Текст книги "Жизнь – что простокваша"

Дом инвалидов

Пожилая за столом женщина разглядывала меня с нескрываемым любопытством. Насмотрелась и – начала негромкую беседу:

– Рабочее место есть, но устроит ли? Дому Инвалидов требуется библиотекарь.

– Он далеко от районного центра?

– Далеко.

– Село большое?

– Села нет – это Дом инвалидов!

После двух дней раздумий я решила, что библиотека – отличное место для повышения духовного и культурного уровня, а для заочной учёбы – предел мечтаний.

И вот уже провожатые на лошадке везут меня опять по грунтовым дорогам района. Что вижу, мало чем отличается от Калиновки. Местечко находится на берегу Солёного озера и называется Тизек. Через перешеек ручеёк с пресной водой – по слухам, родниковой. Странная форма у местечка – форма ворот. С одной стороны – три инвалидных корпуса, с другой – клуб и административное здание, перекладиной являются деревянные домики, в которых живёт обслуживающий персонал.

Зрелище безрадостное, но делать нечего – осваиваюсь. Библиотека находится в здании клуба, её фонд смягчает разочарование – полное собрание русской и зарубежной классики.

Человеческие руки давно не касались стен: везде грязь, пыль, паутины; успокаивали круглые железные печи – гаранты тепла.

Два дня с помощником бухгалтера и инвалидом на костылях переписываем книги – делаем учёт. Составляем акт приёма, и моя трудовая биография начинает обогащаться новыми впечатлениями.

Добрая энергетика директора противостоит главбуху, мрачному типу с огромными желваками. Он не говорит, а рычаще извлекает слова. «Делить мне с ним нечего,» – не расстраиваюсь я.

Поселили меня в половинку дома к высокой фельдшерице, курящей махорку, – Раисе Семёновне. Её голос, прокуренный и пропитый, был мне неприятен, и потому из клуба возвращалась я к десяти вечера – на ночлег. Под себя и на себя одеяла не хватало, я мучилась от холода – не знала, где бы наполнить соломой матерчатый матрас. Раиса Семёновна принесла немного ваты, это однако не спасало.

– Сходи к главбуху, пусть ватный матрас выпишет, – посоветовала она.

– Лучше у директора попрошу.

– Зря, директор здесь ничего не решает.

– Зачем же его держат?

– Он родной брат секретаря райкома партии.

– А главбух?

– Он не терпит тех, кто его не признаёт. Директор – слабовольный человек и ему не перечит.

– Почему же главбух не станет директором, если он такой всемогущий?

– А зачем? Он фактически руководит, но случись что – ответственность на директоре. Дай… люди НКВД не с директором шепчутся.

После косметического ремонта библиотеки, а заодно и клуба, мы купили с директором тюлевые занавески, настольную лампу, магнитофон, из мужского барака принесли аккордеон.

– Нам бы ещё завклубом! – загорается директор. – Так ведь трудно затащить сюда кого-нибудь. Давайте вы не только библиотекарем будете, но ещё и заведующей клубом – ключи от помещения у вас есть.

– Михаил Иванович, зачем мне лишняя головная боль – взваливать на себя неоплачиваемую работу?

– Работа особого труда не требует – провести несколько вечеров не так уж сложно! Вы молодая, энергичная, дикция у вас хорошая, опыт приобретёте – соглашайтесь!

– Но ответственность я с себя снимаю!

– Договорились.

До одиннадцати утра за литературой приходят инвалиды, что передвигаются самостоятельно. После одиннадцати я с газетами, журналами и книгами отправляюсь в женский барак к неходячим – в барак к мужчинам не разрешается.

В первой, проходной палате, лежат тяжелобольные, – двадцать пять женщин. Здесь шумно, полумрак, воздух тяжёлый, спёртый – этих больных ничего не интересует.

Прохожу в дальнюю палату, что поменьше, и останавливаюсь в дверном проходе.

– Я новая библиотекарь, А. А. Хотела бы знать, что бы почитать вам в следующий мой приход – художественную литературу или газеты? – вопрошала я красивую чернобровую женщину, что сидела на постели у стены напротив двери и расчёсывала длинные тёмные волосы.

– Мне все равно – я неграмотная, – улыбается она. – У нас в палате одна светлая голова – Наталья Леопольдовна. Она за всех решает и всегда правильно.

