Текст книги "Трещина в могильной плите"

– Хорошо, – говорит она, вставляя в проигрыватель своими маленькими аккуратными руками пластинку, – моя бабушка, о которой я упомянула, тоже обожала Морфин.

Мы послушали музыку. Я так давно не слушал музыку через патефон, что уже забыл про такую необычную вещицу. Как оказалось, пластинка Алисе досталась от бабушки. Забавно, правда? Я держал такую же в руках полвека назад, а Алисе и невдомек. Мы с Кристиной танцевали под альбом «Good», вышедший в девяносто втором.

Из глотки рвутся дикие звуки. Мне хочется визжать, орать, смеяться. Почему такие вещи происходят? Разве можно ли их как-то объяснить? Я ни за что не поверю, что встреча с Алисой – всего лишь случайность. Сейчас я вспоминаю, что Кристине нравились такие женские имена. «Она наверняка как-то повлияла на выбор имени, правда, дорогая?» – спросил бы я, если бы догадка оправдалась. Такого необычного и безумного настроения у меня не было несколько лет; будто бы выиграл большую сумму в лотерею, но понимаешь, что билет – фальшивка.

– Расскажите сначала о себе, – она еще зачем-то обратилась ко мне на «вы», – чтобы я понимала.

– Я могу рассказать только про того человека, каким я был. Сейчас я другой; совсем другой.

– Почему?

– Люди никогда не меняются сами по себе. Они это делают из-за других людей.

– Хотите сказать, вы стали другим из-за людей?

– Нет. Никто не мог меня сломить. Я сам сделал выбор.

– Я вся во внимании, – она удобнее расположилась в кресле, продолжая смотреть мне прямо в глаза.

– Я слышал одну легенду. Когда-то существовал город, в котором жили обычные люди. И был среди них один мудрец, который предсказал, что в городском колодце в один момент появится отравленная вода. Она сделает всех ненормальными, узнал он. Мудрец запасся хорошей и чистой водой на много лет вперед. И вот, его предсказание сбывается. Первое время мудрец радуется своей удаче. Но, когда весь город сходит с ума, мудрецу становится плохо самому. Он понимает, что теперь обречен вечно быть не таким как остальные, изгоем, белой вороной. Тогда он следует к колодцу и пьет оттуда отравленную воду. Я забыл, к чему это. Стариковская какая-то легенда.

– Да, идиотская.

– Пожалуй. Но так случилось и со мной. Но обо всем по порядку; я начну со своего детства.

– Хорошо.

– Итак, много лет тому назад я тоже был ребенком. Не знаю, как правильно описать свое окружение. Дети, самые жестокие существа в мире, сговорились против меня. Я был инфантильный, молчаливый, неспособный дать отпор, и люди чуяли это. Они знали, что могут делать со мной, что захотят. Мне пришлось стать еще более злым на весь мир, постепенно теряя последние капли человечности. Если раньше в моей голове теплился холодный расчет, то теперь там была только ненависть ко всему сущему. Даже в самом городе, где я жил, не было ничего красивого. Точнее, тогда мне так казалось. Я проводил большую часть дня среди идиотов, панельных домов, грязи и шума. Это есть почти везде, и от этого никуда не деться, как от смерти. От мыслей об этом я становился еще более жестоким. Своих первых друзей я обрел очень поздно. Они были такими же, как и я. Мы все сходили за команду неудачников. Но они не были плохими; наоборот, общество не заслуживало их гениальности. Все должны были им подчиняться, а не наоборот.

– Кем были эти люди?

Я кратко рассказал Алисе про всех. О том, как познакомился с ними. О том, что они любили. Это было очень важно, ведь каждый из них был ужасен.

– У вас есть их или ваши фотографии? Мне так интересно взглянуть на них всех.

Я подошел к кровати и открыл тумбочку возле нее. Там, в самом низу, под кучей ненужной ерунды, была тонкая серая папка. От старости она немного пожелтела, и маленький кусочек отвалился от нее, когда я достал несколько верхних фотографий.

