Текст книги "Любовь и пустота"

Чужие деньги

Как священник я испытываю массу профессиональных проблем. Одна из них – меня избегают всякие «богатенькие Буратино». Это прямо-таки «комплекс священнической неполноценности». То есть у всех нормальных батюшек есть спонсоры, а я как Золушка – ни крестной, ни принца. Пришлось даже обратиться к словарям – может, я чего-то не понял, не разобрался, ведь так бывает в жизни. Словари, важные и степенные, подтвердили мои смутные догадки. Действительно, английское sponsor – «попечитель», «покровитель» – имеет латинское происхождение, и древние римляне слышали в нем семантику договора, поручительства. Sponsa – это у латинян «невеста», «обрученная», sponsalia – «помолвка», «обручение». А вот этимологический словарь английского языка даже отсылает к древнегреческому σπονδή, которое имело значение «договор» или «возлияние по поводу договора»… Тут мой праздный приятель, что сидит рядом и шатает стол, когда честные люди пишут, беспечно изрек: «Вот потому у тебя и спонсоров нет…» Мы пропустим эту неуместную инвективу (слово-то какое!), даже скорее диатрибу (дышится легче!), если не филиппику (именины сердца!), и заметим, что приснопамятный Тертуллиан применял слово sponsor по отношению к крестным отцам. В итоге: договор, помолвка, крестный отец и, конечно же, возлияния (здесь без плюралиса никак нельзя – уважать не будут).

Ну а если без шутовства, без юродства… Попы и деньги – устойчивый сюжет не только фольклора, но и жизни нашей, в которой гораздо больше прозы, чем стихов. Деньги и спонсоры становятся не только искушением, но довольно часто почти неразрешимой проблемой для многих храмов и обителей. Я сейчас говорю не о моем случае, когда спонсоров нет, а наоборот, когда они «слишком есть» и своей помощью душат и шантажируют священника, беспардонно вторгаются в жизнь прихода или монастыря, когда сами священники своим угодничеством и лестью или наглостью и неприкрытым диктатом развращают этих самых «благотворителей и благоукрасителей», открыто охотятся на всякого обеспеченного человека. Думаю, у каждого читателя этих строк всплывет один-два и более примеров того, о чем я пишу. Но мне совсем не хочется разбирать эти случаи, обличать или увещевать, я просто хочу знать: как правильно?

Недавно приезжал мой друг из Америки. Он там давно и счастлив. Перебрался с семьей на заре перестройки, и там же, на чужбине, обрел веру, и достаточно взрослым человеком окончил семинарию. Не православную, правда, протестантскую, но речь не о том. Он цельный и верующий человек, и это не мешает ему быть глубоко порядочным и воспитанным. Поет на клиросе, читает лекции, помогает людям. Я его спрашиваю: как ты без гроша в кармане смог поступить в семинарию и получить степень? В чужой стране! В Америке! Все очень просто. Мой друг просто подходил к людям, замечу – к незнакомым людям, – объяснял им свою ситуацию и просил оплатить не все, а некоторую часть, показывая, что он сам над этим работает и некоторую сумму уже нашел. Он мне сказал: Америка – христианская страна, страна, пропитанная библейской культурой, что бы о ней ни говорили, и каждый американец с детства воспитывается в сознании того, что десятая часть его средств – это деньги, которые ему не принадлежат, их следует отдать или на благотворительность, или на церковные нужды, по крайней мере, их нельзя тратить на себя, это – не твое.

