Текст книги "Спасенный Богом. Воспоминания, письма"

Опять остановился у М. Его самого не было, он опять уехал по своим коммерческим делам вместе с «разочаровавшимся коммунистом». На другой день в городе я наткнулся на другой агитационный пункт, которого раньше не было, нечто вроде импровизированной книжной лавки, где торговали и раздавали большевистские брошюры. У двери магазина, снаружи, – большая карта Курской губернии. Это меня очень заинтересовало, я зашел и спросил ее. Продали без всяких затруднений. Карта была большого масштаба, десять верст в дюйме, но, к сожалению, не подробная, были отмечены только более крупные пункты: города и большие села. В частности, село Селино, куда я был командирован, не было на ней указано, а на основе устных рассказов у меня было не точное представление о его местонахождении. В действительности оно находилось не на северо-западе от села Фатеевка (близ дороги Дмитриев-Севск), как мне это представлялось, а на юго-западе от него. Эта ошибка могла иметь серьезные последствия.

Все же я был очень доволен моей покупкой, карта могла мне помочь ориентироваться в местности при переходе через фронт. Карта была уже советского издания, так как была напечатана по новой орфографии. Так как она была большого размера, я вырезал из нее часть, которая меня больше всего интересовала. Это касалось района Льгова-Коренева-Дмитриева и вокруг них, вот этот кусок карты я и спрятал в карман. Все мои вещи, в том числе и злополучный чемодан, я оставил у М. и отправился в путь только с небольшим узелком, в котором лежало самое необходимое белье и кружка. Прошло уже два дня, как я приехал в Дмитриев, поездов раньше не было, и я уезжал только сегодня вечером. В теплушке, куда я попал, находились опять «орловские» мужички.

Под утро погода переменилась. Пасмурно, мелкий дождь. Один из мужичков выглянул наружу из вагона и проговорил: «сентябрит». И действительно, было как раз первое сентября старого стиля.

Глава 4
Арест

 
Меня поймали, арестовали,
Велели паспорт показать.
«Я не кадетский, я не советский,
Я петушиный комиссар…»
 

Песенка эпохи Гражданской войны

Утром наш поезд прибыл во Льгов. Имеются три Льгова: Льгов 1, Льгов 2 и Льгов 3. Вылезать нужно в третьем, именно отсюда идет железная дорога на Коренево-Киев, здесь же главный вокзал. В первую мою поездку я так и сделал, а сейчас ошибся и вылез преждевременно во Льгове 1. Выяснилось, что до третьего Льгова мне придется добираться 3 версты и никакой поезд туда не идет. Приходилось только идти пешком, и я подумал: как хорошо, что со мной нет моих вещей. Итак, я пошел по дороге, проходящей недалеко от железнодорожного полотна, но тут возникло неожиданное препятствие. Впереди была небольшая канава, и дорога переходила через нее по небольшому мостику. Я подошел к нему и думал его перейти, но меня остановил стоящий у моста часовой-красноармеец, высокий блондин с русским лицом. «Пароль», – скомандовал он мне. Я стал объяснять, что по ошибке вылез слишком рано, что мне нужен Льгов

3, что я командирован и т. д. «Пароль!» – опять приказал часовой, и так как я ничего не отвечал, он заявил: «Не могу пустить. Приказ», – и перестал со мной разговаривать. Что было делать? Немного подумав, я отошел влево саженей на пятьдесят и на виду у часового перепрыгнул через канаву. Я боялся, что часовой меня остановит, но он не обратил на меня никакого внимания. Это был совершенно безразличный ко всему мобилизованный в Красную армию парень, исполняющий приказы, но не желающий что-либо делать. Красноармеец-большевик так бы не поступил.

