Текст книги "Трещина в могильной плите"

В парке было жутко. Приходилось сжимать сумку, нащупывая оружие снова и снова, будто бы револьвер мог куда-нибудь оттуда пропасть. Шум праздника было слышно еще здесь, в полутора милях от места, где Марти Лоуренс продавал сэндвичи. Интересно, он что, сам взялся за работу? Ну, это же просто смешно, ей-богу.

Эд натянул старые перчатки, словно шел подбирать крысу.

Эдди протолкнулся через толпу и зашел со стороны забора. Тут его никто не видел, что играло Лоуренсу-младшему на руку. Он легко взобрался на заборчик, оставаясь незамеченным. Сумка больно била по бедру, но Эд не замечал этого. Впрочем, он не замечал ничего, кроме шатра, где прятался его отец.

Не стоило смотреть туда, балансируя на прутьях. Это стало ясно слишком поздно, когда падение уже произошло. Эдвард неудачно приземлился на тонкий прут возле саженца, который проткнул правую ногу. Врач бы сказал, что парень упал крайне удачно, не повредив сухожилия. Ему не грозила смерть или ампутация, а вот не успеть он мог вполне.

Эд еле сдержал крик злобы и ненависти. Он не мог встать, равно, как и стрелять с такого расстояния.

В очереди стояли дети. Причем одни из первых. Одним из них был Бен, одноклассник Эда. Жирный такой придурок. Пропустить такой куш – непозволительно.

Прут торчал из ноги, и Эду не оставалось ничего, кроме как попытаться вытащить его. Не было другого выбора.

Эд понимал это. Он схватился за железку и начал вытаскивать ее из своей ноги, сжав зубы. Когда прут упал со стуком на землю, парень чуть не потерял от боли сознание.

А мистер Лоуренс тем временем с удовольствием отодвинул стеклянную панель и пригласил граждан попробовать сэндвичи. Музыка играла чересчур громко.

Когда Эд все-таки поднял голову, он увидел, как толпа жадно хватает сэндвичи. Взяв себя в руки, он поднялся и обошел стороной забор, отделяющий его от остальных. Дежурные были слишком отвлечены разговором касательно спортивных ставок, чтобы его заметить. Когда Марти отошел от прилавка, чтобы приготовить новый сэндвич, Эд уже поджидал его внутри. Он нацелился в отца и жадно улыбался.

– Ты чего? – Спросил Марти.

Револьвер неуверенно лежал в руке. Левой Эдвард подцепил пакет с ядом и бросил отцу под ноги.

– Пойдем, приготовим что-нибудь, если тебе хочется пожить.

Марти уронил сэндвич от неожиданности, а потом в ужасе посмотрел на Эдварда. Глаза отца изменились, стали другими, и даже ребенку было бы понятно – с пекарем что-то не так. На руке у него явственно был заметен свежий ожог.

– Угомонись.

– Надеюсь, что ты сдохнешь.

Эд не думал, что когда-нибудь произнесет это. Отец громко рассмеялся.

– Неужели?

– Я хочу, чтобы ты умер. Я хочу убить тебя.

Гнилая змея внутри Эда расползалась по внутренностям. Ему стало легко и уверенно. Отец снова был пьяный, поэтому воспринимал происходящее, как будничное.

– Ты даже палец на курок положить неспособен. О чем ты говоришь?

Эдвард в ярости поднял револьвер и нацелил его ровно на потный лоб отца. Тот лишь недоуменно приподнял бровь.

– Зря ты о себе так беспокоишься, конечно.

И снова захохотал.

– Я пришел, чтобы убить тебя. – Тупо повторил Эд, понимая, что его сердце обливается кровью и он вот-вот совсем ослабеет и вырубится. На всякий случай он взвел курок.

Отец смеялся; он просил убить себя, а потом резко ахнул; ноги его неожиданно подкосились, он обмяк и грузно свалился на пол. Теперь он хлопал ртом и часто моргал. Непонятно, что с ним такое приключилось.

– Вчера ты наблюдал за тем, что я прячу в гараже. Если бы ты был хоть несколько умнее, то догадался бы, какой секретный ингредиент я добавлю в еду сегодня.

Марти молчал и пытался вдохнуть воздух.

