Текст книги "Любовь и пустота"

Имена бессмертных дев

К новорожденному Адаму в предрассветные часы мира Господь приводил зверей и птиц, и Адам – первый царь и владыка сотворенного мира – давал имена животным. Видимо, первым именем был вскрик удивления, и каждый зверь будил свое восклицание, неповторимый восторг изумления перед чудом живого и благодарного, перед величием Автора и Творца. Чистый взгляд и безупречный слух! Они были утеряны еще на заре человеческой истории, но человек не перестал давать имена – эта способность иссякает в нас по мере оскудения способности удивляться. Больше всего на свете человек силился найти Имя Автора. Иаков, сражаясь с Дивным при реке, требовал имени, и сам был переименован (см. Быт. 32: 28). Видя знамение купины неопалимой, Моисей просил Бога назвать Себя (см. Исх. 3: 13). Отец Самсона умолял Явившегося ему назвать себя, и получил тот же ответ, что и его древний предок Иаков: Что ты спрашиваешь об имени моем? оно чудно (Суд. 13: 18). Но и Сам Господь вопрошал об имени Своих чад и давал им новые имена, как Аврааму, Сарре, Иакову, и через книгу Откровения таинственно сообщает нам о наших новых именах в Царстве Славы. Богословие имени – очень сложная тема, но следует подумать о Том, Кто однажды обратится к каждому из нас, каждого назовет по имени. Что почувствовал Адам, когда услышал свое имя из уст Творца: Адам, где ты? (Быт. 3: 9), ведь Господь обратился лично к нему, назвал его имя? Не в тот ли самый момент открылся дар пророчества у Самуила, когда он услышал свое имя в устах Божиих? Что больше потрясло гонителя христиан Савла – яркий свет, слепота или голос Спасителя, Отца и Создателя мира, называвшего Савла по имени?

Новый Адам, воскресший Господь, идет по Гефсиманскому саду, и верная ученица принимает Его за садовника и незнакомца, за чужака. Она узнала Его только тогда, когда услыхала свое имя: «Мария!» – только имя, но произнесенное Самим Творцом, ее Создателем. Что происходит с человеком, когда Сам Бог называет его по имени? Не вспыхивает ли новой жизнью все наше естество, не наполняется ли сердце новой жизнью? Думаю, многое зависит от ответа, если способность отвечать Богу еще не умерла в человеке. Древние римляне завершали обряд погребения троекратным выкликанием имени усопшего над телом, уже сгоревшим на костре: «Гай! Гай! Гай!» Живой может ответить. Мертвые молчат. Надо иметь живое сердце, чтобы ответить на призыв Творца.

Но при чем же здесь Толкин и его роман? Для этого автора, как мне кажется, именование нового не было простым развлечением. За каждым именем стоит что-то живое, вызванное к жизни автором, подражающим в этом сознательно или бессознательно Своему Создателю. Писатель – бог-творец для своих персонажей и мира, в котором поселяет их. Он может даже создать другого бога, как это сделал сам Толкин в «Сильмариллионе», и дать ему имя, и говорить о нем как о безначальном и вечносущем. Более того, автор может и своих героев наделять даром творчества и свободы, талантом «нарицания имен».

Вот отрывок из легенды о первом гноме, об Адаме гномьего царства, Дарине:

 
Был свет еще не пробужден,
Когда, стряхнув последний сон,
Великий Дарин, первый гном,
Легко шагнул за окоем
Высоких колыбельных скал
И в лунной тьме ему предстал
Неназванною новизной
Новорожденный мир земной.
Дарил он землям имена,
И оживала тишина
В названьях рек, равнин и гор,
Болот, ущелий и озер.
 

Дарин, сам вызванный к бытию своим творцом, дарит имена всему живому, что его окружает, – рекам, равнинам, озерам. Он – первый король нового народа, он одарен талантом свободы и в восторге одаривает видимый мир именами.

