Текст книги "Трещина в могильной плите"

Еду распределяем с Кристиной по-разному. Два салата с кус-кусом достаются ей, а обе порции спагетти (или что это за чертовщина?) – мне. Съедаю все подчистую. Фруктовый батончик отдаю Кристине, и Колик с завистью смотрит на меня. Если бы не был так увлечен книгой, наверняка сказал бы, грустно и с укором: «Лучше бы мне отдал».

За час до посадки раздают таможенные и иммиграционные карточки. Для особенно тупых, вроде наших соседей сзади и спереди, в конце журнала, заботливо приготовленного авиакомпанией, находится схема по заполнению.

Остается совсем немного до посадки, когда слова из динамиков начинают всех волновать. Я ровным счетом ничего не слышал, пока Колик не продекламировал краткое содержание послание лично мне, намеренно заткнув нос пальцами:

– Говорит капитан корабля. К сожалению, наш полет затянется на двадцать пять – сорок минут. Просим прощения за предоставленные неудобства.

– Передай своему этому капитану, что если через сорок минут не сядем, я лично позабочусь о том, чтобы наш самолет рухнул где-нибудь поблизости.

Мы, впрочем, никуда особенно не спешили, но сидеть дольше, чем положено где-то – всегда неприятно, и смотреть на часы я больше не стал. Включил на экране какую-то очередную несмешную комедию и смотрел ее почти до самой посадки. Я размышлял о том, что крушение самолета – трагедия не такого уж и высокого пошиба. Подумать можно, будто жизни Колика, Кристины и остальных пассажиров хоть чего-то стоят! Все мы здесь – совсем мелкие, жалкие, глупые.

Часть вторая

«Лучше бы наш самолет взорвался ко всем чертям», – первое, что приходит мне в голову в аэропорту Нью-Йорка. С разных коридоров международных рейсов в огромные многонациональные очереди стекались толпы взволнованных, злых, уставших людей. Единственное, что радовало – идеальная организация местных сотрудников. Крепкие чернокожие ребята разделяли очереди, белоснежно улыбаясь, провожали людей до паспортных стоек, вежливо просили не заступать за желтые линии. Особенно отличилась группа каких-то низеньких человечков, чуть не подравшихся в одной из очередей.

– Ну, тупые. – Говорит Колик.

– Тупые, тупые. – Подтверждаю я.

В первую очередь, что вполне естественно, домой пускали американцев. Очередь пошла гораздо быстрее, когда с ними разобрались. Встречали нас не особенно дружелюбно. Я надолго запомню фразу у стойки паспортного контроля на идеальном английском: «Что вы здесь делаете?», которая повергла меня в какой-то странный временный шок. Я также сильно удивился, когда какую-то бумажку прикрепили к моему паспорту. Потом штамп – и все, добро пожаловать в Америку!

Говорят, некая божественная сила клонировала желтый «Шевроле Кроун Виктория» и расставила новые машины в произвольном порядке.

В местное метро мы зашли изрядно уставшие и не желающие ничего делать. До отеля, забронированного мной накануне, было полчаса пути. Я предупредил ребят заранее, что вместо четырех одноместных номеров взял два семейных. Это позабавило всех, кроме Кристины. Она как-то странно на меня посмотрела, что я даже немного испугался, не обидел ли я ее чем.

Азиаты в отеле смотрели на нас косо, когда я пытливо объяснял им, что мы все трое – всего лишь друзья, и остановились тут на одну ночь, чтобы отдохнуть перед отъездом. Я, конечно же, оказался не в одном номере с Кристиной. Спать еще не хотелось, но я все еще думал, где же буду отдыхать.

Купив по огромной цене две бутылки сока, я отдал одну Колику, а другую оставил себе. Пять долларов за литр – звучит очень трагично. Я смотрел отели и съемные квартиры в Трэмсвилле, пока не осушил два стакана сока.

Поздно вечером, когда Кристина молча уснула на общей кровати с Коликом, оставив большое место справа, я решился лечь рядом. Мне стало как-то грустно и немного одиноко, поэтому я заботливо обнял ее одной рукой. Не знаю, проснулась она в этот момент или нет, но судя по всему, она была вовсе не против моего «дружеского» жеста.