Кажется, отец умирал. Это уже совсем ничего не значило – речь шла о том, сколько уйдет вслед за отцом.

Сэндвич сгорал в печи. Эд достал его, выкинул и положил греться новый. Вернулся обратно, к окошку у шатра, которое было скрыто за ширмой. Нога отца бессовестно торчала снизу, а сам он все еще брыкался.

– Тебе двойной? – Спросил Лоуренс-младший, подойдя к окошку.

– Вроде того!

Неожиданно Эдварду стало ужасно смешно. Он смеялся еще минут шесть: пока клал сэндвичи греться, пока клал начинку, смешивая с ядовитыми зернами, пока видел мерзкие, лоснящиеся лица покупателей. Все это от начала и до конца было немыслимо. Когда он отдавал очередной сэндвич, то заметил некоторое шевеление за ширмой. Сильно испугавшись он отправился проверить, точно ли с отцом все кончено. Он аккуратно раздвинул несколько полос и протиснулся внутрь, предупредив толпу, что скоро вернется.

«Не вернусь» – понял Эд.

Отец сидел на полу и крепко сжимал револьвер.

Эдвард кричал. Ему все это было непонятно и ненавистно. Это выглядело совсем не как фильм; более того, это вообще было совершенно абсурдно. Он хотел убить своего отца.

Прогремел выстрел, и еще один – обе пули вошли в деревянные балки, которые поддерживали конструкцию шатра.

Марти Лоуренс смотрел на сына и пускал слюни. В левой руке он сжимал нож для сэндвичей, которым, как думал Эд, пекарь собирался расправиться с собственным ребенком. На ноже блестело масло, а на самом лезвии застряло кунжутное семечко.

Эд не знал, как у отца хватило духу стрелять. Сейчас папаша уже не мог сделать этого снова. В ужасе он еще сильнее осел на пол и зачарованно наблюдал за сыном, словно парализованный.

Отец издал звук, похожи на рык зверя, и поднял оружие, целясь прямо в голову Эду. Эд был мысленно готов умереть. Внутри шатра играла музыка.

Не могла бы Мэри пожарить еще немного рыбы, мама?

Я голоден, как никогда;

О, Господи, я так мечтаю,

Чтобы ребенок был спокоен и спал:

Моя голова убивает меня.

Рука отца дергалась из стороны в сторону, будто в дешевом вестерне. Он был похож на парня, так и не решившего, на чьей он стороне – шерифа или грабителей.

Я видел бывшую жену недавно, мама.

Той ночью она танцевала в «Миллерс»

Вместе с Джэки Уайтом, мама.

Что ж, они мертвы – и это я покончил с ними.

Эд вспомнил интересную статью, прочитанную в детстве. Журнал был интересный, его выписывал отец. Большую часть статьи занимало описание элемента Теллура, который планировали добывать в этом городе, а вторая рассказывала про сам город. Именно в Теллурайде свое первое ограбление совершил Бутч Кэссиди. В журнале была фотка этого самого Бутча в каком-то некрасивом кресле, и подпись: «Ограбление на 24580 долларов».

Ты думаешь, что я слетел с катушек, мама?

Лучше налей мне чашку, прошу.

Ты думаешь, что я слетел с катушек, мама?

Лучше позволь им запереть меня.

Отец выстрелил. Деревяшка раскололась пополам, но все еще стояла. Марти удивленно посмотрел на револьвер, который подвел его уже третий раз в жизни. Жирный боров не упражнялся в стрельбе уже пару лет. Будь Эд в состоянии говорить, непременно съязвил бы перед смертью на сей счет. В конце концов, он всегда думал, что отец раньше убьет его, чем ему удастся самому прикончить своего старика.

Не давай мне щенка Джонни, мама.

Я боюсь случайно раздавить его;

У меня снова странные мысли внутри, мама.

Позволь мне рассказать, что я натворил вчера.

Тишину после первого выстрела разразил громкий звук второго, но на этот раз зазвучало другое оружие. Плечо Марти залилось кровью. Его глаза широко открылись, но он продолжал целиться, несмотря на дикую боль, раскатывающуюся по всему телу.

Я очнулся в комнате у Джонни, мама,

Стоя подле его кровати.

Мои руки смыкались у него на шее, мама,

Я желал, чтоб мы сдохли оба.

