Текст книги "Данте Алигьери и русская литература"
Автор книги: Арам Асоян
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Эти мечтания побуждают вспомнить IV песнь «Ада», где в Лимбе к Данте и Вергилию направляются
Гомер, превысший из певцов всех стран;
Второй – Гораций, бичевавший нравы;
Овидий – третий, и за ним – Лукан.
Они приветствуют Алигьери и приобщают его к «славнейшей” из школ», к своему собору.
Таким образом, Данте оказался вдохновителем Кюхельбекера еще и потому, что «Божественная Комедия» предвосхитила стремление романтиков к предельному самовыражению, ее главным мотивом стала судьба самого поэта, не случайно первые два столетия поэма называлась «Li Dante»[111]111
Дж. Скартаццини. Указ соч. С. 134.
[Закрыть]. «Дантеида» с авторской нацеленностью на глубоко личностное содержание не могла не возбуждать сознание русских и западноевропейских романтиков. Интерес к трагической судьбе Данте, в которой Кюхельбекер видел сходство со своей участью, должен был совпасть и совпал с романтическим пристрастием русского поэта к «Божественной Комедии». Видимо ей обязан «Давид» и сложной взаимосвязью антично-мифологических, библейско– христианских и реально-исторических элементов. От Сизифа и царя Саула до Грибоедова и Шихматова, от античных поверий до символики христианских добродетелей: Любви, Надежды, Веры – таков диапазон реалий поэмы Кюхельбекера. Как и в «Комедии», они служат стремлению автора «Возвыситься над повседневной былью» (Ад, 11-110).
задается вопросом русский поэт. Данте отзывается в его поэме и колоритом некоторых инфернальных эпизодов повествовательного сюжета:
Наиболее отчетливо эта картина ассоциируется с пятым рвом Злых Щелей. Здесь бесы вонзают в грешника зубы, как только он высунется из кипящей смолы:
Так повара следят, чтоб их служки
Топили мясо вилками в котле
И не давали плавать по верхушке [Ад, XXI, 55–57].
Другая аналогия обнаруживается между схваткой Хуса с Мельхиусом (кн. «Воцарения») и сценой мести Уголино архиепископу Руджери; «дикие краски Данта» несомненно сказались на изображении крайнего ожесточения, которым охвачены герои «Давида»:
Как и других романтиков, Кюхельбекера не могла не заворожить поэтическая дерзость Данте, его способность к необыкновенному по художественной силе гротеску. Романтики считали, что гротеск чужд классическому искусству, и, наоборот, полагали его элементом, специфичным для современной поэзии, в корне меняющем все ее существо. В. Гюго, чей авторитет Кюхельбекер ценил весьма высоко, был убежден, что именно «плодотворное соединение образа гротескного и образа возвышенного породило современный гений, такой сложный, такой разнообразный в своих формах, неисчерпаемый в своих творениях и тем самым прямо противоположный единообразной простоте античного гения»[115]115
Гюго В. Предисловие к «Кромвелю». – Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. М.; Л.: ГИХЛ, 1958. С. 485. На русском языке «Предисловие» было опубликовано в «Московском телеграфе» за 1832 г. под названием «О поэзии древних и новых народов». Кюхельбекер ознакомился с этим манифестом французского романтизма лишь в 1834 г.
[Закрыть]. Гюго полагал, что «гротеск, как противоположность возвышенному, как средство контраста является<…> богатейшим источником, который природа открывает искусству…» «Разве Франческа ди Римини и Беатриче были бы столь обаятельны, – спрашивал он, – если бы поэт не запер нас в Голодную башню и не заставил бы нас разделить отвратительную трапезу Уголино? У Данте не было бы столько прелести, если бы у него не было столько силы»[116]116
Там же. С. 488.
[Закрыть].
Мнение Гюго о гротеске представлялось сомнительным современнику Кюхельбекера Н. И. Надеждину. Критик не считал гротеск специфическим средством романтического изображения жизни. Он не признавал за «музой новых времен» якобы исключительно ей принадлежащую способность чувствовать и ощущать, что «отвратительное стоит наряду с прекрасным, безобразное возле прелестного, смешное на обратной стороне высокого, добро существует вместе со злом, тень со светом»[117]117
Надеждин Н. И. Литературная критика. Эстетика. М.: Худож. лит., 1972. С. 179.
[Закрыть]. В своей диссертации «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» (1830) Надеждин писал: «Что же хочет Гюго доказать нам? На каком основании он утверждает, что тип смешного (grotesque) не был известен классической поэзии? Ужели можно отказать художникам древнего мира в искусстве соединять свет с тенью»[118]118
Там же.
