вечером, отец усадил его перед собой в гостиной. Тогда он еще не развелся с женой, и, разумеется, пил не так часто. Они сидели в креслах у камина, наблюдали за огнем, и Эдварду взбрело сказать отцу про то, что Бетти стала плохо ловить крыс и совсем не выходит на охоту.

Отец ненавидел грызунов.

– Ах, Бетти. Уже давно пора избавиться от нее. Какая польза от того, кто ничего не делает, Эдди? Совершенно никакая. От тебя, конечно, тоже. Но жалко, в своем роде… Шучу. Раз уж разговор зашел о крысах, самое время научиться избавляться от этих тварей. Ты умеешь их уничтожать? – Эд отрицательно покачал головой, скорее от шока, чем от непонимания.

– Знаешь, Эдди, когда я умру, что произойдет не так скоро, надеюсь, ты унаследуешь мой скромный бизнес. Пекарня будет приносить тебе хороший доход. Ты будешь всегда обеспечен. Однако в нашем маленьком дельце есть большие проблемы. Например, эти самые мыши. И крысы. Чертовы крысы.

Выражение лица отца изменилось. Теперь он был предельно серьезен и собран, и абсолютно не был похож на милого пекаря, каким являлся, или притворялся, большую часть дня. Он подошел к холодильнику, достал банку пива. Открыл ее щелчком и пригубил напиток, а затем продолжил:

– Особенно часто эти твари появляются в подвалах. Подвал – отличное место для хранения всяких вкусных вещиц, которые привлекают тварей. Они селятся там. Достаточно появиться двум мышам – и скоро их станет тысяча. Одна самка способна приносить до тридцати детенышей. Три раза в год. – Отец снова отпил пива.

– Можно использовать ультразвук. Люди его не слышат, но на чертовых мышей он давит будь здоров. У нас во дворе, – отец махнул рукой в сторону окна, – стоит пара таких возле кустов. Правда, эти штуки довольно дорогие и не оправдывают себя. Мыши все равно появляются.

Еще два глотка. Один глубокий и один маленький.

– Разумеется, есть еще один отличный способ. Наверное, ты догадываешься, почему мы держим в доме двух кошек. Правда, от одной скоро придется избавиться.

– О-они о-отлавливают мышей. И крыс, – сообразил парень.

– Все верно, Эдди. Коты делают это не так хорошо, как кошки. Одна взрослая кошка может сократить популяцию мелких уродцев на 10 особей за один день. У моего отца на ферме было шесть кошек. Везде, где есть домашнее хозяйство, будь то свиньи, куры, гуси, и тому подобная чертовщина, без кошек не обойтись, – Марти осушил банку последним глотком, и, размахнувшись, закинул ее в урну. – Но, если тварей слишком много, борьба с ними должна быть комплексной. Именно для этого против мышей и крыс изобрели кучу ядов. В давние времена по домам рассыпали мышьяк. Его можно было купить в любой аптеке, чем и пользовались обычные убийцы. Человек умирает от мышьяка. Так как его уже нигде не достать, я использую «Крысиную Смерть». В ней содержится пять тысячных процента бродифакума. Такой дозы вполне достаточно. Мыши поедают отравленные зерна с большим удовольствием и подыхают. Без особых мучений. Я считаю, в этом главный минус смеси, – он выдержал долгую паузу, а затем продолжил со злостью в голосе. – Чертовы твари заслуживают мучений. Как-то раз мой старик сказал мне, что у нас закончилась «Крысиная Смерть». И то, что это небольшая проблема. Он повел меня на кухню, и приказал смешать муку, сахар и гипс, заранее принесенный им. А потом немного разбавить всю эту чертовщину водой. Я думал, что он сошел с ума, но выполнил все, что он сказал. Потом мы положили эту смесь в тех местах, где их нашли бы мыши. Результат превзошел все мои ожидания. Уродцы нажрались нашей смеси и получили первоклассный запор. Чертовщина застыла в их желудках, и они окаменели изнутри. Сложно представить, какую адскую боль им пришлось вынести перед смертью. Но и у этого способа есть неприятный минус – никто не знает, где божье создание настигнет смерть. Не самое приятное дело искать мелкие трупики повсюду, ты согласен?

Эд не мог произнести ни слова. Комок застрял в его горле, не пропуская звуки.

– Боже, какая гадость, – наконец смог вымолвить он.