Музыка вновь перешла на припев.

«Эдди, Теллурайд – лучший город на свете. Я был там во время кинематографического фестиваля, и это было нечто. Я всегда мечтал устроить у нас такой же крутой пикник, какой был там тогда. Под открытым солнцем. Я отдал кучу денег, но не пожалел ни об одном долларе».

Фраза отца, которая вспомнилась совсем не вовремя. Марти дернулся, и кухонный нож со звоном упал на пол. В папашу, очевидно, кто-то выстрелил, ошибочно приняв за инициатора конфликта.

Ты знаешь девочку, что по соседству, мама?

Кажется, ее имя – Бетти Кларк.

Она мертва? Нет, не может быть:

Я ведь видел ее в парке час назад!

Мы сидели на скамейке, мама,

Обсуждали, во что бы нам сыграть:

Гаечный ключ в руках – зачем-то,

И мой разум покинул меня.

Ты думаешь, что я сошел с ума, мама?

Прости, что разбил твою чашку.

Ты думаешь, что я сошел с ума, не так ли, мама?

Мама? Почему ты молчишь?

Марти Лоуренс в бешенстве поднес револьвер к своей собственной голове. Его рука дрожала, и казалось, что вот-вот он выронит пистолет. Ужасным, нечеловеческим голосом он прохрипел:

– Еще поквитаемся с тобой, Эдди.

Выстрел. Марти упал на пол и залил его черной кровью. Совсем прозаично – взял и откинулся. И даже штаны намокли от неожиданности. Эду стало очень смешно.

«Я бы хотел умереть в Теллурайде. Когда-нибудь я заработаю кучу денег. И мы уедем туда. Ты согласен, Эдди?»

Такие бредни отец выдавал, будучи пьяным. Эдди качал головой. Нет, он не был согласен.

Эдд сорвался с места, пытаясь сбежать. Он пытался что-то сказать, но вместо этого издал только странный нечленораздельный звук. У него потемнело в глазах, он упал, но ему еще долго казалось, что он падает в бесконечную тьму. Где-то в глубине души он надеялся, что это все кошмарный сон, и он совсем скоро проснется.

***

Кребинник трогает меня за плечо. Будто бы щупает труп, твою мать. Поворачиваюсь на него и удивленно смотрю.

– Ты заснул.

– Я и не предполагал, что ты скажешь сегодня хоть что-нибудь, – сухо заявляю я. Кребинник, сволочь такая, улыбается.

– Признаю, бываю неразговорчив, но это только оттого, что все вокруг здесь насквозь тупые. Понимаешь, да? Или ты из этих же?

Я хрюкаю от веселья.

– Ну-ну! Помнишь старуху, что месяц назад увезли?

– А то. Помню, ну?

– Вот в чем дело, – начинаю я, – я был знаком с ней последний месяц ее проживания. Она была на редкость глупой, честное слово, и поэтому мне нравилось играть с ней в шахматы. Видел бы ты ее огорченный вид, когда она не могла сделать ход ладьей, не перепутав ее с ферзем. Только ради этого стоило играть часами, знаешь? Мы вот так месяц поиграли, и бабки не стало.

Кребинник подозрительно на меня косился. Я, тем временем, продолжал:

– С Грибком, в общем и целом, произошла та же история. Он целыми днями искал себе партнера для игр. И вот ему на глаза попался я, мы начали играть. Я еще никого не видел, кто… Ну, мог бы хуже. Хуже – невозможно… И, как ты понимаешь, Грибок тоже откинулся – ровно через месяц.

– Это все кондиционеры, – подытожил Кребинник.

– Какие еще кондиционеры?

– Ну, я тоже с ним сидел. Сидел трижды за одним столом. Он чавкал хуже свиньи и не мог дотянуться салфеткой до рта, но до последнего строил из себя некоторую уважаемую персону. Когда он уронил стакан по пути, и тот разбился, Грибочек сделал вид, словно ничего не произошло и ушел…

– Так что за кондиционеры?

– Сначала кондиционеры, потом фильтры для воды. Что то такое. Грибок всю жизнь их устанавливал, и вот оказался здесь. Старый пройдоха нес чепуху про большую компанию. Он всем здесь уши прожужжал по поводу того, как правильно следует распределять свой капитал. У нас тут есть один коммунист, ко всему вдобавок… Когда эти двое спорили, можно было рвать живот от смеха.