– И кто же из вас Наталья Леопольдовна?

Она указывает на кровать в центре палаты. На ней лежат головой к двери – лицом к больным, поэтому лица не видно. Прохожу вглубь и вижу седую женщину с короткой стрижкой и удивительно ясными глазами.

– Что-то новое!.. Восемь лет лежу – не припомню, однако, чтобы библиотекари хаживали. Уборщицы, медсёстры, фельдшерица – эти да, а библиотекари?.. Не-ет, не жаловали. Неужели происходят изменения к лучшему? – слышу я старческий, с хрипотцой голос.

– А я наслышана, что и библиотекари хаживали.

– Антонина Адольфовна? – переспрашивает она, с первого раза запомнив отчество, – имя, проклятое русскими. – Молоденькая… Очень приятно, очень! Надеюсь, сдружимся.

– С чего бы мне начать? Вы лучше знаете женщин.

– Начать? – улыбается она. – Начните с рассказа о себе.

– Да мне нечего рассказывать.

– И всё же…

– Школу недавно окончила, в институт только что поступила.

– В институт? Разве уже разрешают? – понимает, что я немка.

– На заочное отделение.

– Заочное? Тогда да… Что ж, не так уж и плохо. Хотя бы так! – думая о своём, решает она. – А родители… есть?

– Мама и отчим.

– А отец?

– Погиб.

– В трудармии?

– Да.

– Вы одна у матери?

– Нет, я и сестра, и ещё от отчима пятеро.

– Пятеро? Много… Они давно вместе?

– С 1946 года.

Больные заговорили, зашумели… Все, кроме Натальи Леопольдовны, в платочках. Две – с Украины, остальные – из разных уголков Алтайского края. У большинства – никого, лишь у одной – где-то сын, которого она разыскивает. О себе Наталья Леопольдовна говорит кратко:

– Родные есть, но о себе я потом как-нибудь.

В первой, проходной палате просят крутить пластинки о любви: «События в мире, книги – ни к чему нам это!» Палата Натальи Леопольдовны тоже не блещет образованностью, однако аура здесь совсем другая: могильная тишина устанавливается, когда читаю Пушкина, Лермонтова, Чехова, Блока.

В обсуждениях Наталья Леопольдовна не участвует, во время чтения вся уходит в слух – впечатление такое, будто слышит всё впервые.

– Тонечка, – можно, я буду вас так называть? – неожиданно просит она после прочтения «Мцыри», – почитайте, пожалуйста, Куприна или Бунина. Давно не слышала.

– Вам они знакомы?

– Ну, а как же! Я окончила институт благородных девиц.

– Вы-ы – и благородных девиц?

– Не верится? Глядя на меня… лежачую?

– Так вам Пушкин и Лермонтов должны быть знакомы!

– Конечно, знакомы, – улыбается она.

– Почему же молчали?

– Вы ведь не мне читаете – всем, – разводит она руками, – да и просто интересно послушать, вспомнить, – и, помолчав. – Вы хорошо читаете, верно людей чувствуете. В вас прячется артист… Только не надо комментировать.

– Почему?

– Всё это наносное. Толковать можно по-разному. Вы так понимаете, я – по-другому, а вот она – по-своему. Спорить нельзя, опасно – доносчиков много.

– Наталья Леопольдовна, кому и что доносить? Это же художественные произведения! Что в них предосудительного? Не о чём доносить!

– Не скажите… О том, какое уделяете нам внимание, знают уже в центре.

– И что в этом плохого?

– Плохого ничего – только не всем это нравится. Кому-то хочется видеть во всём непременно лишь дурное…

– Я делаю свою работу.

– До вас тоже работали, но в палаты никто не приходил.

– Не понимаю…

– Не обижайтесь – предупредить хочу. Вы ведь меня не знаете. Может, я и есть главный доносчик.

Предостережения Бордо оказались не напрасными. Как-то, прочитав статью о мужестве и самоотверженности целинников, я обратилась к слушателям:

– Кто желает высказаться, поделиться мыслями? Это время на вашей памяти!

– А каки тут могут быть мненья? – заговаривает одна. – Усё правильно. Партия и правительство знаат, чо делаат.

