Текст книги "Дама с букетом гвоздик"

Глава 18

На следующее утро у Кэтрин была назначена деловая встреча на Риверсайд-драйв с миссис Ван Берен, которая, как сообщил Бреге, заинтересовалась их гобеленом мануфактуры Бове[23]23
  Мануфактура Бове – знаменитая фабрика по производству гобеленов в городе Бове (Франция), основанная в 1664 году.


[Закрыть]. На самом деле этот гобелен принадлежал не Кэтрин, а Рише и Си, известным парижским антикварам, для которых Кэтрин выступала в качестве агента, – но комиссионные, полученные от успешной продажи, наверняка были бы солидными.

Решительность, столь характерная для ее натуры, заставляла Кэтрин вести себя так, как будто ничего не произошло. Она надела свой самый строгий костюм, сшитый на заказ, и в половине десятого отправилась в офис. Бреге, выглядевший более свежим и отутюженным, чем в последние недели, ждал ее, изучая каталоги предстоящих распродаж. Он отложил их в сторону, когда она вошла, и бойко вскочил:

– Я упаковал полотно, мисс Лоример. Так что можно взять его с собой.

– Хорошо!

Он внимательно смотрел на нее, улыбаясь и мягко потирая руки:

– Разве я не говорил, что мы выбрались из кризиса? Мы собираемся продать гобелен. В этом году мы собираемся заняться большим бизнесом.

Многозначительно кивнув, он вышел наружу, где остановил такси, заботливо помог сесть Кэтрин, положил рядом с ней драгоценный сверток, а затем сел сам. И они поехали.

– Это очень любопытно, мисс Лоример, – заметил он, устроившись поудобнее. – Я расспросил Эшера обо всех, кого знаю, но так и не могу выяснить, кто купил миниатюру.

– Разве это важно? – не слишком убежденно спросилаона.

– О, это не важно, – согласился он со своей хорошо поставленной примирительной улыбкой. – Mon Dieu, не важно! У нас ведь полный порядок. Но тем не менее это довольно необычно. Подумать только, произведение искусства такой важности просто исчезает с рынка – пуф!

– Мне казалось, вы говорили, что это для Шарда.

– Это не так. Нет-нет! Я это досконально выяснил. Старина Шард остается верен своим прерафаэлитам.

– Может быть, миниатюра все еще у Эшера?

– Нет, мисс Лоример. Он заверил меня под присягой, что передал ее своему клиенту.

– Ну… – Кэтрин вздохнула и покачала головой. – Это, конечно, странно. Но какое нам дело? Эта тема закрыта. Сейчас у нас есть чем заняться.

Дом на Риверсайд-драйв оказался особняком из коричневого камня с выложенными плиткой оконными проемами и красивой железной решетчатой дверью – явное свидетельство того, что слава еще не совсем покинула эту некогда знаменитую магистраль. Миссис Ван Берен просто влюбилась в гобелен, как она заявила Кэтрин, но не была уверена, найдется ли у нее для него место. В столовой было предостаточно и фотографий, а гостиная наверху и вовсе исключалась.

Кэтрин говорила мало. Она следовала за миссис Ван Берен по дому, прислушиваясь с очевидным вниманием к словам хозяйки. Но с самого начала ей было ясно, что идеальное место для гобелена – холл. Поэтому, когда они снова спустились, она спросила:

– Вам нравится ваш холл?

– Ну, нет, – с сомнением сказала миссис Ван Берен, поклевав носом воздух. – Я всегда считала его каким-то несуразным.

– Тогда, с вашего позволения, я бы занялась им, – заметила Кэтрин. – Честно говоря, он мог бы стать самой уютной частью вашего дома.

С помощью Бреге и слуги она сняла ряд довольно посредственных гравюр, висевших на капитальной стене и на их месте натянула гобелен, прекрасное панно с изображением охоты. Внизу она поместила итальянский банкетный стол, который прежде был кое-как втиснут в подсобное помещение при кухне. На него она поставила два высоких гипсовых подсвечника, взятых из перегруженной гостиной, а между ними положила квадратный серебряный поднос с чеканкой.