– Мне и так смешно.

Повисла пауза. На сцене все еще никого не было.

– Была у меня история. Вот вспомнил. – Неожиданно добавил Кребинник.

– Про что?

– Про старушку, разумеется. Мертвую.

– Ну, начинай!

Мы закатились в очередной раз; я потер лоб и уставился на Кребинника в ожидании истории. Тот уселся более деловито и пустился:

– До того, как ты здесь появился, буквально за год до этого, в твоей комнате жила старушка по фамилии Селло. Она была древнее меня на пятнадцать лет, и, более того, мы с ней были знакомы, потому что когда-то жили по соседству. Она меня тогда недолюбливала, а здесь дошло до того, что она ополчилась против меня по полной программе и надоумила всех, что я возомнил себя Наполеоном. Первое время я терпел, потом понял, что пора действовать.

– Так!

– Ну, однажды у старушки немного поехала крыша. Она сказала «Звездопад» и легла на пол, закрыв глаза. Потом ее полчаса откачивали.

– Так!

– Вот так. И я решил проверить метод звездопада уже на следующий день, прошептав ей с утра на ухо «звездопад». Видел бы ты ее истерику. И я делал так каждое утро. Потом решил, что моего дела недостаточно, и начал предупреждать ее о звездопаде часа за два до сна в комнате отдыха. И знаешь, что? Она не выдержала двух недель. После двадцатого «звездопада» ее сердце перестало работать.

Я в ужасе отпрянул от Кребинника и молча уставился на сцену, стараясь не думать об услышанном. Старики – один другого хуже.

На сцене снова блондинка. Говорит что-то про любовь и милосердие, да так, что у старичков наворачиваются слезы на глазах. Пакостно.

Пару минут отхожу от такого неожиданного сна. Со мной еще не было такого – чтобы я заснул во время представления. Интересно, заметил ли кто-то?

Ноги болят. Видимо, затекли. Не знаю, сколько я проспал, но никаких перемен в настроении присутствующих старух нет, а, следовательно, ничего волнительного и не произошло.

Блондинка заканчивает говорить и вновь получает проклятые аплодисменты. Уши сворачиваются в трубочку, когда слышу нестройные хлопки. Они там совсем ничего не соображают или притворяются?

Кребинник поднимается. Я тоже. За нами – старики, заметно помолодевшие, но такие же тупоголовые. Встаем, двигаемся. Расходимся в разные стороны и недовольно ворчим.

«Куда теперь?» – интересуется у меня Кребинник. Игнорирую его вопрос. Сам не знаю, почему. Лень отвечать что-либо. Это все напоминает неожиданное представление в школе, когда счастливых детей забирают с уроков и ведут в актовый зал. Казалось бы, представление – ерунда полнейшая, но ритм дня уже нарушен, какие-то уроки пропущены вовсе. Этого вполне достаточно, чтобы как-то отвлечься от скучной ежедневной скукоты.

Вспоминаю этот сон.

Собственно, поверить в это очень сложно. Однако, всему есть свое объяснение. Например, интервью Эда для новостей, где он рассказал, что отец, угрожая револьвером, заставил парня начинять сэндвичи ядом. Все поверили, потому что его отец был ужасный алкоголик со стажем. Все знали, как он колотит своего сына без веской на то причины. Тогда одна из их местных газет даже на первой полосе разместила душераздирающие подробности истории:

ДЕНЬ ГОРОДА ОБЕРНУЛСЯ ТРАГЕДИЕЙ ДЛЯ СЕМЕЙ

ТРЭМСВИЛЛ

«Пекарь года» отравил покупателей на празднике

Некоторые уверяли, что в этом замешаны демоны.

Мне мало что ясно.

И вот я уже полчаса лежу в своей койке, накрывшись одеялом по самое горло. Чувствую себя отвратительно. Очень хочется спать, но так поступить я не могу: вот-вот придет какая-нибудь студентка пообщаться. Так они это называют. «Общение».

За окном наконец-то появился тусклый свет. Тонкие лучики падают на идеально белое покрывало, согревают мои ноги. Пока я разглядываю их контур, слышу снаружи стук маленьких, совсем детских туфель. Не ошибаюсь; кто-то направляется прямо ко мне. Топот усиливается, но постепенно замедляется у моей двери.