– Конечно, знают, но… Возможно, кто-то желает поделиться? На местах бывает гладко не всегда: между властью и целинниками возникают иногда конфликты.

– А вы чо – радуетесь?

– Нет, конечно, только целинникам помогать надо, а то…

– Тонечка, расскажите лучше о своём женихе. Какой он у вас? – прерывает Наталья Леопольдовна, желая снять опасную наэлектризованность.

– У меня нет жениха, – пожимаю я плечами.

– Да вы что!.. Пора… Вам сколько лет?

– Уже девятнадцать, но… никому не нравлюсь.

– Не может быть! Наверное, вам никто не нравится?

– И мне тоже…

– Какой замечательный возраст!

В это время женщина, выразившая недовольство, соскальзывает с кровати в коляску и выкатывает вон. Она скрывается, и Наталья Леопольдовна советует:

– Вы молодая – не губите свою жизнь! Выходите замуж и уезжайте! И при ней, – показывает она рукой на дверь, – только читайте! Не приведи вас Бог комментировать, особенно на политические темы!

– А-а-а?.. – показываю я глазами на других.

– У нас хорошая палата. Мы помогаем друг другу по мере сил, советуемся, заботимся, кроме… – и она опять указывает на дверь. – Мне уже нечего бояться, а вот вам!.. Будьте осторожны! Принесите в следующий раз «Гранатовый браслет» Куприна – как раз то, что нужно.

Начинают разносить обеды, и я прощаюсь.

Вечером, когда пришла домой, Раиса Семёновна не спала – ждала.

– Почему всегда так поздно приходишь?

– Читаю, подбираю книги для больных и подыскиваю материал для институтских контрольных…

– Что за беседы ты проводишь в палатах?

– А что?

– Больные жалуются…

– Жалуются? Странно… Они обычно благодарят и просят приходить ещё.

– Сигналы поступают другие.

– Сигналы?.. Другие?.. И какие?

– Отрицательные. Плохо на них влияешь. После твоих посещений у больных начинаются головные боли, у некоторых поднимается температура.

– Не может быть! Они всегда благодарят. Разве что сегодня?..

– А что сегодня?

– Дав палате Бордо колясочница возмутилась. Чем – я не поняла.

– А говоришь – довольны. Сигналы и раньше поступали.

– Тебе жаловались?

– Нет.

– А кому?

– Какое тебе дело!

– Дело меня касается – мне и знать, кто жаловался и кому?

– Главбуху сигналы поступали.

– Какое отношение к моей работе имеет главбух?

– Он ко всему имеет отношение! Скоро из-за недовольств проверка начнётся.

– И кого проверять будут? Меня?

– Всех… из-за тебя! Накликала беду.

– Я ничего дурного не делаю. Пусть приезжают, проверяют – не страшно.

– Смотри, я предупредила.

Небольшой мой опыт работы подсказывал, что безопаснее всего подбирать для чтений что-нибудь о любви, – это всех устраивало. Могильная тишина устанавливалась даже в первой, проходной палате, когда я в дверях второй палаты усаживалась на стул и начинала читать для всех одновременно.

Весть о чтениях быстро разлетелась, и к моему приходу палаты теперь всегда убирались. К постоянным слушателям присоединились местные уборщицы, сторожа, кочегары. Но, когда однажды в переполненных

палатах заметила директора Михаила Ивановича и фельдшерицу Раису Семёновну, не на шутку встревожилась. Директор однако рассеял мои страхи: «Просто интересно – наслышаны».

– А почему и ты начала приходить? – спросила я вечером у Раисы Семёновны.

– До одиннадцати успеваю с назначениями, полтора часа – моё свободное время, к тому же в медпункте знают, где меня искать. Подумать только – к твоему приходу даже радио выключают!

– Это плохо?

– Да нет. И, правда, интересно… Как в театр собираются, но смотри… как бы чтения на психику больных не повлияли. А… политинформации тоже проводишь?

– Реже – не так интересно.

В следующий день я читала во второй палате газеты.

– Вопросы есть? – закруглялась я, и услыхала ехидный голос колясочницы.

– А своё мненье чо не скажете? Сами-то чо думаете?

– Мне ваше знать важно.

– Сами-то согласны с тем, чо пишут?

