Текст книги "Когда пал Херсонес"

Фотин благоразумно пояснил:

– Меняются времена, и вместе с ними изменяются обстоятельства.

Однако видно было, что клятва мало интересовала моих спутников. Я сам дочитал ее текст:

– «И не передам на словах ничего тайного ни эллину, ни варвару, что может принести ущерб нашему городу, и никакого дара не дам и не приму ко вреду его граждан, и хлеба, вывозного с равнины, не буду продавать нигде, кроме как вХерсонесе…»

Фотин вдруг заторопился и покинул нас, может быть из бережливости не желая пригласить в свой дом чужих людей и потратиться на угощение, хотя мы и были в этом городе представителями самого василевса, или действительно будучи по горло занят мытными делами, и мы пошли прочь. Леонтий по обыкновению зевал, устав от бани и прогулки, и по дворцовой привычке прикрывал рот рукою. А я испытывал почему-то печаль, вспоминая только что прочитанные слова на камне, и на некоторое время даже забыл о действительности. Считаю, что я истинный христианин. Я соблюдаю все церковные правила. Но странно – каждый раз, когда я читаю языческого философа, или смотрю на мрамор статуи, или просто касаюсь рукой древних камней, мне почему-то становится грустно, и точно какая-то заря начинает тогда мерцать мне во мраке. Боюсь, что такие мысли греховны и их надо всячески избегать…

Начиная со следующего дня, мы стали готовиться к отплытию в обратный путь. В порту воины грузили на корабль, под наблюдением Ксифия, баранов и хлебы, а мы с Леонтием, без слуг и без телохранителей, бродили по-прежнему по улицам, и люди видели наше унижение. Выход в море был назначен на полночь, чтобы использовать благоприятный ветер, неизменно начинающий дуть в этот час в сторону моря, поэтому у нас еще было достаточно времени для прогулок.

На базаре толпились херсониты. Мирная жизнь понемногу вступала в свои права. Уже кое-где открылись лавки, в которых руссы покупали материи и женские украшения, и торговец показывал им цену вещи на пальцах.

Иногда до нас долетали обрывки разговоров. На главной улице города, которая называется Аракса и вдоль которой с одной стороны шел водосток, некий житель говорил слушателю, указывая на нас перстом:

– Посланцы василевса. В порту стоит ромейский корабль. А прочие – в гавани Символов…

Однажды из толпы нам крикнули:

– Предали нас варварам!

В группе людей, сидевших на ступеньках храма в ожидании, когда откроют его для богослужения, шел оживленный спор.

– Каган руссов принял крещение от латинян,– утверждал один из споривших, – поэтому папа и присылает посольство из Рима.

– Не от латинян, а из рук нашего епископа Павла, что сопровождал варяга Олафа в Киев. Это мне доподлинно известно.

– А я говорю, – вмешался третий, – что его крестили болгарские пресвитеры.

– Не болгарские, а русские!

Мы торопились, времени у нас было мало, и нам так и не удалось узнать, на чем порешили спорившие. Меня мучила жажда, и я решил попросить воды в первом же доме.

На улице стояла тишина, потому что вся хозяйственная жизнь происходит на внутренних дворах, куда надо пройти узким переулком. Когда мы вошли через низкую дверь во дворик, мы увидели дом, каких сотни и тысячи в Херсонесе: он был в два жилья, к нему теснились пристройки, и под сенью орехового дерева три курицы искали пищи под строгим наблюдением черно-зеленого петуха с красным гребнем. В углу молодая девушка сидела на корточках и молола на ручных жерновах пшеницу, наполняя воздух теплым мучным запахом. Около нее был врыт в землю глиняный пифос, где хранилось зерно. Дверь в кладовку была открыта и позволяла видеть амфоры с вином и маслом. Тут же была сложенная из кирпичей печь для выпекания хлеба. На стене висела рыболовная снасть с каменными грузилами.

В дом вела каменная лестница, так как нижнее жилье было отведено под столярную мастерскую, судя по стружкам у широкой двери.

