Текст книги "Небесный огонь"

Домм пятого вечера
Хищный лес

Стужа напала на путников неожиданно, точно враг из-за угла. Она явно чуяла исходящее от людей тепло. Не стояла на месте, а плавала и двигалась, раскидывая впереди ручьистые руки с пронзительными пальцами. Морозные пальцы касались безжизненных деревьев и заросших инеем трупов зверей под ними, взмывали вверх и внимательно ощупывали ломкий, застылый воздух.

Илинэ с Соннуком быстро научились лавировать между слепыми струями. Менее проворный Кинтей попытался перерубить пальцы стужи мечом. Клинок завяз в гулком туманном потоке, как в живой плоти. Парень плюнул от злости. Плевок заледенел на лету, мгновение повисел в тумане белым камешком, вернулся со свистом и тукнул Кинтея между глаз. Глупец обнаружил себя. Не успел поднести рукавицу – в лицо немедля впились язвящие когтистые жала. Спутники еле отодрали от них беднягу.

Пять последних оленей покорно брели сквозь белесые ручьи, нагнув ветвисторогие головы. Умудрялись хватать по пути кустики сыпучего ягеля. Олени как будто уже встречались с этой странной бродячей стужей, о которой упоминала старая одулларка.

Измотанные, промерзшие до костей, к вечеру Соннук с Илинэ насилу водружали ярангу и загоняли оленей в полог. Стужа разочарованно взвывала, скреблась и царапала наружную покрышку, но внутрь проникнуть не могла. Соннук молча заносил сухую лесину и разводил костер. Кинтей тотчас кидался к огню, грел руки и скулил. Ждать помощи от него не приходилось. Одурев от напастей, парень пал духом и все время только ныл и плакал. О скорой женитьбе он забыл напрочь.

– Потерпи еще чуть-чуть, вот дойдем до места, и бездолье от нас отступит, – говорил ему Соннук, едва разлепляя оледенелые губы. – Мы станем высокими людьми и вернемся в Элен в крытых мехом повозках… Не стони так надрывно и жалко! Вспомни, ведь ты – потомок солнечной ветви богов! Ты станешь старшиной своего рода. А может, и старейшиной нашей долины. Хочешь быть им? Нить счастливой жизни продлится долго… На, смажь сальцем иззябшее нутро.

Соннук утешал Кинтея, как ребенка. Безразличные, без проблеска мысли глаза парня оживали. Кривоватая улыбка раздвигала впалые щеки с темными пятнами обморожения. Кинтей захлебывался смехом и кашлем:

– Все мои недруги лягут ступенями на пороге моего дома, а я буду ноги о них вытирать!

Стужа, видно, доняла парня и вконец повредила его рассудок. Холод словно впрямь замораживал и высушивал мозги. Лишь в яранге, в тесноте и паре, что поднимался от оленьей шерсти, мысли кое-как начинали оттаивать. Немного погодя их подхлестывали жар костра и горячая похлебка.

Соннук предпочел бы ни о чем не думать. Не смотрел на Илинэ, прятал от нее лицо. Оно так и не научилось лгать, как привык ко лжи бескостный язык. По предательски откровенному лицу Соннука девушка могла разгадать его мысли. Впрочем, она, должно быть, давно догадалась, что горькие сомнения растут в нем день ото дня.

Без конца размышлял Соннук о Сата, зове и посулах неведомого покровителя. Устал ломать голову над тем, почему Илинэ до сих пор не сбежала. Соннук не стал бы препятствовать, и ополоумевший Кинтей порадовался бы ее побегу. Несчастный трясся над каждым кусочком пищи…

Вызнав за время пути терпеливый и кроткий нрав Илинэ, Соннук с мрачной неотвратимостью убеждался: он ведет к пропасти ни в чем не повинного, настоящего человека. Перед ужасной бездной померкнет зрелище омертвелого леса, людоедская стужа и все, что их, наверное, еще ждет впереди. От этих дум выбивало из-под ног землю. Точно обухом обрушивало в голову мысль о собственном ничтожестве… В такие мгновения Соннука заполняла ненависть к себе, он проклинал Атына и день своего создания.