Преображение было впечатляющим. Холл мгновенно приобрел величие и свой стиль. Даже Бреге одобрительно кивнул. Что касается маленькой хозяйки дома, то она заверещала от возбуждения.

– Не убирайте их! – восклицала она. – Ни на дюйм не двигайте. У меня все будет именно так. Только так!

– На самом деле вам нужно длинное зеркало на противоположной стене, – предложила Кэтрин, – с узкой рамкой и скосом. У нас есть действительно прекрасная вещь времен Георга Первого, она сюда идеально подошла бы.

– Да-да, – выдохнула миссис Ван Берен, – завтра я к вам заеду и посмотрю.

На обратном пути Бреге повернулся к Кэтрин с уважительным смешком:

– Я был прав, мисс Лоример? Переломный момент, да? Разве я не чувствую этого своими старыми костями?

Переломный момент! Значило ли это хоть что-нибудь сейчас для Кэтрин? Под благовидным предлогом она попросила Бреге высадить ее на Пятьдесят седьмой улице и пешком направилась к своему отелю. Как сквозь туман она вспомнила, что сегодня прибывает Аптон и что она должна встретить его. Но она не знала, в котором часу пришвартуется «Европа».

Когда она добралась до отеля, ее первой мыслью было, что Чарли уже приехал, потому что на ее столе лежал длинная коробка из цветочного магазина. Но, открыв ее, Кэтрин поняла, что ошибалась. Внутри, ослепляя красотой, сверкал огромный букет изысканных белых гвоздик, каждая из которых была совершенной в своем девственном благоухании. Цветы были от Мэддена. Боль вспыхнула в сердце Кэтрин, подобно языку пламени. С полузакрытыми глазами она прижалась щекой к нежной плоти цветов. Их прелесть была невыносима. Для Кэтрин в них была вся печаль утраченного счастья. Она долго оставалась неподвижной. Затем, открыв глаза, неожиданно увидела себя в зеркале, висевшем на противоположной стене. И была поражена представшей перед ней картиной. Это было похоже на воспоминание о прошлом, о миниатюре, которая так много значила в ее жизни. Она вздохнула. «Дама с букетом гвоздик», – с грустью подумала Кэтрин. Отныне такова была ее роль.

К цветам не прилагалось ни открытки, ни послания. Она знала, что Мэдден позвонит. И действительно, почти сразу же раздался телефонный звонок – голос Мэддена был тихим и бесцветным.

– Я хотел бы увидеть вас, Кэтрин, – сказал он. – Если это возможно, я хотел бы видеть вас немедленно.

Кэтрин быстро оценила ситуацию. За последние несколько часов она только укрепилась в своем решении. И все же она знала, что в принципе может согласиться на встречу с ним еще раз, хотя бы для того, чтобы поставить окончательную точку в их отношениях. Время слабости прошло. Теперь ей ничего не оставалось, как только быть практичной и сильной. Тем не менее на обед с ним она не пойдет. Но, прикидывая в уме место встречи, она с почти меланхоличным юмором выбрала музей «Метрополитен». Там, по крайней мере, было удобно, а огромные галереи музея, несомненно, снизят накал страстей.

Без четверти два Кэтрин отправилась в «Метрополитен». Она добралась туда чуть раньше времени, но Мэдден уже ждал ее, расхаживая взад и вперед возле турникетов по огромному вестибюлю. Он молча взял ее за руку. Но если она ожидала, что их беседа состоится в этом продуваемом сквозняками зале с высоким потолком, под хмурыми и величественными статуями, то ошиблась. Он повел ее в дальнее крыло, где, как оказалось, в это время демонстрировалась выставка ранней американской мебели – оригинальные образцы. Окинув взглядом тихую галерею, он прошел в отделанное сосновыми панелями жилое помещение с побережья штата Мэн. Тут он повернулся лицом к Кэтрин. Она видела, что он страдает. Его вчерашняя горячность исчезла. Он выглядел измученным. И его голос был странно неуверенным.

– Кэтрин! Я должен был увидеть вас снова. У нас, похоже, не было вчера возможности обсудить ситуацию. Вы привыкли мгновенно принимать решения. Допускаю, что теперь вы думаете иначе. Послушайте, Кэтрин, мы не можем жить друг без друга. Просто видеть вас – это невероятное счастье. Я не спал всю ночь напролет. Есть только одно решение. Мы должны вместе уехать.