Стук в дверь.

Тихий, почти незаметный, ненавязчивый. Произношу «войдите». Сначала появляется маленькое личико, бледное и чуть вытянутое, затем протискиваются тонкие ноги, обтянутые в джинсы, и наконец-то она сама выныривает из дверного проема. Невысокая, примерно метр семьдесят. Она улыбается мне и приветствует на английском:

– Добрый день, Михаил Алексеевич. Меня зовут Алиса.

Какая же мерзкая!

– Проходи, Алиса. Садись где тебе будет удобно, – указывая на стул рукой, произношу я как можно доброжелательнее. Не хочу портить настроение этой девочке только из-за своей старческой ненависти ко всему сущему.

– У вас тут так уютно.

Улыбка блондинки со сцены не идет ни в какое сравнение с улыбкой Алисы, но мне все также противно. Думаю, эта девушка – первый человек в этом доме, который мне не понравился по-настоящему. Настроение невольно опустилось всего от двух ее «теплых» слов.

– Спасибо. Такого мне еще никто тут не говорил.

Она по-прежнему улыбается, двигает древний стул, аккуратно в него садится. Складывает руки в замок и кладет их на колени. Глаза зеленые. Прическа – каре.

– Надо же! У вас есть патефон, Михаил!

– Разумеется.

Проигрыватель. Я называю его «проигрыватель».

– Хорошо, Михаил. Расскажите, чем вы занимались до того, как попали сюда. Это очень интересно.

Я смеюсь.

Очень интересно: тупорылый старикашка в доме для престарелых. Удивительно: что только он тут забыл?

– Вовсе нет. Почти вся моя жизнь кажется всем довольно скучной.

Делаю вид, что меня надо поуговаривать. Студентка соглашается на игру.

– Хм. В таком случае, о чем бы вы хотели поговорить?

– Ни о чем. Шла бы ты отсюда.

– Почему?

– Я так хочу. Вообще… У вас еще много времени впереди, и вы можете сделать что-то, что люди не забудут. У меня его нет. Это противно. Не о чем говорить.

– Сделать великое дело? – она слегка изогнула брови. Выглядело комично – также вела себя Кристина. Некоторые женщины считают это очень завлекающим жестом.

– Что-то типа того. Должно быть, кажусь старым маразматиком, правда?

– Нет, что вы. Я, – она замялась, – я всегда хотела стать знаменитой чем-то хорошим. Чтобы люди уважали тебя. А когда умрешь – поместили твое фото в учебник истории, – она весело рассмеялась, – это же круто!

Я улыбнулся, впервые за этот день. Когда-то я и сам мечтал попасть в учебники истории; вот только последний раз я такую мысль ощущал лет в двенадцать. Вот это вот чудо, наверное, еще лет десять так проживет. Мы выдержали неловкую паузу, и я заговорил первым.

– Да, пожалуй. Второй дубль… Чем вы занимаетесь? Как попали сюда?

– Я начинающая журналистка. В основном я ищу интересные истории, произошедшие много лет тому назад. Никто не хочет рыться в них, кроме меня. Я люблю общаться с пожилыми людьми, ведь у них всегда есть, о чем рассказать.

–Единственное, что я могу рассказать, так, например, то, что у нас сегодня один старикашка совсем сдох.

– А еще?

– Месяц назад бабка сдохла, – добавил я.

– А про вас?

– Да и я, – говорю, – сам когда-нибудь отъеду.

Алиса схватилась за голову. Тупые студенты, видимо, думают, что старики неспособны на подобные словечки. Ну-ну.

Я сжалился.

– Ну, вспомнил недавно один момент – это как в восемнадцать я впервые принял решение отправиться в другую страну. Случайно вышло так, что я отправился туда со своими худшими друзьями. Такие глупые были, ты бы знала. Начинающие журналисты, понимаешь?

Девочка пропустила мои едкие фразы и снова принялась за допрос:

– А сколько вас было? Где они сейчас?

Ну что за вопросы?

