Текст книги "Жизнь – что простокваша"

Он подъехал, стоя на розвальнях. Хозяева предложили длинный тулуп:

– Одявай – ня замёрзняшь!

– Вы надолга? – любопытничал вызывавший антипатию конюх.

– На три дня.

– Я у мяшочак авса насыпал, саломы паболе наложил. Далжно хватить. Дарогу знаитя?

– Нет, конечно.

– Давайтя на няё вывязу. Ат канюшни нядаляко, мне па путю, – и, спрыгнув у конюшни, напутствовал, – прямо, па следу!

Жеребец бежал легко и красиво – застоялся. Вдруг санный след исчез. Потеряв его из виду, я остановилась: «Куда старик меня вывез – на бездорожье? Может, нарочно он так?..» Чуть заметная дорога пропадала…

Её ориентир, телеграфные столбы, тянулись через речку, но ехать по бездорожью было опасно. «Должна же быть дорога – иначе б и столбов не было!» – размышляла я и направила жеребца к речке – ровному, чистому, гладкому пространству, сравнявшемуся с полем, которое угадывалось по остаткам жнивья.

Жеребец почти сразу провалился по брюхо, и я поняла, что речку не переехать. Попробовала развернуться, но конь всё глубже и глубже погружался в снег – наверху оставалась одна уже только голова.

Меня охватил ужас. Я бросила поводья и, стоя в санях, с волнением наблюдала, как конь, весь напрягшись, бьётся под снегом: опоры в бездонной рыхлой массе ноги его не находили. На какое-то мгновение он вдруг весь скрылся, будто его и не было… Ровная, гладкая снежная подушка осыпалась с боков и закрыла ямку, куда ушёл конь, так что от его барахтанья не осталось и следа. «Что я наделала!? Погубила животное! Теперь-то уж точно судить будут! Как бы выбраться? Ведь провалюсь, как и лошадь!»

Снег вдруг задышал, зашевелился – ожил! И показалась голова.

– Милый, давай! Выбирайся! – закричала я, поднявшись в тулупе во весь рост.

Конь затих, затем неистово задёргался, вытащил ноги, поджал их и лёг на брюхо, ёрзая и переваливаясь с боку на бок.

– Молодец, уминай снег, уминай! Умница – догадался!

На какое-то время он снова затих, затем выпрямил ноги, рванулся и вновь скрылся. Как в страшном кино, жеребец несколько раз то появлялся, то опять пропадал – с его исчезновением во мне всё умирало, с появлением оживало. В последний раз, выкарабкавшись на умятую площадку, он заржал, выгнулся и, оставив сани и меня в них, легко выбежал на жнивьё.

«А я-я?..» – прошептала я, недоумевая, как мог он освободиться от упряжи. Жеребец постоял, потоптался и убежал, быстро скрывшись из виду. Я сбросила тулуп и скатилась с саней. На ноги встать остерегалась – боялась повторения лошадиной участи. Перекатываясь, добралась до жнивья.

«Тулуп бы взять надо, да и сани оставить нельзя», – решила я и, добравшись по насту до саней, потянула их на себя – они не поддавались. Взяла в руки тулуп и мешочек с овсом и в поисках жеребца побрела к черневшим вдали строениям. Метров через пятьдесят сообразила, что с грузом далеко не уйду и, вернувшись, бросила всё на сани.

Бездорожье казалось бесконечным. Наконец, вдали замаячила конюшня. Старого конюха не оказалось на месте, вместо него обнаружила молоденького паренька моих лет.

– Я жеребца потеряла, – сказала я и не узнала собственного голоса.

– Потяряли? – улыбнулся он.

– Не потеряла… Он вырвался и убежал.

– Чёрнай жарябец?

– Да-а.

– Он сам прибяжал.

– Правда? Ой!.. – выдохнула я и сразу как-то обмякла. – А другой конюх где, старый?

– Дамой пашёл.

– Сани… их привезти надо.

– Завтра привязём.