[Закрыть].
В рассуждениях Гюго о гротеске Надеждин увидел упрощенное толкование различий между классической и романтической поэзией, или легкомысленное решение «рассечь Гордиев узел одним ударом», но не столь ревностно, как Гюго, он искал «верный и точный признак, отличающий один поэтический мир от другого»[119]119
Там же.
[Закрыть]. Автор диссертации был уверен, что все существующие мнения о романтической поэзии совершенно недостаточны, ибо учитывают «лишь внешний образ действования, не обращая между тем внимания на внутреннее ее направление»[120]120
Там же. С.180.
[Закрыть]. Его собственная концепция сводилась к следующему: различия между классической и романтической поэзией обусловлены различным характером античной и средневековой эпох[121]121
Средневековую эпоху Надеждин заключил в границы XI–XVI вв. – См.: Указ соч. С. 182–185.
[Закрыть].
Для первой, младенческой эпохи, писал Надеждин, характерно средобежное стремление человеческого духа – вне себя, поэтому высочайшим первообразом классической поэзии становится видимый мир; таким образом, искусство суть подражание окружающей природе. В средневековую эпоху возмужавший человеческий дух обращает взор на самого себя, и субъективность становится главным признаком искусства. Истинное содержание средневековой, то есть романтической поэзии – «духовность идеальных ощущений», отсюда и ее частные отличительные свойства: она более человечна, чем классическая поэзия; в отношении к организации – более фантастическая, в отношении к выражению – более живописная, в отношении к внешнему строению – более музыкальная[122]122
Там же, С. 191–201.
[Закрыть].
Все это воистину интересно, потому что оппонент Гюго за подтверждениями и примерами также обращался к «Божественной Комедии». Он полагал, что перечисленные им свойства средневековой поэзии’ нигде не отражаются так ясно, как в поэме Данте, в «которой представляется полный и цельный отпечаток всего романтического мира<…>*. В ней творческий гений разоблачил человеческую природу от телесного покрова. Это – действительная биография человеческого духа…»[123]123
Там же. С. 201–202.
[Закрыть]. С точки зрения Надеждина, дантовское творение «было и осталось единственным: ему принадлежит собственная оригинальная форма, которой не может дать никакого названия эстетическая технология»[124]124
Там же. С. 204.
[Закрыть].
Между тем автор диссертации не только противопоставлял «Комедию» античной поэзии, но и находил в этом «самом романтическом» создании преемственность с классическим искусством. По его мнению, она сказалась и в обилии мифологических образов, и в зримых предметно-чувственных деталях, которые помогают бесплотные идеи воплотить в великолепные формы. В то же время Надеждин отмечал «непроницаемый мрак аллегорического мистицизма», высочайшую тонкость «бессущных» сентенций», за которые поэт получил в старину имя «великого философа и божественного богослова», упоительную сладость чувства, образованного в «школе святой любви».
Кто, заключал диссертант, посвящен в таинства «Божественной Комедии», тот может сказать о себе, что он открыл вход во внутреннейшее святилище романтической поэзии[125]125
Надеждин Н. И. Литературная критика. С. 204.
[Закрыть]. Шестнадцатое столетие было для нее, по утверждению Надеждина, и золотым веком, и свидетелем ее быстрого падения[126]126
Там же. С. 215.
[Закрыть]. В самой Италии романтический дух замер с заточения Тассо. Печать окончательного вырождения романтизма лежит на музе Байрона, и любые попытки воскресить романтизм обречены, думал Надеждин, на несомненный провал, так как «дух человеческий, беспрестанно идущий вперед, не может снова вспять возвращаться и приходить в прежнее состояние»[127]127
Там же. С. 231.
[Закрыть]. И если для романтического искусства сверхъестественное было предметом религиозного верования, то для современной поэзии это лишь категория поэтического воображения. Теперь душа, не освященная благотворными лучами вечного солнца, погружается в бездонную пучину своего бытия, ожесточаясь против самой себя и всего сущего. Нельзя не удивляться, говорил Надеждин, «этой неукротимой гордости и непреодолимой силе духа, который в отпадении своем от бесконечного начала жизни, увлекает с собой весь мир и радуется адскою радостию разрушению своего бытия. Но это удивление есть точно такое же, какое восхищает у нас сатана»[128]128
Там же. С. 241. Ср.: в статье о романтической форме искусства Гегель писал, что оно «представляет собой возвращение человека внутрь себя самого, нисхождение в свое собственное чувство, благодаря чему искусство отбрасывает всякое прочное ограничение определенным кругом содержания и толкования и его новым святым становится humanum – глубины и высоты человеческой души как таковой…». – «Конец романтической формы искусства» ⁄ ⁄ История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли: В 5 т. Т. 3. М.: Наука, 1967. С. 201.