Жалость, просквозив однажды в глазах Илинэ, едва не лишила парня чувств. Если б он приметил, как прежде, обвиняющий взгляд, было бы неизмеримо легче. Но – жалость!.. Непостижимое сострадание девушки стегнуло сильнее, чем все вместе взятые обиды на жестокого Дилгу. А ночами с мысленной плотины, еле сдерживаемой остатками воли, срывались шаткие крепи. В душу водопадом низвергалась боль по имени Олджуна.

Под утро почти всегда приходил дивный сон. Ясноглазые сыновья улыбались Соннуку, крохотная кудрявая дочка, сидя на его коленях, играла тальниковыми коровками. Веселая жена накрывала яствами стол. «Верь мне: вс-се это будет, ж-ждать ос-сталось недолго», – заверял шелестящий шепот, и взбодренный Соннук готов был ждать терпеливо, отчаянно, верно. Ждать недолго и долго… Невероятным усилием брал себя в руки, чтобы проснуться.

Пока Кинтей торопливо грыз подмерзшую с вечера еду, Соннук с Илинэ сдирали пристывший к земле полог. Обметывали рукавицами заиндевелую покрышку, разбирали ярангу и трогались дальше. Увиливали, увертывались от жалящих щупальцев холода, отвоевывая у них каждый свой шаг.

В один из дней сердитое солнце вырвалось из-под прозрачной глыбы неба и пробежало по пешему ярусу дымными языками сырого костра. Очутившись на аласе с увядшей травой, путники с облегчением вздохнули. После хищной стужи, что рыскала по оцепенелой тайге, показалась прекрасной даже эта пасмурная, тронутая осенним распадом земля. Но радоваться не пришлось: впереди простирались каменные завалы гигантского бурелома. Лес, убитый в глубокой древности, терялся в свинцовых далях. Извилистая тропка вела в проломленный посередине прогал.

Шли пешком. Оголодавшие олени еле тащили вьюки, покрышки яранги и шесты. Тропа раздалась и превратилась в дорогу, а поваленный лес – в диковинное ущелье, словно выстроенное людьми. Он был стесан с обеих сторон ровно, чуть ли не гладко. Перекрученные ветви деревьев вздымались высокими обливными стенами. Их неяркий рисунок с множеством оттенков серого цвета казался вырезанным искусными умельцами с левой, исподней стороны.

Илинэ обнаружила, что прихотливые узоры складываются в изображения какого-то нездешнего мира. Если хорошо присмотреться, можно было разглядеть смутные фигуры женщин, они танцевали, быстро ускользая из глаз. Молодые мужчины выступали на тонконогих конях из густо плетенных лоз и цветов. Одни картины уплывали в глубину чащи, взамен в сплошном витье возникали другие. Илинэ чудилось, что она слышит томные вздохи, шелест листвы и сонный шепот ручья… Наверное, ей, усталой, все это снилось.

Внезапно Кинтей затрясся, как жертвенный бык перед закланием, и взвизгнул:

– Череп!

На обочине впрямь лежал человеческий череп, рядом рассыпались кости. Кинтей рванулся назад… Поздно! Дороги позади не было. Когда и как она закрылась плотно, без единого зазора, никто не приметил. А картины на стенах зашевелились!

Беспрерывно змеились сплошные клубки. В них, струясь из извива в извив, стремительно перемещались чьи-то бескровные тела. Они неуловимо менялись местами, с рысьей мягкостью выпрыгивали на поворотах, смеясь дразняще, безумно и тихо. Бледные лица втискивались между ветвями в пустоты и причудливо искривлялись, заполняя их собою. В темных глазницах, точно на только что выкопанных стенах могил, вспыхивали крупицы вечного льда.

Кинтей упал на четвереньки и, воя, куда-то пополз. Седая пыль даже не взметнулась. Спящая мертвым сном дорога не ведала дождя и ветра, отторгала тени и не оставляла следов.

Илинэ в ужасе подняла голову к небу. Солнце юркнуло в подставленное ладонью облако, и стены исчезли. Дремучий хаос выпятил голые ветви-рога, усеянные струпьями задубелого лишайника.

Не скоро удалось Соннуку успокоить Кинтея настолько, чтобы он согласился идти.