– Нет-нет! Там тулуп, мешочек с овсом… Надо сегодня, а то кто-нибудь утащит, да и тулуп чужой!

– Тады щас запряжу.

– Спасибо вам.

Когда подъехали, парень присвистнул и вскрикнул:

– Ого! Ничаво сабе!

Он никак не мог взять в толк, как жеребец освободился от упряжи.

– Харашо, што выбралси, а то и осудить магли, как за врядительство.

– Да, Бог миловал.

– Пашто вы сюды наехали? Эт летня дарога – в брягаду! Зямой тут ня ездють!

– Пожилой конюх вывез…

– Да-а? – удивился он.

– Да. Может, и жеребца плохо запряг? Потому и выбрался?

– Можа, патарапилси?

Как бы там ни было, нет худа без добра – плохая упряжь спасла коня. Привязав вожжи к саням, мы вытащили их из плена.

– Завтра поедитя?

– Нет, сегодня. До совхоза далеко?

– Час язды – ня боле.

– Вывезите меня, пожалуйста, на правильную дорогу.

– Я тады жарябца запрягу.

– Нет-нет! Лучше на этой кобылке!

– Она ня шибко бегат.

– Мне и не надо «шибко».

Парень вывез меня на дорогу, диаметрально противоположную прежней.

– Засветло доеду?

– Доедитя. Можа, чуть тямнеть начнёть.

В совхоз я приехала, когда рабочий день заканчивался. Заехала за отцом, работавшим зимой на «движке» – местной электростанции. Рассказала о своих подозрениях.

– Надо лошадь в сарае закрыть – оставить во дворе опасно. Не дай Бог, уведут – не расплатимся.

– А «шпиона» зачем подослали?

– Время такое… Не говори ничего лишнего – больше молчи. В город перебираться надо – безопасней. И когда только всё это закончится?

– Мне советуешь молчать, а сам?..

Он засмеялся.

– Нечего на неприятности напрашиваться! – решила мама. – Положено в каникулы работать – значит, надо быть на работе! Не обижайся, но больше трёх дней я гостевать тебе не разрешу.

– И что – сидеть в горнице Галины Васильевны?

– Возьми книжку и иди в горницу, закройся и читай до обеда, зато никто не сможет обвинить, что не была на работе!

На третий день после обеда отец запряг лошадку:

– Тут овёс остался. Положить на сани?

– Оставь – поросёнку…

– Ни за что! – крикнула на крылечке мама. – В войну за килограмм пшеницы Варю Честнейше на двадцать пять лет в тюрьму упрятали. Может, они специально лишнего насыпали – честность проверить!? Всё, что осталось: и солому, и овёс – назад вези!

– То пшеница была, а это овёс! – не соглашалась я.

– Всё равно.

– Мать верно говорит. На этой малости не разбогатеем, а горя нажить можем, – согласился отец.

Он вывез меня за деревню, и через час я была уже на месте, удивив Галину Васильевну и старика-конюха, сидевшего у неё в гостях.

Два раза из центра приезжали с инспекторской проверкой – смотрели тетради, придирчиво изучали записи в журнале, но, благодаря напутствиям Николая Васильевича, всё было «в ажуре». Проверявшие долго шушукались с хозяйкой. «Криминал ищут», – пролетело в мозгу. В отместку пожаловалась и я:

– Дети приходят в школу, а в нос бьёт запах варёной или жареной картошки, подгоревшего молока, жареного сала, мяса и другой пищи. Это отвлекает – поговорите с хозяйкой, пусть избавит.

– Поговорим…

– А школу когда начнут строить?

– Потерпите. Скажите, а почему вы никуда не ездите и к вам никто не приезжает?

– Откуда вы знаете?

– Земля слухом пользуется…

– И куда я должна ездить?

– Мало ли… Вы же молодая!