Она тут же поняла, что здесь и сейчас ей будет труднее, бесконечно труднее, чем она ожидала, и из самых глубин своего существа призвала всю силу духа, чтобы выстоять.

– Сбежать, – спросила она со слабым подобием своей прежней улыбки, – как дети? Я так не считаю, Крис. Для нас такое поздновато, вам не кажется?

– Мы должны что-то сделать, – невнятно произнес он. – Нельзя разрушать свои жизни.

С большим усилием она придала своему тону убежденность и непосредственность:

– Именно это и произошло бы, если бы мы уехали. Мы были бы абсолютно несчастны.

– Но почему, Кэтрин?

– Вы забыли о Нэнси.

– Я не забыл о ней. Но господи, это не одно и то же! Я для нее не так уж важен. – Он заговорил очень быстро: – Она принадлежит к другому поколению, более жесткому и эгоистичному. Конечно, вы видели это прошлым вечером, когда мы пришли. Наверняка вы видели это и в Вермонте. Все это видели, хотя и промолчали. Жизнь дается ей легче. Ей будет проще все забыть.

Кэтрин покачала головой:

– Она любит вас. Нет, Крис! Мы не можем нанести такой удар Нэнси. Мы не можем растоптать ее в дикой борьбе за собственное счастье. И дело не только в этом. Мы не можем нанести такой удар себе. Если мы другие, как вы говорите, если у нас чувства глубже, а вера сильнее, мы не можем этим поступиться. Разве вы не видите, Крис: единственное, что стоит сохранить, – это свою цельность? Она превыше всего.

– Нет, не превыше всего!

В порыве чувства он поймал ее руку и прижал к своей щеке.

– Не надо, Крис, не надо, – мгновенно отозвалась она.

Он отпустил ее и выпрямился, вцепившись в край дубового стола, его дыхание участилось, он отвернулся, как бы не позволяя себе смотреть в ее сторону.

– Зачем вы так? – сказала она будничным тоном. – От этого все становится еще более невозможным.

Он поднял на нее глаза – взгляд его был полон нежности. Но она снова собралась с духом, чтобы противостоять дикому, темному голоду в его глазах. Она должна, должна выдержать это, иначе они пропали.

Наступила долгая, тяжелая тишина, такая тишина, которая, возможно, никогда не наполняла эту маленькую комнату за всю ее предыдущую историю на безмолвном побережье штата Мэн. Он стоял перед Кэтрин с посеревшими щеками, читая на ее лице свой приговор. Ее непоколебимый взгляд был убедителен. Мэдден слепо уставился на узкое окно комнаты. Шли минуты. Наконец он произнес:

– Тогда что ж, Кэтрин. Если таково ваше решение, то говорить больше не о чем. Я сейчас же отвезу вас в отель.

Глава 19

В тот же день в половине четвертого Нэнси вернулась в отель. Она не ожидала, что освободится раньше пяти, потому что Бертрам созвал труппу на последнюю репетицию перед вечерней премьерой. И она предупредила Кэтрин, что к чаю не успеет. Но продюсер внезапно передумал, что было для него характерно, и отпустил их пораньше, строго наказав расслабиться и быть во всеоружии к восьми. Поэтому Нэнси послушно отправилась отдыхать; и когда лифт поднял ее на десятый этаж, она, минуя общий вход в номер, прошла в свою спальню через боковую дверь с намерением немного полежать. Она вошла бесшумно, не думая ни о чем, кроме как о предстоящем спектакле. А потом внезапно услышала голоса в гостиной.

Нэнси так и замерла посреди спальни. Сначала на ее лице отразилось удивление. Она совершенно не ожидала, что в номере кто-то есть, голоса же принадлежали Кэтрин и Мэддену. Затем постепенно выражение ее лица стало меняться. Голоса доносились до нее совершенно отчетливо – в них была пугающая и безошибочная ясность. Мэдден и Кэтрин, видимо, появились незадолго до нее и теперь прощались. Это было странное прощание, сдержанное, но полное мрачного смысла, и каждое слово, прозвучавшее при этом, поразило Нэнси как удар молнии. Все еще стоя неподвижно, она услышала, как Мэдден вышел из номера. Пять минут спустя ушла и Кэтрин.

