Текст книги "Любовь и пустота"

Псы под трапезой

В Капернауме к Иисусу подходят иудеи и просят его исцелить слугу одного римского сотника (Мф. 8; Лк. 7). Иудеи с ним были дружны, и сотник даже помогал как-то синагоге. Иисус идет с ними в дом сотника, но по дороге ему встречается еще одна делегация – апостол Лука называет их друзьями сотника – то есть сначала пришли иудеи, потом друзья, и можно предположить, что лично сотник со Христом так и не встретился, все общение проходило через посредников. И что же говорят друзья? Сотник через них просит Иисуса не входить в дом. Заметим, что правоверному иудею вообще воспрещалось входить к язычникам. Но сотник говорит о другом: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой; потому и себя самого не почел я достойным прийти к Тебе; но скажи слово, и выздоровеет слуга мой (Лк. 7: 6–7). Интересно дальше: Иисус удивился – вот так и написано – удивился ему и, обратившись, сказал идущему за Ним народу: сказываю вам, что и в Израиле не нашел Я такой веры (Лк. 7: 9). Совершенно понятно, что больной тотчас исцелился. Но меня здесь восхищает не чудо исцеления – по-другому и быть не могло. Вот хороший человек, но некрещеный. Правда, тогда крещеных-то и не было, и святой Иоанн Креститель, как известно, умер некрещеным и ни разу в жизни не причащался. Сотник – иноверец, язычник, человек другой крови и чужого языка. Человек он добрый и иудеям нравится, но ведь – один из захватчиков, оккупант, идолопоклонник. И вот веру такого человека Христос ставит в пример иудеям, просвещенным и правильно спасающимся. И это не единственный случай, когда Господь прославляет людей другой веры и племени.

Вот история о десяти прокаженных (Лк. 17). Господь велит им показаться священникам, и несчастные исцеляются по дороге, но поблагодарить Христа за исцеление догадался только один. «К сожалению», это был самарянин, человек нечистый для иудея – по крови и религии. Но Господь прославляет благодарность этого самарянина, ставит ее в пример.

И такая красивая история о вере хананеянки в 15-й главе Матфея! Какая мудрая женщина, какой урок смирения для всякого верующего! У нее болела дочь, это было беснование – болезнь страшная и стыдная. Она не просила об исцелении, она кричала вслед Христу. А Он молчал. Будто и не слышал ничего. Уже и ученики устали от крика и просили Учителя что-нибудь сделать.

– Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.

– Так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их.

– О, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему (Мф. 15: 26–28).

Как это, наверное, здорово услышать, что Творец восхищается тобой. Каждый ребенок мечтает, чтобы отец им гордился. Об этом не говорят вслух, многие даже не осознают этого своего тайного желания, но так хочется, чтобы кто-то большой и настоящий радовался тебе, гордился тобою, заметил твой маленький, но очень важный труд. Господь всегда замечает добро. Он Тот, Кто умеет гордиться Своими детьми, вселять в них бодрость, надежду и утешение. Христос удивился вере сотника, прославил благодарность самарянина, похвалил смирение хананеянки. Он замечает крупицы добра в нашей жизни и не смотрит на лица, цвет кожи или вероисповедание. Добро везде остается добром, и оно встречается порой в самых неожиданных местах.

Апостол Павел, со знанием дела и за дело обличавший языческие нравы, тем не менее писал: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую (Рим. 2: 14–15). Заметим, апостол говорит, что язычники творят добро по природе – вот как верует Церковь, а мы перефразируем эту мысль словами Тертуллиана, утверждая, что каждая душа христианка именно по природе, по своему богообразному устроению. Так что же – может, и не надо им христианство проповедовать? Если душа и так христианка, по самой природе, зачем ее снова, как бы вторично, обращать в христианство? Будем внимательны. Мы только что привели мысль апостола Павла из Послания к Римлянам. Это он произнес такое суждение о язычниках и тем не менее, ни капли не сомневаясь, обошел с проповедью о Христе всю вселенную. Значит, для него это не было противоречием. Ведь он проповедовал не новую этику или социально-политическое учение и не новую философию. Он говорил людям о Христе – Спасителе, Боге-Человеколюбце, Победителе смерти, Творце этого мира. Люди по природе, как-то совершенно естественно стремились и стремятся к Добру, Истине и Красоте, но они никак не могли понять, откуда в них это. Апостол им объяснил, в кого они такие пошли, чей образ они носят. Он не только говорил о Христе, но еще и приводил к Нему, и это не метафора, а живой опыт охристовления.