Вспомнились предостережения Василия Николаевича – стало себя жаль. Прежде чем уйти в отпуск, попросила в райОНО начать строительство школы, но услыхала лишь очередные обещания. В новом учебном году добавлялось два первоклассника. Привезли ещё две парты. Поставить их пришлось в прихожую-кухню – в горнице негде было.

Хозяйка, лежавшая на кровати, превращалась в бессменного инспектора, и я предупредила Отдел образования, что в новом учебном году увольняюсь.

Родители предприняли ходатайства в различные инстанции с просьбой воздействовать на меня. В райОНО пугали строгим выговором и даже исключением из комсомола! Я оставалась непреклонной, за что и была наказана: в трудовой книжке вместо записи «уволена по собственному желанию» записали «уволена по сокращению штатов», что означало: «Катись ко всем чертям». Оспаривать запись было бессмысленно. Мечтая о высшем образовании, я в июне 1956 года уезжала в Барнаул – с надеждой…

Встреча через годы

Главный документ страны – паспорт – в 1955 году в сёлах не выдавался. Получить его, тем более, немцу, было крайне затруднительно.

Из паспортного стола выходили, как правило, расстроенные и в слезах. Решив, что слезами горю не поможешь, выбираю для себя тактику без заискиваний и попрошайничества. Две паспортистки долго убеждают уезжать – учиться, мол, можно и без паспорта.

– В городе он не только для учёбы нужен! – не соглашаюсь я.

– А для чего же ещё?

– Для постоянного места жительства.

– И где ж ты там жить собираешься?

– Пока у сестры – в общежитии.

– У сестры!?.. И живёт она в Барнауле? – переглядываются паспортистки.

– Да, два года уже.

– Интересно! А кто ей паспорт выдавал?

– Этого я не знаю.

– Она его в Барнауле получала?

– Ну, а где же ещё? – оживляюсь я, не зная наверняка, есть у неё паспорт или нет.

– Странно…

– Что же здесь странного? В городе без паспорта нельзя.

– А работать где собираешься?

– В школе.

– Значит, жить у сестры будешь?

– Сначала у сестры, потом квартиру найду.

– Смотри-ка, всё уже знает! – язвит вторая. – Всё распланировала! А если не выдадим?

– Это ещё по какому праву? Сейчас каждый немец может ехать, куда захочет.

– Не диктуй нам права!

– Так вы же допрос устраиваете!

Первая миролюбиво улыбается:

– Какие у тебя с собой документы?

– Я лишь узнать, какие нужны.

– Свидетельство о рождении, фотографии размером три на четыре.

Свидетельство о рождении, заверенное Кулундинским нотариусом, лежало в документах ещё со времён попытки поступления в кооперативный техникум – не хватало лишь фотокарточек.

И вот я вновь на жёстком сиденье плацкартного вагона. Сижу за столиком в проходе, у окна, но в него почти не смотрю: как загипнотизированная, наблюдаю за девушкой, что внимательно и, кажется, неравнодушно смотрит в противоположное окно.

В купе нас трое: красавица за столиком, деревенского вида мужчина лет сорока, что примостился на том же сиденье, что и девушка, – только с другого края – и я в проходе. Второе сиденье напротив оставалось свободным.

Броская внешность для сибирских мест – явление нечастое, и оторваться от девушки я не в силах. Чувствуя свою неотразимость, она иногда чуть-чуть поворачивает голову и снисходительно улыбается – мои восхищённые взгляды ей, видно, льстят.

В поездах, желая скоротать время, люди тянутся к разговорам, знакомятся быстро, но интереса у нашей спутницы мы, похоже, не вызывали, она хранила гордое молчание. Меня это не задевало: для неё, мадонны, некая надменность казалась естественной и даже простительной.