Я приветствовал девицу, орудовавшую жерновами с таким прилежанием, что звякало ее ожерелье из серебряных монет. Она была, очевидно, служанкой или дочерью хозяина. Когда я попросил ее дать мне напиться, она встала, поправила рукой упавшие на лицо волосы, сверкнула черными глазами и сказала просто:

– Пойдемте!

Мы с Леонтием поднялись за нею по наружной лестнице с перилами и очутились в довольно низком и скромном помещении, отличавшемся большой опрятностью. Стены горницы были окрашены в розовый цвет, в углу висела резная деревянная икона с изображением трех ангелов под дубом Мамврийским, а на полке была расставлена в порядке чисто вымытая глиняная посуда, из которой обитатели дома принимали пищу. На столе лежал каравай хлеба. Нам навстречу поднялся благообразный человек. Белозубая служанка объяснила ему, что мы просим напоить нас, и он велел ей исполнить наше желание. Девушка побежала и тотчас принесла в кувшине немного тепловатой воды, а в другом сосуде вино, и мы утолили жажду. Чаша в форме древней патеры, без ручки и ножки, была сделана из красноватого стекла, с надписью по-гречески: «Пей и живи!»

Трубы акведука уже починили, и в городе снова было изобилие воды, но наученные горьким опытом люди берегли ее, и служанка снова вылила остаток питья из кувшина в амфору.

– Почему вы не отразили скифов и не дождались помощи от нас? – спросил я.

Человек погладил степенно бороду.

– Если бы варвары не разрушили акведук, мы не пустили бы язычников в город.

Явилась из другой горницы старуха с палкой в руке и прибавила, шамкая беззубым ртом:

– Три дня мы употребляли в пищу только соленую рыбу, а воды не было уже ни капли. Нечем было омочить язык. Жили, как в аду… Атеперь что будет с нами?

– Какие настали времена! – сокрушался старик. – Не знаешь, будешь ли дышать завтра земным воздухом…

Я поблагодарил еще раз за воду, пожелал людям благополучия, и мы покинули этот гостеприимный дом и спустились в порт. Дромон все так же торжественно стоял в заветрии, ожидая нашего возвращения.

На другой день к вечеру на корабль явились Жадберн, молодой военачальник по имени Всеслав и еще два знатных русса, чтобы плыть в Константинополь. Владимир поручил этим людям отвезти послание василевсам.

Над Понтом Эвксинским садилось солнце, прекрасное, как в четвертый день творения. Паруса медленно всползали на мачты. Корабли один за другим вышли из гавани Символов. Пользуясь благоприятным ветром, мы отплыли к василевсу. Знала ли Анна, вышивая в тишине гинекея воздух для церковного потира или читая стихи Иоанна Геометра, что участь ее уже была решена? А мне хотелось броситься в море, на съедение рыбам. Ничто не радовало меня в тот день – ни солнце, ни возвращение в город ромеев, ни предстоящая встреча с Димитрием Ангелом. С тяжестью на сердце я жил в этом несовершенном мире, который сгорит когда-нибудь в мгновение ока за свои грехи.

Мы совершили обратный путь без событий, достойных упоминания, благоразумно не удаляясь от берегов и не теряя землю из виду, и благополучно прибыли в Константинополь.

Первой новостью, которая поразила нас, было известие о гибели хранителя печати Василия. Мы узнали, что всемогущий евнух, державший в своих руках все нити управления, чем-то разгневал благочестивого и без всякого судебного рассмотрения был смещен, сослан в отдаленный монастырь, где вскорости и умер, не выдержав свалившихся на него несчастий. Дом его был разграблен городской чернью, а огромные имения взяты в пользу государства. Всего нескольких дней было достаточно, чтобы погибло такое могущество! Совершив то, что ему положено было совершить, и пройдя на земле назначенное время, евнух покинул этот мир, в котором столько людей он сделал несчастными.