Урок смирения

Но кто же тогда горит в аду? Кто-то же должен. Должны быть точно известны люди, списки… О ком мы вообще можем точно сказать, что он горит в аду, высказать такое богословски обоснованное суждение ясно и отчетливо? Кто эти люди? Еретики, политики, поп-звезды, великие грешники и злодеи, самоубийцы и, безусловно, Гитлер, Сталин, Джек-потрошитель – горят?

Был такой некрасивый случай. Батюшка освящал квартиру моим знакомым. У них случилась трагедия – отец повесился. Священник долго и искренно молился, кропил святой водой и мазал маслом и под конец, снимая епитрахиль, изрек: ваш отец сейчас в самых глубоких недрах ада, в самом жестоком пламени и пребудет там вечно…

Какие у нас все-таки терпеливые женщины. И удивительная способность – молча терпеть самое угрюмое хамство, еще и облаченное в богословскую лексику. Хотя кто из верующих может сказать про себя, что он никогда не был подвержен «приступам благочестия»?

Так горят самоубийцы в аду или не горят? Правильный ответ: мы не знаем. Это действительно единственный правильный ответ. А как же церковные обычаи: не отпевать, не поминать, не ставить креста? Очень правильные обычаи, и не стоит ими пренебрегать. Но это воспитательная, педагогическая мера. Никак не приговор или вердикт – постановление о вечной муке в аду. Такие дисциплинарные меры нужны живым, и именно как лекарство от суицидов, профилактика самоубийств, эти церковные нормы очень эффективно работали многие века и все еще работают, но совсем не дают нам оснований считать, что вот этот конкретный самоубийца непременно горит в аду. Мы просто не знаем, что происходило с ним в последние секунды его жизни, что случилось в этот момент между ним и Богом. Самоубийство – страшный грех, обрекающий человека на вечную муку. Но мы говорим о поступке, поступок оцениваем, а не человека, не его судьбу взвешиваем, да и никто не давал нам такого права. О Гитлере и Сталине мы тоже не можем сказать с последней точностью, где они обретаются. Господь учит нас смирять себя в своих суждениях и выводах, и если нам кажется, что христианство способно ответить на все вопросы, мы ошиблись в выборе религии. Одно можно сказать с определенностью и только о себе самом: я – самый большой грешник и хуже всех. Этой практике самообличения нас учит апостол Павел: Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый (1 Тим. 1: 15), и мы читаем эти слова, приступая к Чаше. Хотя грешниками себя и признаем, но к Чаше все равно подходим, потому что засуживать себя нам тоже не позволено. О каждом из нас, окаянном грешнике, последнее слово произнесет Господь, Он все знает, и от Него не утаивается ни одна капля слезная, ниже́ капли часть некая.

В Евангелии от Иоанна есть такой загадочный эпизод. Христос собирает своих первых учеников. Находит Андрея, Петра, Филиппа. К нему приводят Нафанаила, и Господь говорит:

– Вот подлинно израильтянин, в котором нет лукавства.

– Почему Ты знаешь меня?

– Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя (Ин. 1: 47–48).

О чем это они говорят? Кто может подслушать этот разговор, разгадать его скрытый смысл? Что там было под смоковницей? Почему Нафанаил все понял, а мы – нет? Это, видимо, так и останется загадкой.

Похожий случай – призвание Левия Матфея. Почему он вдруг все оставил, встал и пошел за Христом? Господь просто сказал: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним (Мф. 9: 9). Разве так может быть? Без особых знамений, чудес, пламенных речей. Что скрывает эта евангельская лаконичность? Что-то произошло между Христом и будущим апостолом. Какая-то тайна, скрытая ото всех остальных.

