Текст книги "Любовь и пустота"

О равнодушии

Говорят, что язык – это исповедь народа. Наблюдая за изменениями в языке, можно многое сказать о том, как меняется лик самого носителя и хранителя языка, что для людей важно и как идеи и нравственные оценки, самоочевидные для одного времени, меняются с приходом других поколений. Любопытно иногда наблюдать, какие чувства и ассоциации будит в нашем современнике то или иное слово. Эти наблюдения весьма полезны не только для филолога и историка, но и для простого носителя языка, который периодически задает себе вопрос: принадлежу ли я еще к тому народу, языком которого пользуюсь?

У слова «равнодушие» есть много разных смыслов и оттенков смысла, но в наше время чаще других улавливается и используется только один – негативный, который еще передают такие слова, как «безучастность» и «безразличие». Кроме того, когда мы говорим, что кто-то к кому-то равнодушен, в большинстве случаев это еще и оценочное суждение: человеку, уличенному в равнодушии, выносится порицание за его холодность и безучастность. Например, невнимательный сын равнодушен к бедам престарелой матери – публика понимающе и брезгливо качает головой. Но справедливости ради надо заметить, что, например, в аскетической литературе словом «равнодушие» передавалось древнее философское понятие «атараксия», то есть «невозмутимость духа», «спокойствие духа». Это был технический термин в смысле техники философии как способа жить. Не напрасно же древних монахов называли истинными философами. Подвижник был равнодушен к соблазнам мира, его душа оставалась невозмутимой и невосприимчивой к мирской суете, следовательно, как это ни неожиданно для нас прозвучит, словом «равнодушие» обозначали одну из христианских добродетелей. Как это слово попало в философский и монашеский обиход? Как и все прочие слова – пришло из области метафоры. Перед лицом искушения душа подвижника, подобная ровному зеркалу спокойного озера, не возмущала поверхности своих вод, оставалась «равной». Употребляется это слово также и в нравственно нейтральном смысле. Я равнодушен к футболу. Это хорошо или плохо? Или: я равнодушен к сладкому. В детстве клал в чай пять-шесть ложек сахару, к двадцати годам – две ложки, а к тридцати – ни одной. Правда, в последнее время опять кладу две: наверное, впадаю в детство. И хотя в самом по себе факте моей биографии нет ничего безнравственного или, наоборот, добродетельного, я употребляю слово «равнодушие» и равнодушно попиваю сладкий чай.

Но стоит вам сейчас заговорить о равнодушии, вынести это слово на первую страницу газеты, у подавляющего числа слушателей и читателей это речение отзовется в определенных слоях их житейского опыта. Дайте угадать: 90 % воздохнет о неразделенной любви и 95 % о человеческом безразличии и холодности, помянув соседям, друзьям и родственникам свое одиночество. Простите мне этот сарказм, но жизнь слишком сложна, пугающе сложна, и людям свойственно ее упрощать, воздвигая любимых идолов любви, дружбы, понимания, честности, справедливости. Но идолы на то и идолы, чтобы требовать крови. Мне приходилось много раз видеть, как в жертву этим людьми воздвигнутым идолам приносили живых людей. Сколько гадости способен сделать человек из любви к истине и справедливости! И вот смещение акцентов в употреблении слова «равнодушие», то, что другие значения этого слова как бы отмирают, – это знак, что в обществе появился новый идолопоклоннический культ. Считается приличным плакаться в жилетку и обвинять окружающих в безразличии. Но все эти слезоточения чаще всего следствие эгоизма, жестокости и неблагодарности. Мы разбаловались, мы стали пресыщены благами, в которых купаемся. Я вовсе не хочу сказать, что мир стал добрее и безразличия к людям стало меньше. Мы, христиане, как никто другой знаем, что мир лежит во зле и все мы – твари порченые.

У преподобного Исаака Сирина есть такие слова: «Не говори, что Бог справедлив, ибо в справедливости есть примесь зла. Бог несправедлив к нам, поэтому Он Бог Любви». Обостренное чувство справедливости – часть мировоззренческого наследия советской эпохи. Это чувство есть в каждом из нас, мы его получили от бабушек и матерей. Хорошее, надо сказать, чувство, но всякая добродетель, доведенная до крайности, становится пороком. Воздвигая знамя этой всеядной справедливости, лучше сказать, служа идолу справедливости, люди разрушают семьи, мучают своих детей, воюют с государством. Я до сих пор не сажусь в троллейбусах, с детства у меня такой комплекс – вот до чего довели меня справедливые старики. Но это уже другая история.