Невозможно было не замечать выточенную фигурку, изящество которой подчёркивала одежда, эффектная и элегантная: сапожки до середины икр, узкая до колен чёрная юбочка, плотно облегающий чёрный свитер, подчёркивавший талию и красивую грудь. Чёрный цвет очень шёл ей – оттенял нежность кожи. На овальном лице выделялся красивый нос. Светлые волосы с чуть заметным пробором были гладко причёсаны и собраны в тугой узел на затылке. В больших, чуть раскосых и, как смоль, чёрных глазах легко было утонуть. Отточенное совершенство во всём казалось уникальным, и ни один, думалось, художник не мог бы остаться к нему равнодушным. «Наградил ведь Господь небесной красотой!» – завидовала я.

Колёса стучали, вагон покачивало… И тут моё внимание отвлёк скрип, а затем и стук из другого, дальнего, тамбура…

Молодой человек лет двадцати пяти-двадцати семи, среднего роста, в тёмном хлопчатобумажном костюме, фуражке и сапогах, держась за дверную ручку, обращался с каким-то вопросом к пассажирам крайнего купе. У тех от вопроса пузырились губы, поднимались плечи, взлетали брови, они отрицательно трясли головами, и он, цепко вглядываясь в прохожих, двинулся, твёрдо ступая, по проходу. Я прислушивалась и думала: «Странно – без чемодана… Где он его оставил?»

Пассажир приближался, и до меня дошло, что он интересуется земляками. К этой категории я не относилась, а потому, потеряв к нему интерес, вновь переключилась на красавицу, но в голове занозой застряло и не выходило: «Пройдёт? Не пройдёт?. Если Рафаэль, не пройдёт!» Реакция незнакомца интриговала и становилась уже чрезвычайно важной…

Не прошёл!..

«Значит, художник,» – решила я, хотя ничего от художника, по моим представлениям, в нём не было. Поравнявшись с нашим купе, он струной напрягся и, будто испугавшись, изумлённо остановился.

– Ба!.. Какие люди! – живо и как-то уж очень артистично расслабился он, чуть подпрыгнул и легко присел на свободное сиденье, что было напротив.

Упираясь руками в колени, несколько секунд молча, в упор, наблюдал, будто срисовывал или изучал эту утончённость. Моё угловое сиденье в проходе напротив позволило внимательно его рассмотреть. Землистого цвета скуластое деревенское лицо не выделялось – внешность слишком контрастировала с броской красотой девушки, а потому, ни слова не говоря, она лишь брезгливо его измерила: «Да кто ты – такой?..»

Серое лицо мгновенно отреагировало на этот молчаливо-брезгливый взгляд – захмурилось, но красавица на хмурость внимания не обратила и приняла прежнюю позу бесстрастного наблюдателя всего, что пролетало за окном.

– И далеко мы едем? – приятным и располагающим тоном полюбопытствовал он.

Мадонна, сохраняя позу неприступности, молчала.

– И всё-таки? – не отступал он.

В ответ ничего, кроме гордого молчания…

– Давайте познакомимся, – предложение звучит мягко и дружелюбно.

Девушка медленно поворачивает голову – негодование и глубокое презрение очевидны и недвусмысленны. «Уничтожив» нежеланного и случайного приставалу, она вновь принимает излюбленную позу.

– Ах, во-от оно что! Мы о-ссо-бенные! Мы не хотим говорить! – уже издевательски восклицает он. – А – ппо-ччему?..

Недоступное молчание.

Не заботясь о реакции окружающих, он взрывается лёгкой иронией.

– Нет, скажите, по-жжа-луйста! Мы недостойны их внимания!., -ирония сменяется искромётным гневом. – Что ты нос-то воротишь? Не смотри, что я такой… деревенский! Да я, может, грамотнее тебя! Может, тебя, такую утончённую, никто в скором будущем и не вспомнит?! Забудут!.. Может, я… такой вот… деревенский весь… крестьянский… скоро стану известным?.. Как знать?! Что в тебе такого… особенного? Красота? Пройдёт она – что останется?!

Резкий и откровенный взрыв, верно угаданная причина безразличия и брезгливости вызывают уважение, но, тем не менее, я решаю вступиться за предмет своего обожания:

– Что вы к ней пристали? Оставьте её!