Алиса разглядывала их несколько минут, когда неожиданно из расщелин между фотографиями вывалилось еще одно фото, небольшое и цветное. Оно каким-то чудом держалось внутри, но когда Алиса перевернет следующее фото…

На нем я был с Эдвардом, точно; это фото мы сделали в Трэмсвилле. Можно не сомневаться, что это поможет мне вспомнить какие-то моменты. Раньше я даже не замечал этой карточки – до чего странно! Там мы все вместе – Я, Эдвард…

Эдвард такой серьезный. Улыбается. Я держу руку на его плече, стою, как идиот. Да и какая разница, все равно никто не стал бы на меня смотреть, попади ему в руки это фото. Только на Эдварде сосредоточено все внимание.

Алиса ахнула. Она аккуратно вынула фото. Теперь девушка смотрела на снимок широко открытыми глазами. Кажется, мне придется все ей рассказать слишком рано.

– Это вы на фото? А кто другой? Один из тех, про кого вы рассказывали?

Молчу. Страшно отвечать. Так всегда; боишься необратимых последствий, какими бы они не были. Они могут быть хорошими или плохими, но это неважно. Самое главное – они меняют что-то в корне, так сильно, что к прежнему состоянию уже не вернуться. Невозможно записать всю историю самому, но и делиться ей – страшно.

– Нет, не он.

Сердце начинает биться чаще, в глазах темнеет. Я понимаю, что вот-вот потеряю сознание.

– Боже, что случилось? Мне вызвать медсестру?

Алиса кладет руку на круглую кнопку экстренного вызова. Она красного цвета. Чуть левее экстренной кнопки – обычная, желтого цвета. Это стандартный вызов по требованию.

– Нет, сейчас все станет лучше. Минуточку, – лучше совсем не становится, даже когда я возвращаюсь в кресло. Закрываю глаза, и понимаю, что вот-вот провалюсь в бездну.

***

С быстрого шага Лука перешел на бег. Кроссовки мягко пружинили, и каждое движение доставлял удовольствие. Ветер был холодным, асфальт мокрым, а небо – мрачным, но даже это ничуть не мешало. Сезон был открыт, и впереди Луку ждали три месяца лета, целых девяносто два дня, в течение которых он мог делать, что вздумается. В том числе – заниматься бегом.

Лука глубоко вдохнул ледяной ветер и ускорил темп бега. «И все-таки, – подумал он, – жить на краю Трэмсвилла лучше, чем в центре. Смог бы ли я выбираться на эту трассу, живя, скажем, хотя бы в пяти километрах от нее?»

Трасса залегала на побережье реки между какой-то заброшенной, по словам дедушки, водокачки и яхт-клубом «Легенда».

«Легенда» лежала на пути Луки из дома, поэтому он проходил мимо нее каждое утро. Здесь находилась и небольшая яхта дедушки с нескромным названием «Голиаф». Дедушка выходил на ней каждые выходные. Лука иногда присоединялся к нему, но обычно проводил выходные в гамаке, обложившись тлеющими спиралями от комаров («до чего же противно они воняют» – морща нос, говорил дед) и раздумывая над своей теорией. Теория заключалась в том, что дед Луки являлся самым настоящим маньяком. Лука был уверен, что его мать погибла от рук своего отца.

Водокачка располагалась где-то в конце трассы. Лука никогда не добегал до нее, потому что пришлось бы идти целый километр по ужасной дороге, которую не ремонтировали много десятков лет. Она была продолжением трассы, но чинить ее никто не собирался. Владельцы яхт, выезжая из города, тут же выбирали поворот на побережье и съезжали на свежую, аккуратную, новенькую трассу, оставляя неприятный кусок по левую руку от себя.

Лука может быть и сходил бы посмотреть на эту злополучную водокачку, но идти было не с кем. Дедушка наотрез отказался идти туда («неинтересное и грязное место, ей-богу. Там можно нарваться на бродягу или банально наступить на осколок пивной бутылки»), а больше ни с кем здесь Лука и не общался. Зато времени проверять и всячески морально давить деда (по возможности) было полно.

Рано с утра на трассе никого не должно было быть, но парень услышал звук трения колес о покрытие и тут же сошел на обочину. Спустя полминуты старый форд медленно проехал мимо Луки, обдав его холодным ветром.