– Боюсь, что все они уже давно подохли, – в этот момент у меня неприятно защекотало под ложечкой, и я почувствовал, словно небольшой кусочек льда медленно тает у меня над головой. – Нас было трое. Судьба их мне неизвестна, мы больше не виделись с тех пор. Я отучился в престижном институте, потом умер мой отец… Я долго не мог найти себе работу, меня никуда не брали, а идти на простую работу с низкой зарплатой мне не позволяла гордость. Долго время я жил так, но потом мое мировоззрение изменилось. Я начал пробовать профессии, искать то, что мне нравится. Очень сильно изменился. В какое-то время, уже владея своим делом, я понял, что меня тянет устанавливать кондиционеры, – тут я, разумеется, жестоко поиздевался над студенткой, потому как последние лет десять до того, как меня сдали в дом для стариков, я бродяжничал и разрисовывал стены, – и вот сейчас я оказался здесь, в этом доме для престарелых. Никогда бы не подумал…

Неловкая пауза, снова.

– У вас интересная история жизни.

– Нет, неправда. Сказала из вежливости, видимо.

Снова игнорирует.

– А что было самого интересного в вашей истории?

– Четвертый… Четвертый друг.

– Он там жил?

– Ну да. Он там и помер, – неожиданная догадка потрясает меня. Кто это был? Я ведь даже не помню, кто именно. Да и черт с ним, ну? Давно было.

– Соболезную.

– Ничего страшного. Все равно я еще нескоро вспомню, кто это был. Чем оно так важно для моей памяти, которая почему-то хранит его в темных своих закоулках – непонятно. Моя память остается для меня загадкой и сейчас – я не понимаю, почему в деталях помню какие-то детали из своего детства, но при этом слабо помню свою молодость и в особенности подробности истории моего первого и последнего путешествия с друзьями. Более того, несколько лет назад я перенес инсульт. После этого моя память, видимо, дала сбой, и это кажется мне печальным. Странно, что я вообще что-то об этом помню. Думаю, виной всему этому – мои сновидения. Каждый день мне снится какой-либо кусочек из того нашего путешествия.

– То есть как, – задумалась она, – вам просто берут и снятся эпизоды?

– Получается, так.

– Зачем вы ехали туда все вместе, почему?

– Это были наши последние каникулы. Самые последние. Мы знали, что сбираемся вместе последний раз, и не ошиблись. Когда мы вернулись – причем, вернулись все в разное время, то больше не встречались никогда.

– Никогда? Но почему?

– Я не хотел, вероятно. Так и было задумано. Если ты пожелаешь узнать от меня всю историю – приезжай хоть каждый день до моей смерти. Я буду только рад, – я сказал это в шутку, чуть улыбнувшись, но журналистка, видимо, поняла меня несколько по-другому.

– Знаете, спонтанные идеи – лучшие идеи, и я согласна. Все равно делать нечего. Я обманываю свою старушку, что у меня есть работа. Скажу, что вы обладаете бесценным опытом.

Мы очень громко засмеялись.

– И я согласен. Отложим эту тему. Расскажи лучше о себе. Где ты живешь?

Мы говорили еще долго.

Было нечто прекрасное в нашем общении: умирающий старик и свежее, пышущее жизнью создание. Мы улыбались друг другу постоянно. Я – иронично, она – приняв меня за друга, видимо.

Когда в моей комнате, так понравившейся Алисе, объявилась та самая блондинка, что орудовала на сцене, моя посетительница преобразилась. Лицо ее было сосредоточено, брови чуть поднялись. Хотелось прикоснуться и обнять ее, но я не мог так поступить, ведь мы были знакомы едва ли полтора часа. Алиса неуловимо напоминала мне кого-то знакомого раньше.

Блондинка, очевидно, явилась спросить, почему Алиса зашла только ко мне и ни к кому больше. Гостья начала что-то объяснять, показывая на меня. Наконец, Алиса одержала негласную победу после минутной короткой схватки, и та ушла, раскачивая бедрами.

– Мне очень жаль, но мне пора уезжать. У нас есть буквально пять минут закончить нашу интереснейшую беседу. Может, у вас есть какие-то вопросы?

– У меня есть предложение, которое поможет нам обоим. Если ты, конечно, хочешь попробовать.

– Какое? – она снова изогнула бровь. Только ради этого стоило задавать вопрос.

– Ты сказала, что хочешь стать писателем, верно?

– Да вроде нет, – с сомнением протянула она.