К сожалению, при первом чтении «Властелина колец» я аккуратно пропускал все стихи. Мне они казались неуместными и длинными. Юность любит экшен, ее захватывает действие, она рабствует движению. Но для того, чтобы понять всю глубину и красоту этого романа, нужно обязательно читать стихи, повсюду в нем разбросанные.

Вот еще – мистика имени. Древнее сказание о Лучиэнь Тинувиэль, дочери эльфийского короля Тингола, повествует о том, как Берен, сын Бараира, встретил свою возлюбленную. Он, смертный человек, услышал чудесное пение и потерял покой. Он долго искал ту, чей голос растопил его сердце, слушал ее пение, но не мог увидеть эльфийской девы, и однажды в восторге от дивной песни он вскричал: «Тинувиэль!» – сам не сознавая того, назвал имя любимой.

 
И замерла Тинувиэль,
Прервав свой танец и напев…
Ведь имена бессмертных дев,
Как и названья их земель
Заморских, как немой распев
Потусторонних волн пречистых,
Несущих смертных в мир иной, —
Все это тайны…
 

Любящее сердце подсказало имя! Какое чудесное сказанье! И на мой взгляд, «Властелин колец» – это одна из самых возвышенно-целомудренных книг о любви в истории европейской литературы. Берен и Тинувиэль, Эмрос и Нимродель, Арагорн и Арвен. В этих историях любви есть и разлука, и жертвенность, и та самая любовь, что крепче смерти. Берен умер на руках у Тинувиэли, пожертвовавшей ради него своим бессмертием: «Но она избрала смертную участь, чтобы последовать за ним по ту сторону смерти; и если верить песенным сказаниям, то они встретились там, за Нездешними Морями, и, взявшись за руки, побрели по тамошним луговинам»[10]10
  Толкин Д. Р. Р. Властелин колец. М., 2002. С. 173.


[Закрыть]. Как красиво и печально! А сколько лирики в знаменитой песни онтов и онтиц! Эти стихи удивительно трогательно звучат на английском. В них столько лирики, и глубины, и подлинного трагизма! Но в трилогии есть и спокойная любовь, есть красивые семьи, радость супружества, и рождаются дети. Это Сэм и Рози и их малышка Эланор, сварливый, но верный Бирюк с супругой и сыновьями и мой самый любимый герой – Том Бомбадил со своей прекрасной Золотинкой, речной царевной. Если и искать в романе какую дидактику, то лучших примеров не найти, потому что «Властелин колец» – это книга о любви творящей, о любви ко всему живому, которая переливается через край и избыточествует в своей полноте, безбоязненно вызывая к жизни новое. Как говорил мудрый Сэм: «Вроде ты не сам по себе, а в песне… если вы понимаете, про что я толкую»[11]11
  Там же. С. 326.


[Закрыть].

Трилогия Толкина дала целое направление в литературе, породила многолюдные толпы подражателей, но ее подлинно философское и богословское осмысление еще впереди. Слишком много важных и опасных проблем поднял этот текст, и к их решению ни философия, ни тем более богословие еще не готовы.

Когда умрет последний монах

Новогодняя ночь. Отгремели салюты, и совсем скоро, через несколько часов наступит утро нового года. Молодой человек, едва держась на ногах, неистово стучится с улицы в наглухо закрытые ворота монастыря:

– Выпустите меня отсюда!

Так получился каламбур естественного происхождения, непреднамеренный оксюморон. Да и что пьяненькому пригрезится? Думал ли он, колотя в монастырские ворота, что заперт внутри или заключен снаружи? Вот и думай: монастырь – это тюрьма, удушающая свободу человека, или островок свободы, маленький и немноголюдный, последняя пристань чего-то подлинного и настоящего в море наглой фальши и всепоглощающей суеты? А если наоборот: это такая игра – «прятки» для трусливых взрослых – спрятаться, сбежать, схорониться от правды жизни и мужественной ответственности?