«Надо же, точно такой же был у отца» – подумал парень, прежде чем его захлестнули воспоминания.

Ровно десять лет назад он видел отца с матерью последний раз в жизни. Лука до сих помнил, во что они был одеты. Помнил, как зло в тот день они обрывали все его слова и приказывали замолчать; помнил так, как будто это было вчера.

Никто не знает, что случилось с ними. Может быть, они нашли способ бросить надоевшего ребенка и исчезнуть, а может быть погибли от чьих-нибудь рук, но найти их не удалось, точно также, как и их машину. Точно известно было только то, что они выехали из города и направились в сторону соседнего. Где-то посередине основной дороги их путь прерывается – уже тут их больше не заметила ни одна камера. Дедушку никто не проверял на предмет осведомленности в этой теме. Мать Луки, конечно, была весьма противной, а отец – еще хуже, но это все было по словам деда. Луке хотелось верить, что у деда шизофрения. Если у деда нет шизофрении, то жить, собственно, незачем.

Шестилетний Лука так и не понял того, что когда наступил сентябрь, родители просто не вернулись. Через год он впервые пошел в школу, где его запомнили нелюдимым ребенком, живущим на окраине города со своим единственным родственником – дедушкой.

Мечта детства осуществилась – Лука навсегда остался жить в прекрасном месте под названием Угол, но цена осуществления была слишком большой.

Лука сам и не заметил, как, погруженный в свои мысли, добежал до конца трассы. Он остановился и с замиранием сердца окинул взглядом озаренную солнцем водокачку. Старое, ржавое строение издалека выглядело так, словно хранило в себе какую-то неразгаданную тайну. Может быть, возле нее дед разделывал тело.

Мальчик улыбнулся таким мыслям, повернулся и побежал обратно. Часы показывали шесть тридцать утра, а значит дедушка уже проснулся, и, если отлично себя чувствует, готовит завтрак. А чувствовал он себя отлично почти всегда.

В прошлом году дедушка упал с крыши и сломал ногу, когда счищал с нее снег; как только перелом зарос (а у стариков они зарастают долго, чертовски долго!), старик как ни в чем не бывало продолжил вставать рано с утра и выходить на улицу даже после дождя. К тому же сейчас, в свои шестьдесят с лишним лет, он умудрялся делать все дела по дому почти без помощи внука, несмотря на то, что Лука изо всех сил старался ему помочь.

Спустя двадцать минут Лука уже был у дома.

Угол был таким же, как и всегда. У Луки замирало сердце каждый раз, как он появлялся перед своим домом. Двухэтажные, старые, но все еще сохранившие былую красоту здания по-прежнему были населены семьями. Здесь жили только самые отбитые уже давно. Лука был лично знаком со всеми. По левую сторону угла жила семья Кроуфорд, скрытные и противные люди, считающие себя выше всех остальных жителей, тридцатидвухлетний Липин, владелец овощной лавки, расположенной прямо на первом этаже его дома, одинокая вдова Королева, просиживающая в гостях у соседей каждые выходные, Михаил Искандер со своей юной женой Анной, страдающей каким-то дурацким недугом, из-за которого она прикована к инвалидной коляске, и сам Лука с дедушкой – Алексеем Евграфовым, самым старшим и уважаемым во всем Углу. Правая сторона была чуть менее заселена и целых два домика пустовали; остальные же населяли пожилая пара Селло – Эльвира и Трент, хороший друг дедушки, а также студент с забавной фамилией Кребинник, постоянно сидящий с сигаретой в зубах на скамейке у входа и семья невесть как попавшего сюда армянина Саакян с маленьким быдловатым четырехлетним озорником.

Вообще, Угол был настоящей границей между двумя мирами. С одной стороны находился шумный город, где минимальная высота здания составляла пять этажей, с другой – вот такой поселок, в который официально входили и десять домов Угла. Официальным названием угла было немного странное словосочетание: Путевой Тупик. Разумеется, так он именовался только на документах, поэтому Лука проживал по адресу Путевой Тупик, д. 5.

В такое раннее утро Угол пустовал. Лука заметил, что только в одном окне горел свет, и это было окно его собственного дома.

