Текст книги "«Языком Истины свободной…»"

Глава 4
Жизнетворческий сюжет в пушкинской статье о Шатобриане

Замечание английского литературоведа провоцирует обратиться к размышлениям Пушкина о ценности личностного и традиционного как родового. В отсылках к Шатобриану они рассматриваются в текстах Пушкина как две антиномии, где кажущаяся конфликтность носит сложную, диалектическую природу. Анализ этой конфликтности начнем со статьи известного франколога и пушкиниста Л. Л. Вольперт «Пушкин и Шатобриан». Автор этой работы отмечала, что заявленная ею тема разработана недостаточно, поскольку предполагаемые «карты сюжета» крайне запутаны: оба писателя претерпели малопредсказуемую эволюцию, и отношение русского поэта к французу в конце жизни решительно изменилось. В библиотеке Пушкина, по сообщению Вольперт, хранилось 26-томное брюссельское издание Шатобриана (1826–1832), все тома с художественными произведениями разрезаны. У Пушкина 17 упоминаний о Шатобриане (кроме посвященной ему статьи), 6 – в художественных произведениях, 5 – в публицистических, 2 – в письмах, 2 – в комментариях, имеются также 2 цитаты. В «Евгении Онегине» французский писатель упоминается 3 раза. Здесь находится также перефразированная цитата из Шатобриана «Привычка свыше нам дана, Замена счастию она», вскрытая самим Пушкиным в примечаниях. Другая цитата из Рене приводится по памяти в письме к Кривцову от 10 февраля 1831 г. «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах» (XIV, 424). Собственно, эта фраза и послужила поводом нашего обращения к теме «Пушкин и Шатобриан». Интерес к ней возник уже в XIX веке.

Ей посвящены и последние работы исследователей, касающиеся незавершенной статьи Пушкина о Мильтоне и шатобриановом переводе «Потерянного рая», опубликованном посмертно в пятом номере «Современника» (1837). Как известно, Шатобриан предпослал своему переводу Мильтона двухтомный «Опыт об английской литературе» (1836), который в том же году попал к Пушкину и живо его заинтересовал: оба тома разрезаны, во втором томе есть закладка, и Пушкин перевел из первого тома несколько фрагментов.

Установлено, что в начале 1810-х гг. Пушкин разделял и всеобщее восхищение политической ролью Шатобриана – его смелой оппозицией всемогущему Бонапарту. Первый поворот в сторону критической переоценки совершается в годы южной ссылки. Но сдержанно-ироническое отношение отнюдь не мешает Пушкину внимательно следить за творчеством француза: он знает и речи Шатобриана в Палате, и его путевые очерки, и его художественные тексты, чему свидетельство, например, примечания Пушкина к собственным произведениям.

Начинается, констатирует Л. Вольперт, условно говоря, курс на сближение.

Примечательный факт: в разгар журнальной полемики с Булгариным в начале 30-х гг. поэт дважды цитирует ядовитую фразу француза: «Они оскорбляют, но не дерутся»[216]216
  “Ils outragent, mais ne se battent pas” // Пушкин А. С. Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений -1, 168; Опровержение на критики – XI, 194.


[Закрыть].

Однако качественный перелом в отношении поэта к Шатобриану падает на самый трагический – последний – год его жизни. С этой точки зрения пушкинская статья «О Мильтоне и шатобриановом переводе “Потерянного рая”» (XII, 137–145) исключительно значима.

Пушкин принимает теперь Шатобриана целиком как творца, мыслителя, выдающуюся личность. Л. И. Вольперт пишет: «В “Опыте…” ему интересны не столько английская словесность и даже, как нам представляется, не социальные и эстетические взгляды француза, сколько сам автор, неповторимая личность

Не случайно во фрагменте о Шатобриане он считает своим долгом заметить, размышляя о теме «продажной рукописи», столь важной жизненной реалии для русского поэта: «Уклонившись от палаты пэров, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но неподкупной совестию» (XII, 144–145).

Прерванная смертью статья Пушкина о переводе Шатобрианом «Потерянного рая» Мильтона стала как бы своеобразным финалом жизнетворческого сюжета. В память врезалась итоговая оценка Пушкиным Шатобриана: «Первый из современных французских писателей, учитель всего пишущего поколения». Как нам кажется, эта оценка выходит за пределы чисто литературных отношений, претендуя на ту сугубо личностную семантику, которая свойственна выражению «Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах». Примерно в то же время, когда Пушкин солидарно цитирует Шатобриана, его герой стихотворного романа годом позже признается в письме к Татьяне в контроверзном намерении: «Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел; привычке милой не дал ходу; Свою постылую свободу Я потерять не захотел» (VI, 180). Связь двух последних стихов с Шатобрианом вскрывается самим Пушкиным в примечаниях[217]217
  Si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude (Шатобриан – VI, 193).