– Знаете, Тонечка, давайте договоримся: вы оставляете газеты – я их вместо вас потом читаю. В вашем исполнении гораздо интереснее слушать художественное чтение. Это желание больных, – отводит от меня беду Наталья Леопольдовна.

– Да, дочитайте «Поединок». А о чём пишут в газетах, расскажет Наталья Леопольдовна, – поддерживает одна из больных.

– Вы комсомолка? – не отпускает меня колясочница.

– Да-а, – удивляюсь я.

– И вас приняли?

– А почему бы нет?

– Мало ли!.. Вы же… немка!

– Да, немка. И что?

– Как это – чо? Немцы на нашу страну напали, захватить хотели.

– А при чём тут я? – во мне всё кипит.

– Вы же тоже немка!

Скрыв раздражение, я отреагировала как можно спокойнее:

– Родилась я в той же стране, что и вы. Значит, нападение было совершено и на меня. Мне было три года, когда началась война. Если бы не она, был бы жив мой отец. В чём вы хотите меня обвинить? В том, что я немка, вины моей нет. Как и в том, что вы русская.

– Зануда! – зло цедит чернобровая красавица. – И что ты к ней прикапываешься? Не слушайте её!

– А Бог есть? – не обращая на неё внимание, продолжает колясочница.

– Не знаю. Думаю, для тех, кто верит, он есть; кто не верит – нет.

– А лично вы… верите?

– Это вас не касается. До свидания, – и быстро выхожу.

«Что ей нужно? Почему она провоцирует?» – слышу я стук собственного сердца. Идти в палаты не хочется. Боясь, что в следующий раз сорвусь, нахожу директора и под предлогом, что плохо себя чувствую, предупреждаю, что к больным не пойду.

– Ничего страшного, – не удивляется он моему заявлению, – приготовите к Седьмому ноября концерт.

– С кем?

– С инвалидами. Пою-ют!.. Лучше, чем в театре. Аккордеон есть.

– А аккордеонист?

– На костылях… учёт делал… помните? Пре-о-отлично играет!

Меня устраивает, что, занятая подготовкой к концерту, избавляюсь от свиданий с колясочницей. К клубу тянутся артисты»: безрукий 22-летний худенький Николай, 30-летний «Квазимодо», 25-летний шизофреник, маленький толстый урод на коротких кривых ножках с головой в форме большой круглой тыквы, высокий худощавый парень с дыркой вместо носа. Хочется стать незрячей. Что делать? Выставлять уродство напоказ?!

Посоветовавшись с директором, решаю оставить тех, кто будет необходим. Михаил Иванович приглашает инвалидов с голосами. Бегло прослушиваем их и намечаем план концерта.

После репетиции Михаил Иванович выговаривает мне:

– Больные жалуются, что вы их забросили, – нехорошо.

– Некогда, до праздника надо успеть с концертом, времени осталось мало, – оправдываюсь я.

– И всё же хотя бы раз в неделю находите время и для палат.

Встречают меня шумно и весело. Бордо Наталья Леопольдовна лежит теперь лицом к двери. Увидела с порога и весело начала:

– Кто пришёл-ёл! А мы соскучились! Здравствуйте, Тонечка! С вашим появлением происходит столько хорошего – вы удачу приносите! У меня такая радость, такая радость!

– Спасибо за добрые слова. И что же произошло? – стараюсь я не замечать колясочницы.

– Восемь лет лежу. За всё время лишь одно письмо из дому было – в самом начале, а вот на прошлой неделе – сразу два!

Колясочница выкатывает из палаты.

– Слава Богу! – словно сбросив груз, вздыхает Наталья Леопольдовна. – Теперь можно говорить свободно. Мы ей такую взбучку устроили!

– Да что же случилось? Рассказывайте скорее!

– Расскажу, всё расскажу. Мне хочется, чтоб вы знали. Вдруг больше не придёте? Мы уже знаем, что вы заняты приготовлениями к празднику – концерт готовите.

– Да, неплохо должно получиться.

– Жаль, посмотреть не сможем. Из всей палаты вот только она одна и пойдёт, – указывает она на кровать колясочницы.

– Наталья Леопольдовна, не томите душу, расскажите о своей радости!

– Это и радость, и печаль. Мою историю… в палате не знают. Я расскажу её – для вас. Вы что-нибудь про Каплан слышали?

– Каплан? Которая в Ленина стреляла?