[Закрыть]. Верный своему принципу иметь в виду суть, а не форму, Надеждин разграничивал средневековую и новейшую поэзию по существенному признаку – по отношению к бесконечному. Именно «религиозно-поэтическое отступничество от сыновней любви к бесконечному», на его взгляд, породило в области «обмоложенного» романтизма Байрона. На этом основании Данте противопоставлялся Надеждиным поэту Британии. Байрон и творчество «байронистов» служило доказательством, что время романтической поэзии уже минуло.
Этот вывод вызвал горячие возражения. Магистр Московского университета, где Надеждин защищал свою диссертацию, И. Н. Средний-Камашев выступил с полемической рецензией. Правда, он не расходился с Надеждиным в общей оценке «Комедии». «Когда Данте, – рассуждал перед этим Камашев, – написал свою «Божественную Комедию», тогда можно было еще подумать, что она есть произведение случайное, выражающее только частность, индивидуальность поэта; но когда это произведение прожило веки, когда много столетий после того, человечество находило в нем постоянно что-то родное, когда целый продолжительный ряд совершеннейших проблесков поэтической жизни народов являлись постоянно в одном свете, общем гениальному Данту, хотя и выражали другие частности, тогда нельзя уже было смотреть на него, как на что-то, имеющим основанием одну личность писателя, тогда должно было возвысить его на степень деятельного органа в Истории литературы, на степень поэта, в котором разительно обнаружилась жизнь человечества в решительном переломе ее, в котором, как в зерне, сосредоточилось бытие целого периода»[129]129
Средний-Камашев И. Смерть Генриха III. – Атеней, 1830. Ч. 1. № 2. С. 184.
[Закрыть]. Вместе с тем, солидаризуясь с Надеждиным в том, что XIX столетие весьма отличается от «средних вексв рыцарства, обнаруживших романтизм в полнейшем развитии», Средний-Камашев резонно полагал: «…отличаться и почти ни в чем не сходствовать – большая разница. Мы до сих пор еще те же европейцы, которые были за пять столетий тому назад: у нас та же религия, несмотря на то, что Реформация была причиною многих изменений; политическая жизнь наша есть непосредственное следствие феодализма <…> наконец, самая философия наша еще вполне носит на себе признаки происхождения ее из форм человеческого духа; мы до сих пор те же еще рыцари, но только охладевшие; если у нас и нет Дантов, Тассов, то мы имеем Байронов, Гете…»[130]130
Средний-Камашев И. Н. Несколько замечаний на рассуждение г. Надеждина «О происхождении, свойствах и судьбе поэзии так называемой романтической». – В кн.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века: В 2 т. Т. 2. М.: Иск-во, 1974. С. 413. Подобное мнение ранее высказывал Рылеев: «Новая поэзия имеет еще свои подразделения, смотря по понятиям и духу веков, в коих появились ее гении. Таковы «Divina Comedia» Данта и чародейство в поэме Тасса, Мильтон и Клопшток с высокими религиозными понятиями и, наконец, в наше время поэмы и трагедии Шиллера, Гете и особенно Байрона, в коих живописуются страсти людей, их сокровенные побуждения, вечная борьба страстей с тайным стремлением к чему-то высокому, бесконечному» (Рылеев К. Ф. Несколько мнений о поэзии. – В кн.: Литературнокритические работы декабристов. М.: Худож. лит., 1978. С.220).
[Закрыть].
В полемике Среднего-Камашева с Надеждиным обнаружилось любопытное явление. Как тот, так и другой исходили из идеи закономерного развития. Но для Надеждина такая закономерность лежала в сфере диалектической логики и отождествлялась с гегелевской триадой: классическая поэзия (тезис) – романтическая (антитезис) – новая’(синтез). В этом заключались свои достоинства и свои недостатки. Мысль Надеждина, как верно отметил Ю.В. Манн, была сильна в своем философском, абстрагирующем качестве[131]131
Манн Ю. В. Факультеты Надеждина. – В кн.: Надеждин Н. И. Литературная критика… С.15.