Марти немного смягчился:

– Ладно, Эдди. Иди-ка спать. Уже слишком поздно. Продолжим завтра.

А на следующий день, когда Эд очнулся от беспокойного сна, кошки уже нигде не было. «Левамизол, пятикратная доза. Внутримышечно», – сообщил отец чуть позже.

Эд отпрянул от воспоминания с удовольствием. Сам того не зная, отец подал Эдварду отличную идею.

«Все отлично. Я готовлюсь ко Дню Города, Эдди». Ну-ну! Ты пытаешься надуть меня, папа!

Фонарь на улице погас. Это случилось абсолютно неожиданно. Улица не погрузилась во тьму, но большой кусок теперь был скрыт мраком. Виднелся ряд неаккуратно уложенной плитки. Фонарь, последний, давал неяркий желтоватый свет. По поверхности одной из плит пробежала небольшая крыса. Внутри послышались шаги и звук открытия двери.

«Только бы не выдать себя ничем» – подумал Эд.

Спина похолодела, когда он прижался к каменной стене. Марти не должен был его заметить ни в коем случае – это бы означало немедленный конец его сегодняшнему путешествию. Порыв ветра чуть не сбил его с ног, и по телу в очередной раз пробежала дрожь. Отец был уже на улице.

– Выходи немедленно, Эдди, черт бы тебя подрал. Какого хрена ты тут торчишь? Совсем отъехал, да?

Сердце гулко забилось в груди, словно собиралось выпрыгнуть.

– Я считаю до трех, – терпеливо сказал он. – У тебя есть целых три секунды, или я пристрелю тебя.

Эд пытался не дышать. Стало совсем плохо. Живот закрутило. Захотелось в туалет.

– Раз.

«Он же не знает, куда стрелять. Глупый папа!»

– Два!

Звук взведенного курка убил все сомнения Эда. Исправлять что-либо было уже поздно.

– Я здесь, здесь!

Он пытался найти отца взглядом или руками, но тщетно.

– Я не ожидал от тебя этого, Эдди. Поверь, завтра я разберусь со всем этим.

Эд побежал по направлению к единственному источнику света, но через секунду тот уже исчез. Теперь он был в полной темноте наедине с отцом. Отец был где-то рядом, и, похоже, неплохо ориентировался.

– До завтра, Эдди.

Тяжелая рукоять приземлилась Эдди на голову. После рукояти – кулак. Потом еще раз.

***

Очнулся Эд только утром. Головная боль сжимала тисками. Он попытался встать. Неудивительно, что каждая конечность поделилась с ним своей болью. Он чувствовал себя убитым и абсолютно безумным. Что-то стало ему ясно сразу, как только он очнулся. Начиная с первой безумной выходки отца и заканчивая Днем Города. Ему было ясно, что он не намерен больше терпеть выходки отца – ни одной, что бы тот не задумал.

В первую очередь нужно было заняться дверью. Если бы отец не сошел с ума, что вполне можно допустить, то он наверняка бы связал его или выбрал место для заключения лучше, чем собственная комната Эда. Значит, папаша совсем слетел с катушек. Нехорошо.

Дверь была заперта. Действие, несомненно, логичное, но не указывающее ни на что. А вот кусок бумаги, прикрепленный к двери ножом – совсем неправильно. Парень подошел ближе и прочитал надпись: «Не смей выходить»

Ключей тоже нигде не было. Отец закрыл ими дверь и забрал с собой. Выбора не оставалось.

«Мысленно прицелься, Эдди. Выбери самое хлипкое место, да, возле замка будет в самый раз. И не вывихни себе ногу, если не хочешь слечь в больницу».

Голос отца в голове. Снова. Спасибо за совет.

«Бить следует пяткой, а не носком, и как можно точнее. Если дверь расколется – считай, дело сделано и тебе повезло. Если нет… Что ж, бей, пока не разберешь ее, на чертовы кусочки, Эдди. Вот и все».

Он ударил. Слабо.

«Соберись, Эдди. Тут нет ничего сложного».

На этот раз ему повезло – удар вышел отменным. Дверь распахнулась, открывая коридор и лестницу, уходящую вниз. Он спустился так быстро, как смог, не обращая внимания на скрипящие половицы и перескакивая через две ступени.