– Её самую… Меня арестовали, как подругу и сообщницу Каплан.

– Вы-ы?.. Подруга и сообщница Капла-ан? – разочарованно тяну я.

– Ну, что вы! Нет, конечно. О её существовании я ничего и не знала, никогда и не видела даже.

– И это правда?

– Тонечка, вы меня обижаете! Конечно, правда! Так вот, мой арест и чудовищное обвинение, к которому я была абсолютно непричастна, последовал вскоре после покушения на Ленина, и началась у меня жизнь каторжанки. Лагеря… Один сменялся другим… Я не признавала обвинения, писала в Центральный Комитет, самому Сталину – ничто не помогло! Муж и дочь потеряли меня.

– И сколько лет было дочери?

– Пятнадцать. Более двадцати лет находилась в Гулаге, близкие долго искали следы. Тяжёлые условия, всевозможные переживания сделали своё дело – меня парализовало. Физически была я здоровой и крепкой женщиной, а теперь, – вытирает она пододеяльником глаза, – калека. Уже десять лет, как отнялись ноги.

– Как же вы на Алтай попали?

– Лет восемь тому назад муж каким-то образом отыскал мой след. Как – до сих пор не знаю. Дочь выросла, вышла замуж, у неё теперь уже двадцатилетний сын, без меня вырос. Когда узнали, что нахожусь в лагерной больнице, дочь прорвалась в Кремль – к Калинину Михаилу Ивановичу. И было принято решение отправить меня в Дом Инвалидов – самый захудалый, конечно, но здесь все равно лучше, чем в лагере. Какой-никакой, а уход. Милиции над душой нет… Обидно только – жизнь сломали. Знать бы, за что. В эту дыру привезли. То ли боятся, что сбегу? То ли, что выкрадут? Так некому. Муж болен и беспомощен, у дочери – семья. У неё и без того проблемы – не до того ей. Да и средств у неё таких нет. В первом, и единственном, письме, что я получила, они радовались, что нашли меня. Писали, как тяжело им дался мой перевод в Дом Инвалидов. Так что, Тонечка, каторжанка я, «враг народа», опасный человек. Вот кто лежит перед вами! – иронизирует она.

– Да перестаньте, Наталья Леопольдовна, о чём вы говорите?

– Боже ж мой, скоко ж жизней загубленных! И моя жизня… кулацкой дочери… загублена, – плачет бледнолицая худощавая в белом платочке.

В палате установилась тревожная тишина.

– О чём же пишут? – нарушила я её.

– Ничего радостного. Сам факт получения письма радостен – значит, не забыли, помнят… Дочь сообщает, что потеряла счёт письмам, в которых советовалась со мной, изливала душу – на этом выросла и состарилась. Пишет, что отец тяжело болен, что учительницей работает, что совсем недавно из коммуналки в трёхкомнатную квартиру переехали.

– А говорите – ничего радостного! Где они живут?

– В Москве, Тонечка, в столице нашей Родины.

– О-о-о! По-хорошему завидую.

– Чему? Что в столице?

– Конечно. Мне об этом остаётся только мечтать. И что преподаёт ваша дочь?

– Французский.

– Французский? Откуда же она его так хорошо знает?

– Мои предки были французами. И я, и муж – мы оба хорошо знали его, на нём говорили в семье.

– Всё очень интересно. Как же так? В Москве… И не смогли добиться правды?

– У кого было её добиваться?

– Не знаю. У Сталина, наверное. В ЦК.

– Молоды вы, наивны – многого не знаете. Сталин… ЦК… Гниль всё это! – заключает она.

Я испуганно оглядываюсь.

– Не бойтесь, здесь все свои. Доносчицы нет. Даже если бы и была!.. Ведь не вы – я говорю. Вам нечего бояться.

– Родные вас к себе возьмут?

– Дочь пишет, что будет хлопотать, но быть обузой я не хочу. Пусть хлопочет о переводе в столичный Дом Инвалидов – поближе к ним. А пока что предстоят другие хлопоты – о реабилитации.

– Наталья Леопольдовна, а почему вы коляску не попросите? Ведь руки у вас работают!