Из горла Нэнси вырвался звук, похожий то ли на рыдание, то ли на детский вскрик ужаса. Чувствуя приступ головокружения, она вошла в гостиную, которая теперь была пуста, если не считать эха тех нескольких памятных слов. Она огляделась вокруг. Какой привычной показалась ей эта обстановка – и в то же время каким незнакомым стало все вокруг! Крис любил Кэтрин. Да, Крис, который собирался жениться на ней в субботу, на самом деле любил Кэтрин. Волна гнева захлестнула Нэнси, затем схлынула. Нэнси стало холодно. Она бросилась на диван, прикусив нижнюю губу. Ей было все ясно – Кэтрин и Мэдден совместными усилиями намеревались сохранить ее счастье. Ее гордыню как ветром сдуло. Она почувствовала себя неполноценной и униженной. Она была так уверена в себе, так эгоистична и самодовольна. Да, всю свою жизнь она была такой, принимая все как должное, ничего не давая взамен. Теперь, словно при вспышке молнии, она увидела себя со стороны, отчетливо увидела свое положение. Она разразилась безудержными слезами.

Она не знала, как долго плакала, но наконец буря прошла. Она тихо повернулась на спину, в ее глазах застыло что-то странное, ее крепкое, стройное тело казалось непривычно беспомощным. Мысли остановились, но способность чувствовать, казалось, удвоилась и усилилась. Как будто каким-то чудом она лишилась защитного кокона детства. Она больше не была маленькой девочкой, а стала взрослой. Комната плыла вокруг нее. Нэнси невольно наблюдала за плавным перемещением бледного солнечного света по противоположной стене, ее сознание каждый раз застывало от повторяющихся уколов боли. Она смутно ощущала, как, подобно этому солнечному свету, ее медленно наполняет и согревает то, что можно было бы назвать преображенной духовностью.

Наконец она глубоко вздохнула и пошевелилась. Посмотрела на часы – было почти пять. Протянув руку, она спокойно позвонила, чтобы принесли чай. Выпив чашку, закурила сигарету. Мгновение спустя дверь открылась, и в номер вошла Кэтрин.

– Ой! – воскликнула Кэтрин, снимая шляпу и бросая ее на стол. – Ты вернулась.

Нэнси сдержанно кивнула:

– Только что. Выпей чаю.

Она сама не понимала, откуда взялась эта невозмутимость, однако каким-то образом на нее снизошло спокойствие.

Она налила чай, слушая рассказ Кэтрин о прибытии «Европы». Аптон, которого Кэтрин только что оставила в его отеле, был в прекрасном расположении духа и с нетерпением ждал премьеры.

Наступило молчание, затем Кэтрин спросила со слабой улыбкой:

– Раз уж мы заговорили об этом, как ты относишься к предстоящему вечеру?

Нэнси не отрывала взгляда от потолка.

– Я в полном порядке. – Она сделала паузу. – А что ты ожидала услышать?

Кэтрин поставила свою чашку.

– О, я не знаю. Я подумала, что могла бы что-то сделать для тебя.

Еще одна пауза. Не поворачивая головы, Нэнси затушила сигарету.

– Я как-нибудь обойдусь без хереса и бисквитов, – заметила она со слегка загадочной улыбкой. – Это из эпохи кринолинов. Вместе с боязнью сцены, обожженными перьями, потоками слез и обмороками. – Она помолчала. – У меня получится. Надеюсь, что так. И это все, что требуется!

Так что Кэтрин пришлось оставить эту тему. В каком-то смысле она была удивлена отстраненностью Нэнси. Кэтрин была готова к некоторому проявлению чувств накануне премьеры. Но Нэнси не выказывала никаких признаков нервозности. Она действительно выглядела необычайно тихой, почти безразличной к тому, что будет.

