Текст книги "Трещина в могильной плите"

«Индеец улыбается. Он думает, что ковбой – его друг.

Ковбой улыбается. Он надеется, что ему удалось одурачить индейца.

Тогда он сможет использовать его»

Надпись с обложки альбома «Entertainment!» группы «Gang Of Four»

От автора

Могу сказать, что «Трещина» – это нечто крайней степени паршивости. Тем не менее, называя это бессмысленным бессюжетным замесом, я навряд ли ошибусь в своем суждении. Работа над «Трещиной» велась мной в едва осознанном возрасте, но это не может служить оправданием тому, что изложено ниже. Можно считать, что это, в какой-то степени, произведение человека, впервые получившего паспорт и решившего, что он имеет, наконец, право излагать свои нездоровые детские мысли.

Предисловие

Прежде всего – немного о вещах совершенно очевидных. О том, что вспоминать события, случившиеся очень давно – довольно глупо и, как бы странно не прозвучало, мерзко. Это причиняет только боль и ничего больше. Всем известно, что приятные воспоминания уходят на задний план. Огромное количество вещей ускользает от внутреннего взора, и, обычно, человеку запоминаются только самые яркие и, опять же, негативные эпизоды. Запоминается момент из фильма, на котором ты умудрился опрокинуть на себя пол-литра яблочного сока. Отлично вшивается в память какой-нибудь незначительный кусок книги. Идиотский анекдот, рассказанный на каком-то празднике, иногда остается с нами на всю жизнь. Все мы знаем с десяток таких шуток. Позже складывать эти кусочки невообразимо сложно, из-за чего возникают сомнения в подлинности этих самых воспоминаний. Мнения разнятся, и уже никто не помнит, как оно все было.

Есть и такие истории, которые никогда не забудешь, даже если очень сильно захочешь. Так происходит по разным причинам. Возможно, вы вспоминаете эту историю каждый божий день, проговаривая про себя леденящие душу подробности (здесь, очевидно – первое посещение школьного туалета), может, кто-то регулярно вам напоминает о прошлом (а вот когда ты под стол пешком ходил…), впиваясь словами под кожу. Вполне вероятно, воспоминание сильно засело в вашей памяти, как энцефалитный клещ. Об этом я, как можно было догадаться, и собираюсь поведать.

Сегодня, к счастью, я проснулся снова. В голове пульсировали мысли о всяких бессмысленных историях, которые кроме меня уже никто, может, и не вспомнит. Порой, в эти минуты, на меня накатывает ужасное одиночество. Куда же ушли все эти годы, бесповоротно минувшие? Казалось бы, те воспоминания в твоей голове по-прежнему живы, присутствуют здесь и сейчас, живут своей жизнью, генерируя всевозможные варианты развития событий. Можно погрузиться в них и забыть обо всем. О том, что ты беспомощный старик, хватающийся за жизнь тонкими, цепкими, старыми с пигментными пятнами руками. О том, что тебя много лет никто не вспоминает, кроме медсестер и санитаров. О том, что все, кого ты знал на своем веку, уже давно покоятся на городских кладбищах. И даже о том, что до конца своей долгой жизни ты вынужден существовать в доме для престарелых. Но такие вещи сложно забыть, если они окружают тебя постоянно. Недели бесцельного существования перерастают в месяцы, месяцы ожидания чего-то нового и хорошего – в годы, а года – в десятилетия. С этим ничего не поделать. Такова участь стариков, единожды оступившихся с намеченного пути тогда, в молодости, потерянных и униженных сейчас. Проклятых, в конце концов.

Под конец своей жизни я, наконец, нашел название состоянию, в котором оказался. Болото – никак иначе и не назовешь. Во всяких приключенческих фильмах, если герой попадает в болото, то его непременно вытаскивают, измученного, уставшего, но живого. Суют ветку, палку, веревку – все, за что можно зацепиться. Удивительно, но персонаж вечно выживает в таких ситуациях. Либо благодаря своей смелости и отваге, либо из-за замечательных друзей, которые не бросают своих, либо из-за удачного случая. А может быть просто потому, что режиссер – недалекий стереотипный кретин. Собственно, все, что можно увидеть на большом экране, жуя попкорн и запивая газировкой, не деле полный бред.