[Закрыть]. Правда, идея трехфазисного развития искусства не являлась абсолютно новой. В 1874 г. Ф. Шлегель писал одному из своих корреспондентов: «Проблемой нашей поэзии мне представляется соединение существенно современного с существенно античным, если я прибавлю, что Гете первым в совершенно новый период искусства стал приближаться к этой модели, то ты поймешь меня. Если ты исследуешь дух Данте, возможно также и Шекспира, то будет легче познать то, что я назвал существенно современным»[132]132
Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. М.: Иск-во, 1983. Т. I. С. 402.
[Закрыть].
Вслед за Шлегелем Надеждин полагал, что синтез классицизма и романтизма должен дать форму искусству, соответствующему характеру новой эпохи, но в отличие от Шлегеля, считавшего Данте основоположником и отцом современной поэзии[133]133
Там же. Т.1. С. 376.
[Закрыть], Надеждин не признавал связей современного романтизма со средневековой поэзией и обвинял его в пустом подражании, которое наносит «ущерб нашему времени и позорит его»[134]134
Надеждин Н. И. Указ. соч. С. 253.
[Закрыть]. К слову сказать, журналист и известный историк Н.А. Полевой, для которого романтизм был формой борьбы западноевропейских народов против феодализма, находил это мнение заимствованным и ложным; в поэзии от Данте до Байрона он видел развитие одной и той же эстетической идеи и утверждал, что «Данте, Шекспир, Кальдерон, Гете, Байрон, новая философия германская, новая история Европы являются для нас не нелепостью, не бредом, но важными и великими задачами»[135]135
Полевой Н. А. Очерки русской литературы. СПб: Б. и., 1839. Т. I. С.38.
[Закрыть].
Если для Надеждина «Божественная Комедия» была полным выражением духа феодальной эпохи, то для Полевого именно с поэмы Данте начиналось разрушение этого духа в западноевропейском искусстве, и потому связь новейшей поэзии с «Комедией» Данте казалась ему несомненной. Девятнадцатый век мыслился Полевым как век романтизма. Того же мнения придерживались и другие апологеты нового искусства, в том числе и Средний-Камашев. Но в отличие от Полевого, чья точка зрения не учитывала качественных изменений в развитии европейской поэзии от «Божественной Комедии» до «Путешествия Чайльд-Гарольда»[136]136
Это ни в коей мере не означает, что исторический подход в анализе литературных явлений был чужд Полевому. Мысль об изменчивости искусства в связи с историческими условиями была одной из основ его критического метода. «Идеал, – писал Полевой, – воспитывается обстоятельствами, духом времени, которые дают ему особенный цвет, особенное направление, особенную форму» (Московский телеграф, 1825, ч. 6. С. 30). В данном случае Данте и Байрон объединились Полевым в контексте одной эпохи по главной, «философической» сути их творчества, т. е. не по «соображению исторического века», а по «соображению философическому важнейших истин души человеческой» (Московский телеграф, 1837. Ч. 37. С. 38).
[Закрыть], взгляд Среднего-Камашева на новейшую литературу исходил из представления как о неповторимости различных стадий в развитии поэзии, так и об исторической преемственности между романтизмом и средневековым искусством. В своих воззрениях на этот предмет Средний-Камашев занимал как бы промежуточную позицию между Полевым и Надеждиным. Его взгляды на становление западноевропейской литературы были историчнее, чем философски абстрагирующая точка зрения Нажедина, но она позволяла автору диссертации предвидеть наступление новой эры в поэзии.
Вместе с тем нетрудно заметить, что спор видных представителелей русской эстетической мысли о прошлом, настоящем и будущем романтизма постоянно включал в себя разговор о Данте и его «Комедии». Итальянский поэт играл немалую роль в обновлении русского эстетического сознания. Этому способствовали и труды адъюнкта кафедры истории русской словесности Московского университета С. И. Шевырева.
В 1833 г. он защитил диссертацию «Дант и его век», а через два года опубликовал «Историю поэзии», в которой не мог и не хотел обойти вниманием «Божественную Комедию». Известно, что романтики первые возвели личность и судьбу писателя в степень эстетической категории. «Рассматривая творения отдельно от жизни их авторов, – полагал Шатобриан, – классическая школа лишала себя еще одного могущественного средства оценки. В изгнании Данте – ключ к его гению»[137]137
Шатобриан Ф.Р. Опыт об английской литературе ⁄ ⁄ Эстетика раннего русского романтизма. М.: Искусство, 1982. С. 225.
[Закрыть]. Вникнуть в жизнь Данте призывал и автор «Истории поэзии». «Не из источника ли несчастья, – писал о поэте Шевырев, – этого глубокого источника жизни, почерпнул он свою поэзию?»[138]138
Шевырев С. И. История поэзии. М.: Б. И., 1835. Ч. I. С. 90.