– Что вы! Коляску только таким дают, – указывает она на пустующую кровать. – Её отрабатывать надо… неблаговидным способом – доносительством! Это не в моём характере. Я никогда доносчицей не была и теперь уже, к счастью, не буду. Коляски многим нужны, но… никто из находящихся здесь, в палате, вступать в партию из-за неё не будет.

– Разве это позор – быть в партии?

– Для нас – да. Нужно – дайте, но не толкайте на сделку с совестью. Не спекулируйте на нас, беспомощных! – словно споря с кем-то, говорит она. – Так все думают.

– Это правда, – подтверждает чернобровая.

Ухожу я, ошеломлённая. Вера в Сталина, в светлые идеалы Коммунистической партии настолько сильны, что история Бордо Натальи Леопольдовны, которую глубоко уважаю и которой верю без остатка, кажется невероятной. Во мне всё негодует: «Как?.. На каком основании могли предъявить такое чудовищное обвинение? Не пощадили девочку!»

И вспомнился арест дедушки Сандра. Тоже никого не пощадили… Но, так как о предъявленном обвинении дедушке мы ничего не знали, это просто казалось недоразумением. Жестоким и печальным, но недоразумением. Здесь же – всё налицо: обвинение, жалобы, ходатайства. Можно было провести расследование. Мысли бурлят, мучают, сверлят… Хорошо – репетиции отвлекают.

Молодёжь из обслуживающего персонала: медсёстры, прачки, уборщицы, электрики, сторожа, истопники – тоже хотят участвовать в концерте. Программа получалась разнообразной и большой.

Безрукий Коля с хорошей дикцией, приятным голосом и правильной речью радуется предложению выучить «Русский характер» А.Толстого и напрашивается быть конферансье. С лёгкостью зажимает меж короткими худыми култышками, что свисают с плеч, карандаш и профессионально составляет программу вечера, чередуя инсценировки, песни, художественное чтение и танец – зажигательную лезгинку чеченца-истопника.

Вид Коли мурашит меня… Он прибегает, сбрасывает неизменную фуфайку и остаётся в светленькой рубашонке, из которой торчат худые до локтей култышки – смотреть без содрогания на них я не могу.

В день концерта в библиотеку, куда собираются «артисты», входит изящный, элегантный, красивый и стройный юноша. Я застываю: принц да и только!

– Коля – ты?! – влюблено вскрикиваю я, поражаясь перевоплощению.

– А вы боялись… – стесняется он.

– Откуда ты знаешь? Я ничего не говорила!

– И так было видно…

Оказывается, у него были протезы, и в исключительных случаях он ими пользовался, а чёрный костюм давно приобрёл в передвижном магазинчике, изредка приезжавшем в это заброшенное и уединённое местечко.

– Коленька, ты меня очаровал, а я-то… – влюблённо улыбаюсь я.

– Да не волнуйтесь, всё будет хорошо!

Вечером шестого ноября зал горячо аплодировал стоявшему на сцене Коле-конферансье. Улыбаясь зрителям, он ждал тишины.

– Начинаем концерт, посвящённый годовщине Великой Октябрьской социалистической революции! Открывает программу сводный хор Дома инвалидов. Прослушайте в его исполнении песни «Варшавянка» и «Варяг».

Открывается занавес. Дирижёр, я зала не вижу. После исполнения повернулась лицом к залу – в первом ряду Михаил Иванович и люди в шинелях.

– Коля, кто эти люди?

– Не знаю. Слышал – из центра вроде бы… Может, они?

– И раньше так бывало?

– Нет, не припомню.

– А концерты проводились?

– Читались доклады, после показывали фильм или хор исполнял несколько песен.

– И всё?

– Да, всё.

Коля – отличный конферансье. Он умело добавляет от себя смешные ремарки, на которые зал активно реагирует.

– Ты где учился мастерству конферансье?

– Нигде, просто… в детстве на концерты ходил да и в кино кое-что видел.

– Извини за нескромный вопрос. Руки… ты где потерял?

– Когда детский дом эвакуировали, нас бомбили. Меня ранило. Заражение пошло – вот и ампутировали.

– Неужто нельзя было без ампутации?

– Наверное, нельзя, – говорит он бесцветно, – я уже привык. И рисовать научился.

– Ты-ы? Рису-у-ешь?

– Немножко.