Открыл глаза в полутьме, у себя в номере. На улице уже начинало светлеть. Кристина лежала рядом и смотрела мне в глаза. Я, в свою очередь, пододвинулся к ней ближе и тоже начал ее рассматривать.

– А ты чего тут?

– Пришла вот.

– Зачем?

– Ты проснулся, потому что тебе кто-то настойчиво звонит. – Говорит она.

Оказалось, Эд решил поднять меня пораньше. Он объяснил это тем, что утром дороги менее загружены. По его голосу понимаю: всю ночь его донимали кошмары, и под утро спать стало совсем невозможно, и именно поэтому он разбудил меня. Наверняка он очень устал от этого всего, и мне искренне жаль его. «С этим надо что-то делать, Эд», – сообщаю ему своим беспокойным тоном. Он говорит, мол, ничего, держусь. Кристине и Колику не нравится, что я постоянно говорю с Эдом. Они ничего о нем не знают, кроме того, что он – музыкант. Я большего и не скажу, потому что Эдвард – вся моя вера и отдушина. Мир ужасен и несправедлив к нему; мир ужасен и несправедлив ко мне. Кристине и Колику с их приземленными желаниями никогда не понять того, что хотим мы с Эдом. Они не видят хорошего в моих мыслях, но часть этих мыслей далеко не всегда моя. Они ненавидят кусочек Эдварда во мне.

Вернемся к нашим баранам. Наш план казался вполне простым. Сначала съездить позавтракать в какой-нибудь ресторан и хорошенько отъесть пузо. Обязательно купить сим-карты. Найти ближайшее к нам место, в котором можно их купить, а потом отправиться в прокатную контору на такси. Наконец, забрать наше авто. Оформить все необходимые бумаги. Вернуться в номер за чемоданами. Их можно отправить прямиком в Трэмсвилл, а можно взять с собой. Унылое и скучное дело…

Экономить по максимуму и не покупать в Нью-Йорке ничего лишнего; город и достопримечательности нас не интересуют. Денег не так уж и много, на самом деле.

Последний пункт я озвучивал еще за пять месяцев до нашей поездки. Никто не хотел меня слушать, но все свое бессилие я осознал только сейчас. Я никак не мог на них повлиять.

Вся эта ситуация раздражала меня последующие два часа: пока мы ехали на дорогом такси вместо местного метро, насквозь провонявшего чем-то кислым и терпким, пока сидели в ресторане, набивая желудки дорогущей и невкусной едой, и пока я заполнял анкету в прокатной конторе.

Машину взяли. Я должен буду вернуть ее в Трэмсвилле через два дня. Расстояние от Нью-Йорка до заветного городка – около одной тысячи и двухсот километров. Часть нашего маршрута лежит через платные трассы, так здесь принято. Как мне пообещали, дороги будут идеально ровными и удобными, в отличие от бесплатных. Один парень предложил мне запастись специальной штукой, которая крепится на лобовое стекло, а камера у въезда на платную дорогу считывает ее. Предложение очень глупое – в разных штатах такие коробочки различаются. Машину вел я, как ее временный владелец. Пять десятков долларов в день показалось мне крошечной суммой. Итого – сто долларов за два дня. Вполне неплохо. К тому же, внутри был установлен навигатор, который координировал бы нас на незнакомой местности, заявляя неприятным женским голосом «через триста метров поверните направо».

Арендованная мной машина понравилась всем. Кресла полностью повторяли изгибы тела, о чем еще несколько минут восторженно говорил Колик. Тут обитал приятный и живой запах, оставшийся, возможно, от прошлого водителя. Когда все удобно разместились, уложив вещи в багажник (чемоданы мы удачно отправили в Трэмсвилл специальным агентством доставки), у нас разгорелся нешуточный спор касательно сим-карт и связи друг с другом. Предполагалось, что повсюду мы будем держаться вместе, но Колик резонно возразил, что идти за едой в супермаркет такой компанией неудобно, да и тем более в одно время люди могу заниматься разными делами. Это было и в самом деле хорошим решением.