[Закрыть]
Рецензируя фундаментальный труд Шевырева, «Библиотека для чтения» сопроводила эти слова ироническим междометием[139]139
См.: Библиотека для чтения, 1836. Т. 15. № 4. Отд. 5. С. 1.
[Закрыть]. Видимо, рецензент расценил риторический вопрос как утверждение в поэзии беспредельного субъективизма. Между тем русский дантолог еще в диссертации стремился доказать, что поэма Данте есть «слияние учености века с народностью»[140]140
Шевырев С. И. Дант и его время век ⁄ ⁄ Ученые записки императорского Московского университета. М., 1834. № 7, январь. С. 134.
[Закрыть]. «Божественная Комедия» была для него прекрасным примером историзма художественного произведения, который ставился романтической эстетикой во главу угла. В то же время она представляла богатый материал для размышления об активности авторского сознания. «Где же создался этот мир, – спрашивал о «Комедии» Шевырев, – где он принял образ стройного и целого мира, если не в духе?»[141]141
Шевырев С. П. История поэзии, с. 93. О дантологии Шевырева см. также: Ракитин К.В. Данте в творчестве С.П.Шевырева ⁄ ⁄ Дантовские чтения. М.: Наука, 2005. С. 69–93.
[Закрыть]
Такое суждение исключало свойственное классицистской эстетике убеждение, что подражание природе является сущностью искусства. «Каким же образом, – писал Шевырев, продолжая рассуждать о «Божественной Комедии», – жизнь бурная эпических поэтов переходить в спокойное созерцание, напротив, жизнь покойная драматиков выражается в бурях поэм? Как разрешить это противоречие, если не предположить свободной творческой силы в фантазии человека, которая по-своему претворяет данные от жизни и природы?»[142]142
Шевырев С. П. История поэзии. С. 93.
[Закрыть]. Кстати сказать, замечание, достойное настоящего шеллингианца, каким был С.П. Шевырев[143]143
В распоряжении Шевырева были записки иенских и вюрцбургских чтений Шеллинга по философии искусства, список А. Вагнера (1798–1799) и Расмана (1805). Об этом: Попов П. С. Состав и генезис «Философии искусства Шеллинга». – В кн.: Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М.: Мысль, 1966. С. 5.
[Закрыть]. Жанр «Божественной Комедии» он определял как лиро-символическую поэму и подчеркивал, что это «совершенно свой собственный тип Поэмы», для которой характерно органическое сочетание поэзии и религии[144]144
Шевырев С. П. Дант и его век (продолжение) ⁄ ⁄ Ученые записки императорского Московского университета, 1834. № 8. С. 372–373.
[Закрыть]. Свобода художественной формы и тесные узы поэзии с религией входили в ту формулу романтического искусства, которая складывалась в литературной теории немецкого романтизма. Однако религию иенские романтики трактовали как «особое чувство зависимости от бесконечного»[145]145
См.: Гулыга А. Шеллинг. М.: Мол. гвардия, 1982. С. 81.
[Закрыть]. В этом плане замечание Шевырева о слияниии в «Комедии» поэзии с религией вскрывало особый смысл их единства и служило объяснением «лиро-символического» содержания поэмы. Недаром Ф. Шлегель утверждал, что бесконечное нельзя фиксировать в застывших понятиях, его лишь можно открывать и созерцать в символах[146]146
См.: Философский энциклопедический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1983. С.782.
[Закрыть].
Тут кстати вспомнить и самого Шеллинга. Он писал: «Изображение абсолютного с абсолютной неразличимостью общего и особенного в особенном возможно лишь в символической форме»[147]147
Шеллинг Ф. Философия искусства. С. 106.
[Закрыть]. Материалом и средством такого изображения была, по его мнению, мифология. Именно здесь происходит совпадение общего и особенного, что и дает в результате символ. В связи с этим понятен интерес романтиков к мифологии и мифотворчеству. Они полагали, что великий художник – это великий мифотворец. Данте – один из творцов «вечных мифов», ибо его поэма, «взятая всесторонне, не есть отдельное произведение одной своеобразной эпохи, одной особой ступени культуры, но есть нечто изначальное, что обусловливается ее общезначимостью, которую поэма соединяет с абсолютнейшей индивидуальностью, обусловливается ее универсальным характером обусловливается в конце концов формой, которая представляет собой не специальный, но общий тип созерцания универсума»[148]148
Там же. С.45.
[Закрыть].