Есть в Евангелии странное и пугающее пророчество о признаке последних времен: по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь (Мф. 24: 12). Подумайте только, что в этой фразе: люди грешат и через это лишают себя способности любить, становятся бессильными в добре. У человека порой, бывает, нет сил любить даже самого себя, и часто ненависть к другому есть только следствие ненависти к себе. Сила любить оскудевает по мере погружения человека в грех. Разве это для нас открытие? Внимание к себе разве не говорит нам о том же? Но мы должны помнить эту евангельскую истину, потому что она приобщает нас к подлинной христианской мудрости, к мудрости любви и снисхождения к ближним. Мы ждем от людей участия и сострадания в своих скорбях и радостях, и часто эти ожидания напрасны. Вместо сочувствия – равнодушие, даже от близких, даже от друзей. И от этого бывает так горько, что теряешь веру в человека. Такое состояние разочарованности в людях воспринимается в нашем обществе как нечто благородное и требующее понимания. Но, как это ни странно прозвучит, с евангельской точки зрения это просто ребячество, инфантильный бред. Христианину должно быть стыдно предаваться таким сантиментам. Господь призывает нас быть мудрыми. А что являет подлинную мудрость в опыте христианина? Мера мудрости – мера снисходительности и благодарности. Любить – тяжкий труд, который не всем по силам. И если мы честны сами с собой и знаем, как трудно дается нам всякое добро, мы будем снисходительны к неспособности другого быть постоянным в добре и сочувствии и благодарны за те, может быть, малые крохи добра и любви, которые люди дарят нам. Все мы поражены грехом, в каждом живет недреманное «семя тли», отравляющее наши мысли и чувства. Поэтому люди заслуживают снисходительности и понимания даже в своем равнодушии. Может быть, так я оправдываю грех? Ничуть: зло остается злом, и вещи следует называть их именами. Но даже порок требует правильного отношения. Не советского, а христианского. Как говорила моя бабушка, добра гораздо больше, чем нам кажется, просто его не видят. Надо только зрение свое сделать благодарным, способным замечать труд любви другого человека. Наш эгоизм, зацикленность на себе несчастном, делает нас невосприимчивыми к той любви, которой нас дарят ближние. Вот с этим личным равнодушием и неспособностью видеть добро и любовь в людях следует бороться, учась быть благодарным и снисходительным, учась христианской мудрости.

Действительное причастие

Говорят, что в Румынии во времена Чаушеску строили огромные многоквартирные дома, удобные и современные, но с одним изъяном: в них не было кухонь. Можете себе это представить? Я не могу. Как же без кухни? Холостяк или студент – куда ни шло, но ведь это все строилось для семейных людей. Как это – семья без кухни? Кухонные разговоры, посиделки до утра, бабушкино героически-вдохновенное служение у плиты, а главное – застолье или просто семейный обед, ужин, да и завтрак тоже. Мне в детстве страшно нравились наши ужины, когда мы, вдоволь наевшись и досыта насмеявшись, вслед за мамой принимались петь наши любимые песни. До чего же было хорошо! Семье никак нельзя без общей трапезы. Где еще семья себя и обнаруживает, как не в совместном преломлении хлеба? Вспоминается старичок из чудесного фильма «По семейным обстоятельствам». Он вопрошал героиню картины: «Есть ли у вас дома большой круглый стол?» – и сокрушался: «Как же это плохо, что из нашего быта исчезли эти почтенные хранители семьи!»

Церковь – это семья. Семья собирается вокруг трапезы, в ней обнаруживает себя, проявляет свое таинственное бытие и единство. Где она, эта Церковь? Я вижу только группу крайне непохожих людей, разных взглядов, привычек, культурных пристрастий. Не решусь даже утверждать, что нас объединяет вера. Если опросить присутствующих, картина может сложиться неутешительная. Церковь является в Евхаристии, а Евхаристия – дело семьи. Причастие подобно вспышке света. Что такое Церковь, в чем смысл ее бытия, не абсурд ли и беспроглядная тьма окружает нас? И тут высекается искра и освещает на мгновение все вокруг. Ты видишь стены, шкафы, какую-то скрытую за твоей слепотой логику и смысл во всем. Церкви нет. Мы не видим ее. И лишь в момент Причастия, когда разрозненная масса часто предельно чужих людей подходит к Чаше, вдруг мы все становимся Телом Христовым, мы видим это Тело, ощущаем его, потому что только сейчас, в это мгновение по-настоящему и принадлежим ему. «Я отправилась к Люку и Франсуазе с недолговечным ощущением свободы, как после причастия»[6]6
  Саган Ф. Смутная улыбка // Повести. Киев, 1991. С. 140.


