Текст книги "Поместный собор Русской Православной церкви. Избрание Патриарха Пимена"

– Постановления 1961 года, – ответил митрополит Никодим, – не имели тех отрицательных последствий, о которых Вы говорите. Закрытие приходов – это преувеличение, ибо никогда не закрывали «десять тысяч приходов», как об этом писали. Это имело место, но не по причине постановлений 1961 года; вопрос это сложный и не будем бередить историю страны…

– Как бы то ни было, я остаюсь при своем мнении и относительно открытого голосования и особенно относительно постановлений 1961 года, – ответил я. – Рад, что Вы меня успокоили, что так называемая «единая кандидатура» отпала и оказалась недоразумением. Но скажу Вам сразу, что я думаю высказать мое мнение на Архиерейском Совещании и на Соборе.

– Пожалуйста. Это Ваше право, – сказал на это митрополит Никодим.

– А что, это не повредит Церкви, как некоторые думают? – спросил я.

– Нисколько, – ответил мне митрополит, – а почему это может повредить Церкви?

Надо было спешить на всенощную Вознесения в церковь в Сокольники, и на этом наш длинный и интересный разговор закончился. Мы опоздали на пять минут, что было неловко, так как нас ждали со «встречею». По дороге в машине я думал о моем разговоре с митрополитом Никодимом. Впечатление было сложное, но не вполне отрицательное.

27 мая

На следующее утро, в праздник Вознесения Господня, я служил в церкви Святителя Николая в Кузнецах у о. Всеволода Шпиллера. Я проповедовал на тему праздника и не касался предстоящего Собора. В начале литургии, хотя мы служили соборно с о. Всеволодом, другими священниками и диаконом, я обратил внимание, что служат не архиерейским чином (без каждения на малом входе). Я подумал, что это простая оплошность, и настоял, чтобы мне дали трикирий и дикирий. Произошло некоторое замешательство как среди священнослужителей, так и на клиросе, среди певчих. Отец Всеволод сказал: «Ну что ж, Владыко, если Вы хотите служить архиерейским чином, тем лучше. Будем служить! Я очень рад».

И далее все пошло гладко. Все это странное замешательство, как потом выяснилось, исходило из Иностранного отдела. Оказывается, было дано распоряжение: в связи с приездом многих архиереев на Собор и с невозможностью обеспечить должное архиерейское служение – служить не архиерейским чином. Возникла большая путаница и неразбериха в связи с гостями, приехавшими на Собор. Иностранным отделом был выработан такой порядок: архиереям, живущим в России и приехавшим в Москву в эти предсоборные дни, когда не начались еще официальные торжества с их богослужениями, было предписано ходить в Патриарший Елоховский Собор. А приехавшим из-за границы архиереям предоставлялась возможность служить в других московских церквях. Дабы они там могли, каждый в отдельности, возглавлять церковные службы. Впрочем, некоторые объясняли это желанием изолировать заграничных архиереев от местных.

Это подтвердилось и маленьким инцидентом после службы у о. Всеволода.

В конце службы о. Всеволод сказал мне, что, к его сожалению, он не может, как он всегда делал при прежних моих приездах в Москву, пригласить меня после литургии пить чай на его «колокольне». Там у него была устроена небольшая квартира, где он раньше жил. Он, смущаясь, сказал, что это предписание от Иностранного отдела получили все «местные» архиереи: после богослужения никаких приемов не устраивать «гостям», а отправлять их сразу в гостиницу. Отец Всеволод Шпиллер объяснил это тем, что для удобства работы Иностранного отдела, гораздо лучше держать приезжих в изоляции от народа и местных архиереев. Лишние разговоры, расспросы людей и их вопросы накануне Собора могли привести к неожиданным последствиям… «Каким?» – подумал я.