Разумеется, все болота разного размера и глубины, но имеет ли это значение, если рано или поздно ты погрузишься туда с головой и поймешь, что больше не можешь дышать?

Я пытался выбраться из своего болота еще в детстве. Тогда я был совсем молод и имел искаженные в общепринятом понимании понятия о жизни. Я ненавидел всех стариков без исключения. Встреть я себя самого постаревшего в восемнадцать лет, наверное, подумал бы: «надо же, какой ничтожный старый ворчун? Бьюсь об заклад, он уже не в состоянии внятно говорить или мыслить. Что могло довести человека до такого ничтожного вида?».

Раньше я чувствовал превосходство над человечеством. Я смотрел на всех свысока, иронично улыбаясь и изображая, что их жизнь ни в коей мере меня волнует. А так, конечно, иногда интересно было послушать. Тайком.

Я был писатель, в своем роде. У меня была книжка с гадостями. Однажды я дописал ее. Я отправил сие чудо везде, где мог, и, разумеется, не получил ответа. С тех пор ни одно из своих произведений я не относил в издательство – благо, хватало разума не совершать столь крупных ошибок… Едва ли все это имеет значение сейчас, когда мои жизненные силы на исходе.

Я все реже встаю со своей синей койки. Раньше я проводил большую часть времени на ногах, теперь же спускаюсь вниз только затем, чтобы съесть свой скудный завтрак и ужин посреди таких же никчемных стариков, как и я сам, в красивом белом зале с высоким потолком, древними желтыми шторами и огромными люстрами. Иногда я могу прогуляться по парку. Много читаю, даже больше, чем в юности. Из-за бессонницы читаю ночами, ухудшая свое и так изрядно испорченное зрение. Мало ем, мало сплю – типичный старик. Смотрю в зеркало и пугаюсь – неужели так я и умру, никем не признанный, никому неизвестный, старый и больной? Врач посоветовал вести свои записи, ворошить воспоминания, и, чтобы окончательно не замкнуться в себе, общаться с людьми. Это тяжело – разговаривать с живыми мертвецами. У таких людей целая куча скелетов в шкафу, которые они настойчиво прячут. Хотя, разумеется, всех их тайны покажутся абсолютно жалкими. Этакое смутное откровение, признание в мелких грешках и неудачах.

Но это, как водится, всего лишь нытье. Никто не признается, что обделался.

Пролог, или анекдот про старый шкаф

Когда-то, будучи молодым и полным сил, в поиске интересных историй для вдохновения я забрел в один дом престарелых, чтобы пообщаться с неким Альбертом Георгиевичем. Он был чертовски стар. Насколько я помню, мне сообщили перед встречей, что он все еще сохранял здравость ума и рассудок, и это меня удивило не на шутку. Я был убежден, что все до одного старики – шизофреники или беспомощные идиоты. Я направлялся к дому престарелых с тем чувством, с каким человек проходит мимо отделения тяжелобольных, обреченных на смерть. Когда ты попадаешь в такое место, задаешь себе вопрос: «А что, если бы я оказался на месте этих людей?». Вопрос этот, ясное дело, детский.

Переговорив с полноватой женщиной у входа, я узнал, что старик готов встретиться со мной и примет с большим удовольствием. Меня спешно довели до его комнаты, выделив на разговор с ним около часа, дабы, видите ли, не утомлять древнего.

В комнате пахло вовсе не старостью, а чем-то другим, древним. Внутри не было просевшей до пола убогой кровати или стен в трещинах, как я представлял себе все дома для престарелых. Скорее, ее убранство напоминало музей. Не знаю, почему, но Альберт был первым стариком, кто вызвал у меня уважение, пусть и на довольно короткий срок. Он выглядел таким внушительным и солидным, что я всерьез задумался о его прошлом. Кем был этот человек полвека назад? Было бы смешно, если он, скажем, всю жизнь развозил мусорные пакеты или устанавливал унитазы.