На первом этаже пахло беконом. В дверях зала Лука встретил дедушку, и они чуть не столкнулись.

– Переодевайся и приходи в столовую, – заявил дед.

«Столовой» он гордо именовал зал, совмещенный с кухней. Там стоял огромный дубовый стол, рассчитанный на восемь персон. По словам дедушки, столько человек за столом собирались последний раз двадцать лет назад. Это, насколько понимал Лука, очень печалило старика. Небось, анекдоты некому рассказывать.

Парень поднялся на второй этаж, разделенный на две спальни. Одна из них по совместительству и являлась его комнатой.

Внутри, как обычно, все было разбросано в произвольном порядке. Кровать измята и не заправлена, шкаф распахнут, одежда валяется кучками. На стенах висят плакаты, уголками приклеенные скотчем. Дедушка не одобрял такой способ крепления, как и сам факт существования плакатов в комнате подростков. Но дедушка не одобрял ничего кроме Бога.

По началу Луке едва удалось отвоевать один маленький, а затем понеслось – вскоре все было усеяно изображениями музыкальных коллективов.

Сейчас они выглядели противно. Лука подумал, что, наверное, стоило бы снять их, свернуть в один большой рулон и закинуть куда-нибудь подальше. Сильно надоели за эти пару лет.

Внутри было темно, но включать свет не хотелось, ведь это бы испортило внутреннюю атмосферу. Поэтому Лука просто отодвинул штору и, повернув ручки, впустил внутрь солнечный свет.

Из открытого нараспашку окна в комнату ворвался ветер. Он смахнул с маленького письменного стола какую-то бумажку и на этом, вроде бы, успокоился. Теперь внутри стало намного прохладнее, но зато больше не пахло старыми носками и деревом.

Лука скинул спортивные шорты и майку, сменив их на обычную домашнюю одежду и спустился вниз сполоснуться. Пробыв в душе несколько минут, он вышел довольным и свежим; утер лицо полотенцем и последовал в столовую вслед за запахом.

Дедушка разливал по чашкам кофе. На столе стояли две порции яичницы с беконом и укропом – стандартный завтрак, к которому Лука уже давно привык, но все равно сильно любил.

– Говорят, бекон рак вызывает, – сообщил дед.

Лука хотел было рассмеяться, но поняв, что сказано было это на полном серьезе, кивнул и уселся на свое место.

– Значит, вызывает.

– Сегодня по телевизору показывали, что есть десять видов продуктов, которые…

Дальше Лука не слушал, потому что умел отключаться от потока сознания деда. В этом старик обгонял даже пресловутого Джойса.

Они ели на противоположных сторонах стола. Это было удобно, чтобы беседовать. Сейчас же нормальной темы для обсуждения не было, и от скуки Лука просто разглядывал стол. Он был по-настоящему огромным: в детстве Лука любил разглядывать многочисленные царапины на столе, а порой находил буквы, вырезанные детской рукой. «Твоя мама постаралась, будучи маленькой» – сообщал дед. Снизу, прямо под столом, Лука нашел изображения, которые выставляли мать в не очень хорошем ключе. Дед о таких картинках не знал.

Он мало говорил про свою дочь. Луке хотелось знать о ней хоть что-нибудь, но в ответ на любые вопросы он получал лишь отмашки да отговорки: «сейчас не время», «не хочу обсуждать», «дай спокойно поесть».

Впрочем, такие вопросы Лука задавал лет до двенадцати, а затем понял тщетность своих усилий и попытался забыть все, что его так интересовало. Но одна мысль ему не давала покоя до сих пор: убийца ли его дед?

– Завтра надо будет съездить в школу. Мы должны подписать какие-то документы, – неожиданно соскочил с темы дед.

– Во сколько?

– С десяти до четырех нужно прийти к тамошнему секретарю. Мне так сказал твой классный руководитель.

– Съездим, куда деваться.

В столовой повисло молчание. Алексей доел свою порцию, а потом продолжил:

– Чем ты планируешь заниматься в будущем?

Такой вопрос поставил Луку в тупик. Такой тупик появлялся за каждым ужином и завтраком. Дед забывал, может быть, что подобные вопросы задает ежедневно.