На землю осела нерешительная полумгла – вялая и рябая. Окутав людей дрожащим туманом, не сумела и лиц сокрыть. Будто тучи мошки заклубились в дымчатом воздухе. Клоком беззвездной ночи слетела сверху стая черных птиц. Оленей птицы вроде бы не обеспокоили, но путники остановились. Глухой мрак взмахивал рваными крыльями. Повисшая в жидких сумерках кромешная темень, как провал в никуда, преградила дорогу.

Нежданное наитие торкнулось Илинэ в темя. «Я чувствую тьму, – поняла она. – Я чувствую тьму и слышу шум ее крыл. Я знаю, что она такое».

Беспросветная тьма была вылеплена из сгустков обид, горького разочарования, бессильной ненависти. Мелкие капли наветов, клеветы, злословия трепыхались рядом, как черные мотыльки. Хлопьями жирной сажи липли к тьме бранные слова. Сокрушительное человеческое зло сгущалось, обретало самостоятельность, плотность и облик. Ему уже было мало жестокости, которую люди приносят друг другу, оно возжелало крови. По краям непроницаемой дыры подрагивали лохмотья скверных мыслей.

Плотоядная тьма сковывала на месте, притягивала взгляд, как прореха в изломе времен… И она приближалась.

– Олджуна, – прошептал Соннук.

Зажмурился и, потерянный, одинокий, словно забыл, где находится, забормотал:

– Олджуна, Олджуна, Олджуна! Я искуплю обиду. Я стану успешным, я получу полноценный Сюр!..

Илинэ закрыла глаза.

Соннук продолжал глубоким голосом, с такой безграничной нежностью и тоской, что у Илинэ сжалось сердце:

– Матушка Урана! Бедная моя матушка!

Потом он перестал что-то говорить, а только повторял и повторял два имени, будто призывая их на помощь.

Илинэ зажала ладонями уши… и запамятовала о злой тьме. Перед глазами закружились объятые лучистым светом любимые и родные, близкие… мучительно далекие… юрта с травяными узорами… зеленые аласы, небесные чаши озер, реки и горы Элен.

Стоя перед распахнутой бездной, люди бежали в странное исповедальное забытье. Так, спасаясь от болезненных трещин в судьбе, выросшие дети бегут в отчий дом. Илинэ не смогла бы сказать, почему дорогие имена и названия, обычно не произносимые громко, превратились в единственно верное заклятие. Не ведая о том, все милое сердцам сошлось вместе, чтобы объединиться в могучий оберег.

Выдохшись, они замолчали и открыли смущенные глаза. Лица были мокры от слез. Не стали стеснять друг друга взглядами, смотрели вперед, где рябились неуверенные, крапчато-серые сумерки. Тьма улетела.

…Двое не сразу заметили, что третьего с ними больше нет.

Домм шестого вечера
Долина Смерти

Порою днем, а особенно вечером овевало ядовитым воздухом. При вдохе казалось, что в нем нет запаха, но в носу и горле, плюйся, не плюйся, долго сохранялся отвратительный вкус. С медленным нарастанием доносился назойливый звук. Напористый дребезжащий гуд был похож на голодное эхо в пустом котелке. Железной змеей, проржавленной насквозь, вползал он в голову и, дрожа, по-хозяйски сворачивался в мозгу. От неумолчного звука ломило виски и зубы. Чудилось, что наполняется смрадом и гудит сама голова, ведь в мертвом лесу не было ветра. Олени жалобно мычали, подергивая мордами, будто их мучил гнус. Потом все смолкало и запах улетучивался.

К ночи ставили на дорогу ярангу. Не добавляли к трем шестам других. Не хотели, да и не сумели бы выдрать в дебрях замшелые кремневые палки. Огораживались спасительными стенами кочевого дома и разом погружались в сон. В яранге людей и животных ничего не тревожило.

Лес нехотя расступился, когда из тумана вынырнуло закатное солнце четвертой ночевки, – пунцовое, пухлое, точно нацелованный рот молодки, гулявшей всю ночь. Лица обтекал чуждый Срединной земле сумеречный воздух, накачанный тяжелым рудным запахом и гарью. Давясь кашлем, путники огляделись. Перед ними в каменном мешке мертвых нагромождений темнела огромная впадина. Величиною и очертаниями эта низинная долина в точности совпадала с Элен, а вышли они там, где в Элен лежал проклятый сытыганский алас.