Я усмехнулся от этой мысли.

Улыбнувшись, старик чуть подвинул свою инвалидную коляску, издавшую пронзительный скрип, и протянул мне сухую, как пергамент, руку. Ее было страшно пожимать – казалось, сожмешь слегка, и она треснет, а затем и вовсе рассыплется вместе со своим владельцем. Но больше всего меня поразили его зубы. Желтые, с сероватым оттенком, они выдавали в Альберте заядлого курильщика. Целую секунду я стоял в замешательстве, но затем торопливо протянул руку в ответ:

– Михаил Рош. Начинающий журналист.

– Да-да, Майкл Рош-ш-ш, – повторил он, словно смакуя каждое слово. – О чем пишешь, сынок? Что завело тебя в нашу славную обитель?

Меня зверски раздражало это «сынок». Я непроизвольно скривился. Во-вторых, «Майкл» звучало… Ну, плохо. Наверное, он принял меня за иностранца.

– Пока что – ни о чем, – вновь зло усмехнулся я, – «собирай факты, из них разовьётся мысль». Насколько я знаю, у вас есть какая-то история. Поговаривают, люди приезжают сюда, чтобы услышать ее из ваших уст.

Старик наградил меня дружелюбным взглядом, который обещал много интересного. Вероятно, это было вызвано моим знанием фразы, которую вешают в каждом учебном заведении. Разве что это могло ему понравиться.

Альберт постоянно перескакивал с события на событие, будто сомневался, стоит ли мне что-то рассказывать. Он долго тянул, увиливая от нужной темы каждый раз, когда его монолог касался волнующей меня тайны. К тому моменту, когда она все-таки решил рассказать мне то, зачем я собственно и пришел, он уже успел поведать мне немного не особо интересных, но довольно полезных в плане жизненного опыта история. Ясное дело, они были до ужаса древними и глупыми. Когда Альберт взял передышку, прежде чем начать очередной рассказ (возможно это было невоспитанно с моей стороны), я намекнул ему на цель своего визита, так как больше ждать был не намерен:

– Вы, кажется, хотели мне рассказать какую-то конкретную историю из вашей жизни? Не хочу показаться невежливым, но за этим я сюда и пришел, – я посмотрел выжидающим взглядом на старика, на что он ответил мне сверлящим взглядом своих подслеповатых глаз, покрытых тонкой пленкой. Когда-то, в его глубокой юности, скорее всего, у него были голубые, искрящиеся глаза. Сейчас же это были два потускневших глазных яблока, совсем как у мертвеца. Он пялился на меня несколько секунд, от чего мне даже стало неловко за свою дерзость. Я поерзал в кресле, сам того не замечая. Старик внезапно ответил хрипловатым голосом, от которого у меня пробежали мурашки:

– Да, собирался.

– Так о чем же пойдет речь в вашей истории, – продолжал давить я, осмелев, – или, может, вы вовсе не хотите ей делиться, и мы вместе зря теряем время?

– Ну, что ж, – начал он, – раз вы так желаете узнать, – и вдруг снова замялся, но словно собравшись с силами, он продолжил, – речь пойдет о моем брате, о Колине.

Я уже было решил, что услышу отборный бред из уст этого старого шкафа, и приготовился к тому, что буду долго корить себя за потерянное время. Я лениво пробормотал, что готов выслушать, и Альберт приступил:

– Я родился в Лондоне в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Моя история началась девятью годами позже. Были страшные времена, над миром нависала война… Моя семья, к счастью, не нуждалась в чем-либо, отец неплохо зарабатывал, и мы достойно жили, по крайней мере, лучше, чем остальные люди в нашем городке. Я не знал горестей войны, и считал себя… Счастливым человеком. Тогда я жил в Лондоне, и отнюдь не в доме для престарелых, – он грустно улыбнулся, – Лондон – ужасный город. Точнее, он был таким в мои восемь с лишним лет. Не очень приятно натыкаться на улице на мертвых или раненных, вздрагивать от звуков бомбардировки и знать, что сегодня может не повезти одному из твоих родных. В городе не было ничего для таких активных детей, как я. Гулять было негде, площадок вовсе не было… Я посещал школу и шел домой. Делал уроки, читал книги, слушал пластинки отца. Он любил классику и джаз, а я любил его. Он приходил очень поздно, и от него пахло смесью сигарет и машинного масла. Моя мать… Она была обычной прачкой. Честно говоря, я не любил ее так сильно, как отца. У нее были очень жесткие руки и все в мозолях. Она была настоящей трудягой того времени. Вы удивитесь, но тогда это было довольно хорошей работой для женщины. Вы ведь писатель?

– Журналист, скорее, но какое это имеет отношение к вашей истории?

Мне пришлось немного соврать. Я вообще-то, был никем. Просто приходилось представляться хоть как-то. Того требовала ситуация, в которую я попал, и которая, в последствии, сильно повлияла на мою жизнь. Многочисленные долги, в которые я ненавидел влезать, попытки забыть то, что произошло несколько лет назад, поиск нормальной работы, на которой пришлось бы горбатиться и многое другое довели меня до того, что все свои взгляды на жизнь пришлось пересмотреть. К тому моменту я усвоил, что никогда не примусь за работу вообще.

– Хорошо. Пообещайте мне, что не будете использовать эту историю, – он сжал мою руку очень сильно, – до самой моей смерти. Я протяну не больше года в этом месте.

– Я обещаю.

Не знаю, на кой черт, но обещание я ему все-таки дал. Обманул наглым образом, разумеется. Не останавливаться же на полпути из-за такой ерунды? Старики ужасно мелочны. Какой им толк от их истории, пылящейся где-то в глубинках умирающего разума под покровом стареющего беспомощного тела? Но все-таки старик получил то, что хотел. Альберт благодарно посмотрел на меня и заговорил снова:

– Мой брат был очень маленьким. Я не знаю, сколько ему было, но я очень его любил. Он был крошечным лучиком солнца в нашей жизни. Маленькие дети в войну – это как надежда на то, что этот мир еще способен на лучшее. Конечно, он много кричал и не давал спать. Но я мог терпеть это ради него. Я ждал того момента, когда он подрастет и я буду водить его в школу, держа за руку. Или играть в настольные игры. Да что угодно, лишь бы скрасить свое одиночество, – старик замялся и достал платок, синий, замаранный и очень старый. Я предложил ему свой, но тот наотрез отказался. – Лето тысяча девятьсот сорок седьмого года выдалось ужасно жарким. Смрад, которым провоняли улицы города, и пыль поднимались в воздух. Даже на высоте двух метров дышать было трудно. Мать не могла гулять с Колином как следует. А потому… Потому он провел то свое последнее лето в клетке для куриц. Забавно, не так ли? Маленький ребенок в клетке, висящий над пропастью этажей!

Он вытер слезу. Я заволновался. Вдруг старик совсем расклеится, и тогда мне придется объяснять сиделке и врачам, чем я мог так расстроить пожилого человека. Меня немного напугала фраза «то свое последнее лето». Я немного напрягся, но старался не подавать виду. Не хотелось потерять нить истории, – возможно, это было то, что я искал.

– Каждый день лета мать вешала его туда. Я боялся за него, ужасно боялся. Наша клетка была очень простая и старая. Она крепилась на металлических уголках, торчащих из дома. Все это выглядело хлипко, но отец утверждал, что все будет хорошо. Я привык верить ему… Он был очень серьезным и правильным.

Платок был надежно спрятан в нагрудный карман. Глаза старика стали красными, а руки дрожали. Я надеялся, что никто не обратит внимания.