[Закрыть], – позволю себе цитату из приветливо-грустной Саган. Она получила католическое воспитание и хорошо помнила это особое чувство, которое к нам приходит, нас настигает только во время причастия, – легкость, свобода и тишина, так что хочется «перецеловать все вещи в мирозданье». Но причастие – это не личное дело, не решение моей индивидуальной проблемы или удовлетворение естественной религиозной потребности. Причастие – дело семьи. Новгородская школа иконописи изображала Тайную Вечерю с вызывающе огромным столом, который композиционно захватывал, или отхватывал, большую часть иконного пространства. Большой семейный стол – а если на иконе что-то слишком большое, это неспроста. На «Тайной Вечере» Леонардо – обычный стол, прямоугольный и непримечательный. Наша икона, которая есть богословие не столько в красках, сколько в композиции, стол выставляет вперед, прямо-таки бросает в глаза, выпячивает, почти вываливает из пространства иконы, он будто свисает оттуда – огромный круглый семейный стол.

Законное возражение: это ведь только метафора, как и другие метафоры, она интересна, почтенна, но не более чем красивый образ, никто не станет понимать его буквально. Мы, христиане, – семья? Безусловно. Братья и сестры? Непременно. Едины во Христе? Бесспорно. Но ведь тут же и оговариваемся: эти единство, семья и братство – духовные. Мы братья и сестры – по духу, это благородно и ответственно. Но – неверно. Если мы братья и сестры во Христе, то мы семья не только по духу, но и по крови. Буквально, в самом наибуквальнейшем смысле слова. Взаимное обращение «брат» или «сестра» среди христиан не есть красивый образ, не просто метафора. Что такое метафора? Допустим, вы любите хорошенькую девушку и совершенно естественно называете ее «мой цветочек». Однако это не означает, что каждое утро вы поливаете ее из лейки, подсыпаете удобрения или, упаси Боже, прореживаете. Это просто красивый образ. Фигура речи. Когда мы слышим в церкви: «Братья и сестры!» – чаще всего для нас это тоже метафора. Ведь кто такой мой родной брат и сестра, отец, мать? Нас объединяет кровное родство, родство по крови, вполне осязаемое и доказуемое. От своих родителей я получаю набор генов, наследую родовые качества и роковые признаки. Это – единство крови. Вполне реальное единство. Единство и общность христиан вокруг Чаши Евхаристии – это тоже единство по крови, не спиритуальное, не по убежденности и тождеству религиозных воззрений. Мы единокровны и единотелесны Христу, Его Кровь течет в наших жилах, Его Жизнью мы живем, родившись от Нового Адама водою и кровию и Духом (1 Ин. 5: 6). Но это также означает, что мой брат во Христе и сестра – единотелесны и единокровны мне во Христе, реально и осязаемо, а не символически, мы – одной крови, а значит, братья и сестры воистину в силу кровного родства: у нас один Родитель, и в жилах наших течет одна кровь – Его. Мой брат во Христе – мой брат по крови. Пусть он другой расы – китаец, например, или индус – и вырос в другой культуре, и много старше меня, и образованнее, и богаче – нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Гал. 3: 28) – эта известная фраза апостола Павла родилась из опыта Евхаристии. И в другом послании: Нет ни еллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3: 11). Это откровение, перевернувшее мир. Евхаристия – опыт преодоления многовековой болезни, тысячелетней распри между народами, племенами, семьями и сословиями, дерзновенная попытка собрать всех в одну семью и все небесное и земное соединить под главою Христом (Еф. 1: 10). И если мы примем это откровение с последней серьезностью, в каждом брате и сестре будем видеть и переживать своего родненького братишку и сестричку, то дар Евхаристии не будет в нас напрасен.