– Плевать. Лучше бы сказала… Смотри. Я рассказываю тебе всю историю, но тогда ты пишешь ее. Просто для меня. Я сам не в состоянии записать все это. Ты согласна?

Это должно убедить ее больше никогда не приезжать.

– Я…Мне…

Я протянул ей свой блокнот. В нем оставалось множество отрывочных записей о моем прошлом. Когда она начала читать, что-то бормоча себе под нос, я ждал с замиранием. Вскоре она подняла на меня глаза, полные детского восторга и изумления. Странно, она читать умеет.

– Я приеду завтра, – сказала она, вставая со стула и не отрывая от меня взгляда, – ждите. И, пожалуйста, не вздумайте вдруг умирать… Нам понадобится время.

– Ну, я попробую. До завтра, Алиса, – я присел на кровати и протянул ей руку. Она ответила легким рукопожатием и ушла, оставив за собой запах яблок и корицы.

Я взял блокнот, чтобы понять, что конкретно она прочитала.

Запись начиналась со слов «…Он собирался убить своего папашу».

Подумать только. Можно было бы ежедневно рассказывать ей что-нибудь на редкость глупое, а он все запишет и примет.

Я ощущал себя так, словно мне снова восемнадцать и я просто не оправился от поездки в Трэмсвилл.

***

Сзади меня сидит маленькое, гадкое, тупое существо лет шести, которое вряд ли кто-либо когда-нибудь убедит, что пихаться ногами – некрасиво. Видел этого ублюдка. Он шагал по эскалатору в обратном направлении, мешая движению, громко хлопая своими маленькими, вонючими, грязными ручонками. Я уже сделал два замечания его матери – неповоротливой дуре в очках, как глаза у стрекозы.

Спереди – две щебечущих старухи. Видимо, молчать они не умеют. А судя по их внушительным размерам – правильно питаться тоже. Рассуждать о недостатках этих людей можно вечно. Все равно настроение от этого только падает с каждой минутой, а вокруг ничего не меняется.

Справа – Кристина. Закрываю глаза, стараясь уснуть. Тщетно! Маленький придурок словно читает мои мысли. Пара сильных толчков в сидение сзади убеждают меня в этом. Гневно поднимаюсь и говорю, что если он хоть еще раз толкнет меня, то стакан морса с моего раскладного столика окажется у него на голове вверх дном. Ребенок молчит и смотрит на меня исподлобья, пуская слюну (похоже, совсем тупой), а его мамаша хватает ртом воздух, широко открывая глаза и пытаясь мне что-то сказать. Мне становится смешно, и не в силах сдерживаться, смеюсь на весь салон. Люди странно смотрят на меня, но мне абсолютно наплевать, что они об этом думают.

Достаю книгу, но читать вовсе не хочется. Зато Колик вопросительно смотрит с левого сиденья. Мол, дашь книжку почитать?

– Держи, – протягиваю ему роман.

– Спасибо.

Забирает ее своей огромной ручищей и углубляется в чтение.

В проходе появляется стюардесса, покрытая миллионами тонн косметики и одетая в синюю форму с белым галстуком. Она ухмыляется и просит счастливых русских и уставших американцев вернуть свои кресла в сидячее положение и застегнуть ремни. Капитан несет какую-то бурду, едва слышную из динамиков. Обидно, наверное, когда даже пассажиры тебя не слушают.

Две минуты у стюардессы уходит, чтобы разбудить Колика, который неожиданно задремал. Теперь уж точно не уснет, хитрюга. Слышу, как он что-то доказывает, приводя аргументы без причинно-следственной связи и смысла. Не хочет ремень пристегивать. В спинке кресла экран и разъем для флэш-накопителя и наушников. Еще не хватало тут фильмы смотреть. Я бы уткнулся в окно, но возле него сидит Кристина.

Бессильно оседаю на сиденье. Включаю плеер с музыкой. Все песни уже надоели, но слушать пока больше и нечего.

Взлетаем. Обожаю смотреть, как самолет набирает скорость. Просто потрясающе величественно. И бесценно делать это под красивую музыку. Идиллию снова портит ребенок. Ну, зачем, зачем ты визжишь, как недорезанная свинья? Тебе что, страшно?