Одним из первых, кого я встретил по возвращении в город, был Димитрий Ангел. Он принадлежал к богатой и знатной семье. Брат его был некогда доместиком схол, другой брат – стратигом Опсикия. А он уклонялся от служения во дворце или на поле битвы и проводил время в ничегонеделании, посвящая свои дни чертежам трудноосуществимых храмов, крепостей и дворцов. Теперь он носился с мыслью построить церковь, еще более прекрасную, чем Неа, удивляющую мир совершенством своих линий. Сотрясаясь от кашля, он говорил мне:

– Понимаешь, мой друг! Обширный, наполненный воздухом атриум, в котором шумят фонтаны. Очень много воды. Вода струится из бронзовых львиных пастей, из клювов павлинов, из труб, из тюльпанов и лилий. Колонны окружают атриум мраморным лесом… Купол… ах, если бы ты знал, какой легчайший купол я вычертил для этой церкви! А на сводах ее, среди пальм и пасущихся на лужайках агнцев, рано утром, на фоне золотых небес и розовой зари, василевс поклоняется Христу, симметрично окруженный епископами и патрикиями…

– Прекрасно, – отвечал я рассеянно.

– О, это будет лучше, чем базилика Святого Луки, которую мы построили недавно в Фокиде! Природа богата, но в ней много случайного. Надо собрать все единичные положения листьев, чтобы создать одно, составленное из многих, совершенное, созданное дуновением умозрительного ветерка. Листьями такого аканта я украшу капители атриума. Надо, чтобы душа чувствовала не движение грубого земного ветра, а дыхание Небесного Иерусалима…

В другое время я слушал бы его с удовольствием, но теперь мой ум был полон забот и огорчений.

– Надо, чтобы каменные стены покрылись лужайками райских цветов, чтобы они заполнили скучное пространство кирпичной кладки…

Мне было не до цветов. Молодой русский военачальник Всеслав, которого я привез из Херсонеса, был поручен моим заботам. Руссы с нетерпением ждали, когда им будет позволено видеть василевсов.

Прием послов состоялся по традиции в Магнаврской зале. Ради такого случая возлюбленный брат василевса даже покинул долину Ликоса, где в те дни начинался сбор винограда, что давало ему возможность любоваться смуглыми прелестями поселянок, срезавших пурпурные гроздья.

Большой дворец гудел, как улей. Я доставил туда в указанное время русских посланцев, и, задирая головы к золотому потолку залы, они с удивлением осматривали в Пантеоне пышные мозаики побед. В свою очередь и руссы привлекали к себе всеобщее внимание, так как людям хотелось взглянуть на покорителей Херсонеса.

Явился препозит, ведавший приемом послов. Подъемные механизмы тронов были заблаговременно проверены, обильно смазаны маслом, чтобы по возможности не скрипели. Магнаврскую залу по обыкновению украсили паникадилами, коврами и хоругвями. Уже курились кадильницы, наполняя запахом благовоний залы и смежные помещения.

Варвары с удовольствием помылись в термах, потому что руссы весьма опрятны. Впоследствии я узнал, что у них в Новгороде, Плескове, Ладоге и других северных городах большое количество бревенчатых бань, где в облаках горячего пара они имеют обыкновение бить себя березовыми ветвями, чтобы усилить выделение пота.

Мы подвели руссов к двери в тронную залу и еще раз напомнили им о троекратном земном поклонении, без которого не могло состояться торжество приема. Адмиссионалий, придворный чин, на обязанности которого лежало вводить послов, не скрывая своего удовольствия, что принимает участие в таком важном событии, отворил дверь и ввел руссов в зал. Но от зрелища, которое должно было несколько мгновений спустя представиться их глазам, скифов еще отделяла пурпуровая завеса. Она медленно стала раздвигаться, и тогда они увидели василевсов, сидящих на низких золотых тронах. Заиграли органы. Такой музыки никогда не слышали грубые варварские уши.

Перед тронами стояло позолоченное дерево, на ветвях которого сидели птицы, сделанные из чистого золота и серебра, – павлины, соловьи, голуби и орлы. Незримый механизм был приведен в действие. Птицы запели механическими голосами: трещал заводной соловей, кричали павлины, ворковали голуби, клекотали орлы. Около трона ожили два золотых льва. Спрятанные в их телах пружины и мехи работали без заминки. Животные раскрывали страшные пасти, рычали, высовывали языки, били себя хвостами. Послы стояли растерянные, позабыв о всех наставлениях. Однако я видел, что все это не устрашает их, а только кажется любопытным.