После завтрака я решил отправиться в гости к моему старшему брату Игорю Кривошеину. Но неожиданно я почувствовал себя определенно плохо. Я чувствовал недомогание уже и после службы, но думал, что это пройдет, когда я поем. У меня совершенно не было аппетита, и я буквально заставил себя позавтракать. К моему брату предстояло ехать довольно долго, через всю Москву, около сорока минут. В машине я почувствовал себя еще хуже. Какое-то странное состояние: не то от начинающегося гриппа, не то тошнота, как от отравления; мысли в голове путались и вертелись вихрем. При этом у меня возникло крайне нервное состояние: звук машины и уличный шум превращались в какую-то назойливую дикую музыку. Я начинал впадать почти в полусон с видениями, сливающимися в реальность, и… в галлюцинации. Я был почти уверен, что это был результат большого нервного напряжения – одни разговоры накануне с митрополитами Никодимом и Филаретом многого стоили. К тому же, физическая усталость от длинных праздничных богослужений, недосыпания и т. д. Ко всему прочему, резко переменилась погода – подул сильный ветер, похолодало, пошел дождь и загремел гром. «Все это мне подействовало на нервы, вот и результат…» – подумал я. За окном машины мелькали улицы Москвы, а мне становилось все хуже. И как ни странно, вдруг мне стала навязчиво лезть в голову одна мысль… что меня отравили! Но где и как? Я стал вспоминать и…

Дело в том, что в храме Святителя Николая на Кузнецах, где я служил, староста прихода Нина Георгиевна поднесла мне, как это обычно в СССР принято, букет цветов.

Я понюхал его и положил в машину, когда уезжал из церкви. Странно, но букет потом куда-то исчез. Я решил, что мне его просто забыли принести в комнату и не придал этому значения. Именно после того, как я понюхал цветы, мне стало нехорошо, закружилась голова и появилась дурнота.

Чтобы сделать такую странную мысль более понятной, я должен объяснить читателям, кто такая староста прихода о. Всеволода Шпиллера и какова была ее репутация.

У Нины Георгиевны была французская фамилия, она – потомок французских эмигрантов, хотя и неважно говорит по-французски, гораздо лучше – по-английски. Она была женщиной лет пятидесяти, интеллигентной, образованной, скорее элегантной и несколько артистически-богемного типа. В ней было что-то «декадентское». В свое время она служила в Министерстве внешней торговли, была арестована и пробыла три года на Лубянке, затем ее отпустили, и она через некоторое время поступила на работу в Иностранный отдел Патриархии. Помню, как мне об этом рассказывал сам о. Всеволод, и я ему еще сказал, что, на мой взгляд, вся эта история крайне подозрительна. Никого не держат три года на Лубянке – там ведется следствие, а потом заключенных переводят в другие тюрьмы, лагеря или освобождают. А значит, ее держали неспроста, а чтобы она следила и доносила на других. Еще более подозрительным показалось, что после Лубянки, если она действительно обвинялась в какой-нибудь «контрреволюции», ей разрешили поступить в Иностранный отдел на работу. Но если она была агенткой, то это вполне понятно. Словом, у Нины Георгиевны твердо сложилась репутация агента КГБ.

В последнее время у о. Всеволода происходили конфликты с его старостами. Они ему открыто хамили, нарушали ход богослужения, интриговали против него, дело дошло до полного тупика.

Прихожане поддерживали о. Всеволода, жаловались уполномоченному в Совет по делам религии. Все это стало известно на Западе, где об этом писалось в газетах. Помощник Куроедова Макарцев, недовольный поднятым на Западе шумом, решил найти компромиссный выход из положения: сговорившись с митрополитом Никодимом, он «послал» Нину Георгиевну старостой к о. Всеволоду, несмотря на противодействие секретаря местного райкома, который хотел провести своего кандидата (явного безбожника). Конечно, все это было фарсом, и в результате все было оформлено двадцаткой с властями заодно: выбрали Нину Георгиевну старостой у о. Всеволода в приходе.

Сам о. Всеволод, хотя и знал о репутации Нины Георгиевны и считал ее обоснованной, принял новую старостиху и деятельностью как бы «административной» был доволен. Конфликты прекратились, Нина Георгиевна держалась корректно, лояльно сотрудничала с ним, шла навстречу его пожеланиям, более того, содействовала возвращению в храм о. Александра, удаленного и переведенного в деревню при прежнем старосте. Нина Георгиевна держала себя как настоящая верующая, подходила под благословение, архиереям делала глубокий поклон, касаясь рукой земли, правильно соблюдала тонкости службы. Была ли она настоящей верующей – это был вопрос даже для самого о. Всеволода, не говоря уже обо мне. Но о. Всеволод ей не доверял, избегал при ней говорить о церковных делах и нас предупреждал всегда об этом. Можно было предполагать, что у нее была миссия следить за о. Всеволодом, но, видимо, она получила «указание» ни в чем не препятствовать его работе и отношениям с людьми. Кто его знает, а может быть, она сама не хотела вредить Церкви, но была жертвой страшной советской системы, которая перемалывала души.