Когда отец с утра проверил телефонные провода, то уже, видимо, знал – они обрезаны. Эд сделал это для того, чтобы в случае поражения отец не смог бы вызвать себе на помощь. Куда же запропастился мобильник Эда, можно было только догадываться. Эд отчего то хотел ощутить себя, в некоторой степени, героем. Отца не станет. Прекратятся побои, ссоры, прочее. Больше никто не будет заставлять Эда вводить животным яд в кровь. Никто не запретит ему стать музыкантом, наконец. Это было что-то очень личное.

Все комплекты ключей висели прямо у двери. Отец не взял их.

«А может, он и не собирался меня останавливать? Может, хочет, чтобы я нашел его и дал повод убить себя?»

Эд взял ключи, в спешке чуть не обронив их по пути. Требовалось смыть с себя кровь и закрыть рану пластырями, а потом… Потом, найти револьвер отца.

Эд зашел в ванную, чтобы поглядеть на себя. Зрелище было дерьмовым: правый глаз сильно заплыл, и над ним красовался свежий шрам. Перекись водорода зашипела, когда Эд нанес ее поверх, и начала щипать. Отец учил его в детстве обрабатывать раны самостоятельно. Часто раны появлялись из-за отца. Например, когда тот затушил об Эда сигарету.

Несколько пластырей ушли на лоб и правую щеку. Видимо, Эд каким-то образом распорол ее. Теперь она ныла и неприятно кровоточила. Когда он закончил обрабатывать раны, требовалось заняться важным делом – то есть, конечно же, поскорее заколоть Марти ножом. Прилюдно. А еще лучше…

Эд предположил, что револьвер хранится в кабинете отца и побрел туда. Руки дрожали и непослушно дергались. Связка ключей выпадала из рук уже пятый раз, и Эд мысленно обругал себя за не собранность. Он не мог объяснить себе некоторую ненависть к отцу, которая так явно проявилась в этот день. Она была в сто раз сильнее, чем обычно.

Наконец раздался щелчок, и дверь в кабинет бестолково открылась, открывая Эду большое помещение с огромным дубовым столом у окна слева и старым, большим шкафом справа. Эд медленно шагнул внутрь. Вопреки всем страхам, ничего не произошло. Оттуда никто не выскочил. Все хорошо.

Внутри было темно и тихо, словно там никого не было много лет. Эд двинулся к столу. В нем было три ящика, которые требовалось открыть. Во всех лежали какие-то документы, и Эд уже начинал терять надежду, как вдруг Эд заметил еще один небольшой ящичек, чуть правее. Это был не тайный ящик, просто у кого-то глаза были совсем плохи.

Самый маленький ключ из связки подошел идеально. Замок не издал звука, открыв отцовские внутренности. Ну, разумеется.

Он был здесь.

В оберточной бумаге, смазанной какой-то неприятной бесцветной и липкой жидкостью, среди коробки с патронами и каких-то мелких деталей. Прекрасный, слабо отливающий металлом, божественно опасный револьвер отца, который Эд собирался использовать.

Наверху раздался скрип, заставивший подскочить и захлопнуть ящик.

«Он же мне не пригодится? Зачем я вообще это делаю?»

«Мой отец сошел с ума», – сказал он себе. Да, так и есть. Эдди в агонии очнулся ночью, когда Марти поднимался по лестнице. И он смеялся, черт побери, смеялся. Говорил что-то сам себе, бубнил неразборчиво. Это ненормально. Напевал песню про Марти Роббинса. Говорил, что тот мертв, что бутылка пуста… Нечто в этом духе.

Да, это ненормально. Эд открыл ящик резким движением и достал револьвер. Он чувствовал себя таким злым только однажды – когда работал над своим альбомом.

Эд закрыл ящик на ключ, на всякий случай.

Это было не так уж давно – прошло всего лишь полтора года.

Эд был самоучкой. Он привык запираться в подвале, часами играя на барабанах, клавишных и гитаре под любую музыку, что любил. Спустя четыре месяца учебы ему удалось получить концерт в театре. Это было единственным счастливым событием во всей жизни Эдварда, как он всегда считал. Тогда он поклялся себе создать группу. Это себе обещают все дети, да?

Он был разочарован в поиске участников. Никто не был достаточно смел и музыкально настроен для того, чтобы играть с Эдом. Они боялись идти туда, куда он им показывал. Он показывал… Самую жуткую музыку на свете. Бог не даст соврать – так оно и было.