– Падайте! Падайте ниц! – шептал я.

Но они стояли, а в это время механизмы уже подняли на некоторую высоту подвешенные на цепях троны.

Я знал, что за стеной люди с огромным напряжением вращают скрипучее колесо, приводящее в движение механизмы. Это напоминало представление в театре. Я наблюдал за руссами, так как мне хотелось знать, какое впечатление производит на них это зрелище. Руссы молча стояли.

Потом я расспрашивал их. Они говорили, что больше всего им понравилась музыка.

– А троны и рычащие львы? – спросил я.

Они сказали:

– Разве мы дети?

Новый возглас препозита и новое возвышение тронов. После третьего возгласа послы с удивлением увидели, что василевсы уже вознеслись, как на небеса, под самые своды залы, витали там в клубах фимиамного дыма. Стратиги, доместики, патрикии, евнухи смотрели на пораженных необыкновенным зрелищем варваров. Вглубине залы блистали оружием протекторы и драконарии. Органы ревели во всю силу гидравлических мехов. Фимиам туманил зрение.

Наконец музыка умолкла. Послы все так же молча озирались по сторонам.

Никаких земных метаний! Мы с магистром Леонтием растерянно смотрели друг на друга. Церемониал был нарушен. Леонтий мне шепнул:

– А Ольга? Разве она не кивнула едва головой на приветствие августы? Невежи!

Препозит, обернув руку полой хламиды, произнес традиционное приветствие:

– Благочестивые василевсы Василий и Константин выражают радость по поводу благополучного прибытия послов их любимого брата во Христе Владимира в сей город…

Я перевел приветствие. Василевсы сидели на тронах, как изваяния. Василий был явно недоволен. В глазах Константина мелькал лукавый огонек. Ему было смешно. Но уже клубы фимиамного дыма скрывали от взоров смертных лица боголюбивых государей…

Обстоятельства торопили нас. Судьбы ромеев висели на волоске. Как хрустальный шар, вращался в руке ромейского автократора мир, порученный его заботам. Но судьбе было угодно, чтобы именно я отвез Анну варварам, своими собственными руками вручил жестокому волку наше лучшее сокровище.

Никогда не забуду того черного в моей жизни дня, когда был назначен час отплытия в Таврику. Как убивалась Анна, покидая гинекей, осыпая поцелуями близких! Зачем в ней расцвела нежным цветком смуглая красота Феофано! Зачем мы не уберегли ее! Но спросите сердце и разум: что было делать нам, прогневавшим Господа? На Дунае снова поднимались мизяне и готовы были вторгнуться в пределы фракийской фемы. В Азии положение оставалось катастрофическим, и мятежники могли каждый день получить помощь от безбожных агарян.

Мне рассказывали, что Анна плакала, заламывая руки:

– Лучше бы мне умереть, чем ехать в Скифию!

Константин обнимал ее и плакал вместе с нею. Василий в гневе теребил бороду. По его суровому лицу тоже катились слезы, слезы сурового мужа, редкие и драгоценные, как алмазы.

Константин рыдал:

– Прощай, сестра! Как в гроб я кладу твою красоту! Да не погубит тебя гиперборейский климат!

В третий раз за короткое время я отправлялся в далекое морское путешествие. Снова поднимал парус старый корабль, выдержавший столько бурь, снова поплыли мимо нас голубоватые берега.

За несколько дней до отплытия я беседовал свасилевсом во внутренних покоях. Он сказал:

– Ты пересекал Понт по звездам небесным. Но теперь ты пойдешь мимо Месемврии, вдоль мизийских берегов, как обычно плавают ромейские корабли. Нельзя испытывать Провидение.

–Все будет, как повелит твоя святость.

–Возьми лучший корабль, которому я мог бы доверить такое поручение. Проверь внимательно снасти и паруса и выбери самых опытных корабельщиков, на рвение которых ты можешь положиться. Рассчитай все заранее, чтобы не было неприятных неожиданностей. Не упускай из виду никакой случайности. Все должно быть предусмотрено.