Однако это еще не влечет за собой взаимной любви. И в обычных семьях единокровные родственники очень часто – чужие люди и даже враждебные. Господь одарил нас возможностью не только называться, но и быть детьми Божиими (1 Ин. 3: 1), не по убеждению или ради идеи только, но единокровно и единотелесно причащаться жизни Христа и жизни своих братьев и сестер, и наши жизни взаимно пронизывают друг друга, и вовсе не в спиритуальном только значении, их жизни – моя жизнь, проникает в меня, и моя жизнь – в них жительствует. Отсюда и так естественно, переживая ближнего как подлинно живого и единокровного брата своего, принимая его по-настоящему живым, настолько же живым, как и ты сам, заботиться друг о друге, учиться друг друга любить, быть братолюбивым друг к другу с нежностью (Рим. 12: 10), потому что мы – одной крови, мы – одна семья, а если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного (1 Тим. 5: 8). Мы не просто единомышленники, мы – свои, потому что – семья. Потому и строг апостол к тем, кто не заботится о своих, потому и приравнивает такое бессердечное поведение к отречению от веры.

Значит ли это, что к тем, кто не семья, мы не можем или не должны относиться сердечно и братски? В опыте Евхаристии христианину открывается истина единства всего рода человеческого, единство, превосходящее время и пространство, так что все человечество представляет собой единый организм, одно тело, как огромное дерево, в каждом листочке которого отражается жизнь целого. Болезнь греха, вселенской распри, онтологического раздора лишила нас чувствительности друг к другу, и каждая ветвь этого огромного дерева, если не каждый листок, утратили восприимчивость к единству, атрофировалась сама способность воспринимать и переживать жизнь всего этого единого и живого организма. Литургия на какое-то мгновение дает пережить опыт единения, в некой таинственной вспышке света дает увидеть «все дерево». И только воистину святые люди и настоящие молитвенники возвращают себе эту чувствительность навсегда, не только переживая боль и страдания всего мира, но и радуясь его жизни, пропуская через себя, свое сердце кровь всего человечества, и своей святой жизнью оживляя это древнее, но все еще плодоносное дерево единой человеческой семьи.

О христианском высокомерии

Каждый ребенок знает, что если стать между двумя тезками, например двумя Наташами или Ленами, – загадывай желание, и оно обязательно сбудется. Есть и другие проверенные способы: можно пожелать, глядя на падающую звезду, выпить в новогоднюю ночь шампанского с пеплом листочка с записанной мечтой, угадать, в каком ухе звенит, умело задуть свечи на именинном пироге и так далее. Одна старушка-монахиня советовала загадывать желание во время пения Херувимской на литургии – этот способ был особенно почитаем в их монастыре за безотказность действия. Это все, конечно, наш православный фольклор, милый и безобидный, точнее, милый, когда безобидный. Но речь не о том. Оказывается, у монахинь тоже есть желания, и вообще, христиане на самом деле чего-то хотят.

Христиане хотят спастись. Это именно то, чего они хотят. Это то, чего жаждут, о чем неустанно пекутся, о чем все их помыслы, надежды и упования. Но в то же время это момент нашего религиозного опыта, менее всего понятный людям нецерковным. Им не ясно, что же мы имеем в виду, когда говорим о спасении. Можно еще понять человека, который болеет или переживает за детей, чтобы они устроились, удачно женились, жили небедно – просить об этом Бога очень естественно, приносить ему себя и свое время, жертвуя ради благополучия своего и близких, – кто вас в этом укорит! Но ведь христиане не в этом полагают свое спасение, и их религиозность вовсе не исчерпывается житейскими просьбами.

Тут следует сделать оговорку. Сами верующие не всегда понимают, о чем же они просят, когда молятся о спасении или желают его хорошим людям, это печально, но что поделаешь. Случается, что два верных прихожанина, разговорившись, вдруг обнаруживают, что верят в разных богов и представления о спасении у них разнятся невероятно. Так уж бывает, и довольно часто, что православных людей объединяет не вера, а какие-то совершенно посторонние вещи: обычай, болезнь, привычка, политика, страх, а иногда и просто скука. Но многие христиане – нет, не большинство, но многие – согласны в том, что неверующие и люди других религий и исповеданий будут обязательно гореть в аду. У православных есть шанс туда не попасть – спасаются не все. То есть спасение очень часто мыслится как избавление от адских мук. Избежавшие ада идут в рай. Если праведник едва спасается, – сокрушается апостол Петр, – то нечестивый и грешный где явится? (1 Пет. 4: 18). Как говорила одна бабушка: «Мне бы, грешнице, хоть где-нибудь на краюшке там посидеть, ножки свесить». Даже очень хорошему человеку крайне трудно попасть в рай, а вы говорите – иноверцы.