Как бы то ни было, после цветов Нины Георгиевны я почувствовал себя плохо; я не мог освободиться от мысли, что она меня отравила, хотя и сознавал всю невероятность и даже чудовищность такого подозрения.

У брата я провел весь день до вечера, меня старались лечить, как могли, начиная с простого угля и кончая более радикальными средствами. Мы не хотели обращаться к врачам, потому что это могло послужить предлогом поместить меня в больницу, а следовательно, полностью изолировать. Может быть, для этого все и было придумано. К вечеру мне стало лучше, и к брату приехала повидаться со мной К.П. Трубецкая. Мы много говорили с ней о предстоящем Соборе. Видя мое состояние, она страшно была взволнована и все повторяла: «Все мы знаем, как Вы мужественно стоите за Церковь. Мы Вас очень благодарим. Ах, как необходимо, чтобы решился вопрос о постановлениях 1961 года, все на это надеются». Во время нашей беседы она чуть не плакала.

28 мая

На следующий день, в пятницу, 28 мая, в день Архиерейского Совещания, все архиереи были уже в сборе. Большой «банкетный» зал во время утреннего завтрака почти переполнен. Тут и владыка Петр из Парижа, и архиепископ Алексий из Дюссельдорфа. Мы совершенно неожиданно узнаем о внезапной кончине архиепископа Виленского Антония. Ему было 80 лет.

В десять часов ко мне в номер приходит о. Всеволод Шпиллер. Он сообщает мне неприятную новость: архиепископ Новосибирский Павел не сможет приехать на Собор. С ним произошел странный случай: не то он сам, не то ему обварили кипятком руку. Версии расходятся. Что подумать об этом, нарочно ли это или случайно, не берусь судить даже сейчас. Я очень этим огорчен, так как на его поддержку у меня и моих единомышленников из числа архиереев, живущих в России, была большая надежда. Именно он собирался выступить на совещании против открытого голосования и особенно против постановлений 1961 года. Далее о. Всеволод говорит, что «у Куроедова паника». Он ручался правительству, что Собор пройдет гладко, а сейчас видит, что многие архиереи – против. Если это так, то, значит, Куроедов за всем следит и очень внимательно «слушает».

После ухода о. Всеволода ко мне в номер зашел мой сопровождающий, о. Владимир Есипенко. Сообщил, чтобы я был готов спуститься в начале четвертого к западному выходу гостиницы. Оттуда архиереи группами поедут на машинах в Новодевичий монастырь на Совещание. Мы разговорились с о. Владимиром, и оказалось, что одно время он был у архиепископа Павла в Новосибирске келейником и хорошо о нем отзывался. Сейчас, конечно, он уверен, что Патриархом будет Пимен, одобряет это, но сочувствие его на стороне Никодима. «Если бы Вы только знали, – говорит о. Владимир, – какой он замечательный человек. Я никогда в жизни не встречал никого, ему подобного. Какой глубокий, всеобъемлющий ум, какая энергия и работоспособность! Как он себя не жалеет, а всецело жертвует собою ради Церкви! Конечно, он строг со своими подчиненными и много от них требует, но зато и забоится о них». Почему-то мне показалось, что о. Есипенко говорил так восторженно о митрополите Никодиме, потому что был убежден, что тот не будет Патриархом, но говорил он, на мой взгляд, абсолютно искренне.

К четырем часам дня архиереи, участники Совещания, стали прибывать в Новодевичий монастырь и собираться в его Успенском Трапезном храме. В нем, в его продолговатом обширном помещении, были расположены столы в виде буквы П, причем, верхнюю, короткую ее часть заняли те гости, которых можно назвать «президиумом» (постоянные члены Св. Синода). Боковые места, значительно более длинные, начали занимать остальные архиереи. В отличие от Собора, где каждый архиерей и другие члены делегации имели строго определенное место, здесь епископы свободно занимали свои места, каждый, где хотел, хотя, в общем, более старшие садились ближе к «президиуму». Митрополит Никодим, видя, что я растерялся и не знаю, куда сесть, предложил мне занять очень хорошее и почетное место рядом с митрополитом Антонием, нашим Экзархом, на самом верху правого от «президиума» длинного стола. Я был этому безмерно рад (из соображений «выгоды»), так как по опыту знал, что чем ближе сидишь к «президиуму», тем легче получить слово.