Сим-карты мы все же купили. Но с этим у нас были большие проблемы: сначала пришлось брать обезличенную банковскую карту, затем – кидать на нее денег, и только потом – брать сим-карты. Я оплатил на максимально долгий срок, потому что закидывать второй раз было невообразимо трудно – требовались какие-то дополнительные процедуры. Продавец пытался мне все объяснить, корячась и строя рожи. С его толстого лица стекал пот прямо за шиворот.

Вообще, это все показалось таким знакомым, гадким и рутинным. Бывает, что иногда плохие вещи доставляют удовольствие. Я был рад, что мои ноги ноют, что на улице жарко, что все улыбаются кроме меня. Когда мой диалог с менеджером был закончен, я сказал пару нехороших слов в его адрес на русском. Я оглядел взглядом друзей, но им, очевидно, было наплервать, что я об этом думаю.

Вот он я, человек… Человек, скрывающий ненависть к ближним; пренебрегающий ими и желающий избавиться от них как можно скорее. Я плохо поступаю, и видит Бог: лучше бы меня свела в могилу болезнь или несчастный случай раньше, чем я испорчу всем жизнь.

Это вдруг так разозлило меня, что я нарочно чуть не вывернул руль.

Я успокаивал себя тем, что мои друзья сами во всем виноваты. Никто не хочет меня слушать, кроме, разве что, Эда. Только он понимает, в чем все дело, и только он знает, чего мне надо… Я бы хотел проводить все время с Эдом. А Кристина с Коликом… Что ж, им лучше вдвоем. Можно не сомневаться, они думают обо мне также. Поехали только потому, что я за них заплатил.

Злость быстро сменяет непреодолимая тоска и печаль. Подумать только, никто не узнает об Эдварде. Он не прослывет великим музыкантом, не попадет в вырезки газет, не соберет толпу фанатов, не увидит свое лицо по телевизору. Но я могу помочь.

Я успеваю обдумать каждую мысль еще сотню раз. Мои размышления ни к чему не ведут. Они не помогают мне свыкнуться с мыслью о своей беспомощности, равно как и не дают толчка для попытки сделать нечто великое.

Кристина курит «Кэмел», потому что это было единственное, что она успела купить. Эту несносную гадость даже курить противно. Чтобы стряхнуть пепел, Кристина открывает окно, из-за чего внутрь врывается мерзкий звук. Хочется отнять у нее сигарету, а лучше – всю пачку сразу, и выкинуть ее в это самое окно – чтобы колеса проезжающих машин беспощадно давили остатки коробочки, в которой хранится любимая нами бомба замедленного действия.

Видел, как медленно и мучительно умирают люди, выхаркивая кусочки своих легких, смотрел на их желтые зубы. Меня это тоже ждет.

Отрываюсь от мыслей, чтобы глотнуть воды. Она теплая и неприятная, будто бы кипяченая. С детства я ненавижу кипяченую воду. Плеваться хочется.

Мы разжились сумкой-холодильником, которая легко помещалась в сложенном виде в небольшой рюкзак. Я о ней и думать забыл, а вот Колик уже напихал туда откуда-то взявшиеся банки газировки и две плитки шоколада. Прошу у него кусочек, чтобы заесть гадкую воду.

Становится только противнее. Во-первых, кусочек неровный. Неужели Колику непонятно, что шоколад поделен на кусочки линиями специально для того, чтобы ломать ровно по ним? Черт побери, неужели это так сложно сделать, просто отломать по правилам?

Во-вторых, совершенно невкусно. Шоколад, видимо, дешевый, и он начинает быстро таять, превращаясь в какую-то невкусную жижу. Вы скажете, что я идиот, если такие вещи портят мне настроение. Мне абсолютно наплевать; такой уж я, и ничего с этим не поделаешь.

Оглядываюсь. Справа от меня пусто. Лучше бы здесь сидел Эд.

Прямо позади меня сидит Кристина, поэтому я и был так взбешен ее пристрастию к курению. Дым каким-то хитрым образом летит мне в морду – противно.