Он стремительно обернулся, полоснул меня, и я запомнила не глаза, но взгляд – умный, цепкий, жаляще-пронзительный.

– Ты тоже – такая… будешь? – и предостерегающе. – Смотри…

Я почувствовала ускорение пульса и съёжилась. Он, видимо, тут же уловил это состояние и совсем другим тоном заметил:

– Нет, не должна… Вижу… всё вижу…

– Понятно же – не хочет разговаривать, ну, и отстань от неё! – миролюбиво советует молчавший до сих пор мужчина.

Незнакомец легко пересаживается к нему – рядом. Теперь на сиденье их трое: красавица за столиком, незнакомец спиной в пол-оборота к ней и мужчина. Между нею и незнакомцем остаётся ещё одно свободное место, но он на протяжении всего пути ни на йоту к ней не придвинулся и ни разу к ней не обернулся.

– Почему она… так?.. Ведь такая же! Была бы другая – не сидела бы в общем вагоне! – жалуется он. – Не хочешь говорить – скажи, смогу понять. Так ведь надо оскорбить… презрение выразить.

– Не переживай.

– Нет, ну, зачем так-то?..

– Мало ли… Всякие бывают…

И между ними завязывается тихий дорожный разговор, к которому я напряжённо прислушиваюсь и из которого выношу, что он едет домой, к матери, в деревню. Отмечаю правильную речь и не замечаю, как, вместо красавицы, переключаюсь на мужчин. Они мирно и спокойно беседуют о деревенском быте, превратностях человеческой судьбы и международной обстановке. Иногда кажется, что девушка тоже прислушивается к их умному житейскому разговору, но позу наблюдательницы за окном она не меняет – лишь изредка напряжённо косит в глубь себя, сквозь ресницы.

«Сама себя наказала… Вот до чего гордыня доводит!» – жалею я её.

Поезд подъезжает к Барнаулу. Незнакомец легко хлопает себя по коленям:

– Ну, меня, наверное, потеряли – пойду.

Поднимается, задумчиво царапает глазами сидящую в прежнем положении красавицу, поворачивается ко мне и напутствует:

– Счастливо тебе! Смотри – не будь… такой, – и уходит неброский, но запомнившийся.

Девушка, так и не проронив ни слова, на конечной станции двинулась за нами. Мы с мужчиной простились, пожелали друг другу удачи и разошлись.

Прошло с десяток лет, встреча забылась.

На экранах кинотеатров появился модный в ту пору фильм «У озера». Пошла и я, уже с семьёй. Увидела на экране давнего знакомца и ахнула: всё такой же, но чем-то притягательный. Манеры, глаза, голос – всё знакомо. Фамилии героев в титрах не запомнила, спросила знакомых и услыхала:

– Земляк это наш – Шукшин.

Слова, хлеставшие запомнившуюся красавицу, оказались вещими. И сегодня Шукшина Василия Макаровича, известного писателя, кинорежиссёра, актёра, чтит и помнит не только Алтайская земля, – видно, верил в свою звезду ещё в те далёкие пятидесятые, когда человеческое достоинство подавлялось и о воспитании которого мало заботились.

Тернистая дорога к знаниям

Я вышла из поезда и отправилась искать Изольду. После ФЗУ она работала штукатуром-фасадчиком на строительстве меланжевого комбината. Для худенькой и нерослой сестры тяжёлая физическая работа оказалась не по силам – у неё ухудшилось здоровье. Врач сделал полное обследование и порекомендовал сменить профессию.

На неделю освобождённая от работы, Иза наблюдала из окна общежития за деревянным зданием напротив, во дворе которого обычно было многолюдно. В конце недели она из любопытства отправилась внутрь – посмотреть…

В узком коридоре – агитационные и информационные плакаты, Уборщица обращает на неё внимание: уж слишком долго и внимательно всё читает.

– Табе к какому судье? – раздаётся за спиной.

– Можно посмотреть? Я просто…

– Конечно, можно.