Совещание началось ровно в четыре часа. После молебна председательствующий митрополит Пимен сказал, что нужно предварительно решить «два процедурных вопроса»: так как он должен через час ехать встречать Патриарха Александрийского и потому не сможет остаться до конца Совещания, то просит избрать своим заместителем, в качестве председателя, митрополита Никодима, а во главе секретариата поставить митрополита Таллиннского Алексия. Предложение было принято. И действительно, через некоторое время митрополит Пимен удалился, что было даже лучше, потому что в его отсутствие было свободнее обсуждать его кандидатуру. Перед тем как уйти, митрополит Пимен произнес вступительное слово, а вслед за ним митрополит Никодим выступил с речью.

Речь митрополита Никодима касалась, в общем, тех же вопросов, что и слово митрополита Пимена, но он более сосредоточился на теме открытого голосования и личности кандидата в Патриархи, о чем говорить самому митрополиту Пимену было, конечно, неудобно.

– Я убежден, – сказал митрополит Никодим, – что Высокопреосвященнейший митрополит Пимен будет на Московской кафедре достойным преемником Патриархов Всероссийских. Они прославились своею непоколебимою преданностью Святому Православию и глубоким патриотизмом.

Митрополит Никодим говорил долго, воодушевленно и всячески восхвалял митрополита Пимена. Выразив надежду, что Архиерейское Совещание одобрит решения 1961 года о приходах и рекомендации Пред соборной Комиссии и что члены Собора единодушно назовут имя митрополита Пимена «как нашего избранника на Первосвятительскую кафедру», митрополит Никодим закончил свою речь новым призывом к единомыслию и единству действий. Не успел митрополит Никодим закончить свою речь, как в зал вошел митрополит Пимен и занял место за председательским столом.

Я попросил слова. Я передаю сказанное мною в сокращении, на основании записей и памяти (это касается и всех других выступлений)[7]7
  Некоторые выступления я не считаю нужным приводить здесь, так как они не имели решающих или исторических последствий. – Прим. арх. Василия.


[Закрыть].

Итак: «Должен сказать, что когда мы получили информацию Патриархии о единой кандидатуре и об открытом голосовании, это известие вызвало у нас всеобщее возмущение. Оно было воспринято многими, как какой-то вызов, провокация. Точно нам оплеуху дали. Я был рад услышать сейчас, что “единая кандидатура” основана на недоразумении, что дело идет о неудачном выражении информационного бюллетеня и что на Соборе каждый будет свободен голосовать, за кого хочет. Жалею, что такое неудачное выражение вызвало такое смущение среди верующих. Но вопрос остается нерешенным! Каким будет голосование: тайным или открытым? Выборы Патриарха носят персональный характер, а в персональных вопросах тайное голосование обязательно для обеспечения свободы волеизъявления. Если Патриарх будет выбран открытым голосованием, это даст всем врагам нашей Церкви повод оспаривать свободу выборов. Это подорвет авторитет будущего Патриарха, затруднит дело воссоединения отпавших. Зачем давать врагам нашей Церкви повод нападать на нее? Я говорю это не потому, что я против кандидатуры митрополита Пимена. Я много ломал голову над календарем с портретами наших иерархов и никого, кроме владыки Пимена, подходящего не нашел. Один слишком молод, другой слишком стар, а третий недостаточно известен или авторитетен, я сам считаю, что кандидатура митрополита Пимена достойная и, что он может быть для Русской Церкви прекрасным Патриархом. Более того, я хочу сказать, что будет ли тайное или явное голосование, я буду голосовать за него. (Когда я сказал это, митрополит Пимен привстал со своего места за председательским столом, слегка поклонился и сказал вполголоса: “Благодарю Вас!” Мне этот жест показался преувеличенным, он должен был выявить полное равнодушие, как будто бы мои слова к нему не относятся. Такова, по крайней мере, монашеская традиция.) Но, повторяю, я считаю, что для полного и ясного выбора необходимо тайное голосование, и я к этому всех призываю».