Заднее сиденье справа занял Колик с его бесценным грузом газировки и шоколада. Когда он замечает меня, строит рожу и улыбается как безумный.

Задаю вопрос:

– Я включу музыку?

Колик реагирует первым.

– Смотря какую, – резонно замечает он, – если не как обычно, то можно.

– Как обычно, – говорю я.

Кристина снимает один наушник. Я смотрю на нее через зеркало заднего вида. Она бросает на меня оценивающий взгляд, словно я неожиданно материализовался из воздуха прямо на водительское сиденье. Кивает, мол, включай, включай, посмотрим, на что ты способен.

Вставляю единственной свободной рукой плеер в панель. Он загорается синим, мигает. Через пару минут салон уже наполняется музыкой. Не собираюсь выключать, даже если взбунтуются все, кто тут есть, настолько хочется дослушать альбом. Мы слушаем его минут десять, прежде чем я начинаю получать язвительные комментарии. Они все знают, что я включил, но издеваются:

– Это норвежский блэк-метал, записанный двенадцатилетней девочкой за одну ночь при помощи игрушечного синтезатора?

– Да, кстати, что за отстой?

Я впадаю в ярость.

– Это мой любимый альбом.

– Но это невозможно слушать, – заявляет Колик, раздражая меня еще больше, – ко всему прочему, он еще и скверно записан. Очень скверно, серьезно. Я раз сорок слушал уже.

– Пошел ты, – огрызаюсь я. – Эд записал лучший в мире альбом. Никому такое и не снилось, ясно?

– Мы же слушаем все вместе. Нам это не нравится, сечешь? Мы слышали это тысячу раз, ясно? И мы больше не хотим.

Еще и она лезет!

– Да отвалите вы, ради Бога. Заткнитесь.

Я молча доезжаю до ближайшего мотеля, останавливаю машину и предлагаю Кристине сменить меня. Пока меняемся местами, я выпендриваюсь, чтобы все понимали: я обиделся.

Мы едем по бесплатной трассе. Колик предлагает остановиться перекусить, и тогда я замечаю, как много времени прошло с момента нашего выезда из Нью-Йорка. Поэтому соглашаюсь. Скорость движения здесь чересчур высока, и я едва ли могу к ней привыкнуть. Все водители, кем бы они ни были, катят на скорости от ста двадцати километров в час.

Всю дорогу до Трэмсвилла мы с Кристиной будем сменять друг друга на водительском сиденье. А что касается Колика – он панически боится вождения, объясняя это «недоверием к самому себе». Много раз я слышал от него всякую ерунду по этой теме, звучавшую как оправдание.

Все дороги здесь непривычно ровные. Асфальт выглядит свежим, разметка на нем – словно нанесена только что. У нее есть маленькая приятная особенность – когда наезжаешь на нее колесом, чувствуешь это моментально. Если дорога длинная, можно просто за кем-нибудь пристроиться и включить круиз-контроль.

Съезжаем с бесплатной трассы. Навигатор оповещает, что автомобиль сошел с маршрута, и начинает его срочно переделывать по прихоти владельца. Ничего страшного, небольшой крюк не отнимет много времени. Мы останавливаемся перекусить в каком-то неприятном кафе, а чуть позже, когда начинает темнеть, подъезжаем к дешевому мотелю у дороги. Выбрал его специально: экономить – значит экономить. У меня денег много, конечно, но я не готов их тратить на этих двоих.

В мотеле нет ничего необычного; фонари освещают пространство у главного входа. Парковка чуть дальше. Кристина загоняет машину между «фордом» и «субару». По ее сосредоточенному лицу стекают желтые отсветы фонарей. Когда нам выдадут номера, машину придется переставить.

Снова два номера, и снова – я один в одной комнате. Это страшно и волнительно. Я не знаю, чем себя занять перед сном, иду в номер Колика. Кристина спокойно развалилась в кресле с книгой. Переворачивает страницы так часто и быстро, что я уже привык к этому монотонному звуку, одному из немногих, что тут есть. Разве что изредка проезжает машина, взвизгнув тормозами перед поворотом.