Лука в будущем собирался разобраться в исчезновении матери. А так… Он вообще мало думал о будущем. Все что ему хотелось – это спокойно жить в Углу, выходить на пробежки и завтракать в столовой. Конечно, были и другие желания… Но он их подавлял.

– Не знаю… Поступлю в университет где-нибудь неподалеку.

Дедушку, кажется, такой ответ устроил.

– Надеюсь, ты не уедешь отсюда сразу, как стукнет восемнадцать. Как поступила твоя мать, – обобщил он со странной улыбкой.

– У меня нет причин уезжать отсюда, а у нее, может, и были. Хотя откуда мне знать, ты никогда не говоришь об этом.

– До чего ты любопытный, ей-богу! Придет время – узнаешь.

Лука разозлился:

– И когда же это время придет? Я спрашивал тебя об этом лет с восьми, и ты никогда не отвечал мне. Никогда.

– Что это тебе даст?

«Доказательства» – Подумал Лука, но промолчал.

– То-то и оно. Одно могу тебе сказать точно: твоя мать входила в то число людей, которые ненавидели Угол. А таких я знаю всего двоих.

– Кто был вторым?

– Твой отец.

– Но если они его так ненавидели, то почему привозили меня сюда на лето?

Алексей Евграфов наклонился над столом и словно постарел на добрый десяток лет. Он быстро моргнул, а потом ответил:

– Я поставил твоей матери одно условие, когда он уезжала отсюда. Одно единственное. Если она не будет привозить тебя сюда каждый год хотя бы на месяц добровольно, то я лишу ее наследства в виде этого дома. Но, как видишь, все случилось совсем по-другому.

Луку сильно раздосадовало такое положение событий.

– Им было глубоко на меня плевать, да?

Дедушка покачал головой, быстрыми глотками допил кофе, подхватил посуду и отнес ее в раковину.

– Помоешь? – Спросил он, уклоняясь от ответа.

Лука ненавидел мыть посуду, но согласился. Отмывая тарелки пятью минутами позже, он думал о матери, отце и своем совершеннолетии; а что если он и вправду захочет уехать из Угла – как переживет это дед и переживет ли?

Дедушка копался где-то наверху, а когда спустился, в руках у него был небольшой чемоданчик.

– Я подумал, тебе будет интересно. Это вещи твоей матери, которые она не посчитала нужным брать с собой, когда в большой спешке уезжала отсюда.

С этими словами он протянул ошарашенному Луке кейс, а затем вышел на крыльцо, захватив с собой книгу.

Лука же, наоборот, поспешил к себе наверх – разгребать бардак и просматривать вещи матери. Дед вел себя опять совсем не подозрительно.

Впрочем, внутри на первый взгляд не оказалось ровным счетом ничего интересного. Блокнот, три ручки, несколько иностранных монет, маленький музыкальный проигрыватель, детский рисунок и крепко-накрепко замотанная скотчем коробка. Здесь было много всего, но Лука понял, что о своей матери от этих обычных вещей он не узнает; поэтому вскоре все было сложено в ящик у кровати, и только проигрыватель и непонятная коробка остались лежать на письменном столе. Коробку предстояло распаковать, но Лука не помнил, куда задевались ножницы, да и интерес был исчерпан.

Парень по неясному желанию нажал на кнопку питания проигрывателя, но тот даже не включился: провода давно пришли в негодность.

Заниматься было абсолютно нечем. От скуки Лука начал шкрябать по дну кейса, но покрытие отслоилось от какого-то резкого движения. Точнее, так ему показалось; на дно всего-навсего была постелена какая-то бумажка. Развернув ее, юноша ожидал увидеть карту с нанесенным где-нибудь красным маркером крестом или хотя бы какое-то письмо, но вместо этого на листе красовался рисунок водокачки. Тут она была не такой ржавой и даже выглядела довольно симпатично. Снизу листок был подписан фамилией матери до того, как она вышла замуж.

– Художницей стать хотела? – Зачем-то вслух спросил Лука.

Ясное дело, никто ему не ответил.