В нашей стране очень низкая библейская культура. Это правда. К сожалению, правда. Писание мы не читаем. В лучшем случае вычитываем. А Писание говорит, что вера Христова не просто мое частное дело, что я прихожу в церковь не только решать свои личные проблемы, удовлетворять религиозные потребности. Прививаясь Христу, врастая в Церковь, я вливаюсь в церковную общину. Принимая Чашу Евхаристии, я приобщаюсь Тела Христова, Его Кровь начинает течь в моих жилах, оживлять меня, наполнять подлинной Жизнью. Но я приобщаюсь также и тем, кто вместе со мной подходит к Чаше. Это плавильный котел, тигель, в котором преодолевается раздробленность, отчуждение, в котором торжествует любовь и единство, жизни разных людей начинают пронизывать друг друга, жизнь брата и сестры во Христе проживается мною, жительствует во мне, а я в них, и все мы живем одной Жизнью Христовой. Это опыт таинственный и мистический. Но его нет и быть не может, он превращается в фальшь и обольщение, если осязаемо и жертвенно моя жизнь не пересекается с жизнью моих братьев со-причастников. Десятина – это некий образ, символ того, что я не могу жить только собой и только для себя. Десятая часть моих средств – чужие деньги, и если я трачу их на себя, я ворую, я – вор, грабитель, я отнимаю чужое, и сколько этого я отнял за свою жизнь! Десятая часть моих талантов и способностей – не мое, и один из моментов моего самовоспитания и духовной жизни – научиться дарить, отдавать, одаривать, красиво и рассудительно. Жертва, благотворительная деятельность – это не просто единичный импульс, красивый и романтичный случай моей жизни, это духовный труд, который требует воспитания и дисциплины, но рождается он от того вида ответственности, который ощущается кожей, который проникает «до разделения составов и мозгов». И в этом смысле каждый христианин может и должен быть спонсором: трудиться и жертвовать не просто деньгами, но временем, силами, талантами, потому что это благородно, это красиво, это делает нас по-настоящему крестными отцами и матерями для всех тех, кто обделен любовью, теплом и нежностью.

Почему мы не святые?

Любопытное противоречие наблюдается в современной церковной жизни: с одной стороны, история не знает более благоприятных условий для существования Церкви, чем наше время, – впервые Церковь свободна от обязательств перед государством, что особенно уникально именно для Русской Церкви, никогда не знавшей такой независимости; мы теперь не должны обслуживать идеологию, «поддерживать курс» или служить империи – Церковь свободна быть сама собой, заниматься своим прямым делом. Возможности, открытые для воцерковления, просто необозримы: каждая семья, даже каждый человек может иметь свое Евангелие, доступ к духовной литературе, причем даже на языке оригинала; лекции, диски, интернет, возрожденные монастыри и церкви, богословские вузы. Когда-то в египетских обителях на всю братию, число которой иногда превышало сотни человек, была одна-единственная Библия, хранившаяся в храме, но пустыни нищих монахов сияли красотой святости и благодатных даров. Вот в этом и парадокс: при обилии книг, богословов и пастырей, при богатстве церквей мы – нищие, духовно пустые и слабые, и народ вовсе не ломится в церкви, а тот, что заполняет храмы, к сожалению, в большинстве своем невежествен и не ищет духовного труда, удовлетворяя лишь свои личные естественно-религиозные потребности.

Однако читая апостольские тексты, весьма удивляешься тому, что первое поколение христиан дерзновенно именовало Церковь обществом святых. Слово «христианин» всего три раза встречается в Новом Завете, и это обстоятельство побудило многих библеистов считать, что сами христиане именовали себя иначе: гораздо чаще как самоназвание упоминаются три нарицания: «ученики», «братья» и «святые», то есть общество христиан есть общество учеников и святых, которые настолько свои друг другу, что живут как братья. Почти все послания апостола Павла адресованы святым: «возлюбленным святым» Римской Церкви, «призванным святым» Коринфа, святым, находящимся в Ефесе, Филиппах, Колоссах. Писались эти тексты для святых, а читаем их мы – христиане XXI века, общество учеников, собрание святых братьев. Эта мысль способна не только озадачить, но и испугать: какие же мы святые – поддерживаем, конечно, и всё признаем, но святые – вон они, на иконах. Святой Павел и другие писатели апостольского века передали нам святость церковной жизни как единственно возможную норму, ориентир и мерило церковности человека. Значит, что-то с нами не так? Значит, как-то мы неправильно живем в Церкви? И кого тогда считать церковным человеком?