Главное, о чем думала Кэтрин в настоящий момент, – это о счастье Нэнси. По этой причине ее не особо заботил успех или провал постановки. Все это представлялось ей малозначимым по сравнению с более глубокими и насущными проблемами. Она должна была присутствовать на премьере ради Нэнси, но, когда все закончится, она разом выпутается из этой трагической неразберихи. Решение было принято. «Пиндарик» отплывал в субботу. Оказавшись на борту, Кэтрин вычеркнет из жизни этот эпизод своей вопиющей глупости. У нее было печальное, но твердое убеждение, что Нэнси и Мэдден, предоставленные самим себе, разрешат свои трудности и скоро забудут ее.

Теперь же Кэтрин встала, чтобы одеться. Она договорилась пораньше поужинать с Аптоном в ресторане «У Пьера». Пробило семь часов, и ей пора было уходить. Перед уходом она нежно поцеловала Нэнси и пожелала ей удачи. И снова была озадачена безразличием Нэнси. «Она нервничает, – подумала Кэтрин с легким состраданием, – и изо всех сил старается это скрыть».

Ужинали в маленькой компании – только полковник Огден с супругой и некая миссис Моран, не считая Чарли и самой Кэтрин, заранее предупредившей, что ей не нужна толпа, так как в противном случае Чарли, у которого на Манхэттене было столько же друзей, сколько и в Мейфэре, собрал бы за столом по меньшей мере с десяток гостей. Несмотря на гложущую ее душевную муку, ужин с безупречным обслуживанием, изысканной едой и вином и, прежде всего, с чувством непринужденности в общении, притупил остроту ее боли. Огдены были важными персонами: полковник Огден был одним из ведущих банкиров Нью-Йорка, а миссис Моран, худая, темноволосая и остроумная, была женой или, как она сама насмешливо заявляла, «поло-вдовой» Ральфа Морана, игрока в поло, звезды Медоубрука и всей Америки. Кэтрин предположила, что между Чарли и миссис Моран был давний роман, который теперь находился в низшей точке, переродившись в так называемую дружбу, но здесь, в этом обществе, сей факт едва ли казался неуместным и почему-то не огорчал ее.

Этим вечером Чарли превзошел самого себя. Словно ставя некий рекорд, он следил за тем, чтобы бокал Кэтрин постоянно был наполнен шампанским. Он не умолкал ни на минуту – поток светских новостей и анекдотов поддерживал оживление за столом. Ближе к десерту его улыбка стала чуть натянутой, а речь – немного сбивчивой, но каким-то образом все это вписывалось в личность Чарли – великодушного, безобидного и естественного. В дополнение к кофе он, посовещавшись с официантом, настоял на бутылке токайского, редкого и – если верить Чарли и официанту – исторического марочного вина из погреба великого герцога Фердинанда. Насыщенный золотистый ликер, полный ароматных, но в то же время мягких эфиров, довершил анестезию израненных чувств Кэтрин. Выходя из ресторана, она не без горечи подумала, что в этой тусклой жизни бывают моменты, когда без отрадного наркоза не обойтись.

К их прибытию театр был уже почти полон, и, судя по давке в фойе, казалось, что он будет забит до отказа. У Бертрама, с его международными связями и репутацией космополита, в Нью-Йорке было много поклонников, что гарантировало ему если не клаку[24]24
  Клака – группа людей, нанимаемая для создания искусственного успеха или провала какого-либо выступления.


[Закрыть], поскольку галерка не раз честно возражала против его идей, то, по крайней мере, свою публику на премьере, состоящую из критиков и друзей-доброжелателей.

Со своего места в центре из первых рядов партера Кэтрин оглядела зал, узнав многих знаменитых посетителей премьер. Затем внезапно она опустила глаза. В конце ее ряда, возле Бертрама, сидел Мэдден. Тоска, мгновенно пронзившая Кэтрин, была смертельней сердечного приступа. Кровь отхлынула, а затем прилила к ее лбу. Держа программу задрожавшей рукой, она наклонила голову и сделала вид, что изучает содержание. Мэдден ее не видел. Он был с группой Бертрама. Где он ужинал, она не знала, но Нэнси говорила, что он присоединится к ней после спектакля.

Тут свет погас, и разговоры вокруг прекратились. Восприняв это как милосердную отсрочку, Кэтрин подняла разгоряченное лицо и устремила взор на сцену, которая без намека на оригинальность представляла собой интерьер гостиной в доме в Сассексе. Кэтрин уже была знакома с пьесой, прочтя ее во время трансатлантического рейса.