***

Не знаю, сколько раз я падал в обморок. Может, много, может, мало. Во всяком случае – это случилось, все, упал уже.

Я, кажется, купался. Ага, так и есть. Надо же, как глупо, упасть в обморок в душевой. Так еще и в дешевом мотеле. Ничего не скажешь.

Надеюсь, меня не сильно пришибло. Зря вспоминал о плохом. Воспоминания. Стереть бы их все и жить себе спокойно. На чем я там остановился? Снова наблюдаю за взлетающим самолетом?

А потом резкое желание уснуть. Сам не понимаешь, отчего. Медленно падаешь, словно скручиваешься, и засыпаешь. Либо навсегда, либо ненадолго. Как повезет.

Ну, проснулся я. Ничего хорошего. Абсолютно голый, в грязной душевой, в ужасном настроении. Домываюсь, вытираюсь. Выхожу расстроенный. Давно я не падал в обмороки.

Навстречу Колик. Идет, наклонив голову. Смотрит себе под ноги, в руке – полотенце. Наш толстячок, кажется, тоже решил сходить помыться. В наушниках топает, словно и не замечает меня. Очки у него очень грязные, так и хочется отнять их и протереть. Когда до меня остается пара метров, Колик поднимает голову. От него сильно чем-то несет, словно бы он облился одеколоном, а под щекой у него – красивый лиловый синяк. Они там чего, совсем сбрендили и подрались?

Примерно так я и формулирую свой вопрос.

– Ты тупой, – угрюмо замечает Колик, часто моргая, – а Кристина просто поехавшая. Сон ей, видите ли, плохой приснился. Она просыпается, сволочь, с глазищами, как у маньяков в фильмах, и как ударит меня. После такого даже разговаривать не хочется.

– Она извинилась перед тобой?

– Ага. Вот только от этого, почему то, синяки не лечатся. Поразительно, да?

– Ты, кажется, мыться шел. От тебя разит потом за километр.

– Какой-то ты чересчур агрессивный сегодня. А еще весь бледный, как вампир. Покажи-ка зубки.

– Отстань.

До чего же милая беседа. Пока мы не приедем в Трэмсвилл, нет смысла вести себя иначе.

В номере тихо. Кристина уже не спит. Лежит на кровати, широко открыв глаза, словно впервые видит потолок и прочую чертовщину. Смеется. Сбрендила? Может, ей тоже что-то приснилось?

– Что с тобой такое?

– Ничего. Просто не могу поверить во все это. Мы так долго ждали этого. Готовились, платили. Ходили в разные места. Решали крупные и не очень крупные вопросы. Ехали. Летели. Проходили сотни разных сканеров. Осталось всего-то доехать, понимаешь? Все в наших руках. Несколько месяцев, в которые можно делать все, что захочешь. Последний сезон, проведенный вместе. Ты знаешь, о чем я?

– Не совсем.

Смеется снова. Поворачивает голову, смотрит мне прямо в глаза.

– Через несколько лет мы будем уже взрослые окончательно.

– Страшно.

– Нет, совсем не страшно. Тебе – нет, – говорит так, словно обвиняет, – тебе вообще будто бы плевать. Ты ведешь себя так буднично, будто бы никуда не ехали и ничего не делали вовсе.

– Я знаю. Только не надо говорить это так глупо и пафосно, словно тебе двенадцать.

– Что с тобой творится?

– Я устал. Забудь об этом. У нас несколько месяцев впереди. Наслаждайся, дорогая.

– Несколько последних месяцев. Нельзя забывать.

Я не стал отвечать. Страшно говорить что-то, когда вообще не соображаешь. Самое время проведать Эда. Я чувствую, что он рядом. Запах отеля преследует меня все время, пока я двигаюсь по узкому обшарпанному коридору к соседней двери. Она кажется мне открытой. Дергаю ручку, и, словно в фильме ужасов дверь распахивается, открывая свою просторную комнату.

Вообще, я очень впечатлительный.

Я лежу на кровати, устремив бесцельный взгляд в потолок. Руки лежат на кровати, такие большие и длинные. Одну ногу закинул на другую. Рубашка мокрая от воды, лицо блестит. Зрелище ужасное, наверное.