– Знаете, почему меня запрятали сюда, подальше от окружающего мира? Думаете, только потому, что я старый и никому ненужный идиот? О нет, мой юный друг, все совсем не так. Каждую ночь мои родственники вынуждены были просыпаться от ужасного крика из моей комнаты. Когда я был молод, припадки проявлялись не так сильно. Моя жена, светлая ей память, моя прекрасная Патриция, могла бы сказать вам, что насчитала не более пятидесяти таких случаев. Но чем сильнее я старею, тем чаще и ярче я вижу этот злополучный сон. Каждую ночь, без исключения. Только когда мне вколют что-нибудь крепкое, я не вижу его. Но это – исключение из правил. Вы все еще не догадываетесь, что я вижу в своем сне? – я с недоумением пожал плечами. Конечно, я имел определенные догадки, но не хотел остаться в дураках.

– Вы поймете, – мрачно ответил он сам на свой вопрос.

Старик снова прекратил говорить. Его старость допускала манеру говорить пару слов в минуту, но я сильно разозлился и сам не понимал почему. Возможно, я боялся, что эта история привлечет внимание медсестры или кого-то еще. Я собирался одернуть старика, когда он начал говорить чуть громче, чем следовало. Но передумал, потому что он как раз продолжил свою страшную историю.

– То было теплое июньское утро. Кажется, тридцатое, или около того. Я собирался в школу. Побросал учебники, тетради, карандаши. Уже готов был выйти. На мне была белая сорочка и черные брюки со стрелочками. Помню, как сейчас. А еще светло-серый пиджак. Как же я его любил, как же любил, – вспоминая эту вещь, он невольно улыбнулся, но затем на его лице снова легла тень печали, – я достал Колина из его замечательной кроватки и положил в клетку. Клетка немного пошатывалась, и я сказал, что надо укрепить ее. Мать обещала снять его оттуда очень скоро, а отец – починить клетку после работы. Не знаю, что с ней было не так, кажется, отошел какой-то болтик. Но этого было вполне достаточно… А Колин был счастлив и мне, и матери, и отцу. Он улыбался нам своей потрясающей детской улыбкой и лез ко мне, протянув ручки, улюлюкая что-то на своем детском языке. Я обнял его напоследок и ушел. Обратно я шел с отличным настроением. Ждал, что открою дверь, а там мама с Колином. Я ужасно хотел обнять его, прижать к себе и сказать, как обожаю его. Я поднимался по лестнице с этим чувством безразмерного счастья. Я открывал дверь и ждал этой самой секунды. Мать стояла на кухне, готовя мне обед. Колин все так же копошился в своей поскрипывающей клетке, и радостно засмеялся, когда я вошел. Наверное, стоило подойти и снять его, обнять, положить в кроватку, но я был ужасно голоден. Пошел на кухню, обнял мать. Получил от нее миску горохового супа и вернулся обратно, в зал, к брату. Колин смеялся и пищал, а я ел и улыбался. Ветер подул как-то неожиданно и холодно. Кажется, намечался дождь, и я подумал, что успею снять Колина до того, как он начнется, – слезы снова выступили из уголков глаз старика, и на этот раз от моего платка он не отказался, – Я испачкал лицо зеленым супом и состряпал Колину смешную рожицу. Издал какой-то звук, отдаленно напоминающий обезьяну, и пару раз подпрыгнул. Думаю, делать этого не стоило. Я много думал об этом, но каждый раз приходил к одному и тому же выводу – во всем виноват я сам. Это грызет меня изнутри, и хочется биться головой о стену, пока все мысли не вылетят из нее. Так вот, пока я прыгал, Колин улыбался одной из своих очаровательных улыбок. Он смеялся, и вдруг клетка накренилась. Видели бы вы его лицо в этот момент. Он будто просил меня, чтобы я двигался быстрее и спас его. Я не успел. Я ухватил его за носочек, но он соскользнул с его крошечной ножки чрезвычайно быстро. Носочек остался у меня в руке, а Колин упал вместе со своей клеткой, – слезы душили старика. Они лились по его щекам, словно тысяча мелких рек. Я хотел бы его остановить, но не смог. В тот момент во мне и самом что-то противно щелкнуло. Тем временем, старик продолжал:

– Я стоял у окна и смотрел, как клетка срывается и он падает. Ничего не мог сделать. И знаете, что мне снится каждый день? Его улыбка перед падением. Его смех. Он жив до того самого момента, пока клетка не падает. А что я… Я прикован к месту, и не могу встать на эти свои чертовы ноги, – старик показал сухим пальцем на инвалидную коляску, в которой сидел, – как и сейчас. Впрочем, на этом все… Как вас там?