В доме Симона-фарисея Христа радушно принимали и угощали с уважением и любопытством. И вот некая женщина, известная в городе грешница, незаметно подходит ко Христу сзади и, рыдая, разбивает сосуд с драгоценным миром, целует Господу ноги, отирает их миром и со слезами молча сидит у ног Спасителя. Самая безмолвная женщина Нового Завета! Ни слова не произнесла та, которой, видимо, было что сказать. И Христос ее ни о чем не спрашивал, только сказал: прощаются тебе грехи… вера твоя спасла тебя, иди с миром (Лк. 7: 48, 50). От чего спасла? Кого спасла? Кто эта женщина? О чем она просила? Нам этого никто не говорит. Какая-то тайна совершалась на глазах у многих, но Господь не открыл ее никому.

Ведь Господь говорит нам не все. На многие вопросы Он так и не отвечает. Нам дано знать только необходимое. Так и в вопросе о посмертной участи иноверцев, об исторических судьбах, по которым почему-то попускается существование других вер и религий, нам не дано знать всего, а многое просто скрыто, и единственное, что нам остается, – это молчаливое и смиренное доверие Богу.

Есть апостольский завет: не судите внешних (см. 1 Кор. 5: 13). Люди, находящиеся вне церковного общения, их судьбы и пути спасения закрыты для нас. Мы просто помним, что Бог есть Любовь, и Он Тот, Кто не желает погибели человеку: Ты любишь все существующее, и ничем не гнушаешься, что сотворил, ибо не создал бы, если бы что ненавидел (Прем. 11: 25), и от Него не сокрыто ни наше добро, ни наше зло – христианин ты или язычник, эллин или иудей. Потому мы не смеем приговаривать иноверца к адским мукам только в силу его непринадлежности Христовой Церкви – внешних судит Бог (1 Кор. 5: 13).

Но вместе с тем мы и не можем утверждать, что иноверцы спасаются: люди, внешние Церкви, не обязательно идут в ад, но это еще не значит, что они спасаются. И дело не в том, что существует какое-то промежуточное состояние, вроде тех, что описаны в дантовской поэме. Просто сам богословский термин «спасение» имеет четко определенное библейское значение.

Вождь спасения

Если мы внимательно вчитаемся в библейский текст, то вдруг откроем для себя, что термин «спасение» понимается нами слишком однобоко, если не совсем узко. Для нас спасение – возможность попасть в рай и избежать ада. Но авторы Библии вкладывали в это понятие другой смысл. Если говорить несколько упрощенно, то для людей библейской культуры спасение – то, что связано с Мессией, с Его явлением, служением, Его Царством, наконец. Святой праведный Симеон Богоприимец, который, как и Предтеча, умер некрещеным, принимая на руки Божественного Младенца, произнес: видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля (Лк. 2: 30–32). Ясно, что речь здесь не о загробных муках или блаженстве. Праведный старец увидел не ад и рай в их физическом исполнении, он держал на руках Спасителя. Христос – это и есть Спасение, обетованный Мессия, память и откровение о Котором ревностно берегли иудеи, Которого ждали, о Котором вещали все их пророки, потому что именно среди этого народа обещано было рождение Спасителя всего человечества, Вождя Спасения (Евр. 2: 10). Потому и самарянке Сам Господь говорит, что спасение от иудеев (Ин. 4: 22), потому что им принадлежат усыновление, и слава, и заветы, и законоположение, и богослужение, и обетования; их и отцы, и от них Христос по плоти, сущий над всем Бог, благословенный во веки, аминь (Рим. 9: 4–5). Об этом – вся Библия. Эта книга посвящена описанию истории Спасения, повествованию о приходе в мир обетованного Мессии, Семени жены, Которое сотрет главу змия (см. Быт. 3: 15). Потому мы и не можем говорить о спасении вне Христа. Это полная бессмыслица, ввиду тождества Христа и спасения. Нет другого Христа, нет другого Мессии, нет другого спасения. Нет ни в ком ином спасения, – говорит апостол Петр, – ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись (Деян. 4: 11–12).

Иноверцы могут быть очень хорошими людьми, их культура, философия и традиции могут поражать изобилием смыслов и моральной высотой, прозрения и предчувствия их мудрецов и пророков будут удивительным образом согласовываться с Евангелием, и даже как будто в изяществе и глубине превосходить все наши священные тексты, но это человеческое, слишком человеческое.