Находясь в дороге почти весь день, мы преодолели большую часть расстояния, отделяющего нас от Трэмсвилла. Мне неожиданно приходит оповещение. С удивлением смотрю в экран несколько секунд. Не могу поверить, что мне наконец-то пришел ответ, особенно с такой пугающей быстротой. Кристина даже отвлекается от книги и спрашивает, что случилось.

– Да так, друг написал.

– Я даже знаю кто, – говорит Кристина. – Странно, что он до сих пор тебе пишет.

– Да, это он. Ты чем-то недовольна?

Кристина закатывает глаза и покачивает головой.

– Мне не нравится твой фанатизм. Ты включаешь его альбом ежедневно. Я провожу с тобой чуть меньше времени, чем с Коликом, и я отлично знаю, – да, поверь уж, – что ты слушаешь эту дрянь ежедневно. Это не очень нормально.

Она не знает ничего о моих дружеских отношений с Эдом. Я никогда не расскажу ей об этом. Это было по-настоящему страшно – понимать, что смысл его жизни пропадет через какое-то время, если он не примется за дело. Я должен помочь ему.

Когда я узнал о том, что у Эда есть идеи для нового альбома, до него оставалось уже пять месяцев. Мы знали, что это может повлиять на меня. Мы думали выпустить новый альбом Эда вместе с моей книгой. Они были бы неотрывны друг от друга, это ясно. Потому… Я пообещал, что проведу эти дни с Эдом. Он была согласен. А через несколько месяцев идиотский план в моей голове дал о себе знать – случился наш поход в посольство. Эд попросил меня привезти друзей. Он сказал, что мне будет очень одиноко, и друзья будут необходимы. Он намекнул на то, что я многое пойму в дороге. Сегодня я напишу ему, что я как-то неожиданно их возненавидел.

***

«Я приеду завтра».

В любой момент она может отменить нашу встречу и не приезжать больше никогда. Уж не знаю, как ей поставили график посещений. Все это, конечно, с моего согласия.

Ха! Еще бы я отказался! Последний посетитель в моей жизни, еще какой. Можно вдоволь посмеяться. Заодно и запишет все, как надо. Такая глупая, ей-богу!

Пока я еще чувствую себя хорошо, но это ненадолго. После роста всегда идет спад; это естественно и необратимо. Есть ли у меня возможность умереть, как Грибок? В своей уютной комнате, встречая прекрасное утро?

Я даже начинаю ему немного завидовать. Наверняка мне придется умирать в какой-нибудь окружной больнице; до чего же это жалко.

Пока еще могу двигаться, занимаюсь ходьбой. Провести весь день на ногах – почти нереально для меня. Но я пытаюсь. Мой организм еще держится, да и могу ли я просто взять и умереть, не рассказав историю до конца?

Вспоминаю с каждым сном все больше, а продолжительность моего сна тоже растет. Если раньше, бывало, мне удавалось поспать часов шесть в сутки, то сейчас я сплю почти девять. И это – всего за несколько дней моих воспоминаний.

Понимать бы, чем они вызваны и почему рождаются во снах. Не вижу никакой причины их появления. Сколько дней у меня еще есть? Сколько снов я смогу увидеть?

И самое важное: закончу ли я этот цикл?

Личности, которые являются мне во сне, кажутся вовсе незнакомыми. Это так странно; будто бы мне показывали картинки с их лицами и рассказывали эту историю.

Вечер наступит еще не скоро. Темнеет ужасающе медленно. Не знаю, сколько мне еще ждать Алисы. Попробую уснуть до ее прихода… Жаль, что я не могу почитать.

Больше не теряю время на книги. Теперь, когда я начал вспоминать, они меня не интересуют. Более того, к некоторым жанрам я стал относиться вовсе пренебрежительно. Совсем как в юности; самым ненавистным жанром у меня тогда считался любовный роман. Всякий раз, заходя в книжный магазин с кем-либо, я всячески пытался унизить то или иное произведение. Я брал в руки книгу, запоминая автора, чтобы никогда не брать его книг (а тем более, читать), затем листал страницы и громко смеялся. Я издевался над этим всем. Особенно я ненавидел авторов из своей страны. Даже не знаю, почему.