Вероятно, Шевырев разделял эту точку зрения, по крайней мере она была ему известна, но тем не менее его собственные суждения, касающиеся «мифотворчества» и мифологических реалий в «Комедии» самостоятельны и глубоки. Он считал, что значение языческой мифологии в дантовском произведении чисто историческое, в средние века она утратила религиозный смысл и существовала во всей силе только как история, в виде предания[149]149
Шевырев С.П. Дант и его век ⁄ /Ученые записки императорского Московского университета. М., 1834. № 7. С. 135.
[Закрыть]. Но новая эпоха творила и новые мифы. Вергилий в «Божественной Комедии», писал Шевырев, совсем не тот, которого мы знаем по его стихам и из истории Древнего Рима. «Нет, это Вергилий средних веков, облеченный в новое звание мистика, это Вергилий – маг, о котором сохранилось и теперь устное предание в простом народе Италии…, это Вергилий– заклинатель, который знается с подземным миром, сходил в Ад еще до пришествия Спасителя и вызывал из него теней…»[150]150
Там же. С. 130.
[Закрыть]
Русский дантолог не только обнажал мифологическое содержание образов «Комедии», но и выявлял мифотворческую ситуацию, в которой возникали эти образы. «Вергилий, – продолжал он, – был поэтом национальным, поэтом верований древней жизни. Надо было по новому христианскому чувству или поссориться с ним, – но по старой любви и доверенности к нему это было невозможно, – или найти в нем отголосок своему чувству и освятить его символическим значением. Так Парнас был соединен с Эдемом; райская вода с нектаром языческим <…>. Так поэзия языческая освятилась богословским значением…»[151]151
Там же. С. 131.
[Закрыть]. Эти высказывания Шевырева утверждали романтическое понимание мифа. Дело в том, что в классицистской эстетике господствовало аллегорическое толкование мифюлогии. Вольтер, Монтескье, Дидро и другие деятели французского Просвещения уподобляли ее суеверию, производному невежества или обмана. Иную позицию занимал И. Г. Гердер; он воспринимал мифологию как поэтическое богатство и мудрость народа и тем самым прокладывал путь новому романтическому взгляду. Романтическая же концепция, получившая наиболее полное выражение и завершение у Шеллинга, трактовала миф как эстетический феномен, занимающий, промежуточное положение между природой и искусством и содержащий символизацию природы[152]152
«Мифологические сказания, – заявлял Шеллинг, – не могут мыслиться созданными ни преднамеренно, ни непреднамеренно». – Шеллинг Ф. В. Указ. соч. С. 113.
[Закрыть]. Причем, как отмечает А. В. Гулыга, поэт-романтик, говоря о природе, имел в виду нечто большее, чем понимают обычно под природой, он поклонялся в природе чему-то таинственному, неизведанному, по сути дела, сверхприродному[153]153
Гулыга А. В. Философия искусства Шеллинга ⁄ ⁄ Вопросы философии. 1982, № 6. С. 73.
[Закрыть]. Следуя новой концепции, Шевырев сумел объяснить некоторые моменты мифотворчества, т. е. показать, каким образом могут создаваться новые поэтические символы. Комментируя дантовскую поэму, он вел читателя к тонкому осознанию структурных свойств мифологии и ее исторического характера, к осознанию ее сущности как образной формы мировоззрения.
Столь же важным представляется другое суждение Шевырева. Как известно, романтизм дорожил пафосом освобождения личности, особым интересом к ее запросам и возможностям. Романтики первые начали художественную и теоретическую разработку автономной личности, которая опирается только на себя и сама для себя создает собственные законы. Этим духом всестороннего раскрепощения личности, впервые воспринятой как самоцель, проникнуто внимание Шевырева к дантовской доктрине свободы воли и нравственной ответственности. Он писал: «Дант допускает влияние неба на движения человеческие, но не на все. Он вооружается против мнения фаталистов и утверждает свободный произвол в человеке. С таким только понятием совместна мысль о божественном правосудии…»[154]154
Шевырев С.П.Дант и его век (продолжение) ⁄/Ученые записки императорского Московского университета. М., 1834, № 7. С. 169.
[Закрыть] (другими словами, о моральной ответственности. – А. А.).
Задачам, которые решала романтическая эстетика, отвечали замечания Шевырева и по поводу языка «Комедии». Он сравнивал язык поэмы с Геркулесом, выбивающимся из своих пеленок: всякое движение сильно, естественно, но резко и не имеет пластики вполне развитого возраста[155]155
Там же. С. 153.