Господь необычным и назойливым видением заставляет апостола Петра переступить через свое еврейское воспитание и несокрушимые предубеждения, чтобы войти в дом язычника и возвестить ему слово спасения. Корнилий-сотник – добрый человек, не знавший Христа, не ведавший Спасения. Человек благочестивый, много молившийся и творивший милостыню, любимый и почитаемый всеми. Можно было ему остаться на этом уровне человеческого добра – а это немало, – но Господь посылает ему ангела – всего лишь вестника, а не апостола – велеть Корнилию призвать святого Петра: он скажет тебе слова, которыми спасешься ты и весь дом твой (Деян. 10: 6). Корнилий – богобоязненный, добродетельный и благочестивый, может быть, даже святой, но и он нуждался в Спасении, то есть во Христе. Потому могу предположить, что одно из самых первых самоназваний христиан было «спасаемые» – σωζομένοι: Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви (Деян. 2: 47).

Когда мы рассуждаем на темы: спасутся ли иноверцы? как мне спастись? что есть спасение? – нам следует всегда возвращаться к Писанию, а оно говорит, что основанием, целью и самой энергией спасения является Христос, именно Он – Альфа и Омега спасения. Мне не хочется здесь расшифровывать термин «спасение» как соединение с Богом, обожение. Мы не соединения ищем, а Самого Христа, не обожения чаем, а Самого Бога. Ад или рай, добродетели и падения – все меркнет и делается мелким перед Ликом Спасителя, и самые привлекательные посмертные блаженства делаются пустыми и ненужными, если я не с Ним. Святые не боялись страданий от мучителей и богоборцев, они даже ада не страшились, потому что жили Христом и во Христе. Апостол Павел из любви к ближним, упорным братьям своим по крови, желал быть отлученным (Рим. 9: 3) только ради того, чтобы и они узнали своего Спасителя, встретили Того, Кто есть Сама Жизнь. К такой жертвенности его подвигало Само Спасение, это вопиет в апостоле любовь Христова, живущая в нем, Жизнь, отказавшаяся от Самой Себя ради спасения людей.

Есть люди, твердо убежденные в том, что в христианстве есть ответы на все вопросы. К сожалению или к счастью, это не так, и чем глубже мы проникаемся Христовой истиной, тем больше вопросов встает перед нами. И это совсем не страшно, потому что Евангелие учит нас доверять Богу, а незакрытые вопросы – смиряться, и это очень хорошо, это правильно, ведь смирение и есть признак христианства. А где, по каким вехам проведены границы Церкви, мы узнаем не здесь. Единственный верный опыт проведения этих границ описан в Апокалипсисе: там границы Церкви совпадают с границами Небесного Иерусалима, а это очень красивые стены из драгоценных камней. Вот там вопросов не будет, потому что и без них весело будет и радостно.

Дом, который построил Джон

То, что Толкин был христианином, факт хорошо известный. Ликовать по этому поводу или сокрушаться – личное дело каждого, но это факт и с ним ничего не поделаешь. Конечно, верующему приятно осознавать, что такой великий писатель жил во Христе, молился, причащался Святых Таин, с восторгом и надеждой читал Писание и чаял, как и ты, встречи с Господом. Кроме всего прочего, для исследователя, тем более христианина, все это имеет определенные научные последствия. Можно взяться за изучение биографии писателя или его творчества в поисках христианских образов, мотивов, богословских намеков и библейских аллюзий. Но эти опыты, весьма почтенные и нужные, кажутся мне малоинтересными, хотя, в конце концов, все зависит от целей, которые мы перед собой ставим.

Я люблю Толкина, мои чувства проявились задолго до знакомства с его христианской биографией, и если бы вдруг выяснилось, что никаким христианином он не был, это никак ни повлияло бы на мое отношение к его творчеству. Отчего же? Думаю, что любой автор гораздо глубже своей официальной веры, и, говоря так, я вовсе не исповедую какой-то безликий и анархичный экуменизм. Просто продолжаю мысль Тертуллиана о том, что всякая душа христианка по природе. Применительно же к литературному творчеству, как и ко всякой его разновидности, это значит, что подлинное творчество, честное и ответственное, роднит всякого художника с Творцом и Автором этого мира, Автором самого авторства и Творцом творчества самого по себе, что едва ли когда-нибудь мы сможем понять и осознать до конца.