По косогору пестрыми заплатами разбросались наспех поставленные юрты, чумы, тордохи, вырытые прямо в горе землянки. Было похоже, что люди здесь, как в Элен, собрались из разных племен Великого леса. На месте Диринга зловеще чернело такое же озеро, окаймленное неровной меловой полосой. Над ним, словно от горячего пепла отбушевавшего недавно пожара, поднималась дрожащая зыбь. Вместо Матери Листвени в северной стороне возвышалось сухое великанское древо. На том и кончалось сходство Долины Смерти с Элен.

Дырявая пелена тумана тщетной моросью падала на бесплодную почву. Долина куржавилась потным солонцом и напоминала дно древнего моря. Она нигде не была ровной. Всюду горбили ее холмы и взлобки, резали овраги и ложбины. Кипящие ямы и свищи с клокочущей желчью ранили больную поверхность. Над ними курился бурый пар. Шипя, прыгали вокруг тяжелые брызги. Выжженные добела края едко дымились и пестрели обугленными ямками. Тринадцать дорог растекались от мертвых завалов по всей долине и, сходясь у сухого дерева, завязывались в бугристый узел-тупик. Дорога, на которой стояли Соннук с Илинэ, через берег озера-двойника тоже вела к глухому перекрестку.

Издалека несся тошнотворный запах. Смердело не протухшей болотной водой, а какой-то утробной, брюшной гнилью. В подходе к озеру кромка его привиделась застывшей пеной. Подошли ближе, и олени тревожно взмычали. Берег окаймляли выбеленные солнцем кости! Груды и груды звериных, птичьих, может, и человечьих останков… А озеро! В ложе его покоилась маслянистая черная смоль.

Они поспешили свернуть с дороги. Подступили к большому голому холму, и сердце Соннука дрогнуло: на подобном холме он когда-то построил шалаш. Казалось, с тех счастливых дней пролегла целая вечность.

Внизу зеленели кусты каких-то больших растений. Голодные олени заторопились к ним. Тонготские олени неприхотливы и, если ягеля нет, по-коровьи едят любую зелень. Пока они хрумкали сочные листья, Соннук рассматривал изрытую, вывороченную землю. Небывалые следы, будто зубчатые валы грандиозной кожемялки, вдоль и поперек исковеркали обезвоженный дерн.

Илинэ вскрикнула и подскочила: за лодыжку ее тронул, пытаясь обвить, мясистый лист. Крытые жесткой полупрозрачной кожей, листья жадно влеклись к девушке – она стояла рядом с оленями. Во вспученных травяных жилах переливалась и булькала зеленая кровь. Цветок с голубыми лепестками, размером с мису, трепетал яичной меховой сердцевиной. Илинэ с трудом опознала в нем обыкновенную ромашку. А толстые ползучие стебли уже оплели ноги оленей и выпустили губы-присоски…

Выхватив батас из-за голенища, Соннук рассек хищные стебли. Обрубки закапали соком и с тонким писком втянулись в злобно сомкнувшийся куст. Тучка пыльцы гналась за оленями до поворота за холм… За ним пряталось железочешуйчатое чудовище!

Из округлой громады, затянутой в пластинчатую красно-охристую броню, на Соннука злобно уставилась узкая выбоина-глазница. Нацелилась перед тем, как чудовищу распахнуть знойную пасть с рядами копий-клыков… и взреветь, и вышвырнуть вперед шею… Соннук еще углядел нечто вроде рога или носа на лбу – продолговатое, с двухдырчатым дымовым раструбом на конце. Успел подумать: «Удирал от гигантской ящерицы с Диринга, чтобы достаться здешней!» В отличие от эленского страшилища, это, видно, умело ходить по земле. Повернулся к Илинэ:

– Мохолуо!

Так и чувствовал спиною горячее дыхание и свист взлетающей шеи…

Опрометью мчась неведомо куда, они услышали за собою вполне человеческие вопли:

– Держи, держи!

Кричала, конечно, не Мохолуо, но припустили быстрее. Соннук на бегу оглянулся. Из последних сил их догонял человек с багровым от усилия лицом. Пот тек по нему ручьями. Через плечо был перекинут мешок, по виду увесистый. За человеком, размахивая кольями, гналась от озера гневная толпа. Поравнявшись с Соннуком, беглец в отчаянном порыве ухватил парня за локоть:

– Помоги!