[Закрыть].

В «Росславле», который Пушкин писал в июне 1831 г., в ответ на страстную патриотическую тираду героини, ее подруга замечает: «Я слушала Полину с изумлением. Никогда не подозревала я в ней такого жара, такого честолюбия. Увы! К чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума? Правду сказал мой любимый писатель: Il n’est de Bonheur que dans les voies communes» (VIII, 154).

С другой стороны, почти в то же время, а точнее в 1830 г., Пушкин пишет стихотворение «Два чувства дивно близки нам», в котором второе четверостишие первоначально читалось вразрез шатобриановской максиме: «На них основано от века По воле бога самого Самостоянье человека, Залог величия его» (III/2, 848).

Противоречие этой пушкинской мысли шатобриановскому высказыванию интересует нас не как акцидентальная контроверза, а как мировоззренческая особенность пушкинского гения, к которому можно было бы обратиться словами самого поэта: «Ты понял жизни цель, счастливый человек, для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век Еще ты смолоду умно разнообразил…» (III, 217). Эти стихи, обращенные к Н. Б. Юсупову, подтверждают несомненную правду о поэте, который, как сказал один авторитетный пушкинист, «был певцом полноты человеческого бытия», «необычайно дорожил автономностью человеческого бытия», что влечет за собой еще одно высказывание любимого автора А. Пушкина М. Монтеня, который полагал: «…достойно проявить себя в своей природной сущности есть признак совершенства и качество почти божественное»[218]218
  Монтень М. Опыты: В 3 кн. Кн. 3. М., 1979. С. 311.


[Закрыть]. Монтень высоко ценил древнее латинское выражение: «Diis te minorem quod geris imperas» («Ты властвуешь, потому что ведешь себя, как подвластный богам»)[219]219
  Монтень М. Там же. С. 311.


[Закрыть]. Pendant этому он цитировал в «Опытах» анонимного эллинского поэта: «Судьба лучше нас знает, что надо делать»[220]220
  Монтень М. Указ соч. Кн. 1. С. 204.


[Закрыть]. Все это органично коррелируется с образом Пушкина, о котором Андрей Синявский заметил: «Чувство судьбы владело им в размерах необыкновенных»[221]221
  Терц Абрам. Прогулки с Пушкиным. 1989. С. 37.


[Закрыть]. Собственно, именно это ментальное качество, «умночувственное», как сказал бы Авраам Позов, квалифицирует гения как посредника между архетипом и человеком[222]222
  Позов А. Метафизика Пушкина. Мадрид, 1967. С. 163.


[Закрыть]. Вот почему Вяч. Иванов писал об одном из таких гениев: «Поэт всегда и во всем, [он] умел, как все истинные поэты, противоречить себе. Эта многогранная душа, внутренняя сложность которой, бунтующая против подчинения одному началу, была бы немыслима без противоречий, искала путей гармонической организации в разносторонности и разнообразии предметов… и приемов творчества»[223]223
  Иванов Вяч. О поэзии Иннокентия Анненского // Родное и вселенское. М., 1994. С. 172.


[Закрыть]. Недаром Пушкин в 1926 г. делает Катенину примечательное признание: «Ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли»[224]224
  Пушкин. Письма. Т. II. 1826–1830 ⁄ Под ред. Б. Л. Модзавлевского. М., Л., 1928. С. 6.


[Закрыть].

С. А. Фомичев, анализируя пушкинский набросок «Крион, роскошный гражданин»[225]225
  Фомичев С. А. Творчество Пушкина: рукописи и тексты, интерпретации и толкования. Арзамас, Новгород, 2016. С. 85–92.


[Закрыть], обращается к соответствующему наброску в «Путешествии в Арзрум», «возвращаясь во дворец (из народной бани. -А. А.), – пишет Пушкин, – узнал я от Коновицына, стоявшего в карауле, что в Арзруме открылась чума. Я в тот день решился оставить армию. Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошел гулять на базар. Остановясь перед лавкой ружейного мастера, я стал разглядывать какой-то кинжал, как кто-то ударил меня по плечу. Я оглянулся: за мной стоял ужасный нищий. Он был бледен, как смерть; и из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения и воротился домой очень недовольный своею прогулкою.

Любопытство однако ж превозмогло; на другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного, он был чрезвычайно бледен и шатался. Как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев больного и обещая несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее вернулся в город» (VIII, 481–482).