Пьеса представляла собой историю бизнесмена средних лет по имени Рентон, все еще безмерно влюбленного в свою жену, которую играла Паула Брент, – эдакое томное, с кошачьими повадками создание, склонное к сентиментальным чувственным утехам. Когда поднялся занавес, как раз им-то она и предавалась. Первый акт и вправду был главным образом посвящен ее любовным грезам и ревности Рентона.

Это было отлично сыграно с точки зрения типажей. И все же публика не сразу прониклась теплыми чувствами к постановке. Возможно, первую сцену исполнили чуть медленней, чем следовало. Паула Брент, взявшая инициативу на себя, была идеальна: настоящая миссис Рентон, белокурая и томная, слегка поплывшая и немного не в себе, предпочитающая нарядные платья к чаю и приглушенное освещение, горящие взоры и нежные рукопожатия. Но в этой роли Паулы не было ни новизны, ни чего-то исключительного. Она делала то же самое уже много раз. Когда опустился занавес, раздались вежливые аплодисменты, не более того.

– Вполне прилично, – весело заметил Аптон. – Но мы еще не видели Нэнси.

Миссис Огден нагнулась в его сторону:

– Это, пожалуй, упущение, что ее не было в первом акте.

– Не знаю, – задумчиво сказал ее муж. – Я вроде как жду чего-то противоположного этой женщине в исполнении Брент. Полагаю, она ужасно хороша, но вызывает у меня желание отшлепать ее как следует.

Действие второго акта происходило в офисе Рентона в следующий понедельник. И здесь в роли Мэдж Роджерс, секретарши Рентона, впервые появилась Нэнси. Когда она вошла, странный трепет, в котором смешались волнение и гордость, охватил Кэтрин. Она тут же осознала, что полковник Огден был прав. Зрители ждали если не Нэнси, то, по крайней мере, другую женщину – в противовес миссис Рентон и всему тому, что за ней предполагалось. Более того, после первой же уверенной реплики, которую так небрежно бросила Нэнси, Кэтрин пришла к убеждению, что у ее племянницы еще не было лучшей роли. Ей всегда удавались ультрасовременные героини, но эта роль, казалось, была создана для нее. Нервозность в игре исчезла. Она примерила персонаж твердой, хорошенькой маленькой секретарши и отполировала его до резкого жесткого блеска, от которого почти резало глаза. По контрасту с размытостью миссис Рентон черты ее собственной героини были выточены из металла.

Мэдж Роджерс была влюблена в Рентона. И когда простодушный, заваленный делами коротышка в приступе отчаяния поведал ей о своих домашних бедах, она сознательно взяла его в оборот, без церемоний объяснив ему, что его отношение к жене было в корне неправильным. Он был слишком мягок. Он должен, заявила она, отомстить тем же, уехав ненадолго с какой-нибудь другой женщиной. Ничто так быстро не отрезвит его жену. И с величайшим самообладанием она предложила себя в качестве его спутницы.

– Боже мой, – прошептал Аптон Кэтрин, – я и понятия не имел, что наша маленькая Нэнси такой твердый орешек.

По мере развития интриги можно было заметить, что зрители выпрямились в своих креслах. Смутное первоначальное беспокойство исчезло. В зале явно чувствовалось напряжение. И снова ликование охватило Кэтрин. Она подумала, что все это время Нэнси знала о своем шансе. И теперь не собиралась его упускать. Она продавливала его, она держала всех на поводке. Она поразила восприимчивых зрителей своим жестким безразличием, своей страстной, но совершенно эгоистичной любовью к Рентону, своим жгучим стремлением взять от жизни все, что только позволяли ей, маленькой секретарше, ее красота и ум.

Кэтрин крепко вцепилась в подлокотники кресла. Она никогда еще не видела, чтобы Нэнси так играла. Кэтрин напрочь забыла о себе, лицо ее слабо светилось в полутьме зала, губы полуоткрылись – она страстно желала Нэнси большого успеха.