Я зашагал дальше и скоро достиг вокзала Льгова 3. По долетающим до меня обрывкам фраз красноармейцев и железнодорожников я сообразил, что на фронте произошла важная перемена. Белые наступают!¹⁰ Напряженность и тревога чувствовались в воздухе. Однако поезд на Коренево отходил как обычно. Я сел в него, не зайдя, конечно, к «товарищу Кану», у которого четыре дня тому назад брал разрешение. Мне не хотелось снова попадаться ему на глаза, а в случае чего я покажу контролю свой старый пропуск. Опять влез в открытую теплушку поезда. Народу было немного: обычные деревенские бабы. Из пассажиров выделялись молодой красноармеец и более пожилой толстый военный, типа прежнего унтер-офицера. В настоящее время он был если не чекист, то, во всяком случае, имел отношение к тому или иному виду «красной жандармерии», а может, и к «органам безопасности», как сейчас говорят. Тронулись около одиннадцати часов дня. Погода прояснилась, и опять был солнечный и даже жаркий осенний день. Около часа дня мы уже были недалеко от Коренева, как вдруг слева, к югу от железной дороги, послышались глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Стреляли в верстах десяти-пятнадцати от нас, и канонада не прекращалась довольно долго. Эти звуки, которые я слышал впервые, наполнили мое сердце глубокой радостью, окрылили надеждой: фронт близко, белые наступают, избавление близко! Но одновременно было и тревожно и страшновато. На красноармейца и на красного «унтера» стрельба произвела сильнейшее впечатление, они оба как-то съежились, на лицах отразилась тревога. Между собой они стали быстро и горячо обсуждать происходящее, говорили: «Вот белые опять наступают, все не угомонятся, а у нас все плохо организовано да всюду измены», или, как «унтер» выразился, «продажа». Надо сказать, что он особенно подозрительно и враждебно смотрел в мою сторону.

Через час мы приехали в Коренево. Стрельба к тому времени прекратилась. Станция Коренево была забита товарными составами, стоящими на запасных путях. «Вот уже готовятся к эвакуации», – подумал я. На самой станции было довольно много красноармейцев. У меня сразу возник план действий: никуда не идти, никакой фронт не переходить, а ждать здесь, в Кореново, прихода белых. По всей вероятности, они придут сюда через два-три дня, а ночевать можно будет в пустых теплушках, их на путях было множество. В случае контроля я мог показать документы, но самому нигде не заявляться, хоть это было и против установленных правил в прифронтовой полосе. Самая большая проблема – как питаться? Ну да ничего, если не сумею найти еду, поголодаю несколько дней. Во всем этом было много риска, могут арестовать как подозрительного и неизвестно что делающего в Кореневе, но пока это был меньший риск, чем переход фронта¹¹.

От нечего делать и чтобы не мозолить глаза своим присутствием, выхожу походить в местечко, потом возвращаюсь на станцию, пью из имеющейся у меня кружки кипяток из куба. Он еще не закипел, и меня предупреждают: «Не пей, заболеешь!» Но я не обращаю на это внимания и не заболеваю. Кто-то дает мне кусок хлеба, но в общем на меня никто не обращает особенного внимания.

Часам к четырем дня опять перемена обстановки: вновь южнее Коренева слышна канонада и даже как будто ближе, чем утром. Впечатление, что стреляют из тяжелых орудий. На станции у красных «товарищей» тревога. Среди них группа человек 30–50 так называемых «красных кубанцев». О них в моем рассказе будет много сказано, сейчас ограничусь только тем, что отмечу, что это была отборная конная часть Красной армии, единственная по-настоящему сражавшаяся и на которой, как говорили, держался фронт. Собственно говоря, настоящих кубанцев в этой Красной Кубанской бригаде было немного, большинство было из Харьковской и Полтавской губерний. Это были настоящие разбойники, от зверств и насилий которых страдало и стонало все население. Среди них, несомненно, было большое число преступных элементов. Они резко отличались от обычных мобилизованных красноармейцев, часто добродушных деревенских парней и совсем не большевиков¹². Но об этом в дальнейшем, а пока «кубанцы» собрались в кучку на перроне станции, возбужденно обсуждали положение, а я старался прислушиваться к их разговорам. Конечно, они сопровождались грубейшей кощунственной матерной руганью. «Из тяжелых орудий стреляют! Это пострашнее Господа Бога гремит». С разгоряченными и вместе с тем тревожными лицами говорили они друг другу, вернее кричали: «Говорят, белые в Севастополе двенадцатидюймовые орудия с военных судов поснимали и отправили на фронт… А наши-то все бегут, не могут их остановить. Кругом всюду продажа». – «Да, – говорит другой, – белые сражаются здорово, ничего не скажешь. Только их мало. Если бы наши сражались так, как они, мы бы их давно разбили». Мне было приятно слышать такие разговоры¹³.