Я стоял перед ним, опустив глаза.

– Какой дромон ты выбираешь для Порфирогениты?

– Позволь мне взять «Двенадцать апостолов». Это крепкий корабль, хорошо слушающийся руля и легко выдерживающий качку во время бури. Путешествие в это время года сопряжено с опасностями. Но на нем Порфирогените будет спокойно.

Василий развернул пергамент и стал просматривать корабельные списки. Скосив глаза, я увидел столбик названий:

«Двенадцать апостолов»

«Жезл Аарона»

«Победоносец Ромейский»

«Св. Димитрий Воин»

«Феодосий Великий»

«Дракон»

«Святой Иов»…

Обмакнув тростник в золотую чернильницу (военная добыча, напоминание о победе под Антиохией), василевс с искаженным лицом вычеркнул из списка «Жезл Аарона», уничтоженный пожаром у берегов Таврики. Чернила были пурпурного цвета.

За несколько месяцев Василий постарел на десять лет. В его русой бороде появились в большом количестве седые волоски. Глаза василевса покраснели от бессонных ночей, веки опухли.

– Пусть два других корабля сопровождают Порфирогениту до конца пути, – прибавил Василий.

Теперь три корабля шли, не упуская из виду берег. Жертва вечерняя, Анна плыла навстречу своей печальной судьбе.

С нею был магистр Леонтий Хрисокефал, не в первый раз выполнявший ответственные поручения василевсов, и другой магистр, Дионисий Сподион, а также доместик Евсевий Маврокатакалон, митрополит Антиохийский Фома, пресвитеры, и евнухи, и прислужницы. Они берегли сестру василевсов, как драгоценную жемчужину. Евнухи и дворцовые женщины (некоторые из них были лоратные патрикианки) укутывали ее в шерстяные одежды, оберегали от непогоды и морского ветра, прятали от посторонних глаз. Но корабль не гинекей. Я видел иногда по утрам, как Анна стояла на помосте с кем-нибудь из своих женщин и смотрела на море. Я видел, как слезы туманили ее божественное зрение. Когда я думал, что скоро руки варвара будут ласкать эту смугловатую красоту, мое сердце сжималось от горя и ревности.

Иногда поднимался на верхний помост боязливый Евсевий Маврокатакалон. Раскрыв, как некая огромная рыба, рот, он озирался со страхом по сторонам, не очень, должно быть, доверяя прочности корабля. Ветер развевал его пышную бороду, величием которой он так гордился на собраниях. Но теперь ему было не до бороды. Жалкими устами он шептал:

– Погибнем мы, как фараон с колесницами, в пучинах…

Как ничтожна человеческая душа, когда она не обуреваема великими страстями! Какая забота этому человеку до прекрасного! Как свиньям, таким нужны не страшные небесные громы, не бури, а спокойное житие, корыто, теплая постель. Не героическая стихия морей, а грязная лужа… Каким грузом висят эти люди на рвущейся к Небесам душе. Они – плевелы, засоряющие поле с пшеницей Господа, сорные травы, достойные быть вверженными в печь. Они не холодны и не горячи и не способны ни на какое прекрасное дело.

Колесниц фараоновых и коней не было. Зато на корме, в деревянной загородке, находились бараны, предназначенные в пищу корабельщикам во время долгого пути. Каждый день приходил к ним с ножом кухарь, зверского вида человек с ладанками и крестиками на волосатой груди, и резал одного барана. Остальные покорно ждали своей очереди, пожирая припасенные для них сухие травы, не беспокоясь о завтрашнем дне. Для них не было в мировом порядке ни вечной жизни, ни славы, кроме славы наполнить пищей наши желудки. Зато не дано им и страданий, которые испытывает человек. Чем возвышеннее стремления человека, тем больше суждено ему вкусить печали.