Акт закончился тем, что Рентон, наполовину очарованный своей секретаршей, наполовину сбитый с толку, принял ее предложение под громкий взрыв аплодисментов, которые продолжались все нарастающими волнами, пока Нэнси сама не вышла кланяться. Затем все вокруг разом заговорили. Взбудораженная публика вставала, потягиваясь, и слух взволнованной Кэтрин ловил один и тот же вопрос.

– Кто она? – спрашивали все друг друга. – Кто она? – доносилось со всех сторон.

Она была Нэнси Шервуд, находка Бертрама. Стали активно вспоминать про колонки газет, объявлявших о прибытии Нэнси на «Пиндарике». Тема росла и развивалась, порождая в фойе и вестибюлях все новые захватывающие догадки. Сам Бертрам, с лицом, сияющим над широченной манишкой, был окружен нетерпеливой, вопрошающей толпой. Когда Кэтрин проходила мимо, возвращаясь на свое место, он еще раз улыбнулся ей через плечо.

– Разве я тебе не говорил! – бросил он, а затем таинственно добавил: – И все из-за этого ничтожного зуба.

Публика вернулась в зал еще до того, как прозвенел второй звонок.

– Это так чертовски увлекательно, – заявил Чарли, – что вы не успеете докурить сигару.

– Что сигара! – воскликнул Огден. – Я хочу знать, что будет дальше.

Большинство зрителей чувствовали то же самое. Общее ожидание достигло предела. Занавес поднялся в полной тишине. Номер в «Бич-отеле», в Литтлтоне-он-Си, где Рентон теперь проводил выходные со своей секретаршей. За открытым окном – только намек на лето, голубое небо и море. Но Нэнси на сцене не было. Рентон целых четыре минуты нудно объяснялся с администратором отеля. Зрители стали проявлять определенное беспокойство. Затем появилась Нэнси. Раздались аплодисменты, мгновенно зашиканные. Было ясно, насколько она покорила зал.

На ней был нарядный, в яркую полоску, пляжный халат, и в каждом жесте чувствовалось беспечное язычество. Закурив сигарету, она непринужденно растянулась на диване и не без удовлетворения посмотрела на свои покрытые лаком ногти на ногах. Затем бесцеремонным тоном сообщила Рентону, что его жена собирается с ним развестись. Рентон, хотя и был ошеломлен этим замечанием, искренне полагал, что она шутит. Но она не шутила. Все это время она понимала, что выходка Рентона отнюдь не приведет к примирению с женой, а станет основанием для давно желаемого миссис Рентон развода, со всеми вытекающими отсюда моральными и финансовыми преференциями. И действительно, в следующий момент вошла миссис Рентон.

Рентон при этом упал в обморок, а сцена между двумя женщинами, выразительная, драматичная, полная напряженного ожидания развязки, оказалась одной из самых ярких в пьесе. По замыслу автора и режиссера, она почти полностью принадлежала Пауле Брент в роли миссис Рентон. Та была, по всем законам логики и театра, доминирующей, мстящей, торжествующей фигурой. Но на этот раз логика не возобладала. Нэнси, возвысившись благодаря какому-то тайному, заранее обдуманному плану, отказалась подчиняться лидирующей героине. На каждый полученный удар у нее был свой хладнокровный ответ. Ее реплики были не так хороши, как у миссис Рентон, но она наполняла их таким ледяным ядом и окрыляла их такой дьявольской злобой, что они безошибочно попадали в цель. Ощущение конфликта, которого требовала сцена, удвоилось и усилилось этим внезапным столкновением равных по силе личностей. Это состояние передалось зрителям, стало почти невыносимым.

– Боже мой! Маленькая дьяволица! – прошептал кто-то позади Кэтрин. – Она затмевает всех.

Фраза распространилась как негласное мнение вдоль силового поля эмоций. Когда Паула Брент вышла, раздались жидкие аплодисменты. Все взгляды были прикованы к Нэнси. Убрав с дороги жену Рентона, она использовала все свои силы, чтобы повлиять на несчастного бизнесмена. Очевидное решение, хладнокровно предположила она, состоит в том, чтобы он женился на ней. И, отправившись в спальню одеваться, она оставила его переваривать ее ультиматум.