Нельзя не заметить, комментирует С. А. Фомичев, как мало житейской логики во всех здесь поступках поэта. Здравый смысл подсказывал ему оставить зачумленный город. Вместо того чтобы изгладить впечатление о присутствии чумы, путешественник отправляется на базар… в скопище людское! Мало того, столкнувшись там с больным, он на следующий день (из любопытства!) посещает лагерь зачумленных. Правда, он берет некоторые меры предосторожности. Но поражается хладнокровию турков-санитаров и стыдится своей «европейской робости»[226]226
  Фомичев С. А. Указ. соч. С. 87.


[Закрыть].

Это совмещение, казалось бы, несовместимого, как в прозе, так и в лирике, ведет нас к проблеме метафизического, в частности к статье Г. Башляра «Мгновение поэтическое и мгновение метафизическое». Он пишет: «Поэзия – мгновенная метафизика… только останавливая жизнь, только проживая сиюминутную диалектику радости и страдания (ср. “Сердцу закон непреложный – Радость – страданье одно!” А. Блок), поэзия может превозмочь жизнь (превозмочь диалектику противоречий, диалектику жизненных устремлений). Следовательно, она воплощение самой одновременности, когда даже разорваннейшее бытие приобретает цельность… Цель – это вертикальность… это остановленное мгновение, в котором одновременности, упорядочиваясь, убеждают, что поэтическое мгновение обладает метафизической перспективой.

…Миги, в которые подобные чувства удается испытать разом <…> и выносят бытие за пределы обычного времени… Их выплеск можно пережить в одно мгновение, во взлетах и падениях, которые исключают друг друга.

Размышляя и дальше в этом направлении, мы неожиданно приходим к заключению, что любая (пушкинская. – А. А.) нравственность мгновенна. Категорический императив морали не связан со временем… (Ахматова Анна: Пушкин-моралист). Поэт становится естественным проводником метафизика, стремящегося понять могущество мгновенных связей, буйство жертвенности, не поддаваясь на расчленение грубой философской дуалистичности субъекта и объекта, не позволяя остановить себя перед лицом двойственности долга и эгоизма. Одновременно, в едином мгновении, он открывает общность формы и личности. Он доказывает, что форма есть личность, а личность – форма. Поэзия становится, следовательно, мгновением формальной причины, мгновением личностной мощи… и только в вертикальном времени остановленного мгновения поэзия обретает свою особую энергию»[227]227
  Башляр Г. «Мгновение поэтическое и мгновение метафизическое» // Новый рационализм. М., 1987.


[Закрыть].

Один из современников русского поэта, Ф. Глинка, писал о нем: «Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом»[228]228
  Цит. по: Ильин И. Пророческое призвание Пушкина // Пушкин в русской философской критике. С. 347.


[Закрыть]. Но через край уходящему кипению души, замечает другой исследователь, «этому страстному извержению соответствовали – пронизывающая сила острого ума, неошибающийся эстетический вкус, качественное благородство души и способность с трепетом и умилением отвечать на все божественное»[229]229
  Цит. по: Там же.


[Закрыть]. Последнее высказывание ассоциируется с приветственной надписью, которой встречали жители Афин прибытие в свой город Помпея:

 
Себя считаешь человеком ты, —
И в этом божества черты[230]230
  Монтень М. Указ. соч. Кн. 3. С. 311.


[Закрыть].
 

С другой стороны, еще один ключ к единству противоположных переживаний подсказывают размышления Ю. М. Лотмана при прочтении «Полтавы», где возникает, пишет Лотман, «как бы полифония пространства, игра разными видами их членения <…> в “Полтаве” есть два непересекающихся и несовместимых мира: мир романтической поэмы с сильными страстями, соперничеством отца и любовника за сердце Марии, и мир исторических событий. Одни герои (как Мария) принадлежат только первому миру, другие (как Петр) только второму. Мазепа – единственный персонаж, входящий в оба». Сам диапазон ключей к толкованию контроверзных высказываний Пушкина – свидетельство его творческой универсальности. «Жизнь – миг!» – восклицал К. Батюшков. «Мгновенье мне принадлежит, Как я принадлежу мгновенью!»

Глава 5
Мастерская острословов: Пушкин и Шамфор

Оставаясь самим собой, Пушкин чутко откликался на чужую непосредственность, оригинальность, наконец, гениальность. Примером могут служить литературные связи с Н. Шамфором.

Себастьен-Рок Никола Шамфор (1741–1794) рожден вне брака и фамилию Шамфор присвоил себе сам. Двадцати лет за стихи на заданную тему он, – «не бессмертный гений, но человек с отличным талантом» (XI, 171), – как сказал о нем Пушкин, удостоился премии Французской академии. В последующие годы подобные знаки признания сопровождали литературную деятельность Шамфора несколько раз.