Однажды Порфирогенита стояла на помосте корабля и смотрела на взволнованное море. Корабль покачивался на волнах, и снасти скрипели. Мы уже повернули от мизийских берегов на восток и находились недалеко от Таврики… Со всех сторон окружала нас морская стихия, только слева, вдали, виден был берег. Кроме Анны никого на помосте не было. Насытившись бараниной, люди отдыхали внизу. Кормчие стояли на кормовых веслах, направляя ход корабля, да сторожевой корабельщик высоко, в мачтовой кошнице, пел псалом, чтобы не уснуть под мерное качание корабля. Паруса прекрасно наполнились морским ветром. Корабельщик пел:

Блажен муж, не идущий на совет нечестивых…

Далеко позади, в мглистом тумане, шли другие два корабля: «Феодосии Великий» и «Победоносец Ромейский».

Глаза Анны были печальны. От слез и бессонных ночей их красота стала еще страшнее. Они были огромны, эти никогда не мигающие глаза. Брови над ними взлетали еще выше, придавая что-то нечеловеческое бледному лицу. На нем отражалось внутреннее страдание. Это была не обыкновенная смертная, а дочь и сестра василевсов, которая живет, повинуясь иным законам, чем судьбы женщин в обычных домах.

На черных волосах, разделенных пробором, не было ни покрывала, ни диадемы, ни простой нитки жемчуга. До жемчуга ли в морском путешествии? Прижимая руку к груди, а другой держась за веревочную снасть, в зеленом шелковом одеянии, которое развевалось от ветра, Анна не отрываясь смотрела на море. Никого около нее в эту минуту не было. Опасаясь, что разум ее мог помутиться от горя, я приблизился. Ведь за бортом колыхалась страшная стихия.

Почему мой язык не прилип к гортани? Почему я не удержал своей дерзости? Но, оглянувшись и видя, что никто не мог наблюдать за нами, так как от корабельщика в кошнице нас скрывал парус, кормчие были на корме, а гребцы под помостом, я сказал:

– Порфирогенита!

Она обернулась ко мне с удивлением.

Это было страшнее, чем секиры руссов или стрелы болгар на поле сражения. Я чувствовал, что под моими ногами разверзается бездна, готовая поглотить меня, корабль, весь мир. Я понимал, что погибаю. Но я уже был бессилен удержать свои чувства. В эту минуту я не боялся ни гибели, ни гнева автократора, ни вечных мучений. Анна подняла на меня свои глаза, наполненные до краев изумлением.

Задыхаясь от волнения, я стал говорить:

– Госпожа! Я вижу твои слезы. Я слышу, как ты плачешь по ночам. Как пес, я брожу около тебя, никому не доверяя. Хочешь, я направлю корабль к берегам Иверии? Я опытный мореходец. Мы дойдем туда в три дня. Никто не догадается ни о чем, пока мы не пристанем. Там ты найдешь безопасное убежище. Что значат судьбы ромеев в сравнении с твоим счастьем?

Анна смотрела на меня как на безумца.

– Что ты говоришь? – прошептала она и сжала руки на груди, как мученица. – Что ты говоришь? Опомнись!

– Я вижу слезы твои, госпожа, – упал я на колени перед нею, – а с тех пор как я тебя увидел там, во дворце, в зале с малахитовыми колоннами, я ни о чем другом не могу думать, кроме тебя.

– Когда ты видел меня?

– Помнишь, ты бежала за котенком и смеялась?

– Теперь я вспоминаю. Это был ты?

– Это был я.

Анна улыбнулась горько, всматриваясь в даль, может быть, в тот гремевший гимнами день, когда она беззаботно резвилась в гинекее.

– Да, теперь я вспомнила. Припоминаю твое лицо. Сколько у нас было разговоров по этому поводу.

Не в силах сдержать своей страсти, я припал к ее ногам, покрывая поцелуями жемчужные крестики обуви. Но в это время парус заполоскал, прилип к мачте, и кормчие стали звать корабельщиков, чтобы подтянуть снасти.

