Текст книги "Та, которая свистит"

IV

Фредерика хотела учить и потому учить перестала. То было лето 1968-го: студенты ходили маршами, устраивали собрания, мастерили знамена, обсуждали природу вещей. Административные здания баррикадировали. Писались пространные документы с неисчетными параграфами с требованиями свободы от гнета идеологии и навязанных системой взглядов, а также возможности лучше подготовиться к «тотальной среде» (таким словосочетанием их авторы описывали мир, в котором нужно работать). К недавно введенным курсам гуманитарных наук с особой неприязнью относились студенты творческих специальностей из Художественного училища Сэмюэла Палмера. Туда входили не только философия, социология и психология, но и Фредерикина литература. Однажды под дверь кафедры гуманитарных наук просунули записку: «Мы требуем, чтобы такие дисциплины, как литература и философия, концептуально смыкались с Технологией производства ювелирных изделий».

Прошлое до́лжно упразднить. Кто-то положил все принадлежащие Алану Мелвиллу слайды с Вермеером в кислоту и выставил их с подписью: «Леди исчезает»[9]9
  «Леди исчезает» (1938) – шпионский триллер Альфреда Хичкока.


[Закрыть]. Заведующий кафедрой гуманитарных наук и специалист по Блейку Ричмонд Блай был во многом на стороне студентов. Во время бурлящего страстями разговора с ними, который длился тридцать шесть часов и в ходе которого он призывал их стать «тиграми гнева», изжив «лошадей поученья»[10]10
  Аллюзия на «Пословицы Ада» Уильяма Блейка.


[Закрыть], он согласился с тем, что авторитарные лекции должны остаться в прошлом, все встречи студентов и преподавателей следует превратить в свободные обсуждения, обмен мнениями, а такие мудреные и малоинтересные вещи, как семинар Фредерики по метафизической поэзии XVII века, можно упразднить. Ее уроки современной литературы превратились в бесконечные попытки нащупать первопричины необходимости изучать словесность в художественном училище. Самоочевидного ответа у нее не было, но она никогда не сомневалась в том, что лучше чем-то интересоваться, чем не интересоваться, будь то литература, ботаника или ядерное деление. Впрочем, самой ей интересоваться таким преходящим явлением, как студент, становилось все труднее – особенно если студент этот не учится, а только болтает на занятиях. Она предложила выбирать из современной литературы одну конкретную тему и вместе ее обсуждать. Кто-то сказал: «Любовник леди Чаттерли». После долгих споров было принято. Семинар начался. Фредерика села не на место преподавателя, а в конце аудитории. Молчание. Слово никто не берет. Она спросила, прочитал ли кто-нибудь книгу. Похоже, никто. А если и прочитал, то все равно молчит. Она встала и произнесла:

– Если бы у нас была лекция по этой книге, мне пришлось бы глубже ее изучить. И кто-то из вас что-нибудь да вынес. А так делаем вдох и ждем обеденного перерыва. Мне есть чем в жизни заниматься. Я ухожу.

Она сверлила их взглядом. Они глядели в ответ неодобрительно и непреклонно. Она вышла из аудитории и направилась по коридору к кабинету Ричмонда Блая.

– Опять проблемы? – спросил он с чем-то похожим на удовольствие, чувствуя наэлектризованность ее гнева.

– Да нет. Я просто увольняюсь. Прямо сегодня.

– Перестаньте, Фредерика, ну что за косность такая. В какие времена мы живем! Неужели вы ретроградка, неужели вы отсталая? Мы многому можем научиться у молодежи, вдохновиться их страстью.

– Да, но я-то хочу учиться другому. Я оказалась не в том месте и не в то время. Согласна: в этом я отстала. Но вечно, что ли, оставаться двадцатилетним? Чему-то учиться мне нужно, но не тому, каково сейчас быть студентом.

– Хорошо, – спокойно произнес Блай. – Прямо сегодня?

– Прямо сегодня.