Как помочь, чем? Прыгая на месте в спешке и замешательстве, Соннук кивнул. Человек взвалил на верхового оленя свою ношу. Это оказался не мешок, а женщина в обмороке. В одно мгновенье затянулся ремень аркана, примотанный к луке седла.

Снова понеслись стремглав, подстегнутые кнутом нового страха. Мужчина прерывисто дышал за спиной.

А бежать было некуда! Соннук в панике свернул к порожней котловине, она зияла не так уж далеко.

Сумасшедшая погоня настигала. Близились раззадоренные пылом крики:

– Вор, вор!

– Пестрые щенки!

– Проткнем ваши глаза!

– Порвем становые жилы, выпустим С-сюр-р!

Больное для Соннука слово свистнуло стрелой и словно в сердце застряло. Он чувствовал себя изнемогающим оленем, в горло которого вот-вот вонзятся волчьи клыки. «Зачем… зачем… зачем?» – билась в виски недоговоренная мысль.

Вихрем крутясь, над головой пролетел кол. Острием второго размозжило череп оленю, который мчался рядом с мужчиной. Сквозь лихорадочное буханье то ли сердца, то ли топота нагоняющих Соннук подивился, что этот человек еще бежит. Не свергся сдувшимся бурдюком под ноги разъяренной ораве – бежит!

В дикой скачке голова умудрялась о чем-то думать. Недолго ей осталось. На что надеяться? Скоро свет померкнет для них троих… Голова Соннука огнем горела, а затылок леденел от неотвратимости пущенной с чьим-нибудь колом смерти.

Когда до котловины осталось около двадцатки шагов, неистовые крики за спиной усилились, а топот прекратился. В землю шарахнул кол, за ним другой, третий… темным градом посыпалось дреколье!

На раздирающем глотку вдохе Соннук кувыркнулся в ямину. Куча-мала с мычаньем и криком покатилась по ребристому откосу, похожему на ступени.

Беглецы жадно хватали ртами пыльный воздух. Он саднил горло, как дымный чад. Земля вздыбливалась лестницей в небо, а небо бешено тряслось, кренясь, громадной оловянной мисой, и где-то высоко свирепо орали люди.

Перекрывая остервенелый гвалт, прозвучал мстительный вопль:

– Зараза сожрет вас!

Преследователи еще немного пошумели и, по-видимому, удалились.

Котловина смахивала на гортань исполинского зверя. Ступени, расширяясь, полукругом падали вниз. Удивительно: здесь кто-то жил! Жестяные рожки излучали натужный свет. В ярусах стен были вырублены обычные, как в юртах, двери. Ниже ручеек света, слабо мерцая, иссякал в сумрачном зеве. Просторная крутая воронка вилась в немыслимые недра. Пахло застарелой пылью, а из подземелья, откуда вперемешку струились волны стужи и пагубного тепла, несло плесенью.

Соннук едва верил счастью: драгоценная жизнь вновь принадлежала ему. Но тревога, притупленная с уходом острой опасности, не отступила. Спускаться и выяснять, кто обитает в котловине, не хотелось.

– О какой заразе они кричали? – спросил он мужчину. Грудь того бурно вздымалась, хрипя, как мехи. Он все не мог отдышаться и слабо мотнул головой:

– Не знаю…

Соннук встал и, покачиваясь на неверных ногах, подошел к оленям – они скучились чуть выше. Животные не пострадали, не было ран, и ног не повредили в прыжке. Правда, с подбитым олешком осталась наверху наружная покрышка яранги, и шесты потерялись. А вьюки целы… Парень замер: с седла верхового сползало женское тело.

Илинэ вскрикнула и зажала ладонью рот. Видно, тоже забыла о женщине и только сейчас увидела-вспомнила.

Олень испуганно замычал и попытался освободиться, но ослабший ремень натянулся, и тело остановилось. Несчастная не пошевелилась, не подняла голову в ровдужном платке. Тонкие пальцы загребали пыль…

Женщина была мертва.

* * *

– Так ты убил ее! – закричал Соннук.

Мужчина вздел вверх ладони, будто защищаясь:

– Нет, нет… Все расскажу…

По говору стало понятно, что он – тонгот. Волосы на его голове торчали клочками, словно линяли. Сухая кожа туго обтягивала костлявое лицо, ввалившиеся глаза горячечно блестели в глубоких глазницах. Мужчина был поражен каким-то недугом.