[Закрыть]. В целом эти слова содержали положительную реакцию. Романтики уже в самом начале своего становления брали непосредственность в искусстве под энергичную защиту[156]156
Современная наука видит ранний романтизм в делах и днях йенской школы. См.: Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л.: Худож. лит., 1973. С.17.
[Закрыть]. В их философии познания она занимала важное место и рассматривалась как предсостояние познающей души и познающего ума, когда многое ловится и улавливается без воли и расчета[157]157
Берковский Н. Я. Указ. соч. С. 41.
[Закрыть]. Уповая на это, Ф. Шлегель взывал к деятелям современной литературы: «Чувству доступно лишь то, что было им воспринято в качестве семени, питалось им, росло, покамест не дошло до цветения и не стало приносить плоды. Итак, засевайте святое семя в почву духа, бросьте искусничанье и празднословие»[158]158
Цит. по кн.: Берковский Н. Я. Указ. соч. С. 42.
[Закрыть].
В русской критике Шевырев был единственным, кто прямо связывал художественные устремления некоторых представителей современного романтизма с воздействием на них «Божественной Комедии». В «Истории поэзии» Шевырев писал: «…лира Байрона подверглась отчасти и итальянскому влиянию: он любил и изучал Данте»[159]159
Шевырев С.П. История поэзии. С. 63.
[Закрыть]. Имена этих поэтов встречались рядом и на страницах других изданий. Издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевой видел в их творчестве элемент типологического сходства. Данте и Байрон, говорил он, певцы отчаяния[160]160
Московский телеграф, 1825. Ч. 4. № 13. С. 66.
[Закрыть]. Уже это мнение свидетельствует о характере пристрастий критика к романтизму вообще и Данте в частности. В то время как любомудр Шевырев осмыслял романтическое движение и «Комедию» с философско-исторической точки зрения, Полевой искал в этом движении и поэзии Данте социально-историческое и политическое содержание. Он утверждал, что романтизм ценит «глубокое познание человека в мире действительности», и за это готов простить «неровности» великих созданий Гете, Данте, Гофмана[161]161
Там же. 1832. Ч. 43. № 1–3. С. 386.
[Закрыть].
Политическая, антифеодальная направленность эстетических идей Полевого проявлялась и в его интерпретации творчества Данте. Авторы «Истории русской драматургии» справедливо отмечают буржуазно-демократические симпатии писателя в его драматическом представлении «Уголино», основу которого составил трагический конфликт, обозначенный в XXXII-XXXIII песнях «Ада»[162]162
См.: История русской драматургии XVII – первой половины XIX века. Л., Наука, 1982, С. 360.
[Закрыть]. Видимо, эти социальные тенденции в изображении враждующих феодалов и заставили драматурга так сильно волноваться по поводу цензурного разрешения пьесы[163]163
См.: Полевой Н. А. Дневник ⁄ ⁄ Исторический вестник, 1888, № 1–3. С. 659.
[Закрыть]. К счастью, все обошлось. В начале января 1838 г. известный трагик В. А. Каратыгин – он исполнял роль Нино – сообщил Полевому, что «Уголино» пропущен, а 17-го числа, в день представления, автор записал в дневнике, что пьеса имела успех, 20 января – необыкновенный успех![164]164
Полевой Н. А. Там же. С. 661.
[Закрыть] Но спустя несколько месяцев Полевому довелось испить и горькую чашу. В «Московском наблюдателе» появилась разгромная рецензия В. Г. Белинского: «Уголино» есть лучшее доказательство той непреложной истины, что нельзя писать драм, не будучи поэтом»[165]165
Белинский В. Г. Уголино. Драматическое представление. Сочинение Николая Полевого ⁄ ⁄ Поли. собр. соч.: В 13 т. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 443.
[Закрыть]. Впрочем, далее следовала важная оговорка: «Если хотите, у Гюго и Дюма найдется драм хуже «Уголино» и мало столь хороших; но это не похвала, а приговор…»[166]166
Там же. С. 448.
[Закрыть]. Новую романтическую драму французских писателей Белинский рассматривал как искусство «субъективное» и риторическое, ориентированное на эффекты. Драма Полевого была для критика «пьеской» той же пробы, и его отношение к ней определялось не одними художественными просчетами, но и критерием объективности искусства, который в эту пору был для Белинского мерой творческой удачи художника. По его мнению, принципу объективности противоречили не только дидактизм, но и прямая социальная тенденция, явная в «Уголино» Полевого.