Тут Рентон наконец осознал, в чем с самого начала состоял ее план. На самом деле она намеревалась выйти за него замуж. До него, растерянного, вконец упавшего духом, дошло, что он стал жертвой этих двух женщин – своей жены и любовницы. Дилемма возникла по их вине. Но он не хотел принять очевидное. Обескураженный, он поспешно вытащил из кармана револьвер и выстрелил в себя.

Это должно было стать кульминацией пьесы. Но сейчас кульминация оказалась в другом, о чем, разумеется, позаботился сам Бертрам, с виртуозной и дьявольской изощренностью изменив концовку акта. Снова появилась Нэнси. Она услышала выстрел. Все еще в халате, она медленно вошла и увидела лежащего на полу Рентона. Остановилась и обнаружила, что он мертв. Затем последовала пантомима в исполнении Нэнси, которая затмила и предала полному забвению авторскую кульминацию.

Эта сцена в исполнении Нэнси, растянутая во времени, оказалась настолько пронзительной, что достигла вершин актерского мастерства. При виде мертвого Рентона с героини Нэнси слетела личина напускной наглости. Она упала на колени рядом с ним. Ее вульгарно накрашенное лицо исказилось от горя. Она любила Рентона. А он был мертв. Реальность стальной стрелой пронзила медную оболочку ее иллюзий. Ничего не видя перед собой, она взяла его руку и прижала к своим губам – это был настолько трагичный и настолько сдержанный жест, что у зрителей сердце замерло. Она не произнесла ни слова, пока потерянно не отпустила мертвую руку и не взяла телефонную трубку.

– Вам лучше подойти сюда, – раздался ее ломающийся голос. – Тут человек застрелился.

Это было потрясающе. Занавес опустился в абсолютной тишине, и в течение тридцати секунд зал отдавал невольную дань молчания произошедшему. У каждого в горле стоял комок от подлинных и незабываемых эмоций, столь неожиданно вырвавшихся из-под жесткой оболочки драмы. Многие оставались на месте, словно потеряв дар речи. Затем разразилась буря аплодисментов, в их диком крещендо слышалось имя Нэнси, которую вызывали на сцену. Это была сенсация. И несколько джентльменов из прессы, которые подхватили шляпы и незаметно поднялись со своих мест, знали, что это сенсация или даже больше того! О том же станут гласить и заголовки газет, хоть что-то узнавших о премьере.

Теперь же Нэнси выходила на поклон, рука об руку с бледноватой и довольно мрачной Паулой Брент, а затем одна, сдержанно раскланиваясь под аплодисменты, с охапками цветов в руках. Занавес опустился в последний раз. Люди в освещенном зале не переставали разговаривать и жестикулировать. Несомненно, это был триумф. У Кэтрин все еще щемило сердце от последней трагической сцены. Потрясенная триумфом Нэнси, она повернулась к Аптону и остальным.

– Что вы об этом думаете? – спросила она дрогнувшим голосом. – Разве она была не великолепна?

– Господи боже мой! – сказал Чарли, шумно высморкавшись в платок. – Это нужно было увидеть, чтобы поверить. Я никогда раньше не видел, чтобы Нэнси так играла.

– Она потрясающая! – воскликнула миссис Огден, и глаза ее увлажнились. – Просто потрясающая!

Когда публика перетекла к центральному проходу, имя Нэнси было у всех на устах. И тут Кэтрин заметила перед собой известного театрального критика, который, зажатый толпой, в своей брюзгливой манере беседовал с критиком из конкурирующей газеты.

– Она хороша, – признал Грей. – А ты сам что думаешь, Сол?

– Вполне, – выговорил Иззард уголком рта. – Во всяком случае, оказалась чертовски непослушной кошечкой.

– Ты имеешь в виду по отношению к Брент?

– Разумеется!

– Ха! Брент уже давно на это напрашивалась, Сол.

– Возможно.

– А эта крошка хороша.

– Да, Уолтер, – буркнул Иззард после многозначительной паузы. – Полагаю, что эта крошка действительно хороша. Притом что многие из них начинают с пучка искр, а заканчивают дымом. Но тут дымом не закончится. Нет, сэр. У этой все настоящее – и эмоции, и восприятие. В ее возрасте, в наши дни, у нее всего сполна.