– Это моя сестра, – сказал он придушенным голосом. – Люди собирались бросить ее в черное озеро, а я не хочу, чтобы оно съело тело Нерми. Я хочу похоронить сестру по-человечески.

Подобрав колени, он судорожно сцепил на них пальцы.

– Меня зовут Нурговуль. Я – сын Пачаки, человека, который в детстве побывал в Бесовском Котле. С этого мне и придется начать, чтобы вы все поняли. Хотя, честно говоря, я и сам ни в чем тут толком не разобрался…

Он замолчал.

– Рассказывай, – поторопил Соннук.

– Однажды Пачаки с матерью застала в лесу гроза, и они забежали в какую-то пещеру. Лаз оказался просторным и длинным. Они шли, шли… Заходили во внутренние пещеры. Там горели ледяные костры. У одного костра стояли железные великаны с глазами по всему телу.

– Железные великаны?!

Нурговуль пожал плечом:

– Слушайте дальше, если хотите слушать… Бедолаги потеряли путь назад. Бабушка прежде слыхала о Бесовском Котле и наконец догадалась, куда их занесло. Они кинулись в темень и совсем заплутали. Потом все-таки повезло выбраться, найти узел неживых дорог. Не скоро, но вышли в тайгу. Надо сказать, что люди попадали сюда редко, а кто возвращался домой, быстро умирал от Сковывающей болезни…

Уловив опасливое движение Соннука, тонгот снова поднял ладони:

– Не бойся, болезнь не заразна. Ее смертоносным семенем был раньше насыщен Котел. Точнее яма, в которой он находился… Бабушка умерла той же весной. Пачаки тоже долго хворал, но, к радости родичей, выправился. Вырос, женился, появились мы с сестрой. Кто же знал, что недуг не оставил отца, а затаился в нем! Мы с Нерми были зачаты глубоко больным человеком.

Рассказ прервал короткий рыдающий кашель. Нурговуль с усилием подавил его.

– Болезнь вернулась к отцу, когда мы вошли в свадебный возраст. Пачаки стал терять память, сделался ко всему равнодушным. Я звал знахарей, возил отца к шаманам в Эрги-Эн в надежде на его излечение. Втайне и на наше, ибо мы с сестрой поняли, что от Сковывающего недуга нам никуда не деться… Ничего не помогло. Позапрошлой весной отец умер. Мозг сестры уже сушила хворь. На вид Нерми осталась прежней. Она была очень красива. Меня же болезнь изменила только внешне. Я не потерял силу рук и наследное кузнечное умение… Пока еще.

Помедлив, тонгот поднялся и молча отвязал тело женщины. Он бережно положил покойницу на ступень. Натянув на ее лицо ровдужный платок, уселся подле и продолжил:

– Полгода назад Нерми ушла из дома. Я устал искать и решил, что бедная моя сестра погибла в лесу. Прошло какое-то время, и мне приснился сон. Я будто бы очутился внутри Бесовского Котла. Возле дверей стояли два железных великана с круглыми животами. Яркие глаза светились по их телам сверху донизу. Я испугался и закричал. Глазастые не шелохнулись, но кто-то засмеялся. Голос, звуча ниоткуда и отовсюду, сказал: «Народ думает, что железные великаны едят людей. Но это сказки. Мои ходячие бочата потребляют только Не́быть и кормят ею Самодвигу».

– Небыть? – удивился Соннук. – Самодвига? Что это?

– Я так же спросил. «Небытью называется черная кровь. Она вытекает из недр, – объяснил голос. – А Самодвига – движущийся разумный Котел. Многие по глупости зовут его Бесовским». Мы разговаривали долго. Вот что я запомнил из слов невидимого человека: «Сказки о бесах, что населяют эти места, возникли на гребне минувших весен, когда древние искусники впервые смастерили Котел. Он был несовершенен и вел себя, как все младенцы. Плакал, и звуки плача его наводили на людей тоску. Привередничал, рушил лес, не слушался. Даже насылал болезни и убивал. Котел был ребенком и не ведал, что творил. Жить рядом с долиной, где он находится, люди не смогли и назвали ее Долиной Смерти. Котел постепенно разрушился, врос в землю. В нем остались обида и зло. Но теперь за дело взялся великий шаман, волшебник по имени Дэллик. Он привел в долину мастеров и чародеев. Они выкопали Котел из земли и сумели восстановить его мудреные устройства. Теперь Самодвига неопасен, просто иногда причиняет неприятности, схожие с досадными выходками нравного человека. Он совсем уже не то чудовище, что пугало людей».