Как-то раз у меня загорелся серьезный конфликт с консультантом. Это была полная тетка, которая ходила так важно по книжному магазину, будто бы владела всеми этими книгами и людьми. В тот момент, когда она проходила стойку «популярное», где обычно стоят самые плохие книги, я оказался там, держа в руках очередное творение, собираясь его уничтожить. Я произнес какую-то вызывающую фразу слишком громко, и помимо Колика ее услышала и консультант. Она повернулась ко мне, показывая всем своим взглядом пренебрежение к такому читателю. Этого я стерпеть не мог, и начал смотреть на нее еще более опускающим взглядом. Так смотрят на бомжей, просящих мелочь на улице: со смесью жалости и ненависти.

«Не удивлюсь, если ее любимой книгой была какая-нибудь жалостливая история про собачку», – сказал я Колику после того, как раскритиковал и консультанта. Начала она с того, что мне не стоит появляться в книжном, если я не отличаю хорошую литературу от плохой и абсолютно глупо выражаюсь. Я ответил, что человек ее побора и вовсе собственного мнения не имеет – разумеется, завуалированно. Она была не настолько тупа, чтобы не понять, что я имел в виду. Каждую фразу этой женщины я передергивал и тут же выдавал новые пакости. Она была взбешена, ощущая мою наглость и превосходство в плане знаний. Каждое слово звучало из ее уст писклявым голосом так забавно, что я просто покатывался. Она ушла взбешенная, а вернулась вместе с неадекватным двухметровым охранником.

Из книжного нас, правда, выгнали, но в этом не было ничего плохого. По пути домой мы нашли отличную книжную лавку в центре города. Там орудовал старичок, которого звали Давид. С ним было приятно общаться, потому что он шепелявил. Тогда я не понимал, как ему сложно вставать и пожимать нам руку, а потом вести через длинные стеллажи к заветной книге, которую я или Колик хотели прочитать. Я расценивал его труд не иначе как обязательный.

Вообще, когда он умер через три года, его сменила какая-то женщина. То была, кажется, его дочь. Она была намного хуже старика и почти ничего не понимала в литературе, рассматривая свой магазин исключительно в целях бизнеса. Он закрылся после большого пожара спустя год.

Старик был мертв. Только тогда я наконец-то понял, каким хорошим он был, а ведь я даже имени его не помнил долгие годы. «Наверно, ему было бы приятно, если бы он знал, с какой теплотой я вспоминаю его сейчас», – подумал я, ложась в кровать.

***

Отели уже начинают надоедать мне; они все разные и одновременно похожие. Запах в каждом из них свой, но когда ты выезжаешь из него, то будто бы освобождаешься от этого запаха и вздыхаешь свободной грудью. Будто бы теперь ты освободился от чужой вещи, случайно попавшей тебе в руки.

А вообще, я всегда думал о тех, кто жил в номере до меня.

Подобная ерунда приходит мне в голову очень часто и совершенно случайно. Если бы я рассказал кому-то о мыслях, что посещают меня, он счел бы меня недалеким и глупым.

Как-то раз мы ехали с Коликом в такси. Нам было лет по четырнадцать. Была холодная зима, и снежинки липли на стекла, соединяясь вместе. Не знаю, зачем, но я философски изрек:

– Эй, Колик, тебе не кажется, что эти снежинки в чем-то похожи на людей?

– Чего?

Он произнес это заинтересованным тоном, и я решился продолжить:

– Рассмотри их. Каждая из них по-своему уникальна, но одновременно с этим она и похожа на остальных. И состоят они из одного материала. То же самое и с людьми.

Колик посмотрел на меня как на полоумного, рассказывающего о своем путешествии на Луну.

– Более того, друг. Эти снежинки объединяются вместе, держась на стекле, медленно спускаясь вниз, – провел я рукой по стеклу, намечая путь небольшой горстки таящих снежинок, – и чем их больше, тем медленнее они тают, и тем больший след они оставляют за собой.

Колик рассмеялся. Теперь он смотрел на меня как на забавного ребенка, сующего себе в рот палец.