За трагедию «Mustapha et Zeangir», поставленную в 1776 г. на сцене театра Фонтенбло, королева Мария-Антуанетта и принц Конде пожаловали Шамфору пенсии. Речь Л.-Ф. Сегюра приветствовала в 1781 г. избрание писателя членом Academic francaise. С этих пор он стал своим в кругу титулованных и знатных людей Франции. Но Шамфор, «человек, богатый душевными глубинами и подоплеками, угрюмый, страдающий, пылкий, – мыслитель, считавший смех необходимым лекарством от жизни»[231]231
  Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 570. Далее ссылки на это издание в тексте дается с указанием литеры Н. и страницы.


[Закрыть], видимо, никогда не забывал о своем происхождении. После революции он скажет: «До сих пор люди ходили на головах, теперь они встали на ноги»[232]232
  Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты ⁄ Издание подг. П. Р. Заборов, Ю. Б. Коренев, Э. Л. Линецкая; пер. Ю. Б. Коренева, Э. Л. Липецкой. М., 1993. С. 249. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте даются с указанием литеры Ш. и страницы.


[Закрыть].

В 1792 г. Шамфор был назначен хранителем Национальной библиотеки. После подавления мятежа жирондистов его, дружившего с графом Мирабо и аббатом Сийесом[233]233
  О друзьях Шамфора у Пушкина есть важная реплика. В письме А. А. Бестужеву (1825) поэт замечает: «…об нашей-то лире можно сказать, что Мирабо сказал о Сиесе: “Son silence est une calamite publique” Его молчание – общественное бедствие» (XIII, 179).


[Закрыть], за отказ печатно выступить против свободы слова препроводили в июле 1793 г. на короткое время в тюрьму. Вторая угроза ареста, последовавшая за казнью вождей Жиронды, заставила Шамфора прибегнуть к суициду. Спустя несколько месяцев после попытки покончить с собой Шамфор умер от ран.

В 1795 г. началась его посмертная слава: друг Шамфора, первый биограф писателя, Пьер-Луи Женгене, ставший позднее известным историком литературы, издал неопубликованные заметки, содержавшие собрание максим, характеров и анекдотов, над которыми Шамфор работал и размышлял в конце жизни. Ф. Ницше, с пристрастием читавший “Maximes et pensees, caracteres et anecdotes par Chamfort”, полагал, что в них бьется кровоток мести той знатной публике, которая в течение многих лет соблазняла бастарда примкнуть к ней и сравняться с нею[234]234
  Pendant Ницше, Реми де Гурмон объяснял желчь Шамфора приобретенным сифилисом, полагая, что тот стал жертвой «ужасной неосмотрительности», когда внезапно вспыхнувшее чувство затмило рассудок. (См.: Chamfort. Oeuvres. Par Cloude Roy. Paris, 1960. P. 399.) Возможно, об этой болезни обмолвился сам Шамфор: “J’ai detruit mes passions, a peu pres comme un homme violent tue son cheval, ne pouvant le gouverner” (Ch., 58). «Я свел на нет свои страсти примерно таким же способом, каким горячий человек запаливает коня, которого не в силах объездить» (Ш., 60).


[Закрыть]. Этот соблазн обернулся, по мнению немецкого провидца, нечистой совестью. Страстное покаяние охватило Шамфора, и «в этом состоянии, – писал Ницше, – он облачился в плебейскую одежду, как своего рода власяницу! <…> ненависть и месть Шамфора воспитали целое поколение; эту школу прошли и сиятельнейшие особы»[235]235
  Ницше Ф. Указ. соч. С. 570. Справедливость этого мнения подтверждает переписка Шамфора с графом Мирабо.


[Закрыть]. Оставайся Шамфор «хоть на один градус больше философом, – утверждал Ницше, – революция бы не получила своей трагической остроты и своего самого колючего жала»[236]236
  О Шамфоре: Conejo В. Problemes chamfortiens (Bibliogr., reseption, texte) // Pubblicazioni della Facolta di lettere e filosofia dell’Universita di Pavia. Firenze, 1992, № 66. Библиография, собранная автором, охватывает издания сочинений Шамфора и публикации о нем с 1795 по 1989 г. и насчитывает 488 изданий на европейских языках.


[Закрыть] (Н., 570).