Была и куча невыполненных обещаний от жителей Трэмсвилла, которые говорили, что им нравится «звук». Они говорили, что не могут дождаться того, чтобы сыграть с Эдом. Но зачастую они даже не приходили на репетицию – и Лоуренс плакал, плакал, как маленькая девчонка.

И тогда появилась «After Life». Эдвард купил кассетный магнитофон за триста долларов и записал весь альбом. Он создал сто копий, распространил их по магазинам и отправился на радиостанции, прося трансляции. Эд объехал весь штат Джорджия на скутере, расклеивая листовки. Раз в неделю он ходил в магазины, чтобы забрать прибыль от продажи своих кассет по консигнации. Прибыль была ужасно неблагодарной, а ни одна станция так ни разу и не прокрутила «AL» в эфире. Эд остановил продвижение «AL». Он начал ненавидеть свой альбом. Ему постоянно звонили люди, которые звали его играть в свою группу. Они находили его номер в листовке, и было иронично и больно одновременно. Эд так ненавидел свой альбом, что от одних только воспоминаний у него ехала крыша.

«Сначала возьми его в руку. Вот так Эдди, все верно, левой рукой в обхват за ствол. Дулом вниз, рукояткой влево, ты не забыл? Теперь патроны. Все шесть штук в ладонь. Держи их аккуратно, черт побери. Теперь откинь дверцу и поверни барабан. Нижняя выпуклость должна совпасть с выемкой».

Отлично, Эдди. Отлично!

Слова отца звучали в голове. На этот раз они сыграют пользу, только не для Марти Лоуренса, видимо. Это казалось забавным.

«Вращай его на себя и заполняй камеры патронами. А теперь закрой дверцу. Не вздумай взводить курок или делать что-то еще. Никогда не храни его на взводе, иначе пружине конец. А теперь давай, покрути его на руке».

Впервые в жизни Эду удалось повторить легендарное ковбойское движение, и он улыбнулся: прошло так много лет, а истины все те же.

«Что теперь ты будешь делать, придурок? Чего ты лыбишься? Положи его обратно и забудь весь тот бред, что напихал себе в голову. Если даже и не бред, то точно не твое дело».

Такие мысли в голове мешали представлять себя участником съемок вестерна. Вообще, редко когда у Эда получалось мыслить адекватно. Школьный психолог говорил, мол, парнишка, да ты неспособен рассуждать здраво. Ты должен понимать, что этот мир реален. Вот так он говорил. Потом этот самый психолог ходил напиваться с папашей и блевал прямо во дворе Лоуренсов.

Но мир не был реален; отец страдает какой-то очередной формой своей, видимо, шизофрении, а сам Эд, накинув пальто, идет стрелять в папашу. Лоуренс-младший усмехнулся и вышел из дома, закрыл дверь, надеясь, что делает это не последний раз в своей жизни. По пути он вломился в сарай и достал оттуда один пакет с ядом. Из дома он захватил ломоть мяса.

Эд заметил отцовскую собаку. Подходить к ней ему не хотелось – она выглядела просто ужасно, потому что была больна. Но он пересилил себя.

– Привет, пес, – неуверенно начал он.

Собака неопределенно вильнула хвостом.

Эд достал из кармана пакет с мясом, открыл его, разорвал пополам, после чего половину съел сам, а в другой половине отковырял дырку и засыпал туда несколько ядовитых зерен. Когда пес оказался рядом, Эд нежно ухватил его за холку и сунул угощение под нос. Пес отказывался есть, но после настойчивых команд проглотил еду одним махом. Оставалось наблюдать.

Эд зашел в дом и налил себе чаю. Крутился проигрыватель. Пластинка была только поставлена. Когда то ее слушала вся семья, но потом папаша начал пить не хуже самого Таунса. Его голос раздавался на всю кухню:

«Почему она поет

Грустные песни для меня?»

Из окна было видно, как умирала отцовская собака. Примерно, как мыши, которых Эд собирал в садовых перчатках, после того как он скармливал им отравленные зерна.

Эд посмотрел на часы. Заметил, что до начала праздника, а, следовательно, до начала раздачи первых сэндвичей, осталось чуть меньше пятнадцати минут. Пора идти. Сегодня отец просто перешел все границы.

Сумка, служившая кобурой, стучала по ноге всякий раз, когда Эдвард делал шаг. Неопределенность пугала. Она убивала его изнутри. Нечто внутри подсказывало, что события развиваются совсем не так, как надо. Абсолютно не так.