Затем выступил архиепископ Львовский Николай (Юрик). Я с ним впервые познакомился в Упсале в 1968 году на Генеральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей. Он в прошлом был униат, и, как мне рассказывали, не только его отец, но и предки в течение нескольких столетий были священниками. Высшее богословское образование он получил в Инсбруке у римо-католиков. Надо сказать, что во всем его облике, несмотря на то, что у него была бородка, во всех манерах было нечто типично западное, униатское, католическое. Говорил он по-русски правильно, но с сильным украинским (или галицийским) акцентом. До перехода в Православие в 1956 году он преподавал одно время украинскую литературу. Он, несомненно, был ученым и, вероятно, административно способным человеком, но неприятное впечатление производили его политические выступления на всевозможных «комиссиях мира». На одной из них он как-то заявил, что «истинный последователь Евангелия должен в настоящее время взять в руки автомат и бороться вместе с повстанцами против фашистов и капиталистов»[8]8
  Цитирую по памяти и хочу добавить, сколько было интегристов в исламе, делавших подобное всю жизнь с именем Аллаха на устах, но против Евангелия! – Прим. арх. Василия.


[Закрыть]. До такого, кажется, ни один из православных «борцов за мир» не договорился.

«Я полностью согласен, – сказал архиепископ Николай, – с митрополитом Антонием (выступление митрополита Антония в воспоминаниях владыки Василия отсутствует. – Прим. ред.) Из его речи можно понять, что наш единодушный выбор митрополита Пимена есть выражение нашего желания иметь его Патриархом, а не результат отсутствия других кандидатов. Ну а постановления 1961 года для нас не вопрос и не проблема. Они не создают у нас новой проблемы разделения власти между духовенством и мирянами. Для нас постановления 1961 года являются утверждением старой практики.[9]9
  Здесь владыка Николай имел, очевидно, в виду порядки в униатской Церкви в Галиции при поляках. – Прим. арх. Василия.


[Закрыть] Миряне у нас всегда заведовали хозяйственными и финансовыми делами приходов, а священники – духовными. Скажу прямо: наши батюшки – плохие финансисты, а потому лучше, чтобы они финансовыми вопросами не занимались».

Затем последовало выступление архиепископа Дюссельдорфского Алексия (Ван дер Менсбрюгге), бельгийца по национальности, ученого-литургиста. Говорил он по-французски с переводчиком: «Признаюсь, что единая кандидатура меня тоже смутила. Сейчас я вижу, что единой кандидатуры нет, но все единодушно объединяются вокруг митрополита Пимена. Своими выступлениями митрополит Пимен убедил меня, что он является подходящей кандидатурой в Патриархи. Буду голосовать за него».

Как бы в доказательство этих слов встал епископ Саратовский Пимен, попросил слова и сделал следующее неожиданное заявление: «Вы все знаете, какое громадное усилие сделала Патриархия, чтобы найти нужные средства для покрытия расходов по подготовке и созыву Собора, приему гостей и т. д. Я предлагаю поэтому, чтобы каждый из нас, архиереев Русской Церкви, внес бы из своих средств по десять тысяч рублей в Патриархию на покрытие ее расходов в связи с Собором. Думаю, что такой взнос для нас вполне поен лен».

Я был поражен этим заявлением. Десять тысяч рублей! Это по «официальному курсу» больше десяти тысяч долларов, сумма, по нашим эмигрантским понятиям, колоссальная. Заметно было по реакции в зале, что предложение епископа Пимена вызвало сильное неудовольствие среди соборных архиереев, это выражалось на их лицах.

Теперь я склонен думать, что это предложение епископа Пимена было комедией, просто он хотел показать нам, «заграничным» архиереям, какие мы, «советские» архиереи, богатые (даже после постановлений 1961 года!).

Я хотел было выступить с протестом, но слово взял наш председатель, митрополит Никодим, и ответил епископу Пимену: «Президиум Собора не имеет никакого отношения к предложению владыки Пимена. Оно его личное и никого, кроме него, не обязывает. А от владыки Пимена мы с благодарностью примем столь щедрый дар». Все в зале облегченно вздохнули. Интересно, подумал я, внесет ли Пимен эти деньги?