Спустя два столетия после смерти Шамфора опубликованная библиография его изданий и литературы о нем насчитывает около пятисот названий[237]237
  См.: Пушкин. Письма ⁄ Ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. Т. I. Л., 1926. С. 430; Козмин Н. К. Пушкин-прозаик и французские острословы XVIII века (Шамфор, Ривароль, Рюльер) // Известия по русскому языку и словесности. 1928. Т. 1. Кн. 2. Л.: АН СССР, 1928 С. 548–551; Лернер Н. О. Пушкинологические этюды. VII. Пушкин и Шамфор // Звенья. Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века. Т. V. М.; Л., 1935. С. 119–121; Вольперт Л. И. Еще о «славной шутке» госпожи де Сталь // Временник Пушкинской комиссии. 1973. Л., 1975. С. 125–126; Мошинская Р. П. Пушкин и исторический анекдот Шамфора // Учебный материал по теории литературы. Жанры словесного текста. Анекдот/ Сост. А. Ф. Белоусов. Таллин, 1989. С. 47–52.


[Закрыть]. В ней фигурируют имена Аристофана, Данте, Талейрана, Фосколо, Камю, Беккета… и нет имени первого поэта России, хотя тема «Пушкин и Шамфор» в отечественном литературоведении была заявлена уже в 1920-е гг.[238]238
  Лотман Ю. М. Пушкин ⁄ Вступит, статья Б. Ф. Егорова. СПб., 2003. С. 364.


[Закрыть] К ней обращались Б. Л. Модзалевский (1926), Н. К. Козмин (1928), Н. О. Лернер (1935), Р. П. Мошинская (1989), наконец, Ю. М. Лотман[239]239
  Там же.


[Закрыть].

Здесь нет необходимости касаться даже основных идей и замечаний пушкинистов по поводу связей творчества поэта с наследием Шамфора, но о краткой статье Ю. М. Лотмана следует упомянуть особо, потому что одна незамеченная, как и другие, – о чем речь впереди, – пушкинская реминисценция, такая же парафраза пересказанного Шамфором анекдота, какой является и высказывание Жермены де Сталь, о котором писал в своей заметке Лотман… В статье «Еще о “славной шутке” мадам де Сталь» он указал, что «славная, – по словам Пушкина, – шутка» – «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою» – является перефразировкой сентенции Шамфора: «Правление во Франции было абсолютной монархией, ограниченной сатирическими песнями»[240]240
  «Литературная газета» А. С. Пушкина и А. А. Дельвига. 1830 год. № 1-13. М., 1988. С. 40, 41.


[Закрыть].

«…именно в сопоставлении с афоризмом Шамфора, – пишет Лотман, – слова г-жи де Сталь приобретают полный смысл и, прежде всего, композиционную законченность: в Англии власть правительства ограничена парламентом, во Франции – насмешливыми песнями, в России – петлей, которой давят тирана отчаявшиеся подданные (такая композиция, – замечает ученый, – обычна в жанре философского афоризма: ср., например, максиму Шамфора о том, что в Италии женщина не поверит страсти своего любовника, если он не совершит преступления, в Англии – безумия, во Франции – глупости. – А. А.)… Однако, – продолжает Лотман, – знал ли Пушкин афоризм Шамфора? На него, кажется, – высказывает предположение автор, – можно ответить положительно»[241]241
  Там же. С. 42.


[Закрыть].

Предположение ученого находит подтверждение в калькировании Пушкиным некоторых анекдотов Шамфора, а порой – в формальных особенностях подражания. На них мы и хотим обратить внимание, хотя пушкинская реминисценция, о которой пойдет речь, интересна не только своей формой, но и сама по себе, а именно, фактом ранее не фиксированного заимствования.

В статье «Александр Радищев» Пушкин назвал автора «Путешествия из Петербурга в Москву» «истинным представителем полупросвещения», в котором идеи французских просветителей отразились «в нескладном искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале»[242]242
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 568.


[Закрыть] (XII, 36). В черновике, уточняя свое определение, Пушкин писал: «Отымите у него (Радищева. -А. А.) честность, в остатке будет Полевой»[243]243
  См.: Асоян А. А. Метатексты пушкинской статьи «Александр Радищев» // Московский пушкинист. Вып. IX. М., 1999.


[Закрыть] (XII, 355).

Смысл пушкинской остроты не сразу поддается экспликации. Напомним, что в статье «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» поэт, издеваясь над Гречем и Булгариным, а также издателем «Московского телеграфа», оказавшимся с ними в «добром согласии», именовал Н. Полевого «славным Грипусье»[244]244
  Chamfort. Maximes, pensees, anecdotes, caracteres et dialogues. Par P.– J. Stahl. Bruxelles, 1857. P. 237. Далее ссылки на это издание в тексте даются с указанием литер Ch. и страницы. Острота лорда Тайроли, вероятно, инспирирована, в частности, тем, что Португалия XVIII века – сателлит Англии. Министр внутренних дел короля Жозе I (1750–1787) Помбал стремился преобразовать страну, впавшую после Лиссабонского землетрясения в крайний упадок, но лишь превратил ее в полицейское государство, ставшее отсталой окраиной Европы, где, например, книги Дидро, Руссо, Локка и в конце века оставались запрещенными.