– Ты ведь совсем тупой. – Заключил Колик.

– Так и общество меняет людей, – ответил я, – ведь до общения с людьми человек представляет собой чистый лист, который сильно измениться после того, что с ним произойдет. А потом он просто умрет и растворится, оставив за собой след, или же, не оставив такого вовсе.

– Все намного проще, чем ты думаешь, – остановил мою мысль Колик и опустил стекло, так, что почти весь таящий лед отпал.

После этого случая я перестал делиться с Коликом какими-либо своими мыслями. Может, даже перестал доверять ему. Да и зачем, если он все равно не понимал, что я хотел этим показать? Он просто разрушил мою мысль, так и не высказанную никому больше. Я с тех пор стал чаще писать свои идеи Эду, потому что Эд всегда ловил мысль налету и знал, о чем я думаю. С ним было легко. Когда в моей голове были странные мысли, Эд помогал мне бороться с ними.

Порой я и сам не особо понимаю, как мне удается превращаться в такого кретина, выдающего фразы про снежинки. То, что преподносится как изначально хорошая мысль – определенно дерьмо; некоторый набор подобных фраз всегда назывался классикой чего-либо, скажем, литературы; мало кого волнует, что полнейшая бессмыслица не выносится на обозрение и не имеет никакой способности конкурировать с более здравыми вещами. Здравые вещи при этом не рассматриваются, потому что человеку глупому всегда легче объяснять любые вещи, сравнивая их с чем-то более примитивным. Если бы я хотел тогда сказать что-то серьезно стоящее, я бы сказал. Но я сам себя унизил и поставил в такое положение, когда тяжело не вспоминать некоторые моменты из жизни. А я много где ошибся, и теперь это лежало серьезным грузом на моих плечах и в сознании друзей и знакомых. Они все это отлично помнили, и, более того, они регулярно напоминали мне о том, что я несказанно ошибся пару лет назад, отличившись откровенной тупостью и вызвав недоумение у всех. Это запоминается явно легче, чем все мои дальнейшие потуги создать вокруг себя некоторое уважение. Никого вообще не волновало, что я требовал к себе уважения. Я требовал не смеяться над собой, и всего-то.

Я помню, все еще помню, как долго их забавляло одно только мое случайное заикание…

Поутру, я пробираюсь в их номер, мне интересно, а что они делали, скажем, перед сном?

Колика нет. Аккуратно ложусь рядом, стараясь не испортить идеальных краев одеяла, что накрывает подругу. Не хочу портить эту гармонию. Она не просыпается. От меня, должно быть, пахнет потом. Решаюсь сходить в душ, причудливо сделанный всего один на два номера. Чтобы туда попасть, мне нужно выйти в коридор и пройти чуть дальше номера.

Внутри мотель выглядит довольно некрасиво. Стены кажутся какими-то неровными и корявыми, двери номеров – жалкими, преобладает запах дешевого алкоголя и порошка, которым тут все отмывают после постояльцев.

Первые пару минут в душе я просто стою в замешательстве почти полностью голый. Не могу сообразить, как включается эта штуковина. Как обезьяна дергаю золотое колечко, которое рано или поздно дернул бы любой кретин, и – о боги! – душ работает.

Люблю принимать душ. Это отличное место чтобы подумать о чем-нибудь личном, сокровенном, о чем ты ни за что не будешь распространяться даже в компании близких друзей. А еще можно резко менять температуру, что немаловажно. Кому как, а мне нравится. Эду тоже.

Очень жаль, что не могу слушать музыку, пока нахожусь в душе. Почти все свое юношество я провел в наушниках для спортсменов – они крепились сзади, оплетая мои уши. Я засыпал прямо в наушниках, разряжая плеер. Из-за отвлекающих мотивов было сложно уснуть, и несколько часов проходили впустую. Мать часто вставала и заходила в мою комнату – проверить, сплю ли я.

По ночам я общался с Эдом… Пора бы объяснить, откуда я знаю его.