С наступлением темноты стрельба прекратилась. «Кубанцы» тоже куда-то исчезли. Я вошел в здание станции и сел в бывшем буфетном зале на одну из скамеек. Скоро зал наполнился новоприбывшими, их было человек около ста пятидесяти. Это были только что мобилизованные красными окрестные жители, в большинстве крестьяне. Одеты были в свою одежду, в руках узелки с вещами. Все они явились по призыву, и их отправляли куда-то дальше. Один из них подсел ко мне и стал рассказывать, что в германскую войну он был призван и служил в поезде-бане. У него есть о том документы, которые он мне хотел показать и просил помочь устроиться и теперь в поезде-бане, так как хорошо знает это дело. Наверное, он меня принял за большевистского начальника. Я сказал ему, что ничем не могу помочь, а про себя подумал: «Сидел бы ты дома, чего ты явился на большевистскую мобилизацию, а теперь будет тебе здесь такая баня, что не возрадуешься». А вообще мне было горько, что столько простого народа откликнулось на мобилизацию в Красную армию и какие все они смирные и покорные. Чтобы избежать дальнейших разговоров, я вышел из здания станции и пошел искать в уже наступившей темноте место для ночлега в одной из теплушек. Нужно было отыскать место подальше от станции, в глубине запасных путей. Я без особого труда нашел подходящую теплушку в одном из многочисленных товарных составов, взобрался в нее, закрыл за собою дверь и лег спать на солому. Было жарко, я снял с себя гимнастерку и крепко заснул до утра.

Проснулся, когда было уже вполне светло. Свет проникал в вагон через не вполне закрытую дверь. Начинался день 2/15 сентября. Почти машинально и как бы по привычке я засунул руку в правый внутренний карман моей гимнастерки, где у меня лежал бумажник с документами. Говорю «по привычке», так как часто проверял, лежит ли он на своем месте, и мне было приятно перечитывать мои документы. Меня это чтение утешало и создавало чувство безопасности. К моему удивлению, карман оказался пустым! Бумажник с документами куда-то исчез! Я подумал, что, вероятно, он выпал из гимнастерки, когда я клал ее под голову. Начал шарить в изголовье, но и там ничего не было. Что такое, не может быть, бумажник не мог пропасть! Вечером, когда я ложился спать, он был со мною, я это ясно помню, из вагона я не выходил. Ужас стал овладевать мною. Я начал упорные поиски. Десятки раз пересматривал свои карманы, шарил место, где я лежал, обыскал всю теплушку. Ничего нигде не нашел! Меня охватывало отчаяние, но разум восставал: не может быть, ты не выходил, да и как можно было украсть бумажник, который я носил на себе, я бы проснулся. Нет, он не мог пропасть, надо искать!

И я вновь начал искать. Опять осмотрел теплушку, вылез из нее, осмотрел все вокруг, заглянул под нее, хотя это был полный абсурд. В десяти саженях от вагона была яма, я заглянул на ее дно, хотя это было совсем глупо. Как мог попасть туда бумажник, раз я не выходил из вагона. Поблизости что-то делали двое мужчин железнодорожников. Спросил их, не видели ли они моего бумажника: я его потерял. Они посмотрели на меня с удивлением, и я снова вернулся в теплушку. Более часа я продолжал безуспешные поиски, и как это ни абсурдно и ни невероятно, но надо было признать, что бумажник со всеми документами исчез. Нужно было немедленно что-то делать, ведь все мои планы от этой пропажи менялись. Самый благоразумный выход – пойти на станцию и заявить железнодорожному ЧК, что у меня пропали документы. В таком случае мне ничего бы не угрожало, вероятнее всего меня бы задержали и отправили бы в тыл, для выяснения личности. Если бы не докопались до правды, кто я на самом деле и каковы мои намерения, то вероятнее всего отпустили бы. Но все это означало капитулировать перед самим собой, отказаться от моего плана перехода фронта, да к тому же, когда я был так близко у цели. Да еще по такой глупой причине: пропали документы! Какой позор!

Оставаться в Коренево и ждать белых без документов тоже невозможно. Белые могли прийти через несколько дней, а за это время меня сто раз могли попросить предъявить документы, и тогда мне пришлось бы плохо. Оставался один (по совести) правильный выход: немедленно пешком пойти от Коренева по направлению к фронту и попытаться перейти его. Это был шаг на грани безумия, но иного выхода я не видел. Уже позже, на основании опыта, я понял, что было бы благоразумнее дождаться в Коренево темноты, спрятавшись в вагонах, и потом уже ночью пробираться к линии фронта. Хотя и здесь был свой риск, не так просто было выбраться из этого Коренева даже ночью, на каждом шагу были патрули, и было запрещено выходить на улицу. Я не мог больше оставаться в бездействии. Не хватало нервов.