Однако монахов у нас любят, и вообще русская культура монахолюбивая. Однажды на улице незнакомец спрашивал меня, как бы ему освятить квартиру, но непременное условие: «Хочу, чтобы обязательно монах освятил. Не мирской поп. Попов не люблю». А сам – человек светский, абсолютно нецерковный, и в храм не ходит по той же причине: не доверяет белому духовенству. И снова: можно привести целый букет примеров, когда люди на дух не переносят даже упоминания о монастыре, но в большинстве случаев мы сталкиваемся со своеобразным романтизированием монашества. Тихая обитель, пристань спасения, оплот православия… Нас волнует и трогает скромное пение иноков, аромат седой древности церквей и неприступных башен, а слова-то какие умилительные: «послушание», «благословение», «откровение помыслов», «Иисусова», «тянуть четку», «спасаться» и, конечно, уже давно вошедшее в западноевропейские языки «старец». А еще: «старчики», «старцы». Это мир волшебный и загадочный, притягательный в своей благородной закрытости. И как на душе приятно становится от того, что где-то далеко в нищете и смирении спасаются дивные старчики и их молодые чистые ученики, и есть такое православное поверье, что монашество пребудет до скончания века, и мир только тем и стоит, что есть еще иноки в мире этом, и их молитвами держится земля. И не иссякнет монашество до конца времен, потому что только монашеством мир еще и стоит, а не будет иноков – миру конец.

Это пророчество я впервые услышал совсем юным. Мне было 14 лет, и я был совершенно нецерковным подростком из обычной советской семьи. Летом в библиотеке я набирал на неделю стопку книг и читал все подряд, так и развлекался. Как-то в эту стопку случайно угодила книга Бориса Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский». Я ее прочел и решил стать монахом. Почему? Ничего более красивого я в жизни не встречал – вот почему. Это был опыт приобщения к чему-то подлинно прекрасному. Я люблю все красивое, но с той встречи прошло уже 23 года, а ничего более красивого я так и не встретил. Что именно было красиво? Что так поразило? Не знаю. Сейчас мне кажется, что это был лик Христов, который я как бы подсмотрел «в замочную скважину» жития преподобного. Помните «Спас» из Звенигорода? На огромной иконе сохранился только небольшой фрагмент фигуры Спасителя. Он будто выглядывает в оконный проем, в трещину между мирами, что ли. И для меня это безвидное видение до сих пор свидетельство того, что только во Христе возможно истинное монашество, и там, где само монашество превращается в нечто самодостаточное, в идола, требующего человеческой крови, уходит эта красота Христова. Поэтому в самом христианском монашестве есть, как ни странно, интуиция преодоления самое себя, самого монашества, потому что, как писал святитель Киприан Карфагенский: «Мы не должны ничего ставить выше Христа, так как и Он выше нас ничего не ставил».