Какой образ возникает у нас, когда мы произносим фразу «воцерковленный человек»? Он правильно одевается, православно говорит, слушает радио «Радонеж», выписывает православные газеты, смотрит православные фильмы, каждый месяц причащается, ходит в паломничество и знает всех батюшек. Можно перечислить множество моментов, но их количество не перерастет в качество церковной жизни, это будет набор черт, ничем не связанных. Что дает им жизнь и связывает воедино, что оправдывает юродство современного христианина? То, что собственно и составляет жизнь Церкви – Евхаристия. «Природа самой Церкви – евхаристична, – писал о. Киприан (Керн), – Церковь есть Тело Христово. Евхаристия есть также Тело Христово. Поэтому без Евхаристии нет церковности, нет и не может быть оцерковления жизни». Там, где нет осознания этой простой истины, не может быть и речи о воцерковлении. Но что чаще всего говорят о Евхаристии? Это элемент ежемесячного очищения от грехов или защита от темных сил, это главный момент личного духовного роста. Но в том-то и дело, что Евхаристия – это, прежде всего, никак не личное дело. Это дело христианской общины, евхаристичной по своей сути. В Церкви я не сам по себе, я ношу имя «брат» или «сестра», а это имена-отношения: я не просто брат, я брат кому-то, и это не метафора, а исповедание органического, даже единокровного родства причащающихся от единой Крови, и потому единство христиан у Чаши есть вершина церковной жизни и ее цель, но всей жизни не исчерпывает. Евхаристия должна продолжаться и вне стен церкви, потому что мы братья и сестры навсегда и везде, скорби и радости моих братьев и сестер, единокровных мне во Христе, – мои скорби и радости, а потому доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере (Гал. 6: 10). И именно в этом жизнь Церкви. Не во внешних только каких-то моментах, безусловно важных, но в вере, действующей любовью (Гал. 5: 6). Такой воцерковленности и следует искать. Беда многих из нас в том, что в Церкви «мы числимся, но не живем», как писал в свое время замечательный русский философ Ю. Ф. Самарин, а это значит, что проблема воцерковления есть проблема жизни общины. Если общины нет или в жизни ее неверно расставлены акценты – как человеку приобщиться к жизни этой общины? Такова объективная сторона проблемы воцерковления. Разрешить этот вопрос непросто, необходимо не только время, но и воля пастыря и церковного народа к разрешению этой ситуации.

Наконец, есть и субъективная сторона, о которой говорят гораздо чаще. В ней мы можем выделить два момента: универсальный и современный. О первом лучше всего сказано в притче о сеятеле: лишь одна четвертая семян упала на плодородную почву, три четверти – при дороге, на камне и в тернии – погибли. Почему гибнут семена, Спаситель также разъяснил: слово похищает лукавый, губит непостоянство и более всего забота века сего и обольщение богатства (Мф. 13: 22). Это универсальный закон, закон на все времена и эпохи. А что же наше время? Невиданное падение общественной нравственности, обилие соблазнов, расколотость и одиночество современного человека – действительно серьезные препятствия не просто к воцерковлению, но и к шагу, предваряющему его, обретению веры во Христа, потому что, как говорит преподобный Исаак Сирин, «душа видит истину Божию по силе жития», а насколько «бессильно» и рассеянно наше житие, писать грустно, хотя, с другой стороны, смиренное осознание этой своей бессильности часто и приводит людей к Богу, ведь тайны открываются смиренным (Сир. 3: 19), а смирение есть единственное условие воспитания подлинной братской любви.

Современному человеку мешает приобщиться к Церкви отсутствие любви: во-первых, в своем собственном сердце, во-вторых, в церковной общине, и оба эти момента тесно взаимосвязаны. И мир, и Церковь страдают от недостатка любви. Нас с головой накрывает бессердечие и равнодушие, мы научились прикрывать свой эгоизм и себялюбие духовными упражнениями, но теплее не становится ни сердцу, ни миру. Пустыня внутри нас, пустыня вокруг нас, «где полчища слепцов сошлись в борьбе своей» (М. Арнольд).