На этом прения закончились. Митрополит Никодим спросил еще: «Нет ли желающих задать вопросы?» Их не оказалось. Далее он спросил: «Все ли согласны, чтобы Собор одобрил процедуру выборов Патриарха и постановления 1961 года?» Я на это сказал, что остаюсь при своем мнении, то есть совершенно не одобряю. Никто другой ничего не сказал. Помню, как это меня поразило. Потом митрополит Никодим спросил, согласно ли в принципе наше Совещание с упразднением на Соборе клятв против старообрядцев. Возражающих не было.

Совещание окончилось. После молитвы все стали расходиться. Было 8 часов 20 минут вечера. Мы заседали почти четыре с половиной часа.

Когда после окончания Архиерейского Совещания я направился к выходу Трапезного храма Новодевичьего монастыря, ко мне, не доходя немного до дверей – там столпилось много архиереев, – подошел епископ Корсунский Петр и сказал: «Monseigneur, j“ admire votre courage, j“ approuve entierement bien que je n“ ose pas vous suivre»[10]10
  Я восхищен Вашей смелостью, хотя и не смогу последовать Вашему примеру (франц.).


[Закрыть]. И он мне объяснил, что у него нет смелости выступать так, как я, потому что и по возрасту и особенно по хиротонии он один из самых молодых архиереев, да к тому же он не русский и не может выступать по-русски из-за недостаточного знания русского языка и нуждается в переводчике. Далее он сказал, что он заметил, как многие из молодых епископов, сидевших близ него, хотя и молчали, но явно сочувствовали тому, что я говорил. Разговор перешел на владыку Антония (Блюма), нашего Экзарха. «Monseigneur Antoine, – воскликнул епископ Петр, – quelle honte! Il a retournft sa veste! C“ est ignoble![11]11
  Владыка Антоний, какой стыд! Он как флюгер! Это отвратительно! (франц.).


[Закрыть] Лучше было бы, если он совсем бы молчал, чем так отречься от своих слов, да еще просить прощения».

И он начал мне рассказывать, как все с нетерпением и надеждой ожидали вторичного выступления митрополита Антония и как он всех разочаровал и огорчил своим «отречением». Все опустили головы, уныли и потеряли интерес к дальнейшим прениям. Что-то надломилось. Я сказал, что считаю сказанное епископом Петром о митрополите Антонии преувеличением, так как «отречение» митрополита Антония относилось преимущественно к тайному голосованию, и здесь я с ним более или менее согласен, а о постановлениях 1961 года он говорил только мимоходом.

«Нет, – возразил епископ Петр, – у всех создалось впечатление, что он отрекся именно от своей оппозиции постановлениям 1961 года. А вот Вы этого не сделали и заявили это четко».

Этот первый отзвук на мои выступления на Архиерейском Совещании, конечно, ободрил и утешил меня. Значит, я не один, и многие мне сочувствуют, хотя и бояться говорить открыто. Тем не менее, я был еще не уверен, действительно ли это так и насколько широко это сочувствие. Ведь епископ Петр был иностранцем, живущим на Западе, он мог не разобраться в обстановке и принять свои собственные чувства за всеобщие.

Оставалось все же фактом, что ни один из архиереев, живущих в пределах Советского Союза, ни одним словом не высказался на нашем Совещании не только против постановлений 1961 года, но даже против открытого голосования. Молчали: митрополит Алма-Атинский Иосиф, архиепископ Вениамин Иркутский, архиепископ Леонид Рижский, архиепископ Феодосий Ивановский, архиепископ Кассиан Костромской – перечисляю только наиболее видных. Возвращаясь в этот момент в гостиницу «Россия», я еще не знал, как они были сейчас настроены. В общем, из шестидесяти девяти участников Совещания на нем выступило всего двадцать. Остальные молчали, не возражали, но как они были внутренне настроены, мне было неясно.

За ужином в гостинице было, конечно, много народу, но особенно интересных разговоров не было. После ужина я поднимался на лифте вместе с архиепископом Винницким Алипием. Мы с ним почти однолетки, он только на год моложе меня, а значит – это человек, помнящий «старый режим».

– Как Ваша фамилия? – спрашивает он меня.

– Кривошеин, – отвечаю я.

– Ого, – многозначительно и вместе с тем сочувственно воскликнул он. – Министерская фамилия!

Через некоторое время, когда мы пересели в другой лифт и к нам подсел епископ Феодосий (Дикун) Полтавский, архиепископ Алипий заметил:

– А ведь сегодня у нас мог произойти раскол, но все обошлось.