Монашество и христианство

Но ведь было время, когда не было никакого монашества. Это факт истории, и с ним ничего не поделаешь. Почти 300 лет христианство обходилось без монахов, и Церковь жила насыщенной жизнью, а христианство успешно покоряло мир. И еще вопрос: сам стиль жизни монашеской – это изобретение христианства или нечто заимствованное? Оба варианта – неверны. Совершенно очевидно, что монашество можно обнаружить в любой развитой религии и цивилизации, потому что такая форма жизни есть некая культурная универсалия, устойчивая форма религиозного опыта. Что я имею в виду? Всем хорошо известные вещи. Индийское монашество на много столетий старше христианского. Буддизм – религиозно-философское движение, изначально и принципиально монашеское, из чего можно сделать вывод, что эта школа монашеского делания старше нашей минимум на 700 лет. Значит ли это, что наше монашество не подлинное, ученическое и ему надлежит покорно внимать наставлениям восточных собратьев? Вовсе нет. Давайте не будем мыслить неряшливо. Монашество – культурная универсалия, вообще присущий человечеству способ оформления религиозного опыта особой интенсивности. К таким универсалиям можно отнести, например, храм, богослужение, институт священников, пророков. Это есть в любой развитой религии, а если где-то еще нет, то появится по мере развития. И то, что буддийские храмы появились раньше православных, вовсе не значит, что мы что-то у кого-то заимствовали, а потому обречены на вечное ученичество и комплекс неполноценности. Союз пифагорейцев по всем признакам походил на монастырь: духовные упражнения, почитание старца, ограничения в пище, наличие устава и определенного ритма жизни. Была там и универсальная для всякого монастыря иерархическая структура, обеспечивавшая накопление и передачу опыта внутренней жизни. Есть монашество и в исламе – весьма любопытное явление, наименованное суфизмом. У первых монахов-христиан перед глазами были свои примеры подвижничества, например, философов-неоплатоников, и Плотин, и Аммоний Саккас, и Порфирий были своего рода подвижниками и аскетами. В одной из речей, посвященных императору-философу Юлиану Отступнику, известный оратор Либаний доказывал, что в подвижничестве император ничем не уступал христианским отшельникам. В III–IV веках еще существовали так называемые галлы – мужчины, служившие культу Кибелы, тоже своего рода «монахи». В честь своей богини они добровольно оскопляли себя и несли всяческие подвиги и лишения, одним из которых была молитва на столбе, и мне кажется, наши святые столпники были не просто монахами, открывшими оригинальный путь спасения, но миссионерами-полемистами, спорившими с язычниками делами и поступками. Здесь следует оговориться. Ни в коей мере я не ставлю на одну доску опыт духовной жизни античных философов или подвижников не-христиан рядом с христианским подвижничеством. Это вещи качественно различные, а потому и сравнение тут неуместно. Для меня важно продемонстрировать наличие в культуре универсальной формы, которая как бы воспринимает опыт подвижничества, независимо от его содержания. Как бы то ни было, монашество само по себе не есть изобретение христиан, но и не простое заимствование пустой формы.

Но в чем тогда мы должны видеть оригинальный почерк именно христианского монашества? Если говорить предельно просто, то христианский монастырь есть евхаристическая община, организованная и живущая по учению Евангелия и согласного с ним устава общежительной жизни. И уже здесь нам следует отметить, что монашество ни в коей мере не есть нечто сверх-христианское и монахи каким-то образом переросли Евангелие и церковный опыт. Монашество – одно из многочисленных церковных служений. Есть служение епископа, есть служение богослова, и ни у кого в Церкви нет оснований впадать в снобизм и брезгливо посматривать на менее чистых и нижестоящих. И после апостола Павла никто ничего нового не сказал в этом вопросе.

Вторая важная черта – тот уникальный духовный опыт, который накопило христианское монашество, опыт спасения, так его обычно называют. А потому каждый монах, если он подлинно монах, – не сам по себе, во-первых, в силу принадлежности своей общине, а во-вторых, в силу приобщения к подлинной духовной традиции, принадлежность к которой по-настоящему делает монаха своего рода аристократом, избранным, особенным, даже если и сам он того не подозревает. И это тот самый тип духовного аристократизма и монашеского благородства, что так поражает в настоящих монахах, не превращая их при этом в сверх-христиан и не унижая не-монахов.

Семья и школа

Христианин не может быть сам по себе, один. Это противоречие в определении. Христианин уже тем, что он христианин, есть член Тела Церкви, часть общины, чей-то брат или сестра, но никак не сам по себе, со своей верой и исключительно личными отношениями с Богом. Церковь есть преодоление диалога. Да, пространство диалога с Богом у каждого свое личное и неприкосновенное, и при всем при этом парадоксально, антиномически, христианин есть по определению брат, а значит, его бытие как христианина возможно только в семье, в общине, причем в общине евхаристической, живущей и созидающей себя мистическим единением с Телом и Кровью Христовыми, которое делает настоящими братьями и сестрами, буквально единокровными сродниками членов единой церковной общины.