Для последователей Бога-Человеколюбца это очень странная вера – убежденность в том, что всякий неправославный человек лишен спасения, то есть попадет в ад. Есть, конечно, версии более мягкие, но они скорее разновидность уже названного варианта. Некоторые православные богословы и миссионеры говорят об этом прямо, другие намеками. Но смысл один: неправо-славные не спасутся, что в переводе значит – гореть вам в аду! Из православных спасутся тоже не все, но лишь малая часть благочестивых людей, и гарантий – никаких.

Конечно, это рождает множество вопросов. И первый из них: может ли наследовать Царство Небесное человек, исповедующий такую веру, то есть религиозно убежденный в том, что всякий не единоверный ему будет за это и именно за это предан вечной муке? В какого бога верит такой человек? Можем ли мы быть уверены, что этот бог и есть Бог-Любовь? Это вопросы скорее риторические, и ответ на них для меня очевиден. С другой стороны, правильно ли мы делаем, что отождествляем спасение с избавлением от ада? Лишение спасения и ад – это одно и то же? Тогда что такое спасение? От чего мы спасаемся? Что мы можем знать о судьбе и участи людей не-православных и иноверцев?

Зерна добра

Среди древних гор, в дикой пустыне жил отшельник. Еще мальчиком он сделался монахом и стал учеником известного подвижника. В трудах воздержания, в безмолвии и бдении он и сам незаметно стал учителем, и в его скромную пещерку стали приходить люди, прося помощи и наставлений. Однажды некий почитатель оставил старцу большую сумму денег, чтобы он мог купить себе и своему ученику припасов на зиму. Послушник, одержимый страстью сребролюбия, зарезал старца и похитил деньги. Через несколько дней в пещерку вернулся другой ученик и нашел наставника в крови и ужасных ранах, но живого. Смрад от гниющих ран пропитал келию. Вся пещера была в крови. Старец жестоко страдал, но взял с ученика слово, что он до его кончины не будет звать никого, чтобы, увидев смертельные раны, люди не стали преследовать убийцу и тот успел скрыться.

– Его схватят и приговорят к смерти, – говорил старец, – а я не могу этого допустить. Со временем он может исправиться и вернуться к правильной жизни.

Ученик выполнил просьбу, и старец, мужественно перенося страшную боль, скончался в своей пещерке.

Это не легенда. И старец, и его ученики – реальные лица. Они жили в начале XX века, имена их известны, как и место событий. Историю эту сообщает Александра Давид-Неэль в своей знаменитой книге «Мистики и маги Тибета». Да, это были самые настоящие тибетские монахи, и люди, знакомые с духовной практикой ламаизма, как и необычайно ревностные христиане, имеют полное право возмутиться и прервать чтение. Понятно почему: духовные опыты, которые описывает Давид-Неэль, способны вызвать ужас у любого читателя-христианина: вызывание демонов, поедание трупов и прочие жуткие ритуалы… Но мне нравится эта история тибетского старца, потому что она укрепляет меня в надежде, что никакая религия не способна убить в человеке зерно подлинно человеческого, посеянное в наши души Творцом. Никакая религия, в том числе и православие. Позволяю себе это дерзкое высказывание, во-первых, ясно представляя, как мы, православные люди, очень часто смиренно принимаем и даже оправдываем всякие безобразия и человеконенавистнические эксперименты, лишь бы только они были облечены в ризу «православной духовности» и сопровождались благочестивой лексикой. А во-вторых… Я твердо знаю, что православная вера не исчерпывается религией и гораздо обширнее ее.

Однако вернемся к убитому старцу. Почему мне вдруг вспомнился этот случай? Потому что я считаю глубоким заблуждением убежденность в том, что всякому неправославному предстоит гореть в аду. В истории и литературе, да и просто в нашей жизни мы можем вспомнить огромное количество примеров бескорыстной жертвенности и подлинного человеколюбия, проявленного не только нехристианами, но и людьми неверующими. Например, где-то на Кавказе в горном ауле живет старушка, держит коз. Она любит своих внуков, кормит их сыром и радуется их силе и красоте. Она ни слова не знает по-русски, воспитали ее в другой культуре и религии. Она молится так, как ее научила мать, живет так, чтобы быть достойной своего отца, своего народа, никому не желает зла и, главное, никому этого зла не делает. У них не было церквей и священников. Они – мусульмане. И только поэтому ей и ее детям и внукам назначены адские муки?