Итак, около полудня я вышел из Коренева. Пройдя благополучно весь городок с его домиками, садиками и плетнями, я двинулся дальше по дороге в юго-западном направлении на большое село Снагость, откуда вчера была слышна артиллерийская стрельба наших войск. День выдался солнечный и жаркий. Я сознавал, как опасно идти по открытой дороге без всяких документов, да еще по направлению к фронту. По дороге мне попался красноармеец на подводе, он ехал в Суджу (дорога туда ответвлялась от дороги на Снагость), и он предложил подвезти меня. Я отказался, сказав, что мне не по пути. Мне не хотелось с ним связываться, хотя он был веселым и открытым парнем, да к тому же принимал меня за своего. Часам к двум дня я подошел к селу Снагость Рыльского уезда Курской губернии в 12 верстах от Коренева. Я прошел длиннейшую деревенскую улицу и почти никого не встретил. Эта улица за рядом домов упиралась в другую, поперечную, на которой было тоже много домов.

Тут издалека я увидел, что у одного из домов, сидели и стояли в группе люди. Я близорук, по дороге у меня сломались очки, и я не мог хорошо рассмотреть, что это за народ чернеется вдалеке. Почти дойдя до них, я повернул по улице налево, причем стараясь не смотреть в сторону этой группы. Я руководствовался «страусовым инстинктом»: если я не смотрю, то и меня не видят. Они пропустили меня пройти, завернуть налево, и тут один из них крикнул мне вдогонку: «Эй, товарищ, постой!» Я остановился. «Куда идешь?» – «В Глушково», – ответил я. Так назывались следующее большое село и станция железной дороги, еще более к юго-западу. Я это точно знал по моей карте, которая, по счастью, осталась у меня в кармане, а потому не пропала. «Ах, в Глушково? – многозначительно протянул красный. – А ты знаешь, что там, в Глушкове?» – «Нет», – ответил я. Очевидно, он знал, что там белые и линия фронта¹⁴. «Ну а зачем ты идешь в Глушково?» – продолжал настаивать красный. «За солью иду, – отвечал я. – Но если туда нельзя, я не пойду». Я сказал «за солью», так как знал, что многие ездили туда именно за солью, а говорить им о моей командировке, не имея при себе документов, было нелепо. Да и для простых людей поездка за солью более понятна, чем какая-то командировка. «За солью. Вот как! – не унимался красный. – А документы у тебя есть?» – «Есть», – уверенно ответил я, хотя знал, что у меня их нет. «А ну-ка, покажи!» С какой-то последней надеждой, что бумажник окажется на своем месте, я засунул руку в карман гимнастерки… Но, конечно, там ничего не было. «Я их потерял», – вынужден был я признаться и глупо улыбнулся. «Потерял!» – воскликнул красный боец. – Ну-ка, иди с нами!» И вся орава потащила меня в дом, где начался допрос.

Это были именно те «красные кубанцы», часть которых я видел накануне на станции Коренево, сейчас их было человек тридцать. Они были крайне возбуждены моим задержанием, а некоторые – в бешенстве. «Ты деникинец, – кричали они, – ты офицер, ты шпион, мы тебя расстреляем!» Я защищался, как мог. «Какой я офицер, мне всего 19 лет». – «А почем мы знаем, что тебе 19 лет? А может быть, 26?!» – «Да я тебя знаю, ты сын помещика из Лебедина!» – кричал другой. «Да я в жизни в Лебедино не был», – возражал я. «Я уже вчера тебя заметил на станции и подумал: вот это деникинец!» – «Почему же тогда ты не попросил у меня документы? Что, там это другим поручено?» – «Я видел издали, как ты шел по улице, – кричал на меня другой, – и сказал: смотрите, вот деникинец идет!» Одним из самых главных аргументов, что я действительно шпион, была найденная при мне карта. Раз карта, то уж точно шпион, чего тут рассуждать, все ясно. Как я ни пытался возражать и говорить, что мои документы пропали или их просто украли, ничего не помогало. «Ну а на что тебе карта, раз ты не шпион и едешь в командировку?» – резонно говорили они. Напрасно я возражал, что карта у меня новая, по советской орфографии, купленная в Дмитриево, чтобы случайно не попасть к белым. Они ничему не верили, да и мои доводы были не убедительны или не доходили до их сознания и умственного уровня. Хоть я и говорил, что для этой командировки мне выдал пропуск ЧК, на них это не действовало. Спорить с ними было совершенно бесполезно, и я сказал: «Коль в моем деле вы разобраться не можете, отправьте меня в тыл. Там поймут, кто я, шпион или командированный. А с вами я разговаривать не желаю!» Я это сказал, чтобы избавиться от этих взбешенных людей и показать, что я не боюсь настоящего расследования. Эффект получился совершенно обратный. Новый взрыв бешенства. Высокий мордастый казак с красными лампасами на штанах ударил кулаком по столу и заорал: «Ну вот, теперь мы точно видим, что ты деникинец. Это они с нами не хотят разговаривать! Сейчас мы тебя и хлопнем!» Дело принимало дурной оборот.