Мы можем усмотреть некоторое противоречие в самом наименовании «монах». Это слово значит «один», «одинокий» и встречается уже на первых страницах Библии, но в несколько неожиданном контексте. Глядя на сотворенного человека, новорожденного Адама, Бог говорит: не хорошо человеку быть одному – μόνον (Быт. 2: 18). Очень смущает это не хорошо. Поэтому я бы предпочел греческому «монах» русское «инок» – здесь верно ставится ударение: инок не одиночка, не холостяк, он – иной, у него свое церковное служение, свой уникальный способ бытия в Церкви.

Монастырь есть евхаристическая община, причем такая же, как и всякая другая церковная община, жизнь которой осуществляется вокруг Чаши Евхаристии и никак иначе. Могут резонно возразить: а как быть с христианскими отшельниками, старцами, многие годы жившими в пустынях и лесах, затворах и тайных пещерах? Действительно, организованные монастыри появляются гораздо позже келий отдельных пустынников, но дело вот в чем: святые подвижники постепенно осваивали этот образ жизни, никогда не ставя аскезу во главу угла. Аскеза всегда оставалась лишь средством, инструментом освоения себя, собирания своего сердца. В «Древнем патерике» есть такой эпизод. Молодые послушники вопрошают авву Пимена, как правильно поститься, и он отвечает: «Умеренно вкушать пищу раз в день». – «Но разве ты сам, отче, не воздерживался от пищи по нескольку дней, а порой и неделями ничего не ел?» Ответ подвижника: «Старцы испытывали разные способы поста и пришли к тому, что полезнее всего вкушать раз в день». «Старцы испытывали» – вот ключевая фраза. Кстати, именно поэтому при сравнении с тибетским монашеством подвиги самых «сильных» наших старцев не кажутся такими уж особенными. Монахи-христиане были сдержанны даже в подвигах, самым страшным грехом и падением считая гордость.

Другой пример. Преподобный Кассиан Римлянин рассказывает о старце, который многие годы провел в пустыне, был почитаем, имел неоспоримый авторитет. И вдруг совершенно неожиданно он оставляет пустыню и переходит в общежительный монастырь. Монахи в недоумении: что случилось со старцем? А подвижник объясняет: я оставил низшую ступень и взошел на высшую, потому что общежитие есть более совершенный способ жительства, чем отшельничество. Итак, старцы испытывали, пробовали разные меры подвига, но лучшим признали именно общежительное монашество как соответствующее самому духу Евангелия.

Подтверждает мою мысль и современный чин монашеского пострига. Я имею в виду текст, а не саму практику пострижения. В наших монастырях постриг, главным образом, совершается поздно вечером. Это очень красивое действие, я даже дерзну сказать – таинство. Пострижен-ник в белой рубашке ползет через весь храм к царским вратам, монашеская братия покрывает его своими мантиями, а клирос поет чудесную стихиру по притче о блудном сыне «Объятия Отча». Послушника постригают, дают новое имя, и обычно он остается в церкви на несколько дней и ночей, которые проводит в молитве и чтении. Это современная практика. Но само чинопоследование монашеского пострига воспроизводит не что иное, как своего рода крещальную литургию. Постриг должен проходить во время Божественной литургии перед пением Трисвятого или «Елицы во Христа крестистеся», и завершается это таинство Причастием не только новопостриженного, но всей братии. Евхаристия запечатлевает таинство подлинного единства братской семьи. И незачем несколько суток сидеть в храме. Постригли – ступай трудись. Монастырь – это христианская община, выстроенная вокруг Чаши Причастия, и если какой-то образ и можно подобрать, чтобы объяснить норму монастырской жизни, то таким образом может быть только семья.