[Закрыть] (XI, 211).

Происхождению этого прозвища Полевой был обязан «Северной пчеле», которая немало потешилась, когда в отделе мод «Московского телеграфа» заметила ляпсус: здесь сообщалось о цветах платьев – «голубом, розовом и грипусье». Последнее слово было искажением французского “grispoussiere”, что в переводе означает «серый цвет пыли».

Казус с автором «Истории русского народа» послужил поводом для насмешек над безупречностью и глубиной его образованности, которая всегда была для Пушкина предметом досады. Уже в 1825 г. он советовал кн. П. А. Вяземскому, «сводничавшему» опальному поэту в издатели Н. Полевого: «Да ты смотри за ним, – ради бога!

И ему случается завираться! Например, Дон Кихот искоренил в Европе странствующих рыцарей!!! В Италии, кроме Данте единственно, не было романтизма. А он, – возражал поэт, – в Италии-то и возник…»[245]245
  Делакруа Э. Мысли об искусстве. О знаменитых художниках. М., 1960. С. 223.


[Закрыть] (XIII, 184). Через год в другом письме Пушкин, замышляя «завладеть» каким-нибудь журналом, отговаривает Вяземского «соединиться» с Полевым, ибо издатель, пишет он, «должен 1. знать грамматику русскую, 2. писать со смыслом <…> А этого-то Полевой и не умеет» (XIII, 304).

Таким образом, пушкинская формула «Отымите у него честность, в остатке будет Полевой», связавшая имя Радищева с издателем «Московского телеграфа», имеет серьезную подоплеку, тем более что слово «полупросвещение» в текстах Пушкина встречается лишь дважды. Первый раз оно прозвучало в пушкинской рецензии, опубликованной на страницах «Литературной газеты», – «О “Разговоре у княгини Халдиной” Фонвизина», – где рассуждения о фонвизинском персонаже, судье Сорванцове, завершались резюме Пушкина: «Словом, он истинно русский барич, каковым образовали его природа и полупросвещение» (XI, 96).

Так в отзыве о фонвизинском аудиторе была предвосхищена нелестная характеристика Радищева. Конечно, Радищев не Сорванцов, но знаменательно, что, по мнению Пушкина, оба представляют одно и то же ущербное явление, хотя и далеко отстоят друг от друга. Чем же Радищев мог заслужить оскорбительное уподобление Сорванцову? Портрет Сорванцова складывается у Фонвизина из диалога героя с княгиней Халдиной и благодаря его «говорящей» фамилии.

По словарю В. Даля, сорванец – дерзкий проказник и нахал. В близком значении употреблено это слово и в письме Пушкина И. И. Дмитриеву. «Вероятно, вы изволите уже знать, – пишет он, – что журнал “Европеец” запрещен <…> Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем» (XV, 12). Слова «сорванец»» и «якобинец» в этом контексте оказываются синонимически близкими.

У фонвизинского Сорванцова «катилининское», по замечанию княгини, честолюбие, природный ум и воспитание, которое вселяло в сердца «ненависть к отечеству, презрение ко всему русскому и любовь к французскому»[246]246
  Пушкин А. С. Дневники. Записки ⁄ Издание подг. Я. Л. Левкович. СПб., 1995. С. 198. В дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием литер Ди. и страницы.


[Закрыть]. Халдину он ужасает тем, что проиграл в карты деревню, где погребены его родители. Тут невольно вспоминается пушкинский набросок, сделанный в тот же год, когда «Литературная газета» опубликовала «Разговор…», заимствованный из готового к изданию собрания сочинений Фонвизина:

 
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам (III, 42).
 

Правда, благодаря одному молодому человеку, который «имел просвещение и хорошее поведение», Сорванцов уже осознал свое «невежество» и не ставит его «себе в достоинство», но фонвизинский герой словно пародия на пушкинского Радищева, в котором тридцатишестилетний поэт увидел «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему…» (XII, 36).

Преклоняясь перед личным самостоянием и мужеством Радищева, Пушкин в эти годы давно отошел от политических воззрений, ущербность которых заключалась для него прежде всего в игнорировании исторических закономерностей, которые он понимал как «необходимое следствие нравов и духа времени» (XI, 238). В результате в статье «Александр Радищев» рождается оппозиция, связующая Радищева с Карамзиным. В самом общем виде ее содержание таково: на пути преобразований Радищев был сторонником радикальных мер, пафос же Карамзина заключался в обогащении, усложнении и развитии культуры[247]247
  Жирмунская Н. Человек в микромире афоризма // Размышления и афоризмы французских моралистов XVI–XVIII веков. СПб., 1995. С. 21.