Как можно допустить, что люди, не узнавшие Христа, но жившие согласно Его заповедям, пусть даже и не подозревая об этом, обречены на вечные муки? Спиноза, Бергсон, Бубер, Шолом-Алейхем, Януш Корчак были иудеями. Значит – горят в аду? Несмотря на все добро, сделанное ими? Джон Донн, Шекспир, Ньютон, Льюис были англиканами. И только за это преданы посмертному мучению? Лейбниц, Кант, Шеллинг, Гете, Гааз – протестанты. Их судьба нам известна? Великий Плотин, философ, аскет, человек, целиком отдавший себя поиску истины, всем умом и существом своим устремленный к Подлинному бытию, – ему назначено вечное наказание? Мои оппоненты скажут: рядом с Плотином и другими жили настоящие христиане, лилась мученическая кровь, Бергсон хотел креститься, но так и не сделал этого, Бубер изучал христианское богословие, Шеллинг вел переписку с православными философами – большинство из них слышали о Христе и о Его Церкви, но гордыня – да, именно гордыня! – не дала им принять истину. Чечня когда-то была христианской, там ходили православные миссионеры, и чеченцам следовало бы вернуться к настоящей вере отцов. Как можно их добро ставить на один уровень с нашим, христианским, настоящим? Если они тоже спасаются, то какова тогда ценность нашей веры?

А я вовсе и не утверждаю, что иноверцы спасаются, я просто настаиваю, что у нас нет никаких оснований считать их обреченными на адские муки только за принадлежность к другой религии. Все евангельские реплики, связанные с посмертным наказанием грешников, указывают на главный критерий: Господь будет судить людей за преступления против любви. Достаточно вспомнить описание Страшного Суда, которое дает нам Сам Судия в Евангелии от Матфея (глава 25). Это не притча, рассказанная пророком, не сон провидца, не видение святого. Сам Господь подробно излагает ход этого судебного разбирательства. Христос приходит на Суд во славе с ангелами Своими и отделяет грешников от праведников, как пастырь отделяет овец от козлов. А потом идет опрос подсудимых. О чем Христос спрашивает? Не о религиозной принадлежности – увы! – и не о политических взглядах, не об образованности и социальном статусе. Нагих одели? Больных посетили? Странников приютили? Голодных накормили? Жаждущих напоили? Вот и все. А потом каждый идет туда, куда ему и следует – в радость Господа или в муку.

Ведь добро универсально. Каждый человек несет его в себе с рождения и ничего поделать с этим не может. Мы, вслед за Тертуллианом, верим, что всякая душа по природе христианка. Древние язычники тоже предчувствовали, хотя и не знали наверняка, что сотворены Кем-то по-настоящему добрым, и зерна божественного добра живут в людях и делают их способными приобщаться к божественному бытию.

 
Бог обитает в душе, нам открыты небесные тропы,
И от эфирных высот к нам вдохновенье летит.
 

Наука любви. III. 549

Это писал гениальный Овидий. А вот пророческие слова Цицерона: «Есть несомненная некая сила, которая бдит над родом человеческим и не затем растит и питает его, чтобы по преодолении стольких трудов низринуть его в смерть, как в вековечное бедствие, – нет, скорее уж мы должны считать смерть открытым для нас прибежищем и пристанищем» (Тускуланские беседы. I. XLVIII. 118). Если у этого изящного язычника была такая светлая надежда на Бога, предчувствие того, что он не сгинет понапрасну и не на муку обречена его душа, а мир этот со всеми его красотами и чудесами, из которых человек всех чудесней, создан добрым Богом и Ему можно доверять, то как на его фоне смотрится наша убежденность, что огромное число людей будет брошено в огонь? Не шаг ли это назад по сравнению с языческими упованиями, не знак ли это, что мы недостаточно освоили учение нашего Спасителя, умевшего ценить и беречь зернышки человеческого добра, где бы Он их ни находил?