– Не скажете – сюда на работу принимают?

– Смотря каку-у…

– Допустим, уборщицу?..

– Уборщиц хватат – больше не нужны.

– А вы кем работаете?

– Уборщицей и работаю.

– А можно помогать вам?

– Помогать?.. А живёшь где?

– Рядом, в общежитии ФЗУ, – сейчас по болезни освобождена от работы.

– Приходи у субботу, а щас уходи, судья ругаатся, када у коридоре лишни люди. У субботу и познакомимси.

В субботу заявилась Иза к тёте Маше (так звали уборщицу), что жила с сестрой, тоже уборщицей, в одной из комнат суда – две немолодые женщины были рады углу. В воскресные дни приезжала к тёте Маше дочь с трёхлетним сынишкой. Он радовался простору и оглашал криком длинные пустые коридоры и залы судебных заседаний. Вымыли залы, накрыли нехитрый стол, пригласили Изу. Любопытничали, интересовались, знакомились.

– Тут вечерня школа недалёко… Почему бы табе не поступить у неё? Получишь средне образование… Выучисся, – высказала тётя Маша один из вариантов для Изы.

После недолгих раздумий сестра сдала в школу необходимые документы. Теперь она днём работала на стройке, вечерами убегала на занятия в школу, а в субботу и воскресенье помогала тёте Маше и её сестре мыть полы. Они привязались к ней и разрешали в залах уединяться за книгами, – в шумном общежитии такой возможности не было.

Однажды тётя Маша удивила её:

– Судье Евдокии Тарасовне нужон человек без судимости – на должность делопроизводителя. Ты не справисся?

– Не знаю, тётя Маша. А что нужно делать?..

– Сказали, шо дела сшивать, у порядке их содержать. Я дочери предложила, работа – так сабе, особо горбатиться не надо, дак она отказалась: зарплата ма-аленька! Осталась на заводе: мальчишку одной поднимать – выбрала денюжку поболе…

– Возьмут – уволюсь, только чтоб жить разрешили. Если не буду работать на строительстве, меня из общежития выгонят…

Через неделю тётя Маша в качестве посредника огорчила Изу:

– Знашь, не подходишь ты для ентой работы…

– Почему?

– Тёмно про-ошло… Немка к тому ж!..

– У меня – «тёмное прошлое»?! Тётя Маша, мне семнадцать с половиной! Откуда ему взяться, «тёмному прошлому»?..

– Не обижайсси, може, не так шо сказала, но шо-то неладно было с твоими родственниками – из-за их… У табе у семье были «враги народа»?

– Не знаю… Не слыхала…

– А отец?

– Он в трудармии погиб…

Иза продолжала посещать тётю Машу с сестрой. Иногда они разрешали оставаться на ночь, и тогда большой стол в одном из залов судебных заседаний служил ей кроватью. Тётя Маша выносила старенькую постель: матрасик, одеяло и подушку, – и сестра, довольствуясь малым, засыпала в тишине и тепле. В одно из очередных посещений тётя Маша вновь её озадачила:

– Иза, ты мош притти как-нибудь днём, не у субботу?

– Зачем?

– Евдокия Тарасовна хотит с табой поговорить. Я ей все ухи прожужжала – она заинтересовалась.

– Но я же не подхожу: «тёмное прошлое», немка…

– Хто его знат?.. Сказала, шо ежли понрависси, будет у МВД защищать, попросит, шоб они добро дали…

– Ого!.. Ничего себе!.. МВД…

Отпросившись пораньше с работы, Иза отправилась в суд на свидание с некоей Евдокией Тарасовной, высокой, стройной, эффектной женщиной лет тридцати семи с высокой причёской пышных русых волос. Скрывать ей было нечего – Иза рассказала, как оказалась в Барнауле, работала домработницей, окончила ФЗУ, поведала об учёбе в девятом классе вечерней школы и о большой семье родителей в деревне. Через неделю она уже работала в суде.