– Михаил.

– Да, Михаил. Простите, но вам нужно идти. Наше время подошло к концу, увы. Если вы еще захотите связаться со мной, благо есть телефоны, вот вам моя карточка.

Он протянул мне картонку, на которой разборчивым почерком было написано его имя и телефон. Резкая смена настроения старика привела меня в недоумение, но уходил я полностью расстроенный. Еще никогда я не был так разбит. Пока я шел по длинному, замысловатому, украшенному картинами коридору, я видел перед собой лицо старика. Когда я собирался уже выходить, почти стоял в дверях, ко мне подошла молодая девушка (сиделка, вероятнее всего) и спросила:

– Могу ли я задать вам вопрос о вашем разговоре с Альбертом? – только этого не хватало! Теперь меня еще и спросят – как это я довел бедного старика до истерики? И как только это она так быстро все узнала!

– Да, разумеется, – ответил я, стараясь отвести взгляд. Она печально улыбнулась и посмотрела мне в глаза с каким-то сожалением, затем спросила:

– Он рассказывал вам историю про Колина или про Генри?

Я удивился. Сколько же еще тайн хранит этот сукин сын?

– Он говорил мне про своего брата, – мой голос отдавал металлом.

– Я знаю, – настойчиво сказала она. – Так про кого из них?

– Про Колина. Но Альберт не говорил про второго своего брата, насколько я помню, он даже не упоминал, что у него есть второй брат.

Возникла совершенно идиотская пауза.

– Мне очень жаль. У Альберта никогда не было ни одного брата. Он вырос в семье один. Вы должны понимать, что его история это не более чем выдумка старика, страдающего недостаточным вниманием со стороны окружающих.

– Что? Быть такого не может! – я был искренне удивлен, – он рыдал прямо при мне и вытирал слезы носовым платком!

– То же самое он делает, когда говорит про своего выдуманного брата Генри, погибшего под поездом. Генри погиб в четырнадцать. По сюжету, Альберт и Генри на спор ложились на рельсы, чтобы поезд проехал над ними. Первой была очередь Генри, как вы понимаете.

Я задохнулся от слов, рвавшихся наружу. Девушка, тем временем, продолжала:

– Первое время ему здесь все верили, начиная от местных обитателей заканчивая персоналом. Но как-то раз один из постояльцев услышал обе истории, а потом спросил: «Так сколько братьев у тебя было, Альберт?» – на что тот ответил – «Разумеется, всего лишь один». Из любопытства мы проследили жизненный путь Альберта, и узнали, что он был единственным ребенком в семье.

– Что? Он плакал над выдуманной историей?

– Получается, так, – сказала она, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Вы точно уверены, что у него не было братьев?

– Так же, как и в том, что он никогда не жил в Лондоне. Альберт никогда не выезжал даже за границы России. Дело в том, что когда Альберта привезли сюда, он не был никому интересен. Почти все местные негативно о нем отзывались из-за вызывающего поведения и неуважения к остальным. Должно быть, тогда он и придумал свои истории, чтобы привлечь слушателей.

– Ясно. Спасибо, что сообщили, – сказал я максимально небрежно и вышел на улицу, но не успел захлопнуть за собой дверь, как девушка меня окликнула:

– Эй, Михаил! Не забивайте себе этим голову!

Я кивнул вместо ответа, и торопливо поспешил по тропинке, ведущей подальше от этого дома, противного старика и призрака старости, назойливо дышащего мне прямо в затылок.

***

Старый шкаф умер через две недели от старости.