Даю себе обещание никогда не иметь детей. Ужасно тяжело. И слишком много ответственности. А я, как известно, безответственный. Забавно.

Когда самолет начинает подниматься вверх, отрываясь от земли, почему-то начинаю вспоминать все самые трагично известные авиакатастрофы, количество погибших и тому подобное. Само лезет в голову.

Спустя час разносят еду. Вместо классического «рыба или мясо» на выбор что более интересное. Впрочем, все равно будет невкусно, поэтому просто повторяю слова Колика и добавляю к ним морс. Пусть мамочка сзади немного поволнуется над моим психическим здоровьем. Мое предложение вылить морс на ребенка еще в силе.

После трапезы раскладываю по карманам влажные салфетки в индивидуальных упаковках, сахар и фруктовые батончики (курага и кокос), выданные на десерт. Нам ведь еще на машине ехать. Решаю экономить на всем, на чем только можно и потратить минимальное количество денег. Хочу предложить эту идею друзьям чуть позже, когда прилетим и отоспимся.

Кристина кладет голову мне на плечо. Это так глупо и трогательно, что через пять минут мы оба уже спим под мерный гул двигателей.

Я привык к коротким полетам, вроде трех-четырех часов, поэтому терпеть десять часов внутри салона самолета было тяжело. Кристина еще спала, когда я проснулся. Если бы я подвинулся, то неминуемо разбудил ее, а поступить так я не мог. Будить ее я собирался только перед вторым приемом пищи, который, кажется, должен был произойти не раньше, чем через два часа. Если она проснется, начнет орать на весь салон. А если не орать, то уж донимать меня будет вопросами все равно громко.

Чем можно было бы занять себя в огромном самолете, не двигаясь? Я прислушивался к каждому звуку и пытался глядеть в окно. В салоне что-то неприятно гремело, и мне начинало казаться, что крылья самолета вот-вот отпадут и его белоснежный округленный нос опуститься вниз, а корпус наберет скорость. Я попытался представить себе скорость падения, но не смог.

Колик толкает меня правой рукой под бок.

– Чего тебе, Колик? – спрашиваю его шепотом, стараясь не напрягать голос.

– Прекрасно смотритесь, зайчатки. Не соизволишь мне сказать, в каком отделении твоего рюкзака лежит другая книга? Кажется, Чака Паланика. Где про писателей, у которых всего месяц, чтобы создать гениальное произведение, – пояснил он.

– Я не брал ее с собой. Отстой. Но ты можешь взять мою электронную книжку.

– Что там…

– Не вынуждай меня много говорить. Не хочу ее разбудить, – указал я большим пальцем на Кристину.

Колик пробурчал что-то нечленораздельное и полез за рюкзаком. Рылся минут пять, выуживая оттуда специально купленные для Америки зарядки под телефоны и нетбук, потом – мои вещи (я предупреждающе зашипел, когда он чуть не уронил мои солнечные очки в красивом кейсе), и наконец-то выудил книгу.

– О, – воскликнул он, и с тех пор не издавал ни одного звука часов пять. Приятно, когда все заткнуться и можно побыть, вроде как, одному. Мне не всегда так хочется, но порой накатывает.

Рука Кристины, которую я держал, дернулась, и от неожиданности я подскочил на сиденье. «Кажется, она проснулась», – подумал я, когда Кристина провела свободной рукой по моей голове.

– Сколько нам еще лететь?

Голос у нее был немного хриплый, да и ото сна она отходила медленно, поэтому я плохо расслышал ее вопрос, и не стал переспрашивать. Толкнул Колика, но он только вопросительно взглянул на меня краем глаза.

– Не знаю, – сказал я.

Она задрала рукав моей рубашки, и я сначала вообще не понимал, чего хочет подруга, но когда я заметил у себя на запястье часы, то усмехнулся. Слишком много они про меня знают, эти друзья.

«Еще целых шесть часов», – сообщила она как-то обиженно и с разочарованием. А потом неожиданно уткнулась в мою щеку носом, хрюкнула. Колик, сволочь такая, опять начал кривляться и показывать, как он мерзко целуется со своей огромной лапищей. Фу, одним словом.

Снова еда. Лететь еще четыре с лишним часа, а эта чертова стюардесса снова упрямо везет тележку, спрашивая, кому и чего налить. По доброй традиции беру морс.