Итак, именно романтизм положил начало глубокому освоению «Божественной Комедии» в России, освоению читательскому, творческому, научному. Он проявил и вызвал разносторонний интерес к великой поэме и ее создателю. Так, декабристы-романтики смотрели на Данте, как на одного из «самых творческих, оригинальных гениев земли»[167]167
Бестужев-Марлинский А. А. Указ. соч. С. 582.
[Закрыть], подлинно национального поэта и родоначальника романтической поэзии[168]168
См. об этом: Илюшин Е.А. Данте в судьбах и поэзии декабризма ⁄ ⁄ Дантовские чтения. М.: Наука, 2000. С. 71–77.
[Закрыть]. Они чтили в его лице мужество изгнанника и достоинство борца, чтили избранника правды и поэта справедливости, одного из тех, на кого мир налагал «терновый венец, облекал в багряницу и посмеянием плевал в лицо; бил палками и называл царями!» Данте был дорог декабристам суровостью судьбы и непримиримостью гордого судьи зла и порока. Ощущение ими духовной связи с Данте нашло любопытное отражение в одном из литературных опытов середины прошлого века. Через два – три десятилетия после восстания декабристов свободомыслящий офицер русской армии А. Э. Циммерман (1825–1884) написал фантастический рассказ, в котором основные персонажи будили ассоциации о Вергилии и Данте. Опасаясь полицейских репрессий, автор сжег свое сочинение, но позже рассказал о нем в неопубликованных воспоминаниях: «Мне, – сообщал он, – вздумалось написать фантастический рассказ: несколько молодых людей, в том числе и я, собравшись у одного из нас, говорят о политике и произносят речи в защиту революции, разбирая ее с разных точек зрения; вдруг является среди нас незнакомый человек и говорит примирительное слово, его спрашивают, кто он? незнакомец отвечает, что он – Рылеев, что его тень встает из могилы и бродит в Петербурге, что он, как вечный Иудей, осужден появляться на этот свет, пока не наступит в России царство свободы. Рылеев уходит, я следую за ним; тень манит меня к себе; мы приходим на берег Невы, садимся в лодку и едем в крепость. Тень Рылеева вводит меня в Петропавловский храм, и в нем я вижу страшное зрелище: казнь царей, там погребенных. Сцену эту я написал под влиянием Дантовской поэмы»[169]169
Циммерман А. Э. Воспоминания. – Рукописный отдел Гос. библ. им. В. И. Ленина, ф. 326, п. 1, ед. хр. 2, л. 69 об. (На этот документ автору указал Б. Ф. Егоров).
[Закрыть].
Представители другой волны в русской эстетике А. И. Галич и Н.И. Надеждин, стремившиеся наметить пути будущей поэзии как результат синтеза классицизма и романтизма, первые предприняли попытку характеристики «Божественной Комедии» как целостного выражения духа средних веков. «Для греческого искусства, – отмечал Галич, – круг идеалов есть Гомер и его «Илиада», для романтического – Данте…»[170]170
Галич А.И. Опыт науки изящного/⁄ Русские эстетические трактаты. В 2 т. Т. 2. М.: Искусство, 1974. С. 227.
[Закрыть]. Вместе с тем они утверждали историческую неоспоримость перелома, разделяющего новое время от средних веков[171]171
См.: Надеждин Н.И. О современных направлениях русских изящных искусств. – Там же. С. 445–446.
[Закрыть], и этим подталкивали к осознанию своеобразия современной эпохи и тех проблем, которые ставила история перед искусством.
Значение «деятельного органа» определенной эпохи признавал за «Божественной Комедией» Средний-Камашев. Но он, как и Н.А. Полевой, главное внимание сосредоточил на преемственности романтической поэзии с творчеством Данте. Общность их взглядов на этом и кончалась. Оценивая «Комедию» с буржуазно-демократических позиций, Полевой с особой настойчивостью выявлял в ней антифеодальные тенденции. Иным был подход любомудра С.П. Шевырева. «Божественная Комедия» была для него ключом к решению задач, имеющих самый серьезный смысл для развивающейся эстетической мысли.
Таким образом, каждый находил в поэме Данте свое, но искал он его во имя нового литературного направления. Именно поэтому творческое наследие итальянского поэта стимулировало самосознание русского романтизма. Вместе с тем именно романтики своими литературно-критическими трудами, переводческими опытами и «подражаниями Данте» заложили основы интеллектуально-эстетического постижения «Божественной Комедии», ее историзма, символизма, универсализма и открыли перспективы для дальнейшей рецепции дантовской поэмы. Умозрительная оптика романтиков сыграла важнейшую роль в начале пути русской культуры к Данте.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