Писать об этом и горько и грустно, и сколько бы ни писалось, диагноз нашей не-церковной жизни лучше всего поставили старцы: они ясно видели болезнь и в кратких и точных словах описали ее суть: «Спросил некто старца: почему имеющиеся ныне между монахами подвижники не получают благодатных даров подобно древним? Старец отвечал: потому что тогда была любовь, и каждый подымал ближнего своего вверх; ныне любовь охладела, и каждый влечет ближнего своего вниз. По этой причине мы не удостаиваемся получить благодати» (из «Отечника» святителя Игнатия (Брянчанинова). Обществом святых нас делает взаимная любовь, и только ее отсутствие остужает церковную жизнь, вне которой невозможно и наше личное преуспеяние.

Слово со властью

Есть люди, которые не умеют слушать. Есть люди, которые не умеют говорить. Год от года, кажется, число таких людей растет, и растет угрожающе. Это просто какая-то вавилонская болезнь. Даже людям вполне образованным тяжело дается речь. Современные студенты довольно часто удивляют неспособностью выразить свои мысли, просто сказать, что они чувствуют и чего хотят. Произошла какая-то инфляция слова. Человек расхворался, и болезнью поражена именно его словесность. Эту хворь особенно тяжело переживают все те, кто трудится в слове: учителя, священники, да и просто каждый родитель и воспитатель. Люди стали нечувствительны к слову. До них, как говорят, не доходит. Хотя и говоришь все как будто бы правильно, и не врешь, и душу вкладываешь – не слышат! не чувствуют! не понимают! Просто руки опускаются. И как тут не вспомнить Александра Сергеевича Пушкина:

 
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
 

Конечно, бывают естественные причины, по которым слово не доходит до слушателя: человек не готов к теме, или разговор неуместен, или, что гораздо чаще, мы говорим на разных языках. Этих естественных причин мы не будем здесь касаться: есть прекрасная литература и по психологии, и по риторике. Но кроме естественных моментов существуют и духовные.

У евангелиста Луки есть любопытная характеристика воздействия на слушателей проповеди Христа: И дивились учению Его, ибо слово Его было со властью (Лк. 4: 32). Этим свойством – говорить со властью – отличались и многие святые христиане. При этом власть их слова простиралась не только на разумных тварей, но и на неодушевленные предметы. Вот, например, случай, описанный аввой Серапионом, посетившим преподобного Марка Афинского. Не встречавший более тридцати лет живого человека, святой Марк спрашивает Серапиона: «Есть ли ныне среди мира некоторые святые, творящие чудеса, как сказал Господь в Евангелии Своем: аще имате веру яко зерно горушно, речете горе сей: прейди отсюду тамо, и прейдет: и ничтоже невозможно будет вам (Мф. 17: 20)». «В то время как святой произносил эти слова, гора сдвинулась с своего места приблизительно на пять тысяч локтей и приблизилась к морю. Святой Марк, приподнявшись и заметив, что гора двигается, сказал, обратясь к ней:

– Я тебе не приказывал сдвинуться с места, но я беседовал с братом; посему встань на свое место».

Даром слова со властью обладал также праведный Иоанн Кронштадтский, проповеди которого, непозволительно простые для человека с академическим образованием, оставляли глубокий след даже в душах неверующих людей. Почему? Потому что говорились из опыта. От избытка сердца глаголют уста (Лк. 6: 45). Чтобы слово дошло до сердца, оно должно исходить из сердца, должно быть оплодотворено опытом, выстрадано. Этого мнения придерживался наш русский сердцеведец Ф. М. Достоевский. Вот как Д. И. Стахеев передает его беседу с В. С. Соловьевым:

«Федор Михайлович был в мирном настроении, говорил тихим тоном и с большою медлительностью произносил слово за словом, что… всегда замечалось в нем в первые дни после припадка… Владимир Сергеевич что-то рассказывал, Федор Михайлович слушал, не возражая, но потом придвинул свое кресло к креслу, на котором сидел Соловьев, и, положив ему на плечо руку, сказал:

– Ах, Владимир Сергеевич! Какой ты, смотрю я, хороший человек…

– Благодарю вас, Федор Михайлович, за похвалу…

– Погоди благодарить, погоди, – возразил Достоевский, – я еще не все сказал. Я добавлю к своей похвале, что надо бы тебя года на три в каторжную работу…

– Господи! За что же?