Я редко вспоминаю эту странную историю. Наверно, потому, что она меня так сильно пугает. Вы только подумайте, человек выдумывает жизнь, которой не жил, и рассказывает про нее другим людям. Насколько же скучно и заурядно он прожил свой век, а?

Изо дня в день меня донимал ряд вопросов, ответа на которые я не мог добиться. А вдруг этот старик верил во все, что с ним случилось? Неужели, все это вызвано всего лишь старостью, беспомощностью умирающего сознания? До чего же тогда меня доведет старость, если я продолжу валяться на койке? Может быть, тоже начну выдумывать небылицы про несуществующих братьев?

Я надеялся, что такого со мной никогда не случится. Во всяком случае – пока я не вспомню самое яркое событие в моей жизни и не изложу его от начала до конца. Иначе у меня больше никогда не будет шанса оставить после себя след, более глубокий, чем вмятина от тела на освободившейся койке.

Часть первая

Гнусно. Грязный пакет желтого цвета с убогой надписью мотается по проезжей части. Его то и дело задевают непривлекательного вида машины, все в пыли, выстроившиеся в шесть рядов. Пакет хлопается о дешевые автомобили с остервенением, издавая какое-то хлюпанье. Даже знать не хочу, что за еда находилась в нем до того, как он стал мешком с рвотным содержанием внутри. Вздыхаю с облегчением: нескоро я увижу всю эту гадость снова.

Семиэтажное здание посольства – единственное, что делает это место не таким убогим, каким оно являлось; оно выделяется посреди остальных замысловатой архитектурой. Больше сказать о нем и нечего.

Мои часы издают сигнал, оповещающий нас, что до собеседования с консульским офицером остается ровно двадцать минут. Я оглядываюсь на друзей, призывая их к движению взглядом. Они и сами уже догадались, что пора входить внутрь. У входа, как ни странно, нет никакой очереди. Там нас ждет дородный, лысый человечек в какой-то форме. Теребит наши паспорта, забирает себе в будку на минуту – и тут же возвращает, указывая своими пухлыми ручонками, куда нам двигаться. Будто бы мы без этого толстяка не сообразили. Пока проходим на территорию посольства, лысое потное недоразумение подозрительно на нас смотрит. Может быть, потому что мы красиво одеты. Наши костюмы не идут ни в какое сравнение с его мятым мешком.

Двери пропускают нас внутрь, но и тут нашу свободу преграждает пропускной турникет. В руках мы держим заранее приготовленные листки – наши приглашения на собеседования. Тут люди уже посолиднее того, в будке. Смотрят отрешенно, с какой-то вселенской усталостью. Сомневаюсь, что за ужином с семьей, поздним вечером после работы, они глядят точно также. Крепкий человек, стоящий чуть поодаль, тяжело вздыхает, когда одна из сотрудниц, худая, словно тростинка, подзывает его. Еще бы, работать при входе в здание посольства. Я бы такого точно не вытерпел – весь день пропускать богачей, собирающихся в отпуск или в деловую поездку. У бедняг, видимо, неприятная и в какой-то степени унизительная работа. Интересно узнать, сколько они получают за такой неблагодарный труд.

Мой листочек берут. Смотрят, сверяют, что-то открывают. Я и вовсе не обращаю внимания на всю эту чепуху. Потом просят мою маленькую изящную сумку, взятую исключительно для похода в посольство. Маленькая, неброская, с двумя отделениями. В ней стражи порядка не находят ничего опасного и с усталой улыбкой возвращают обратно. Прохожу вперед буквально на три метра, замыкая цепочку своих товарищей. Тут просят сдать телефон, предварительно выключив его. Будто бы у меня есть выбор.

Через несколько десятков шагов нас ждет какой-то сканер. Прохожу. Деловой молодой парень, выглядящий пободрее всех встреченных нами ранее, убеждает нас в необходимости снять ремни и верхнюю одежду, если такая имеется. Не хочется снимать с себя приятную тяжесть ремня, но приходится.