В свое время я был безумно увлечен музыкой. Я знал сотни малоизвестных групп, я заказывал дорогие виниловые пластинки с их альбомами. Это было безумное и долгое увлечение, и порой я доходил до абсурда, сводя себя с ума. Я хотел ухватить все сразу, но у меня не удавалось. Иногда я просто ошибался, вбивая слова в поисковик.

Так я наткнулся на альбом.

Я едва ли мог представить себе что-то более ужасающее. Это было как проваливаться в склизкое нутро жилистой болотной твари, которая глотала тебя и пережевывала; это было, как впервые прочесть Стокера и Мери Шелли; в конце концов это было нечто невероятное.

Я принялся искать всю информацию об альбоме, но я ничего не нашел. Единственной важной зацепкой был имя – Эдвард Лоуренс. Другими и маловажными, но не менее интересными были слова на обложке кассеты:

«Не знаю, что тут писать. Альбом – дерьмовый».

Вот такая лаконичная фраза без всяких намеков на смысл. На обложке было дерево – очень старое дерево, окутанное туманом. Через туман виднелся темный силуэт человека. Это не было чем-то удивительным только с первого взгляда: при долгом рассмотрении графического рисунка поверх него словно проступало чье-то лицо. Это пугало, но, думаю, не так сильно, как сама музыка, которая была туда записана. Я не думаю, что прослушав это хоть однажды можно проснуться по-настоящему живым на следующий день. Этот альбом стал для меня всем, пока я, наконец, не нашел самого Эдварда и не связался с ним.

Так все и началось – с моего письма, в котором было только «спасибо».

«Тебе спасибо, а не мне. Знаешь, я был годом старше тебя, когда записал это»

Хорошо тогда было… А что сейчас?

Сердце стучит и обливается кровью. Неожиданно белый пол душевой уходит из-под меня, становится нехорошо и жарко. Я оседаю на пол и словно засыпаю, медленно заваливаясь набок. Уши заполняет какой-то жуткий, нечеловеческий писк.

***

Мне никогда не было так плохо, как сейчас. Кажется, вовсе не встану с кровати. Но все проходит. Значит, я помню его. Того человека. Жив ли он сейчас? Точно нет.

Почему-то я уверен, что Алиса как-то связана со всем происходящим. Это складывается в моем мозгу как две идеально подходящих друг к другу детали. Знает ли Алиса о Эдварде от меня? Еще нет. До нашей встречи с Алиса остается менее трех часов, а я еще даже не приготовился.

Только-только успеваю сделать некоторые дела, а она уже тут как тут. Она почти копия Кристины, и когда я вижу ее, на глаза накатывают слезы ужаса. В руках у нее – предмет, который я не надеялся увидеть уже никогда. Я узнаю его моментально. Я готов спрыгнуть с кресла и выйти в окно.

– Привет. Я принесла немного пластинок, которые достались мне от дедушки, чтобы вам не было грустно без меня…

– Спасибо, дорогая, – встаю, беру пластинки из ее рук, аккуратно кладу на столик, – у меня к тебе очень необычный вопрос.

– Готова ответить на любой, – отзывается она.

– Тебя совершенно не удивило то, что ты прочитала в моем блокноте?

– Удивило, – кивает она.

– Не удивляйся. Это выдуманная история. И еще: как зовут твою бабушку?

– Что? Мою бабушку?

– Да, все верно.

– У меня их две, как и у любого человека. Одну звали Агата, другую…Маргарита.

Я рассмеялся. Было так забавно. Не совпало? Сказать сейчас, или может – сказать потом? Неожиданно чувствую сильный укол в сердце. «Звали». То есть, их уже нет в живых?

– Красивое имя. Очень красивое, – говорю я, а внутри пусто, словно выжали весь жизненный сок.

– Какое?

– Кристина, само собой…

Тут я замолкаю. Понимаю, что веду себя как идиот.

– Вы странный. Я не говорила «Кристина».

– Я знаю, спасибо. Садись. Тебе придется слушать очень долго и внимательно.

– Вы не против диктофона?

– Если кроме тебя эту запись не услышит никто, то нет.

– Разумеется.

– Отлично. Как вижу, ты принесла альбом «Морфин». Поставишь его? – Спрашиваю я.