– А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-то, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин»[4]4
  Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1991. С. 361–362.


[Закрыть].

Если слово человека не выстрадано, не идет из опыта, то вряд ли оно дойдет до слушателя. Подобный закон действует даже в музыке. Замечательный гомельский музыкант Алексей Петрович Лукомский наставлял будущих певцов и дирижеров такими словами: «Бык раве, але нiкога не кранае»[5]5
  Бык ревет, но это никого не трогает (блр.).


[Закрыть]. Можно технически верно исполнить музыкальное произведение, но это не встревожит и не утешит душу слушателя. Так вот, чтобы слово трогало, человеку нужно много работать над собой, не только украшая свою речь, но и душу делая красивой.

Наш современник, недавно скончавшийся старец Паисий Афонский любил говорить своим посетителям: «Мне лучше говорить не с вами о Боге, а с Богом о вас». В этих словах заключен тысячелетний опыт православного духовничества. У слова, обращенного к человеку, есть предел. Даже старцу бывает не под силу словом своим достучаться до сердца слушателя. Человек должен разрешить себе помочь. Есть такое состояние, которое называется в православной аскетике окамененным нечувствием. Когда оно настигает человека, он совсем никого не слышит. Когда бессильно слово к человеку, христианин обращается к Богу. «На ближних сильнее действует молитва о них, нежели слово к ним, – пишет святитель Игнатий (Брянчанинов), – потому что молитва вводит в действие Самого всесильного Бога, и Он творит с созданием Своим все, что Ему благоугодно» (Письма). Эта установка объясняет очень многое в церковной практике. Почему так мало православные проповедуют и так много молятся? На ближних сильнее действует молитва о них, нежели слово к ним. Молитва – порой единственная связь между людьми, связь, которая никогда не прерывается. Мать потеряла контакт в общении с сыном-подростком? Если она горячо о нем молится, эта связь рано или поздно восстановится. Потому что молитва – связь от сердца к сердцу, связь, не опосредствованная словом, ведь часто христианин молится воздыханиями неизглаголанными, на грани слова и молчания. И не только молитва воздействует на человека. В Церкви есть много средств, которые никого не оставляют равнодушным. Например, колокольный звон. Его можно принимать, против него можно протестовать, но никто никогда не останется к нему равнодушным. Разве золото куполов – это не проповедь, разве запах ладана, красота облачений, весь чин богослужения с певучим, часто непонятным славянским языком не трогают? Все это действует там, где лежит предел слова, и часто приносит неожиданные плоды.

Но есть печальная евангельская статистика, которую описывает притча о сеятеле: из семян, брошенных в землю, усвоилась лишь одна четверть. Помните? Иное упало при дороге, иное в терние, иное на каменистую почву – это три четверти усилий, которые погибли. Усвоилась лишь одна четвертая. Но почему столько добра пропадает? Подобный вопрос, помнится, мучил преподобного Антония Великого, и ангел ответил ему: «Антоний, все это суды Божии. Внимай себе и спасешься». Писание дается нам как некий ориентир в понимании судов Божиих относительно добра. Притча о сеятеле как будто бы фиксирует странную статистику эффективности наших усилий в доброделании: усваивается только одна четвертая добра, остальное – руда. Конечно, это не жесткая статистика, скорее – образ, описывающий объективный закон, который мы должны помнить, делая добро, помнить, – чтобы не унывать, – даже четвертушка добра стоит потраченных усилий.