Я общаюсь с Эдом.

– Дружище, ты как?

– Плохо. Очень плохо.

– Тебе снился отец? – с пониманием спрашиваю я.

– А кто же еще? Я не знал, что все зайдет так далеко. Он начал сниться мне все чаще и чаще. Это очень меня пугает. И голова. Она болит. Почти каждое утро.

– Надо бы сходить к врачу, – качаю я головой, забыв, что собеседник не видит, – такое состояние ненормально.

– Нет, это всего лишь мигрень. Ничего страшного, пройдет… Твою мать, можешь, наконец, звать меня Эдом? Мы друзья, в конце концов. Я знаю, что я старше тебя… Но я такой же.

– Господи, как тебе будет угодно, Эд. Просто подумай о своей голове.

– С ней все в полном порядке.

– Ты так в этом уверен? У тебя все симптомы серьезного заболевания. А что, если у тебя какая-нибудь там опухоль мозга, об этом ты не подумал?

Он издал какой-то звук, как-то несерьезно и совсем не по-доброму.

– Какая, к черту, опухоль? Ты издеваешься? Когда болит голова – всегда есть повод позже порадоваться тому, что она прошла. Утешай себя этим, такое правило везде работает. Ты знаешь, да?

В комнату кто-то еле слышно вошел. Я решил поскорее закончить диалог, прошептав «потом поговорим», когда Кристина появилась в проеме. Она чуть облокачивалась на косяк, грустно покачивая головой.

– Доброе утро, все же.

– Нам надо многое обсудить, – заявил я. Но Кристина молчала и только смотрела на меня, а я сердито сидел на мягкой кровати, от которой неприятно пахло, и тут появился Колик. Он тоже был грустным, и, поздоровавшись, сел рядом со мной, чуть задев плечом.

Спустя пару минут странного, гнетущего молчания Кристина поднялась с кровати, заявив, что хочет сходить помыться, как и мы все. Правда, до двери она дошла так, будто бы ей вогнали иглы под ногти. Ни черта не понимаю, словно вчера что-то надломилось в их отношениях. Почему они такие убитые?

Колик вопросительно на меня посмотрел, и я поднял вверх указательный палец в знак ожидания. Когда шаги Кристины затихли, я сказал, что она, кажется, больна.

– Я заметил.

– Это меня напугало. Очень сильно напугало, стоит признать. Что, если так будет продолжаться до конца поездки? Чем это может закончиться, и что я могу сделать сейчас, чтобы не допустить этого?

– Ты придаешь слишком много значения этой ерунде. Как там Эд?

Я с радостью ушел в любимую тему.

– Эд паршиво. Он плохо спит из-за кошмаров и страдает от сонного паралича, а еще…

– Плохо дело.

Дальше разговор не шел. Я предложил поесть.

Зря я употребил такое слово. Есть было откровенно нечего. Когда Кристина вернулась, заметно посвежевшая, но все еще какая-то испуганная, мы уже съели батончики с фруктами. Признаюсь, такой гадости я никогда еще не пробовал; будь моя воля – вовсе запретил бы производство таких штук. Тем более, со вкусом кокоса и кураги.

Кристине достался такой же батончик. Она серьезно потеребил его, прочитала состав, аккуратно сняла упаковку. Откусила. С кислым лицом прожевала кусочек.

– А ничего другого нет? – мы переглянулись.

– Если бы что-то оставалось, то я бы выложил, но увы – абсолютно ничего, – сказал я, – поэтому, нужно навестить местный магазин.

Наш мотель был ужасен по сравнению с остальными, но выяснилось это гораздо позже. Обычно, в местах такого рода, в проживание в мотеле включен хоть какой-нибудь скудный завтрак. В нашем же случае, реальностью оказался мерзкий мини-маркет через дорогу.

Точнее, мерзким он не был. Обычный магазинчик, каких в каждом городе сотни. Такой же простой, ничем не отличающийся от остальных. Он просто мне не понравился, хотя бы потому, что стоял здесь, на отшибе, возле какого-то там мотеля с пафосным названием.

Вообще, все вокруг почему-то выглядело довольно бедно.