Вскоре сестра тёти Маши переехала в деревню, и Иза, вместо стола, спала теперь на кровати, а через год работала уже секретарём судебного заседания…

Евдокия Тарасовна, судья по уголовному законодательству, жаловалась, что устаёт от неотступного пресса «сверху»: приговор требуют то смягчить, то, напротив, ужесточить. Чтобы помочь судье принять верное решение, Иза старалась быть внимательной в записях свидетельских показаний. Судья не раз благодарила тётю Машу «за подарок», а сестра, в свою очередь, поражалась жестокости, чёрствости и холодной расчётливости преступлений.

Когда я нашла здание суда, Иза протоколировала. Тёти Маши не было – пришлось с чемоданом зайти в секретариат.

– О, уже перерыв объявили? А кто протоколирует?.. Чей на этот раз чемодан конфисковали? – засыпала одна меня вопросами.

– Я сестра Шнайдер Изольды, только что с поезда, – улыбнувшись, представилась я. – Куда можно пройти и где оставить чемодан?

Смех, удивление, повышенный интерес – всё было уже не в новинку. В перерыве между заседаниями в комнату, куда меня увели, вместе с Изой вошла и Евдокия Тарасовна.

– Захотелось на сестру взглянуть. Да, на одно лицо… Поразительно! Феномен природы! Даже волосы одинаковы. А где ей спать? – обратилась она к тёте Маше.

– Наверно-о, с Изой, на её постели…

– Конечно, можем и вдвоём, – согласилась я.

– Ой, и голоса один в один!.. Думаю, места в суде хватит: залы заседаний ночью пусты, – и приказала тёте Маше, – но в кабинетах нельзя, закрывайте их на ночь!

Утром я отправилась искать пединститут. В приёмной комиссии много народу. Накрашенная особа долго и внимательно изучала мои бумаги, затем вернула, будто ушат холодной воды выплеснула:

– Ваши документы принять не могу.

– Отойдите, девушка, не мешайте… – напирали на меня сзади.

– А документы других?.. Принимаете?

– Не всех…

– В числе «не всех» и я?

– Да.

– Потому что немка? – озвучила я причину.

Она замялась и, пошептавшись с парнем за соседним столом, попросила документы следующего… Я от стола не отходила:

– Вы не сказали, почему. Что делать мне? Куда идти?

Она отсутствующе заметила:

– Можете на заочное оформиться…

– Хорошо, оформляйте.

Не глядя, особа недовольно приняла документы. Я ждала…

– Можете быть свободны.

– Что дальше? Куда идти?

Глядя, как на сумасшедшую, она процедила:

– Завтра вывесят расписание консультаций и вступительных экзаменов.

У большинства абитуриентов шпаргалки. Ими пользовались без комплексов – я же рассчитывала лишь на собственные силы. Виной тому была не столько близорукость, сколько комплекс: казалось, за мною следят особенно строго и, чтобы выгнать, ждут лишь, к чему придраться. Риск со шпаргалкой был для немки непозволительной роскошью. Из чувства самоуважения непременно хотелось сдать, сдать хотя бы на посредственно – только не завалить…

Ура, выдержала конкурс в двадцать пять человек на место! После тяжёлой вступительной сессии отдыхала – ходили с Изой в парки, театры, кино, танцы.

В поисках работы прошлась по нескольким школам. Всюду отказывали: «Приходите после института…» Дело, однако, было не в институте – ходила не по тем школам. Плохо зная город, обращалась в те, что находились в центре и считались элитными, а в элитных и учителя были элитными – родственниками и знакомыми известных и влиятельных людей. К таковым я не принадлежала, деньги заканчивались… Оставалось ехать в деревню, к родителям.

Мать от счастья плакала: факт поступления в институт был для неё праздником. Её не беспокоило, что у меня нет работы и что это всего лишь заочное обучение.

Просить после Калиновской школы работы в районном отделе образования не хотелось – я обратилась в отдел культуры.