Мертвые слова

Русский язык тяжело дается иностранцам, и удивляться тут нечего: по сравнению с «экономными» языками – французским или английским – наш «великий и могучий» кажется излишне усложненным. Правда, один знакомый англичанин, которому не терпелось поговорить с русскими, открыл самый простой способ погружения в стихию нашей родной речи. Есть у нас такие языковые средства, коими можно сообщить все или почти все. Этими средствами пользуется с разной интенсивностью почти половина нашего населения, но, по крайней мере, если кто и не пользуется, то прекрасно понимает этот пласт лексики, основанный на четырех-пяти корнях. Изучив грамматику, словообразование и эти универсальные корни, оный англичанин быстро освоился на просторах нашей необъятной Родины, а в некоторых компаниях и совсем шел за своего.

Русский язык тяжело дается не только иностранцам, но и самим носителям языка, многим из которых крайне трудно выйти из круга матерной речи и сквернословия. Всеозначающие корни оплетают их так крепко и туго, что беднягам никак не вырваться из их тесных объятий. Ведь в этой стихии человек купается с детства, для некоторых это первые слова, первые опыты общения и даже литературного творчества. Педагоги в школах и вузах все чаще стали замечать, как тяжело говорят дети и какие слова они силятся не произнести, внезапно обрывая речь, и эти паузы, поверьте, далеко не худший вариант.

Сейчас широко и всерьез спорят о ценности русского мата. Есть добротные исследования и словари. На защиту мата встала интеллигенция творческая и не очень. Один весьма образованный и уважаемый московский автор призывает защитить русский мат как национальное достояние, не дать на откуп дурновкусию и бездарности «богатство и святыню народа», которые надо спасать от профанирования… Как видите, всеобщая грамотность не всем идет на пользу. И тем не менее мы не можем не признать некоторые положительные, да, именно так, положительные моменты матерщины. Научный факт – матерная брань и сквернословие снижают степень агрессивности. Когда люди стали ругаться матом, убийств стало меньше. Тут можно вспомнить «вечноцветущего» Гомера, открывающего свою «Илиаду» словесной бранью двух великих героев античности – Ахиллеса и Агамемнона. Дело шло к поножовщине, но вмешалась Афина и заставила Ахиллеса ограничиться руганью, ставшей, между прочим, шедевром изящной словесности. И чего лукавить, есть что-то симпатичное и по-настоящему привлекательное в хорошей матерной ругани. Современники Куприна были в восторге и всегда ждали с нетерпением, когда же прославленный писатель начнет ругаться матом. Говорят, это было незабываемое зрелище и слушалище. Однако никоим образом я здесь не оправдываю использование матерной брани в речи, и упаси Боже нам подражать такому изяществу. Но все же надо иметь в виду, что эта лексика имеет место быть и, как реальность нашей жизни и языка, может и должна представлять интерес и ценность для исследователя. Именно так считала великая Анна Андреевна Ахматова, утверждавшая, что пользоваться матерными словами и выражениями имеют право только филологи. Но пользуются этой лексикой – увы! – не только филологи и, что уж совсем необычно, не всегда для ругани. Матом теперь разговаривают.