В магазинчике стояла тишина. Пахло почти как в пивнушке, да и ассортимент оставлял желать лучшего. Я взял нечто, смутно напоминающее бекон, довольно резиновое, но съедобное, сыр, который выглядел еще более-менее хорошо и булочки для сэндвичей. Пока я брал продукты, Колик покусился на банку газировки и уже спешил к кассе, насчитывая шепотом мелочь в руке.

Кристина справедливо заметила, что в дороге нужно будет пить что-то помимо газировки, и схватила в каждую руку по двухлитровой бутыли воды. Колик за все время не проронил ни слова. Он почему-то не стал сушить волосы, а только натянул мятую желтую майку и коричневые шорты. Сейчас же, сложив руки на груди, он наблюдал исподлобья за нами и нашими действиями, как курица за своими цыплятами.

Кассир, какой-то мальчишка, моментально пробил наши продукты, с широкой улыбкой засунул их в объемный пакет и протянул мне, как главному в компании. Напоследок он сказал что-то вроде «спасибо за покупку, возвращайтесь к нам еще».

Колик посмотрел на ребенка как на помешанного и поспешно вышел на улицу, механические двери едва успели перед ним разойтись. Я увидел, как он злобно пинает носком кроссовка какую-то пластиковую штуковину. Может быть, это была смятая банка от газировки, неважно; сам факт такого поведения казался неправильным.

Мы переглянулись. А я даже не мог ничего объяснить. Сам ничего не понимал. Я протянул пакет с едой Колику и тоже последовал к выходу из магазина.

Теплый летний ветер колыхал его майку. Она смешно топорщилась, и я бы непременно улыбнулся, если бы мои мысли не были заняты другим. Нас разделяло примерно два метра, но я не видел его лица, потому что он стоял ко мне спиной. Я не чувствовал свою руку, пока медленно тянул ее к плечу больного друга. Нет, она вовсе не дрожала, но я ощущал ужасное напряжение внутри. Я стиснул зубы и схватил его за плечо. Футболка оказалась мокрой – вода капала с невысушенных волос. Он не сдвинулся с места, и я обошел вокруг него, отметив, что руки сжаты в кулаки.

Я был готов к тому, что он ударит меня тут же, прямо сейчас. Но ничего этого не произошло. Только лицо Колика напоминало о том, что он сделал пару минут назад. Он разжал кулаки и посмотрел на меня покрасневшими глазами, а потом тоже положил руку на плечо.

– Что случилось, Нико, дружище?

– Да ничего хорошего. Происходит то, чего я не могу остановить. Я ничего не могу остановить. Как там Эд?

Я удивился любопытству Колика и все же ответил:

– Эду плохо. Я же уже рассказывал.

– Да? Ладно…

Они с Кристиной как-то странно переглянулись.

– Как дела у Эда? – Спросила она.

– Вы что, шутите, что ли, надо мной?

– Да нет, что ты, – сказал Колик, – просто интересно.

И мне сразу стало лучше. У меня складывается ощущение, что абсолютно любая вещь в мире напоминает об Эде.

– Я не виноват в этом. – Выговорил Колик.

– В чем?

Он смиренно посмотрел на меня, словно овечка, попавшая в одну клетку с опасным хищником, и произнес, уже намного тише:

– Я стараюсь помочь тебе. Но ничего не получается. Мне страшно. И раз уж на то пошло, вчера…

Он бы, может, много еще чего сказал, если бы терпения Кристины хватило бы на большее время. Сейчас они начнут задавать вопросы, которые в моем присутствии произносить не стоит. Особенно, когда я в таком состоянии. Сейчас я всерьез задумываюсь – а не болен ли я сам? Нужна ли мне срочная помощь врачей?

– Все нормально?

Действительно. Кристина уже наверняка догадалась, что происходит что-то очень плохое, но не выражает своих эмоций внешне. Словно за просмотром фильма в кинотеатре. Сидишь себе, смотришь, не волнуешься, ведь все это происходит не с тобой.

– Все в порядке. Колику просто стало немного не по себе.

– Мне? А, ну да. Я уже в полном порядке. Пойдемте, перекусим в чьем-нибудь номере.