Как это ни странно прозвучит, но я убежден, что религия, превратившись в идеологию, может иногда даже вредить художнику, стать на пути его творчества, если вдруг автор возьмется тиранить творимые им миры, искажать их внутреннюю жизнь, приспосабливать ее к определенным целям и задачам своего религиозно-агрессивного мировоззрения. Я люблю католика Толкина, как люблю атеиста Камю и агностика Эко, точнее сказать, я люблю их творчество, но сами тексты значат для меня больше, чем их авторы.

«Властелин колец» однажды спас мне жизнь. Как это произошло и что случилось – значения не имеет. Но каждый год, в конце августа, я перечитываю эту удивительную книгу в знак благодарности, не по обету, а из удовольствия. Есть еще «Хоббит» – книга, которая мне совсем не нравится. Она не имеет ничего общего с «Властелином колец», кроме очень похожих имен и персонажей, и было бы ошибкой считать эти тексты чем-то единым. «Хоббит» – детская сказка, симпатичная, веселая, по-английски уютная. Но действие «Хоббита» происходит в этом мире[7]7
  Тем, кто станет протестовать, советую внимательнее читать «Хоббита». Первая глава ясно дает понять, что хоббиты живут рядом с нами, людьми, а встречаются редко, потому что сами того не желают. Полезно еще сравнить эльфов, гномов и гоблинов «Хоббита» с их тезками в трилогии. Абсолютно разные народы!


[Закрыть]. Для «Властелина колец» Толкин создает отдельную вселенную, хотя, очевидно, это было неожиданностью и для самого писателя[8]8
  Начало трилогии еще вполне в духе хоббитской сказки. Вот отрывок из 3-й главы: «Костер стал грудой пепла, и кой-какие звери явились поглядеть на спящих. Лис, который случайно пробегал мимо, замер и принюхался. „Хобби-ты! – сказал он сам себе. – Вот тебе на! Дела кругом, слышно, чудные, но чтоб хоббит спал в лесу под деревом – да не один, а целых три! Не-ет, тут что-то кроется“». Больше нигде мы не встречаем говорящих зверей. Есть умные звери – ослик Сэма, конь Светозар или птицы – прислужники Врага, но свободные народы Запада стоят особняком, как единственно разумные и личные существа.


[Закрыть]. Что это за вселенная – сейчас для нас не столь важно, интересующиеся могут обратиться к «Сильмариллиону» или к одной из бесконечного потока книг для убежденных толкинистов. Куда любопытнее, как эта вселенная создавалась. И снова оговорка: речь не идет об изучении хронологии создания текста и сохранившихся версий и рукописей, это дело специалистов. Гораздо интереснее другое, но какого рода это другое, так сразу и не скажешь. Как говорил многомудрый Мелвилл, «есть такие предметы, разобраться в которых можно, только принявшись за дело с методической беспорядочностью»[9]9
  Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый Кит. М., 2005. С. 443.


[Закрыть].

Самый грустный зверь на свете

Одиннадцатая кафизма Псалтири самая длинная. По крайней мере, так думают угрюмые уставщики и чувствительные к службам монахи. Ее читают на утрене среды, то есть во вторник вечером. Но мне этот текст всегда нравился из-за 79-го псалма, вернее, даже из-за одного стиха этого псалма: Озоба и вепрь от дубравы, и уединенный дивий пояде я (Пс. 79: 14). Сам по себе уединенный дивий – романтически отважен и варварски обаятелен. Дубравный вепрь – обворожительно цельный и опасно-решительный, а жизнь в дубраве – комплимент и привилегия в стиле келии святого Дунстана. Но всех лучше хорошенькая озоба, тонкая и стеснительная в своем неповторимом изяществе. Я был тогда школьником и не знал славянской грамматики, что давало мне чудную возможность пылко восхищаться моим мифическим трио из одиннадцатой кафизмы. Как всегда, все испортило образование. Оказалось, что «и» в этой фразе не союз, а местоимение, а озоба – никакая и не озоба, а глагол, скучный и бескорыстно верный своей семантике. Озобати – опустошать, пожирать, и в русском переводе этот стих звучит так: «Лесной вепрь подрывает ее, и полевой зверь объедает ее». И стало очень грустно. Бедная озоба! Ей даже не дали как следует посуществовать, и слезы наворачиваются на глаза от того, что где-то в самом глубоком небытии сидит очень грустная и всеми покинутая озоба – два печальных глазика на маленькой мордочке и остренький такой носик и, уж точно, совершенно голодная…