Как-то в беседе со студентами я выяснил, что для некоторых из них употреблять мат – принципиальная позиция, своего рода credo. Что только в юности не претендует на статус символа веры! Тогда я спросил этих принципиальных матерщинников, как они поведут себя в такой ситуации: вы едете в троллейбусе со своим маленьким сынишкой, рядом стоят молодые люди и громко и радостно разговаривают матом. Уютно вы себя будете чувствовать или даже не заметите этого? Студенты молчали и смущенно хлопали ресницами. Когда ты молод и терять тебе нечего – на какие только глупости ты не подпишешься. Но рядом со своим ребенком или с матерью, бабушкой, отцом все приобретает совсем другие оттенки и звучание. Известный сатирик Михаил Задорнов как-то рассказывал, что его отец, тоже знаменитый писатель, завещал ему: никогда не пиши того, что ты стыдился бы прочитать матери. Хорошее правило. Но вот вопрос: почему так непристойно звучит мат именно при детях и матерях? Каковы бы ни были наши взгляды и религиозные предпочтения, мы как-то интуитивно, бессознательно видим в ребенке чистоту и непорочность, нуждающуюся в защите. Родитель, старый человек, бабушка, мама, отец – даже в наше мятежное время эти слова хранят в себе опыт священного и требуют особого благоговейного отношения. В Древнем Риме благоговение перед родителем доходило до того, что наряду с необычайным развитием «банной» культуры взрослому сыну запрещалось мыться в одной бане с отцом, а зятю с тестем. Образ родителя нельзя было «расколдовывать», пожилой человек был сакральной фигурой. А какое же значение у наших мертвых корней? Это генитальная лексика. Слова, обозначающие определенные органы человеческого тела и связанные с их работой действия. Еще Цицерон обратил внимание на такое необычное свойство нашего языка: «Что касается частей тела, пользоваться которыми необходимо, то их и пользование ими не называют их именами. И то, что делать не позорно, только бы это делалось украдкой, называть непристойно» (Об обязанностях I. 35. 127). Вот такой парадокс, связанный с, казалось бы, естественными отправлениями тела. Люди еще в древности заметили, что в этой сфере надо быть осторожным даже в словах, не только в действиях и поступках, и естественная стыдливость и скромность научали человека с детства благоразумной осторожности. «Разбойничать, обманывать, прелюбодействовать, по существу, позорно, – пишет Цицерон далее, – но об этом говорят без непристойности; прилагать старания насчет детей, по существу, прекрасно в нравственном отношении, но по названию своему непристойно» (Там же. 128). И мы можем задать резонный вопрос: а почему, собственно, мы так осторожничаем, ведь что естественно, то не безобразно, – так, по крайней мере, говорят наши оппоненты. В тотальности генитальной лексики, то есть в том, что этими корнями, этим языком можно передать почти все, если не абсолютно все, для меня ответ на этот вопрос.

За что был проклят Хам, младший сын Ноя? Он увидел своего отца пьяным и голым и посмеялся над ним. И что же тут такого? За что надо было проклинать потомков человека, который с таким трудом только что спасся из вод потопа? Библия, иногда излишне откровенная, здесь высказывается слишком осторожно. Грех Хама в том, что он свел всю жизнь своего отца к жизни гениталий. Мы даже приблизительно можем представить, как он назвал своего старого родителя. В наше время это слово или эти выражения так часто звучат, что мы стали уже нечувствительны к тому оскорблению, которое они наносят человеку. Ной прожил девятьсот пятьдесят лет. Он был мальчиком, юношей, мужем, старцем. Он любил и был любимым, радовался и плакал, встречал рождение своих детей и переживал за супругу. У него были родители и братья, увлечения, ссоры, обиды и радости. Он был пророком Божиим и религиозно одаренным человеком. Как он пережил годы проповеди, строительство ковчега, непонимание близких и родных, насмешки соседей, считавших его всего лишь выжившим из ума чудаком, которому не на что тратить свое время? Кого из сыновей он любил больше, был ли он внимательным или строгим с невестками и внуками? У этого человека была большая и насыщенная жизнь, и вот однажды его сын, его младшенький, одним словом свел всю эту сложную и необычную жизнь к работе скрытых от глаз органов.

Как-то у одного кавказского старца спросили: как следует относиться к человеку? Батюшка ответил одной фразой: с благоговением! Сквернословие тем и ужасно, что кощунственно сводит жизнь каждого человека к работе определенных частей тела. Это сейчас модная теория среди ряда психологов, и, может быть, язык, который называют и домом бытия, и исповедью народа, наш язык как раз и выражает то кощунственное и богохульное поветрие, что овладело душами людей. Так быть не должно. Это недостойно человека. Человек открывается только взгляду благоговейного.