– Встань, встань! – ужаснулась она. – Ты потерял разум…

Я встал. Теперь мне казалось, что все случившееся происходит как в бреду. Я, простой смертный, волею случая вознесенный до звания патрикия, осмелился сказать такие слова сестре василевсов! Я уже чувствовал, как расплавленный металл вливается в мою гортань, сжигая внутренности. В голове мелькнуло: не пройдет и трех дней – и меня ослепят, забьют насмерть плетьми или бросят в темницу и отлучат от церкви…

Грудь Анны вздымалась от сильного дыхания. Ветер играл зеленым шелком ее длинной одежды.

В это мгновение отворилась дверца камары, и оттуда показалось опухшее от сна бабье лицо евнуха Романа, бывшего папия, а теперь куропалата, которому василевс поручил свою возлюбленную сестру. Я услышал пискливый голосок:

– Госпожа! Солнце приближается к закату. Опасаюсь, что морская сырость может повредить твоему здоровью. Внемли твоему рабу и спустись вниз!

За евнухом прибежали прислужницы. Одна из них держала в руках белый шерстяной плащ. Она накинула его на плечи госпожи, и Анна, прижимая плащ у шеи тонкими пальцами, удалилась, а ветер раздувал белое одеяние, как крылья голубя. Она была спасительницей государства ромеев, и красота ее оказалась сильнее нашего оружия и даже греческого огня.

Корабельщик пел псалом:

 
Охраняет Господь путь праведных,
И путь нечестивых погибнет…
 

Голос у него был пронзительный и мерзкий, но пел он с увлечением, вполне довольный своими музыкальными способностями.

Анна спустилась по ступенькам в темное чрево корабля. Потирая руки и позевывая, евнух подошел и с подозрением посмотрел мне в глаза.

– Что случилось, патрикий Ираклий? Ты, кажется, говорил с Порфирогенитой? О чем же вы беседовали, хотел бы я знать?

– Ты ошибаешься, достопочтенный, – оправдывался я и отстранял от себя руками воздух.

– А вот мы сейчас узнаем. Эй, любезный, – крикнул он корабельщику в кошнице, – спустись-ка к нам с твоих небесных высот!

Корабельщик прекратил пение, приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать. Евнух показал ему знаками, что надо спуститься на помост. Когда тот сполз с мачты, Роман спросил:

– Ты ведь видел, как патрикий разговаривал с Порфирогенитой?

Корабельщик замотал головой. Это был человек с нелепой бородой, с копной нечесаных волос, лопоухий. Вероятно, он опасался впутаться в опасную историю и предпочитал все отрицать. Роман махнул рукой, не надеясь узнать что-либо от этого несильного разумом человека. Корабельщик снова полез на мачту. Мгновение спустя опять послышался его мерзкий голос…

– Что за сладкоголосый соловей! – не выдержал евнух.

Я пошел к кормчим, делая вид, что мне надо проверить направление корабельного пути. Несколько корабельщиков лежали у кормовой башни и вели разговор. Один из них, с отрубленными в сарацинском плену ушами, над чем всегда потешались его товарищи, рассказывал:

– Взяли сарацины город. Пленили всех ромеев и решили их оскопить. Но городские женщины возмутились. Приходят к сарацинскому эмиру и говорят: «Разве ты воюешь с женщинами?» – «Нет, говорит, мы не воюем с женщинами». – «Так за что же ты хочешь наказать нас?»

От хохота приятели хватались за животы.

На девятый день путешествия мы приблизились к берегам Готских Климатов. Когда сторожевой корабельщик увидел из кошницы башни Херсонеса, я велел украсить корабли пурпуром и вывесить хоругвь с изображением Пречистой Девы, хранившей нас среди опасностей. Все поднялись наверх. Утро было свежее, но солнечное, радостное. Ветер нес корабли в мягких и упругих объятиях к Херсонесу.

Берег приближался с каждым мгновением. Стадия за стадией уменьшалось пространство между кораблями и землей.

– Вот и миновали страшный Понт! – радовался Евсевий Маврокатакалон.

– Слава Иисусу Христу во веки веков! – поддержал его митрополит, ни разу не поднявшийся на помост, проболевший все путешествие.

– И ныне, и присно… – перекрестился Евсевий.