Оказывается, его пейзажи пользовались спросом и он ими немножко зарабатывал. А сейчас в его исполнении мы слушали проникновенное чтение «Русского характера». Чуть приоткрыв занавес, слежу за реакцией зала. Многие, крадучись, вытирают глаза… Каждый номер провожают продолжительными аплодисментами.

После концерта молодёжь просила танцы.

– Если аккордеонист согласится, пожалуйста. Час-полтора можете повеселиться, – разрешил Михаил Иванович и пригласил руководителей в просторную библиотеку.

С гостями из райцентра входит и Раиса Семёновна. Гости вальяжно рассаживаются на кожаную софу, Раиса Семёновна мостится меж ними. Главбух выбирает кресло, директор и молоденький офицер усаживаются на свободные стулья, я занимаю рабочее за столом место.

– Прошу, уважаемые товарищи, высказать свои соображения… впечатление от концерта, – начинает директор.

– Михаил Иванович, может, для начала представите гостей, а то как-то неудобно, – замечаю я.

– Александра Васильевича, главного бухгалтера, представлять, думаю, не нужно – его и так все знают. Это секретарь райкома партии и офицеры из КГБ, – и называет всех по имени-отчеству.

Тон задаёт главбух.

– Мне стыдно за нашего культработника. Перед гостями… Концерт посвящён главному празднику страны – Великой Октябрьской социалистической революции, но об этом ни слова не было сказано. И если бы не Коля, никто ничего не понял бы.

– Во-первых, я не культработник, а библиотекарь. Во-вторых, чем конкретно вам не понравился концерт?

– «Учитесь властвовать собой!» – известной цитатой ставит меня на место Раиса Семёновна. – Наберитесь терпения.

– Такие праздники без доклада не проводятся, – выразил солидарность главбуху представитель райкома партии.

Его поддерживает один из офицеров.

– Антонина Адольфовна, – рубит он, – не малое дитя. В том, что не было доклада, я вижу злой умысел, если хотите, – пренебрежение к советской власти!

– Ничего себе! – взрываюсь я. – Отблагодарили…

– Отсутствие доклада говорит о неуважении к стране, её традициях и, если хотите, руководителям! – выносит приговор главбух.

– Оставить без последствий это нельзя. Предлагаю на заседании районного комитета комсомола поставить вопрос о её низком идейно-политическом уровне и соответствии занимаемой должности, – не отстаёт от главбуха райкомовец. – За такое наказывают вплоть до исключения из комсомола и, возможно, ещё строже.

– Правильно! – поддерживает главбух районного коммуниста.

– Зачем же так строго? – включается в дискуссию офицер помоложе. – Концерт был отличный, и мы получили огромное удовольствие. Все номера соответствовали теме праздника. А что без доклада – так она имеет дело с больными людьми.

– Вот именно! – поддерживает его Михаил Иванович. – Почему мы принялись судить, не дав человеку высказаться?

– Налицо факт неуважения к истории страны, её традициям, и оставлять это без последствий – преступление! – настаивает на своём главбух.

– Антонина Адольфовна, – обращается ко мне офицер помоложе, – Вы изначально задумывали так?

– Да, доклад не планировался. Во-первых, никто не сказал, что он нужен; во-вторых, я не заведующая, готовить концерты – не моя обязанность! В-третьих, что вы из меня «врага народа» делаете? Тоже мне… суд устроили… О концерте слово замолвите – «артистам» спасибо скажите! Ведь они старались!

– Завтра объявлю всем благодарность, – соглашается Михаил Иванович, – а Антонина Адольфовна замечания учтёт.

– Позор! Я это так не оставлю! – поднимается главбух и, хлопнув дверью, выходит.

Наступает гнетущая тишина.

– Считаю, что неопытность надо простить, а за работу поблагодарить, – сумела за короткий срок подготовить прекрасный концерт, – принял директор удар на себя.

– Вы сами номера подбирали? – интересуется мой защитник, второй офицер.

– Спасибо за поддержку. Фонд библиотеки богат, подобрать программу было нетрудно.

После вечера я превратилась в неофициального культработника.

– Начинайте готовиться к Новому году и к районному смотру! – приказывает Михаил Иванович:

– Но…

– Никаких «но», оправдайте моё доверие.

Домой я вернулась поздно, Раиса Семёновна лежала в постели, а рядом сидел молоденький солдатик в шинели демобилизованного. Оба курили. От неожиданности я скованно поздоровалась, сбросила пальто и молча села на кровать.