Зачем? – думала она потом. Она правда хочет чему-то научиться, и она правда хороший преподаватель, ведь больше ее интересуют не студенты, а книги, о которых она им рассказывает. То есть и студенты ей, конечно, тоже интересны, но в порядке приоритета. Однако чему учиться? Чем заниматься? В планах диссертация по метафоре, которая теперь, впрочем, невозможна – матери-одиночке грант на исследования никто не даст. Вот Агата, она на работе принимает настоящие решения, меняющие жизнь людей. Но Агата как-то обмолвилась, что чувствует, будто сливается с работой, что отождествляется со службой, нравится ей это или нет. Слишком четко определена. Фредерика же – хотя и по ее собственному мнению, и по мнению других, «блистательна» – конструкция бессвязная, лишенная архитектурного замысла. Она перебирала варианты. Нужно действовать, есть проблема отсутствия денег, и, возможно, она нарочно создала этот финансовый кризис, чтобы себя подтолкнуть. Как и большинство вольнонаемных, она полюбила вскрывать конверты с чеками. Чеки от газет за небольшие рецензии. Чеки от Руперта Жако. Чеки за факультативы. Розовые чеки, серые чеки, чеки цвета утиных яиц – хватит на брюки для Лео, пару колготок, роман Айрис Мердок, средство для мытья посуды, яблоки, розы, вино.

Чем же заменить чеки из художественного училища? Чем вообще люди занимаются? Она расспросила друзей: Тони Уотсона, у которого теперь была своя колонка в «Нью стейтсмене», и Алана Мелвилла. Тони обещал поговорить с редактором. Алан сказал, что полностью разделяет ее решение, но помочь ничем не может. Она поговорила с поэтом Хью Роузом, который работал на полставки в «Бауэрс энд Иден». Хью рассказал, что в издательском деле женщин почти нет, хотя есть женщины-авторы, и он всегда полагал, что она рано или поздно станет писательницей. Фредерика заметила, что в их обители писательница – Агата Монд и вот бы Хью уговорил Агату отправить сказку Руперту Жако.

– Она ее закончила, – сказала Фредерика. – Потом придется писать продолжение. Саския и Лео так и ждут. А я для них сказки написать не могу. Я, похоже, не писательница.

– Но ты пишешь, – возразил Хью. – Я же знаю.

– Это не писательство, это игра. – Фредерика как будто защищалась.

Хью был единственным, кому она показала свою книгу из вырезок, выписок, выкроек и банальностей, которую назвала «Наслоения». Показывала она ему только некоторые фрагменты, как иллюстрации к шуткам или литературным тезисам.

– По форме очень современно, – сказал Хью. – Как у Берроуза и Джеффа Наттолла, только все равно по-другому, потому что это ты.

– В ней есть очень личные кусочки – кусочки меня. Всего в несколько строк. – Их она показывать не стала.

Еще до возникновения замысла у нее уже было название – «Наслоения». Так она обозначила свои усилия проживать жизнь раздельными пластами, не пересекающимися друг с другом. Секс, литература, кухня, преподавание, газета, objets trouvés[11]11
  Находки (фр.).


[Закрыть]. Лео она в «Наслоения» не включала, но не потому, что он не был частью ее раздробленной жизни, а потому, что сам он не был раздроблен. Однако в последнее время она стала вставлять случайные отрывки из тех книг, с помощью которых пыталась научить его – с большим опозданием – читать. Как заинтересовать мальчика со словарным запасом искушенного подростка тем, что мама мыла раму?

Она достала тетради и показала Хью. Последней записью была подборка граффити из училища Сэмюэла Палмера.

Включись. Настройся. Забей.

Искусство – это оргазм, сметающий стены Гражданственности и рамки Буржуазности и разрывающий цепи Капитала.

Студячейки для подготовки к тотальной среде.

Преподаватель = угнетатель.

Требуем концептуальной смычки литературы с Технологией производства ювелирных изделий.

Заткнись и внемли переменам.

Шевели причиндалами, а не мозгами. Языки – для влажных услад, а не сослогов.

Вместо Шекспировых пьес глотайте грибы. И пусть безумие умнеет[12]12
  Аллюзия на ставшую крылатой строку из стихотворения поэта-сентименталиста Томаса Грея (1716–1771) «Where ignorance is bliss, 'tis folly to be wise» («Где глупость – благодать, безумство – умным быть»).


[Закрыть].

Каждый день красьте стены тем, что под рукой.

Хью перелистывал страницы. Фредерика нервно ерзала. Он улыбался, смеялся. Обратил внимание на вырезки из Лоуренса и Форстера.