[Закрыть]. Эволюция самого Пушкина, как латентного героя статьи, реструктурировалась и сопрягалась, условно говоря, с движением от Радищева к Карамзину.

Вот почему творение Карамзина, где автор предпринял беспримерную попытку восстановить прошлое, по мнению Пушкина, «вечный памятник и алтарь спасения, воздвигнутый русскому народу» (XI, 316), а «Путешествие из Петербурга в Москву» – «типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость» (XI, 245). В итоге рождается острота: «Отымите у него (Радищева. – А. А.) честность, в остатке будет Полевой» (XII, 355).

Вероятно, она не случайно осталась в черновике. И дело не только в ее резкости, «шутка» Пушкина слишком напоминала кальку с анекдота, услышанного Шамфором от лорда Килмейна или милорда Тайроли, бывшего более десятка лет английским послом в Португалии. “Mylord Tirauley disait qu’apres avoir ote `a un Espagnol ce qu’il avait de bon, ce qu’il en restait etait un Portugais”[248]248
  Chamfort. Maximes, anecdotes, caracteres et dialogues. Par P. J. Stahl. Bruxelles, 1857. P. 237. Далее ссылки на это издание в тексте даются с указанием литер Ch. и страницы.


[Закрыть] – «Милорд Тайроли утверждал, – сообщает Шамфор, – что если отнять у испанца его достоинство, то получится португалец» [Ш., 215].

Пушкинская острота, метившая одновременно в Полевого и Радищева, именно в сопоставлении с афоризмом Шамфора, воспользуемся словами Лотмана, приобретает полный смысл и композицинную законченность.

Несомненно, что она плод искусного освоения французского анекдота. Но, как говорил искушенный В. К. Шилейко, область совпадений столь же огромна, как область подражаний и заимствований.

Аргументы, подтверждающие справедливость этого мнения, встречаются часто. Передают, например, что Людовик XIV однажды с досадой заявил собственному исповеднику, упрекнувшему легкомысленные слабости короля в своей проповеди: «Я готов сказать себе это сам, но я не хочу, чтобы мне это говорили»[249]249
  Делакруа Э. Мысли об искусстве. О знаменитых художниках. М., 1960. С. 223.


[Закрыть].

Прислушиваясь к этой фразе короля-солнца, начинаешь слышать другую, из пушкинского письма Вяземскому: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, – признается Пушкин, – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство» (XIII, 280). Признание Пушкина ассоциируется не только со словами Людовика XIV, но и с записью Шамфора, как будто заимствуя у нее если не формообразование, то траекторию мысли: “Quand il se fait quelque sottise publique, je songe a un petit nombre d’etrangers qui peuvent se trouver a Paris, et je suis pret a m’affliger, car j’aime toujours ma patrie” (Ch., 89). «Когда какая-нибудь глупость правительства получает огласку, я вспоминаю, что в Париже находится, вероятно, известное число иностранцев, и огорчаюсь: я ведь все-таки люблю свое отечество» (ILL, 87).

В черновиках к «Мыслям и замечаниям», которые частично были напечатаны в «Северных цветах» за 1828 г., встречается запись, начинающаяся фразой: «Повторенное острое словцо становится глупостью»[250]250
  Пушкин А. С. Дневники. Записки ⁄ Изд. подг. Я. Л. Левкович. СПб., 1995. С. 198.


[Закрыть]. Она звучит как короткое эхо высказывания, засвидетельствованное Шамфором: “Une idee qui se montre deux fois dans un ouvrage, surtout a pen de distance disait M., me fait e’ effet de ces gens qui, apres avoir pris conge, rentrent pour reprendre leur epee on leur chapeau” (Ch., 234). «Мысль, которая дважды появляется в сочинении, да еще на протяжении немногих страниц, – заметил М., – напоминает мне человека, который, откланявшись, тотчас же возвращается за шпагой или шляпой» (Ш., 213).

Другой пример «совпадения» еще более впечатлителен. В «Максимах и мыслях» читаем: “II у a une melancolie qui tient a la grandeur de l’esprit” (Ch., 252). «Иной раз меланхолия служит приметой высокой души» (Ш., 96), а в конце мая 1825 г. Пушкин назидательно выговаривает К. Ф. Рылееву: «Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа» (XIII, 176).

Недавно Л. И. Вольперт отмечала, что большинство «типологических» наблюдений, появившихся при жизни поэта, а также позднее, вплоть до конца XIX в., сводилось к выявлению в пушкинских текстах отдельных реминисценций и аллюзий, но с началом XX столетия такому подходу противопоставляется широкая концепция «влияния» (связь с историзмом, усвоение способа видения мира, самого «духа» оригинала, перекличка идей)[251]251
  Вольперт Л. И. Пушкин и французская литература (история изучения проблемы) // А. С. Пушкин и мировая культура. Международная научная конференция. Материалы. 2–4 апреля 1990 г. М., 1999. С. 174.