– Вы молодец, концерт всем понравился, – хвалит меня гость.

– Очень приятно, а вот Раиса Семёновна другого мнения. Почему-то…

– Мне он тоже понравился.

– Почему не сказала об этом при гостях, когда меня распинали? Почему сделала замечание, когда я попробовала защититься?

– Какое «замечание»? «Распинали»… Кого? За что? – не понимает гость.

– Доклада, видите ли, не было! Ты знала, что доклада не будет, почему не предупредила, что он обязателен?

– Ты в рубашке родилась, тебе просто повезло, что всё так закончилось. Могло быть и хуже.

– Как хуже? Могли сразу – в «Чёрный ворон» и под конвой? Это ты хотела сказать?

– Могли…

– Всё! Я спать хочу. Извините, мне раздеться надо. Вам уходить пора.

– Вань, слышь, тебя гонят…

Он поднимается и в дверях спрашивает, как школьник:

– Ав гости приходить можно?

– Конечно, приходи! Не обращай на неё внимание.

– До свидания.

Я выключила свет, разделась и легла. Не спалось. Возбуждённо анализировала, сопоставляла, негодовала.

«Вот, оказывается, как делают „врагов“! Ошибок не только ждут – способствуют их рождению!.. Радуются оплошности! Нет бы – подсказать, посоветовать!.. Господи, каждый шаг, каждое слово надо держать под контролем. Свихнуться можно!» Наутро проснулась с головной болью и чувством пустоты. Разыскала Михаила Ивановича и дорогой в клуб упрекала.

– Думал, что знаете, – обезоружил он меня.

– И что теперь? Ждать постановления из района?

– Постановления?.. Какого?..

– Не знаю. Может быть, ареста?

– Антони-и-на Адольфовна! Вас это слишком задело. Не переживайте – ничего не будет. Не то время. Дай… не согласен я с ними.

– Как вы… с главбухом? Ладите?

– Не очень, но и… не ругаюсь – опасно.

– Михаил Иванович, не могу я с Раисой Семёновной!

– Не пола-адили… Не удивительно, но пока что свободных квартир нет.

– С кем угодно, только не с нею!

– Поживите пока.

Разговор с Михаилом Ивановичем снял тревогу, дал импульс к работе – я вооружилась книгами и отправилась в палаты. Встретили меня аплодисментами и скандированием: «Поз-драв-ля-ем! Поз-драв-ля-ем!»

– Наслышаны, наслышаны, – жмёт руку Наталья Леопольдовна, – фурор произвели. Жаль, сама присутствовать не могла. Не смогла увидеть… оценить.

– Какой фурор? «Фурор!..» Я поплакаться пришла. Надо мною меч завис. С работы могут снять, а, может, и арестовать.

– За что-о?

– Не было доклада. Главбух сказал, что не оставит дело без последствий.

– Доклада? Не было доклада? И вас заранее никто не предупредил?

– Никто. Я и не планировала. Думала, длинный сухой доклад утомит больных.

– Да-а… Это они могут – пришить антисоветчину. Будем надеяться на лучшее. Я поговорю с Раисой Семёновной.

– Не надо! – поспешила я отказаться.

– Почему? С нею здесь считаются! – не понимает она.

Солдатик Ваня из соседнего посёлка приходит теперь каждый вечер, Раиса Семёновна ему рада. Когда возвращаюсь из клуба, они обычно сидят у стола за бутылкой. Минут двадцать-тридцать он продолжает ещё сидеть, затем прощается и уходит в холодную тёмную ночь – пять километров по чуть наезженной снежной дороге.

После ноябрьского концерта за мною увязывается «головастик» – урод на коротеньких кривых ножках с головой-тыквой. Улыбаясь ещё издали, он удивительно быстро подкатывается на своих ножках-колёсиках, и голова-шар влюблённо-неотрывно взирает на меня, пока я не исчезаю куда-нибудь: в палаты, прачечную, хозяйственный двор, конюшню или сени бухгалтерии… Теперь, выходя из дома, прежде прикладываюсь к дверной щели, нет ли его поблизости, и затем убегаю в находящийся неподалеку клуб, прохожу через большой зал в библиотеку и только потом успокаиваюсь.