Слово пробудило образ, вызвало к бытию что-то совершенно новое и трогательно-симпатичное. Обычно все происходит наоборот: сначала – вещь, потом – имя. В случае Толкина, мне кажется, было именно так: имя предвосхищало героя, место и событие. Это всего лишь моя догадка, и сверять ее с научной версией у меня нет ни желания, ни мотива. Но саму очарованность словом я понять могу. Ведь изящная словесность завораживает не только стилем или сюжетом, но и просто словами.

Молодой Владимир Набоков в далеком и чужом Кембридже в ностальгическом порыве читал запоем словарь Даля, почти рыдая над словом ольял. Этим волшебным словом именовалась будка на баржах, и Набоков сокрушался, что такую красоту уже нельзя использовать – нет тех барж и тех будок-ольялов. Пропало слово! А сколько таких чудных слов у классиков! Да, Гомер и Вергилий даются нам сегодня нелегко. Но подумайте, в какой красоте купается чуткий читатель этих гениев: скамандрийский луг, тарпейская скала, кастальский ключ, альбунейский лес, авернские топи, кручи Гомолы, твердыни Бутрота – а имена! Что за магический свет льют имена героев, будто драгоценный камень срывается с губ, – Палинур, Эльпенор, Исмар, Скирон-разбойник, Иксион, Альканор, Инаримон. Ясно, что в переводе значение у них может быть самое банальное, но как красиво! Не могут быть такие чудесные имена просто звуком! Решимся ли мы предположить, что сам блаженный слепец пробудил к бытию своих героев, потому только, что не мог позволить сгинуть таким дивным именам?

Похоже, Толкин тоже болел этой благородной чуткостью к слову. Известно, что имена для гномов, соратников Бильбо по путешествию, писатель заимствовал из Старшей Эдды. Но это еще время «Хоббита». В трилогии кольца мы встречаемся с беспрецедентным слово– и языкотворчеством. Герои и вещи просто цветут именами, как лингвистические клумбы. Арагорн, или Дунадан, он же Бродяжник, что «на языке былых времен» звучит как Телконтар, он же Эльфийский Берилл, или Энвинъятар, то есть Обновитель. Тома Бомбадила эльфы называют Йарвен Бен-Адар, что значит Безотчий Отец Заповедных Земель, гномы – Форн, а потомки нуменорцев – Оральд. Любимое Бродяжником врачебное снадобье готовилось из целемы, то есть княженицы, ацэлас, ацеа аранион – четыре названия у одной травы! Есть еще чудесный цветок альфирин, а на склонах Керин Амрота в Лориэне сияет нездешним светом эланор и его спутник нифредил; но самые красивые в Средиземье – симбельмейны, или поминальники, которые растут только на Ристанийской равнине. Свои имена носят горы, пещеры, реки и моря, звезды и созвездия, даже прославленное оружие поименовано – Андрил, Нарсил, Яррист, Рингил, Оркрист, Гламдринг – это только славные мечи героев, а есть еще копья, шлемы и магические предметы. Это не просто красиво и волшебно. Это завораживает, и, как всегда, меня сражает таинственная фраза из древнего сказания гномов: «Непроглядна вода Келед-Зарама и холодны как лед ключи Кибель-Налы».

Всячески лично одобряя и восхищаясь гением Толкина, поставлю естественный вопрос: эта одержимость именами – что это? Эстетическое бесчинство, филологическое неистовство, или все тут гораздо глубже, чем кажется?