Священномученик Арсений (Жадановский) в своих дневниках ставил вопрос: что значит монашеский обет «послушания всей во Христе братии»? И отвечал: это значит, что монах все должен делать в интересах монастыря. Мы – братия не формально, в силу единства избранного подвига, но братья подлинные – кровь нашего Спасителя течет в наших жилах, омывает наши сердца, потому и вести себя мы должны как единокровные братья, и не случайно старцы монашеской древности, наставляя настоятелей, говорили: «Будь братии не отцом, а матерью». Настоятель – не князь обители, не начальник, а добрый батюшка, заботливый папка, с которым не страшно ничего.

Однако чтобы объяснить послушнику, что такое монастырь, сейчас довольно часто сравнивают его с армией, тем самым выделяя из всего монашеского опыта мотив послушания и жесткой, почти армейской дисциплины. Может быть, послушнику, тем более в мужском монастыре, и полезно делать акцент именно на дисциплине и послушании. Это, действительно, очень важно, особенно в наше время, когда сдержанности вообще не учат ни семья, ни общество. Почему монашество еще в начале своей истории определило послушание как одну из важнейших добродетелей? Да потому что это очень опасно – подвижничать без духовного руководства. И монастырь еще можно сравнить со школой. Не учреждением, а некой органической традицией, как она, например, понимается в искусстве. Вокалисты иногда говорят: «поет школой», «итальянская школа», а это – народное пение… Для того чтобы исполнить сложную вокальную партию, природной одаренности мало, нужно еще и «прирасти» к школе. Иначе, в лучшем случае, произведение не прозвучит, как это бывает, когда неплохой эстрадный певец берется за оперную арию. В худшем, и таких случаев множество, потеряешь голос навсегда. В монашестве ставки выше. Здесь речь идет не о голосе, здесь можно загубить самую жизнь, и не только в ее здешнем физическом варианте, но жизнь вечную. Вступающий в монастырь должен органично «прирасти» к школе, и не случайно новоначального называют «послушником»: суть его труда на этой ступени – научиться слушать. Если угодно, монах – это продукт сложного культурного творчества, и пусть вас не пугает эта фраза, поскольку я ни в коей мере не отметаю силу воздействия благодати и молитв, но все это именно воздействие, обработка сырого природного материала. Все хорошо известные нам по книгам, а кому-то и по опыту, монашеские добродетели есть плод сложной духовной работы. Они не-естественны, не-природны. И это важно помнить. Например, то, что мы называем смирением и простотой, вовсе не являются природными чертами характера. Над простотой монахи работают десятилетиями, и не надо путать с ней необразованность или даже хамство. Как не следует и интровертность или забитость – отпечаток природы или биографии – принимать за смирение и молчаливость. Монашеская традиция выработала очень тонкие технологии воспитания этих добродетелей, и они требуют определенного культурно-религиозного усилия. А потому не следует обольщаться, принимая в монастырь молодого человека с врожденной молчаливостью или безответностью – это не смирение, не добродетель, просто черта характера. Мне встречались люди такого устроения, прожившие в монастыре десятилетия, но никакого отношения не имевшие не только к монашеству, но и к христианству. Просто люди «с рыбьей кровью». Как писал гениальный Ломоносов:

 
Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестной мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в галланской сыр.
 

Однако слишком много в нашей монашеской жизни ошибок и подмен, и надо бы кому-нибудь написать «Курс выживания для новоначального инока». Но – нет такого пособия. Поэтому желающий жить в обители должен ценить в ней, прежде всего, семью и школу. Но и сам монастырь должен быть семьей и школой, хотя в современных монастырях именно с этим-то и туго, да и чего ждать, когда в обществе нашем и семья, и школа в беспросветном кризисе. И мы говорим, что монашество тоже в кризисе. А есть ли этот кризис? Монастыри множатся, святыни реставрируются, купола горят золотом. В чем же кризис? Кризис монашества как семьи и школы. И эта проблема наиболее ярко выступила, когда сами монахи попытались принять определенные общецерковные документы о монашестве. Оказалось, что выделить главное, даже просто дать определение монашеской жизни – очень сложно. Забыли. Запамятовали.