– Чудовище, – повторил Соннук и смущенно переглянулся с Илинэ. – Так вот что я принял за гигантскую железочешуйчатую ящерицу!

– Мне было интересно, зачем Котел нужен. Голос сказал: «Ты – большой мастер. Будет жаль, если умрешь, не совершив многого из того, что умеют твои голова и руки. Иди сюда, и все узнаешь. А главное – тебя здесь вылечат»… О ту пору родичи собрались податься на юг вслед за родами жаворонков, рысей и дятлов. Звери ушли из наших мест. Мы голодали, и неведомый доселе страх мучил нас. Старейшина звал меня с собой. В роду я единственный кузнец. «Скоро мое тело и мозг оцепенеют, – ответил я ему, – к чему вам такая обуза?» Я остался. Поверил сну… Мне больше не во что было верить. Но я хорошо подготовился. Насушил мясо последнего оленя, насобирал под снегом съедобных кореньев и отправился в ту сторону, где в небе выступал Лик Страха.

– Лик Страха? – тихо переспросила Илинэ.

– Да, облачное лицо, которое в начале осени говорило с нами, вселяя в души смертный ужас. После оно показывалось все реже, а недавно пропало.

Илинэ содрогнулась:

– Брешь в таежных вратах…

– Я долго бродил по Великому лесу, пока не нашел старые завалы. Лишь сегодня вышел на черное озеро. Если вы видели близко эту смердящую лужу смолы, то знаете о горах костей вокруг. Сперва я спутал их с солонцовой накипью… На моих глазах к берегу слетели два ворона. Лапка самочки чуть коснулась черной жижи и увязла. Смола тут же всколыхнулась, забурлила. Выплеснулась трясинная волна и окатила птицу. Самочка попыталась взлететь, но крылья слиплись, и вторая волна унесла ее. Ворон тщетно каркал, призывая подругу. Озеро переливалось и лучилось, как небо, и заманивало летающего над ним ворона. Потом, услышав неподалеку утробные звуки, я заметил в зловонной западне большой ком. Он слабо шевелился. Это был лесной старик. Волны, урча, пожирали еще живую плоть. Наверное, медведя привлекло небесное отражение. Даже такой могучий зверь не смог вырваться из ловушки. Озеро неторопливо убивало его… Мучительная смерть! Обглодав мясо, сытая смола выкидывает кости на берег. Ветер высушивает их, солнце выбеливает…

– Может быть, зло Котла после чистки нырнуло в озеро? – предположил удрученный Соннук.

Тонгот неопределенно хмыкнул.

– Я обогнул озеро подальше. Хотел подняться на косогор к селенью, но оно мне не понравилось. Там бродили одетые в лохмотья мужчины и непричесанные женщины. Из дверей слышались брань и грубый смех. Потом я увидел, что к озеру с другой стороны идут люди. На скрещенных кольях они несли человека… Я скрылся за холмом.

По лицу Нурговуля потекли слезы. Он не вытирал их. Он, кажется, не замечал, что они текут.

– Зрение мне пока не изменило, глаза зорки. Но я не поверил глазам. Я понял, что человек, которого эти люди собрались выкинуть в озеро, – моя сестра Нерми! Медведь все еще ворочался в смоле, и они побежали к месту, откуда было лучше видно, а Нерми оставили. Я вылетел на берег, схватил сестру в охапку… Мне повезло: они не сразу спохватились.

Нурговуль снова скрыл рыданье за яростным кашлем.

– Остальное вы знаете.

Алые пятна горечи и досады растеклись по лицу Соннука. Душу раздирали смутные догадки. Сердце восставало против всего хищного, нечеловеческого в Долине Смерти и преддверии к ней. А чудовище-то оказалось человеческим изделием! Но зачем люди создали устройство, что кормится плотоядной смолой? Чем люди лучше Котла? Да той же Мохолуо! Они поедают зверей, звери – друг друга. Никому не приходит в голову, что на самом деле это чудовищно. Что это – зло. Все на Земле живет за счет чужой плоти, крови, Сюра… В чем же тогда заключается добро? Как отличить его от зла человеку и как поступать, если он… сомневается в том, что он – настоящий человек?!