В этот момент епископ Феодосий вмешался в разговор и как-то порывисто сказал:

– Пытались устроить!

На этом разговор прекратился. Кого имел в виду епископ Феодосий, трудно сказать. Может быть, меня или других, которые пытались выступать с критикой, как епископ Дионисий (он говорил очень резко). Во всяком случае, замечание епископа Феодосия произвело на меня тягостное впечатление. «А может быть, все против нас?» – подумал я.

Поздно вечером мне удалось связаться по телефону с о. Всеволодом Шпиллером и моим братом Игорем. Рассказал им в общих чертах о ходе Архиерейского Совещания. Они целиком одобрили принятую мной линию.

Удивительно, что и о. Всеволод и мой брат были уже в курсе того, что происходило на Совещании, в частности, знали о позиции, которую занял митрполит Антоний. Отец Всеволод сказал, что он не одобряет его «палинодию»[12]12
  Песнь, противоположная прежней (греч.).


[Закрыть].

На следующее утро, после утреннего чая, мне удалось ближе познакомиться и разговориться с архиепископом Иркутским Вениамином (Новицким). Он меня совершенно потряс своим внешним видом. Сгорбленный, без единого волоса на голове и на лице, точно кто-то сбрил ему начисто голову, усы и бороду. Первое впечатление: какой-то скопец или латинский патер.[13]13
  Песнь, противоположная прежней (греч.).


[Закрыть] А между тем, еще несколько лет назад у него были и усы и борода. С тех пор они совершенно вылезли. Все это, как и сломанная спина, – последствия долголетнего пребывания на советской каторге. Говорят, что его там избивали, спинной хребет сломали, а волосы вылезли от лишений, хотя не сразу, но много лет спустя. Архиепископ Вениамин родился в 1900 году; перед самой войной, в 1939 году, был в сане архимандрита наместником Почаевской Лавры в тогдашней Польше. В 1940 году (после вступления туда советской армии) был рукоположен в епископы Московской Патриархией. Остался на Волыни при немецкой оккупации, но, кстати, в изданиях Патриархии об этом нигде не сказано, и биография его вообще не напечатана. Во всяком случае, как он сам мне сказал, он был арестован в 1943 году вернувшейся Красной армией и сослан на Колыму, где и провел двенадцать лет, вплоть до 1955 года.

Я спросил архиепископа Вениамина, что он думает о постановлениях 1961 года и о моих выступлениях на вчерашнем Архиерейском Совещании против них. Испуганно озираясь по сторонам, архиепископ Вениамин полушепотом стал мне говорить, что свое мнение он уже высказал в нескольких записках в Предсоборную Комиссию, где он критиковал эти постановления, указывая на их отрицательные последствия и, вместе с тем, указывал, какие нужно внести изменения, сравнительно небольшие. Он считает, что двадцатка может существовать, если ввести настоятеля в исполнительный орган двадцатки, и тогда постановления 1961 года будут приемлемыми для Церкви и не противоречащими советским законам. Мои выступления он одобрил и считает, что я говорил правильно.

– Почему же Вы не выступили тогда на Совещании и не сказали всего этого? – спросил я архиепископа Вениамина.

– Меня обманули, – буквально ответил он, – вызвали в Предсоборную Комиссию и долго внушали, что постановления 1961 года, как вытекающие из государственных законов, не могут подыматься как дискуссионный вопрос. Что никакой дискуссии о них не будет и не должно быть. Ну, а теперь я увидел, что дискуссия была и меня обманули.

– Владыко, – удивился я, – но раз Вы увидели, что дискуссия была, почему же Вы тоже не высказали своих взглядов?

Архиепископ Вениамин посмотрел на меня и грустно произнес:

– Знаете, я пробыл двенадцать лет на каторге на Колыме. Вновь начинать это в моем возрасте я не в силах. Простите!

Далее мы разговорились о его записке в Предсоборную Комиссию. Архиепископ Вениамин сказал, что охотно мне ее даст и добавил:

– Если можете, вывезите ее за границу. Пусть там знают, что здесь происходит. Можете ее показывать другим, но ни в коем случае не печатайте, даже без моего имени. Догадаются. А посылать и печатать документы за границей – это у нас считается изменой Родине.