Уже можно было отчетливо рассмотреть городские башни, вход в порт, белые ступени спускающейся к морю лестницы, запруженной народом. С каждым мгновением все выше и выше вырастали перед нами башни. Наконец мы тихо прошли мимо их каменного величия. Кормчие с искаженными лицами налегали на кормила. Паруса падали с мачт… Весла замерли…

С волнением мы смотрели на город. Толпы народа ждали нашего прибытия. Солнце блистало на крестах хоругвей, на серебряных украшениях огромной иконы, покачивающейся над морем человеческих голов, на золотых стихарях. Анна стояла на корабельном помосте, в клубах фимиамного дыма, окруженная магистрами, патрикиями и пресвитерами, ведомая на заклание, оплаканная и отпетая. Жемчужные нити свешивались с ее диадемы, колыхались у обезумевших глаз. Лицо Анны было нарумянено, и это особенно подчеркивало ее бледность. Глаза, глубокие и никогда не мигающие, уставились в небеса. Смывая румяна, по щеке катилась слеза. Вэтот час она была подобна какому-то языческому божеству. А на берегу хоры пели: «Гряди, голубица…»

Бородатые и светлоусые воины, в остроконечных шлемах, но без оружия, стояли бесконечными рядами. Владимир ждал свою невесту, прекрасную дщерь василевса, совершившую ради него длительное и опасное путешествие. Окруженный херсонитами, он как бы простирал к кораблю руки. С его широких плеч тяжелой парчой свисала хламида, и драгоценные камни переливались на аграфе. На голове сияла золотая диадема, положенная ему по сану кесаря. И вот новая Ифигения, превозмогая слезы, едва-едва коснулась похолодевшими устами румяной щеки варвара, еще вчера приносившего человеческие жертвы русскому Зевсу, а ныне собиравшегося приять вместе с этим цветком императорских гинекеев Царство Небесное и, может быть, апостольскую славу.

Волосы зашевелились у меня на голове, когда я увидел на ногах варвара пурпурную обувь, какой не подобает носить, кроме автократора ромеев и повелителя Персии, ни одному человеку на земле. Я не знал, в чем горшее унижение для ромеев: в том ли, что мы отдавали ему Багрянородную дщерь василевса, или в этих пурпурных кампагиях?

Вокруг смотрели на нас любопытные голубые и серые варварские глаза. Леонтий, всхлипывая, шепнул мне:

– Ну что ж! Утаим слезы и порадуемся, что богохранимое государство ромеев вышло невредимым из таких испытаний…

Как в тумане ходил я по улицам Херсонеса в тот день, когда с триумфальной арки императора Феодосия варвары совлекли вервиями бронзовую квадригу – летящих в воздухе коней игероя, увенчанного остриями солнечного сияния. С необыкновенным искусством они опустили на землю огромную тяжесть, не повредив прекрасного произведения художника. На площади, отмахиваясь хвостами от насекомых, волы спокойно ожидали, когда нужно будет тащить груз, как будто они стояли не на агоре, где народу оглашали новеллы василевсов и постановления вселенских соборов, а перед обыкновенной житницей. Соединенные попарно ярмом, животные вытянулись длинной вереницей, и великолепный серый вол в первой паре смотрел выпуклыми глазами на красный плащ Никифора Ксифия. Чудовищная колесница была сбита грубо, но прочно. Привыкшие перетаскивать свои ладьи через катаракты, руссы двигали к ней тяжелую квадригу, подкладывая на пути круглые катки. Квадрига медленно ползла, скрип катков оглашал воздух, люди суетились вокруг нее, как муравьи около мертвого насекомого. Некоторые обнажили себя по пояс и в одних белых штанах, босые, как на страницах Льва Диакона, толкали крупы бронзовых коней. Владимир, в ромейскомплаще, в обшитой мехом шапке, наблюдал за работой. Около него стоял презренный Анастас. Я слышал своими ушами, как он сказал варвару:

– Повели литейщикам отлить голову по твоему подобию, поставь ее на место кесаревой, воздвигни квадригу в твоем городе, и она будет века возвещать людям о твоей славе. Ибо металл не боится ни дождевой сырости, ни зимы, ни времени.