Соннук выпалил:

– За что осуждать лишенную разума Небыть? Люди тоже едят животных, но никто не говорит, будто это плохо.

Нурговуль поднял бровь вопросительно и печально. Трудно было выдержать его озадаченный взгляд.

– Не будь мне Нерми сестрой, я, может, думал бы, как ты, – сказал он наконец и как-то суетливо добавил: – Да, забыл поблагодарить. Если б не ты, я разделил бы ее участь.

Он склонил перед Соннуком голову.

Парня задела причудившаяся насмешка в голосе тонгота. Нурговуль ничего не спрашивал, но внезапно захотелось вывалить ему в глаза все. Все – начиная со дня втягивания крови и плоти одного брата кровью и плотью другого…

Что Соннуку чье-то зло и добро! Ему бы понять, почему голова думает одно, душа мечется от другого, а сердце сиротствует и плачет! Себя самого бы найти.

Проглотил ком гнева. Пусть его равнодушный взор удержит чужого человека от ненужных слов, а тем более вопросов.

* * *

Не было в Долине Смерти живого дерева, чтобы упокоить тело Нерми на верхней ветви в мешке по тонготскому обычаю, да и мешка не было. Нурговуль подобрал колья и выкопал могилу у котловины. Ему помогала Илинэ. Никто их не потревожил.

Тонгот утоптал и подровнял холмик. Пошептал над ним молитву, сложив вместе ладони, и обернулся к Соннуку. Тот в тревоге склонился над котловиной и помахал рукой: подойди. Над краем ямы всходила чья-то голова. Седые волосы на ее темени были выстрижены, и в середине мертвенно-белой кожи трепетал розовый пролом.

В ярусах котловины действительно обитали люди… хотя вряд ли можно было назвать людьми столь странные существа. Двигаясь сонно и скованно, точно ноги и руки их связывали невидимые путы, они безмолвным и страшным приливом поднимались по ступеням. У всех на кругло выстриженных макушках виднелись мелко подрагивающие розовые вмятины. На замороженных лицах бродячими огоньками мерцали пустые глаза. Ни на чем не останавливаясь, они равнодушно блуждали по сторонам. Лишь у старика тонгота, вылезшего первым, лицо было осмысленным.

Нижние жители заполнили предпоследнюю ступень. Этот круг, очевидно, был запретной чертой для них.

– Кто вы? – отважился нарушить молчание Нурговуль.

– Дети и внуки тех, кто спускался в Самодвигу, – прошелестел старик. – Мы носим в себе Сковывающую болезнь, – уточнил он мгновенье спустя. – Раньше Котел сидел в этой котловине. В ней остался недуг. Никто не живет тут, кроме нас.

– Кто вас изувечил? – спросил Нурговуль, и голос его дрогнул.

– Лекарь Гельдияр, – чуть громче раздалось в ответ.

– Зачем?!

Старик сел на ступень и устало вздохнул.

– Я не должен этого говорить, и, если бы не видел, что ты болен, я бы не сказал. Гельдияр возвратится и просверлит тебе череп, как нам. Это называется исследование для армии… Лекарь взял у нас из мозга недуг. Не всю болезнь, а только ту крохотную часть, которая при жизни убивала нашу волю. Он вводит ее сильным, здоровым людям. Тогда те становятся безвольными и выполняют все, что им прикажут. Велят терзать кого-то – будут терзать, велят убить – убьют. Слушаются хозяина, как собаки. Хозяин может руки безвольным выкручивать, в глаза плевать – им все равно. Из таких получаются лучшие воины… Со мною у лекаря вышло неожиданное исследование: мой покалеченный мозг внезапно заработал в полную силу. Ко мне вернулись угасшая память, думы и речь.

– Вас хоть кормят?

– О, нас кормят! – печально усмехнулся старик. – Потому что мы сами – корм. Умирая по одному, по двое в день, мы питаем собою Небыть… Скоро должны привезти пищу. – Он повел рукой на обитателей котловины: – Это единственное, о чем они помнят.