[Закрыть].

Эта эволюция штудий пушкинологического характера должна коснуться и ранних писем Пушкина, где его чувства и мнения еще зависимы от литературных впечатлений[252]252
  См. об этом рассуждения В. Ф. Саводника, которые приводит Б. Л. Модзалевский: Пушкин. Письма ⁄ Ред. и примеч. Б. Л. Модзавлевского. Т. 1. С. 250–257.


[Закрыть]. Например, в «Характерах и анекдотах» Шамфор пишет: «Даже самый скромный человек, если он беден, но не любит, чтоб с ним обходились свысока, вынужден держать себя в свете с известной твердостью и самоуверенностью. В этом случае надменность должна стать щитом скромности <…> светское общество ожесточает человека; тот же, кто не способен ожесточиться, вынужден приучать себя к напускной бесчувственности, иначе его непременно будут обманывать…» (Ш., 51, 52).

Словно в унисон с этими сентенциями, Пушкин наставляет юного брата: «Не суди о людях по собственному сердцу <…> презирай их самым вежливым образом: это средство оградит тебя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет <…> Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит <…> Никогда не принимай одолжений: одолжение – чаще всего предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает» (XIII, 524).

Подобная перекличка поэта с Шамфором угадывается, – на что указал в свое время Козмин, – и в хронологически близком письму отрывке (возможно, 1823 года): «Жалуются, – пишет Пушкин, – на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного? Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как поют они модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, искажают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… Исключения редки» (Дн., 90).

У Шамфора читаем: «Некоторые мои знакомцы из числа людей, наделенных пылким воображением, а потому неизменно проявляющих живой интерес к прекрасному полу, не раз говорили мне, что их всегда удивляет, как мало на свете женщин, восприимчивых к искусству, в особенности к поэзии. Один поэт <…> рассказывал мне, в какое изумление повергала его некая умная, изящная, обладающая чувствительным сердцем дама. Она всегда была со вкусом одета, отлично играла на многих инструментах и при этом не имела ни малейшего представления, что такое ритм или чередование рифм: ей ничего не стоило заменить в стихе удачное, порой гениально найденное слово первым попавшимся банальным выражением, даже если последнее нарушало размер» (ILL, 147).

Примечательно, что позднее Пушкин изменил своему заимствованному скептицизму, и в «Рославле», как, впрочем, и в “Table-talk” (см.: Дн., 111), звучат уже совершенно иные высказывания о женщинах. «Нет сомнения, – запальчиво утверждает пушкинская героиня, – что русские женщины лучше образованны, более читают, более мыслят, нежели мужчины…» (VIII, 156).

Трудно не заметить и жанрового подобия “Table-talk” собранию “Anecdotes, caracteres et dialogues” Шамфора, хотя название «разговоров» Пушкина принято отсылать к одноименной книге С. Т. Кольриджа “Spesimens of the Table-Talk”, которую русский поэт купил 17 июля 1835 г.[253]253
  См.: Яковлев Н. из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина // Пушкин в мировой литературе. Сб. статей. Л., 1926. С. 137–140.


[Закрыть] Но эта книга, как справедливо отмечает исследователь, представляет собой аккуратно записанные неким Н. N. С. беседы с Кольриджем разных лиц. «Задача книги – показать облик Кольриджа, обаятельного и содержательного собеседника, похожего на философов афинского Ликея (“Не was to them as an oldmaster of the Academy of Liceum”, – пишет автор предисловия…)» (Дн., 198).

Еще меньше сходства с «застольными разговорами» Пушкина у другой книги, на которую указывал М. А. Цявловский и которая тоже была в библиотеке поэта: Hazlitt W. Table talk, or Original essays. Paris, 1825. В ней собраны значительные по объему статьи, посвященные проблемам морали и искусства: “On the pleasure of painting”, “On the fear of Death”, “On application to study” и др.[254]254
  В связи с этим дискуссионным представляется вывод Л. Я. Левкович, что Пушкин «заимствует у Кольриджа и Хэзлитта (автора еще одной книги – “The spirit of the Age, or Contemporory Portraits”. Paris, 1925. – А. А.) жанровую форму «застольных бесед» на разные темы…» (Дн., 199). Более убедительным кажется давнее мнение Н. Яковлева, что книга W. Haslitt’s с пушкинскими “Table-talk” явно не имеет никакого отношения (Яковлев Н. Указ. соч. С. 140).


[Закрыть]