Не знаю, чем бы это все закончилось, но тут случилось неожиданное и странное обстоятельство. Меня спросили, есть ли у меня деньги. Я мог их скрыть, и они не нашли бы их, так как тетушка зашила их в подтяжки. Но я подумал, что если они найдут их сами, то будет еще хуже: зачем я их скрывал? Поэтому я признался, что около двух тысяч, зашиты в подтяжках. Я снял гимнастерку через голову, а они сорвали мои подтяжки и тут же вспороли их. Кинулись считать деньги, и опять злые реплики: «Вишь, керенки набрал. Все ясно, видно по всему, что к белым драпануть собрался. А от нас деньги хотел скрыть!» – «Да я ведь сам о них сказал». – «А ты думаешь, мы бы не нашли? – нагло смеялись кубанцы. – Знаешь, сколько мы из каблуков золотых монет выскабливаем!» Я стал вновь надевать мою гимнастерку, и вдруг из нее выскакивает мой злосчастный бумажник… и падает на пол!

Тут я сразу понял, что произошло. Когда в вагоне, под утро, я надевал гимнастерку, прослужившую мне ночью подушкой, бумажник выпал из бокового внутреннего кармана и каким-то странным образом попал под гимнастерку мне на спину. Я его не почувствовал, а так как гимнастерка была узкая, то бумажник, который был небольшой и мягкий, плотно держался и не падал. Тут я вспомнил, как я панически искал его повсюду, но мне и в голову не приходило снять гимнастерку. И вот теперь он появляется в нужный момент и спасает меня. «Вот мои документы», – говорю я и протягиваю бумажник. Красные с жадностью кидаются на них и читают. К сожалению, они малограмотные и плохо в них разбираются, но впечатление большое. Мои слова о командировке, пропуске ЧК и прочие рассказы подтверждаются. Видно было по всему, что у «красных кубанцев» произошло разделение. Одни продолжают кричать: «Спрятал документы! Ты хотел нас обмануть!» – «Да почему же спрятал? И с какой целью?» – говорю я. Один из них хочет сорвать с моей руки часы, но другой красный его останавливает: «Нельзя, отдай! Троцкий издал приказ не убивать пленных и не отбирать от них вещей». Часы остаются на моей руке. Но почему-то в этот момент мордастый кубанец манит меня на улицу, где стоит запряженная лошадью линейка, и говорит мне: «Проедемся!» – «Ну что же, проедемся», – отвечаю я с какой-то бравадой, чтобы показать, что ничего не боюсь. Но другой боец останавливает меня. «Что ты, – говорит он мне тихо. – Он тебе на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в первый раз уже!» А на мордастого кричит: «Пошел вон! Нечего тебе тут делать!» Тот действительно куда-то исчезает, уезжает на своей линейке.

Во время моего допроса, в самый неожиданный момент, появляется председатель Снагостского волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста, с короткой бородой, в высоких сапогах, с ним рядом два милиционера из местного участка. Присутствие Дюбина и милиционеров действует на «кубанцев» сдерживающе. С другой стороны, они торопятся, они и так потеряли со мной много времени, у них приказ куда-то спешно уезжать. Видимо, они рады передать меня со всеми документами и отобранными деньгами Дюбину и его помощникам, а сами уезжают. Я обращаюсь к Дюбину и говорю: «Они хотели меня убить». – «Не бойтесь, – отвечает он, – они уехали, а милиция Вас не тронет». – «А что будет дальше?» – «Пошлют на расследование». Милиционер уводит меня. Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле ампир¹⁵. Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать, кто я такой. В это время с юго-запада опять раздается канонада, она короткая, гораздо ближе, чем вчера, и первая за сегодняшний день. Мне показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. «Видите, какое положение. Неудивительно, что вас арестовали», – говорит он. Скоро мы приходим в помещение волостной милиции.