Теперь лента, как в аэропорту. Все ужасно буднично и скучно, хоть вешайся. Говорить с друзьями не о чем – все темы последних дней избиты. Цель нашей поездки обсуждалась уже около двадцати раз. Когда я пытался высказать серьезные мысли касательно сложившейся ситуации, все быстро переводили тему или отшучивались. Ну и пусть. Не извлекут для себя ничего из этой поездки – их вина.

Моя сумка выскальзывает вместе с черной лентой из темной дыры сканера. Подхватываю ее и двигаюсь дальше, стуча ботинками. Меня ждет широкий дверной проем, открывающий взору большой зал. Людей много, что не может радовать. Ненавижу большие скопления людей, как в общественном транспорте. До чего же это убого – стоять внутри, держаться за потный поручень, тереться о тела чужих, непонятных тебе людей, порой вызывающих отвращение… Честно говоря, даже если транспорт будет пустым – я все равно предпочту такси. Ну, разве не мерзко ехать в автобусе, этой неровной коробке, набитой толстыми полумертвыми старухами, напоминающих нажравшихся мух, решивших неожиданно проехаться до другого конца города, или сидеть в метро под ужасный, разрывающий мозг визг, проникающий под черепную коробку?

Слава Богу, никаких старух тут нет. Почти все вполне молоды и полны сил. Только какой-то пожилой человек стоит у окошечка, выясняя своим скрипучим голосом какие-то подробности. Между прочим, в своем твидовом пиджачке он выглядит довольно неплохо. Если, конечно, не приглядываться. Через несколько минут он уходит, этот сморщенный клубень, и я занимаю его место. В нос ударяет кисловатый аромат дешевых ароматизированных сигарет, и такого же дешевого, и могу поклясться, древнего как он сам, одеколона. Я все еще слышу, как шаркают его ботинки. Видимо, я увижу его в следующем зале.

Мое предчувствие меня не обманывает. После подтверждения моей анкеты и приглашения, получаю бумажку с английской буквой и тремя цифрами. И, когда я отворачиваюсь от экрана, указывающего мой порядок в электронной очереди, встречаюсь взглядом со стариком. Взгляд глаз из-под очков в роговой оправе примерно такой же, как у бедняков на улице, просящих денег. Дырявим друг друга так еще примерно минуту, пока табло не вынуждает нас обоих повернуться обратно звуковым сигналом.

Еще десять минут уходит на мотание туда и обратно по залам. Когда дело дошло до меня, мои документы проверяют снова, заставляют вернуться в зал, где я впервые увидел старика. И только потом позволяют вернуться к экрану. Вся эта процедура является на редкость медленной и тупой, и заканчивается она сканированием отпечатков моих пальцев. Я поочередно и послушно, как обезьянка, выполнял команды симпатичной девушки из окошка, прижимая пальцы то правой руки, то левой. Моим товарищам повезло чуть меньше – они все еще проходили глупые процедуры. Здесь мы все были разделены, и даже собеседование пройдет в их отсутствии. Забавно, что за все время пребывания здесь мы с ними не перекинулись ни одним словом. Словно вовсе незнакомые друг другу люди… Я и не против, на самом деле.

На собеседование я попал первым из своей команды. Консульский офицер мне сразу понравился – он был совершенно не такой, как все остальные. У него были огромные очки, которые старили его лет на десять, но, несмотря на это, больше сорока я бы ему не дал. Уголком рта он улыбался, но взгляд был очень серьезный. Даже веселый парень у первого зала не производил такого впечатления. Прежде всего, офицер принял мои документы, внимательно разглядел их, почему-то улыбнулся, и начал задавать вопросы. Ко всем ним я был готов заранее, а потому довольно быстро отвечал. Мы разговаривали на русском языке – офицер владел им превосходно. Я собирался порадовать его своим английским, но только в том случае, если он поинтересуется. Сам же офицер представился Артуром Хейзом. Опуская некоторые банальные вопросы по типу «Как вас зовут», диалог получился следующий: