Текст книги "Рудольф Нуреев. Неистовый гений"

Нуреев так жизнерадостно танцевал Колена, что публика и сама готова была пуститься в пляс вместе с ним. Спустя двенадцать лет, в 1974 году, ему удалось убедить руководство лондонского Королевского балета возобновить хореографическую версию Фреда Эштона. От этого выиграли все – и театр, и зрители. Критик Джон Персиваль написал: «Молодой Нуреев был такого мощного романтизма, что сложно представить его в простенькой пасторальной комедии… Но возобновление постановки Эштона позволило ему показать на сцене добрый юмор и теплоту, которые составляют часть его собственной натуры и которые так редко эксплуатируются на сцене»²⁷.

Вторая комическая роль Нуреева – Базиль в балете «Дон Кихот». Я бы, однако, добавила в этот список еще и Франца из балета «Коппелия» по мотивам новеллы Гофмана «Песочный человек» на музыку Луи Делида (постановка Эрика Брюна для Национального балета Канады, 1974 г.).

В этом классическом французском балете Нуреев великолепен в образе молодого шалопая, который умеет и сам пошутить и над которым подшучивают (по сюжету он влюбляется в механическую куклу Коппелию, но его невеста Сванильда быстро прочищает ему мозги). Как писали Мод и Найджел Гослинги, «Рудольф играет здесь самого себя – он обожает паясничать!»²⁸. Эрик Брюн неслучайно пригласил Нуреева на главную роль!

Совершенно очевидно, что балеты прошлого с Нуреевым обрели второе дыхание, а его самого наиболее часто сравнивали с Вацлавом Нижинским. Карьера Нуреева настолько похожа на жизненный путь Нижинского, что в июле 1961 года он получил предложение воплотить в кино образ своего знаменитого предшественника. Что ж, Нуреев и Нижинский действительно похожи. И того и другого в мире воспринимали как русских, но по происхождению один поляк, а другой татарин. Оба вышли из одного театра – Мариинского (который потом стал Кировским) и оба покинули его (ради Запада!) примерно в одном возрасте: Нижинский в двадцать лет, Нуреев в двадцать три года. Оба стали знамениты в Париже буквально за один день. Первого называли «северным Вестрисом»[28]28
  Вестрис, Огюст (1760–1842), французский танцовщик; после революции 1789 года эмигрировал в Лондон. Отличался виртуозной техникой и необыкновенной для того времени прыгучестью.


[Закрыть], второго – «новым Нижинским». И тот и другой родились в бедных семьях (единственное различие, правда существенное, – родители Нижинского были танцовщиками), у обоих были натянутые и даже бурные отношения с отцами, над обоими насмехались в училище, в частности из-за этнической принадлежности (молодого Нижинского дразнили «полячишкой» и «япошкой» – за узкий разрез глаз и высокие скулы, а Нуреева – «татарским голодранцем»), оба плохо приживались в коллективе. У обоих строение тела было мало приспособленным к танцу (короткие ноги, сильные бедра, широкий торс и узкая талия у Нуреева; не по-балетному плоские ступни у Нижинского). Они танцевали одни и те же репертуарные роли²⁹, и оба испытывали потребность изменить законы балета. Нижинский хотел танцевать на пуантах (он даже предлагал однажды выйти на сцену вместо Тамары Карсавиной в «Жар-Птице») и отказался надеть приличествующие кюлоты в «Жизели», из-за чего был изгнан из Мариинского театра. Вам не кажется знакомым этот сюжет? Согласно редким свидетельствам тех, кто видел на сцене и Нижинского, и Нуреева (Нижинский покинул сцену в 1917 году³⁰, а умер в 1950 году в Лондоне, в возрасте шестидесяти одного года), оба обладали кошачьей грацией и великолепной элевацией. И оба завораживали публику. (Здесь надо бы добавить: «И не всегда восторженно воспринимались балетными критиками…») Но на этом общее течение их судеб заканчивается.

Карьера Нижинского была короткой (десять лет), а остаток жизни – зловещим, с долгим погружением в ад безумия. Карьера Нуреева, напротив, оказалась очень длинной, но его жизнь оборвалась трагически рано. По ту сторону танца Нижинский порождал досужие слухи своим душевным состоянием, а Нуреев – своей экстравагантностью. Как хореограф Нижинский пошел дальше Нуреева, поскольку Нуреев всегда, даже в самых смелых своих изысканиях, держался за классический танец. У Нижинского был наставник – Дягилев³¹, Нуреев был сам по себе. Нижинский трагически воспринимал свою бисексуальность, Нуреев прекрасно уживался со своей «неправильной» ориентацией. Нижинский шокировал там, где Нуреев просто смущал. Нижинский был впереди своего времени, а Нуреев – точно в своей эпохе.

Как ни странно, сам Нуреев совершенно не испытывал гордости от того, что его сравнивали с самым легендарным танцовщиком XX века. Одному журналисту, который как-то спросил его, как он реагирует на то, что его называют «новым Нижинским», Нуреев насмешливо ответил:

– Мне жаль Нижинского, если это так! Не очень-то приятно это слышать…

В действительности Нуреев оставался в сомнении по поводу своей схожести с Нижинским. «Хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать тех, кто видел его на сцене, поэтому я не понимаю, как можно делать подобные сравнения!» – с досадой говорил он. Но сестра Вацлава Нижинского Бронислава, побывав на спектакле Нуреева в 1961 году, воскликнула: «Нуреев – это реинкарнация моего брата!»

Нуреева, вероятно, пугало повторение судьбы Нижинского, и потому он хотел положить конец этим сравнениям. Наверное, по его мнению, он и так слишком был похож на своего предшественника. Мы не можем сделать каких-либо заключений, потому что до сих пор не найдено ни одного записанного на пленку свидетельства и танец Нижинского можно только вообразить. В течение многих лет Нуреев запрещал себе репертуар Вацлава Нижинского периода громкой славы «Русских сезонов»³². Он отказался от всех предложений сняться в фильмах, где он должен был исполнить главную роль³³. Однако интерес к балетам, которые танцевал Нижинский все-таки оказался сильнее.

С 1962 года Нуреев исполнял роль Поэта в «Сильфидах» Михаила Фокина на музыку Фредерика Шопена. В роли Поэта до него выступал и Нижинский, однако нельзя сказать, что это лучшее из репертуара «северного Вестриса».

В 1963 году Нуреев отважился проникнуть в хрупкий и неустойчивый мир Нижинского, возобновив балет «Петрушка» (музыка Игоря Стравинского, либретто Стравинского и Александра Бенуа, хореография Михаила Фокина; первое представление состоялось 13 июня 1911 года в парижском театре «Шатле» под управлением Пьера Монте).

Сюжет этого лубочного, «балаганного» балета прост: во время гуляния на Масленицу в Петербурге разворачивается трагедия. Кукла Петрушка влюблен в куклу Балерину, но она предпочитает Петрушке Арапа, набитого соломой. Всё условно, и… всё по-настоящему, как в «большом» балете. Рудольфа – Петрушку восхваляли, он был ярким, но, увы, не слишком убедительным: роль одураченной, униженной куклы была не для него. Однако когда в самом конце он возникал на сцене в виде привидения (Арап убивает Петрушку), в нем все же было что-то от отчаявшегося Нижинского, каким он стал в конце жизни.

Нуреев-артист возобладал над Нуреевым-танцовщиком, и это было другое прочтение балета – балета о Нижинском и его «кукловоде» Дягилеве, как написала одна из газет.

Однако критика в целом разнесла нуреевского «Петрушку» в пух и прах, в том числе и Александр Бланд (напомню, псевдоним Найджела Гослинга), который заметил, что «попытка была не очень удачной»³⁴. Сам Нуреев также был недоволен, и ему понадобилось еще десять лет, чтобы вернуться к этой «очеловеченной кукле». Рождественский спектакль 1972 года, состоявшийся в Парижской опере, оказался куда более убедительным³⁵. Нуреев попытаться изобразить существо слабое и отчаявшееся, это был его Петрушка. Работа была проделана огромная, хотя вряд ли кто мог сказать о нем так, как Сара Бернар сказала о Нижинском, когда увидела его в балете Стравинского: «Мне страшно, мне страшно, потому что я вижу самого большого в мире актера».

В 1979 году Нуреев выступал в Соединенных Штатах с программой «Памяти Дягилева»³⁶. За один вечер публика увидела «Петрушку» и «Видение розы», а также – впервые! – «Послеполуденный отдых Фавна», знаменитый балет Нижинского, наделавший шуму в 1912 году. Столь плотная программа позволила увидеть Нуреева во всех ипостасях. Публика валила валом, но критика привередничала. В частности, Арлен Крос, язвительное перо «Нью-Йоркера», позволила себе написать: «Петрушка Нуреева поистине ужасен! Суетливый, вертлявый, нескладный – как маленький мальчик в поисках туалетной комнаты!»³⁷.

Мы много говорили о «Петрушке» и ничего – о «Видении розы». Этот одноактный балет на музыку Карла Вебера поставил Михаил Фокин. В основу балета положено стихотворение Теофиля Готье «Я – дух розы, которая вчера на балу была у тебя в руках…». Нижинский ненавидел свою роль в этом спектакле, находя ее «слишком красивой», хотя и приносящей успех. В смело облегающем костюме с нашитыми розовыми лепестками он буквально гипнотизировал публику. Особенно впечатляющим был финал, когда Нижинский исчезал в плавном прыжке: он и вправду был ускользающим видением.

«Слишком красивая» роль давно привлекала Нуреева. Приехав на гастроли в Париж в мае 1961 года, он узнал, что Пьер Лакотт хорошо знаком с этим произведением, и попросил его позаниматься с ним. «Рудольф был очень нетерпелив, – вспоминает французский хореограф. – Он словно чувствовал, что ему надо делать все быстро. Мы провели в зале около двух часов. В одном месте он поменял положение рук, и я сделал ему замечание, но он ответил: „Не надо прерывать мое вдохновение“. Позже он в сердцах сказал мне, что работать со мной невозможно»³⁸.

«Видение…» интересовало Нуреева до такой степени, что в этой роли он хотел дебютировать с Марго Фонтейн в Лондоне. Но, как известно, британская балерина отклонила его предложение. Восемнадцать лет спустя они все-таки станцевали «Видение…», и это был их прощальный спектакль в Лондоне. Скептики говорили, что заключительный прыжок не произвел большого впечатления, но Нурееву уже сорок лет, и он вдвое старше прыгучего Нижинского, каким тот был в 1911 году, когда этот балет был поставлен.

И наконец, «Послеполуденный отдых Фавна» – балет, неразрывно связанный с именем Нижинского; Нуреев танцевал его, пока были силы, даже несмотря на болезнь.

«Послеполуденный отдых…» – это первая постановка самого Нижинского, и она, еще раз скажу, вызвала громкий скандал в Париже 29 мая 1912 года. Фавн, полубожество-получеловек, одетый в облегающее пятнистое трико, танцевал только в профиль, навевая мысли о рисунках на античных вазах и отчасти о кубизме. В финальной сцене Фавн поднимался на скалу, вдыхал аромат оброненного нимфой шарфа и «предавался на нем пороку», как говорил об этом Кокто. «Нижинский откидывал голову назад, широко открывал рот и беззвучно хохотал… Это был волшебный миг театра», – вспоминала одна из нимф, Лидия Соколова³⁹.

Буржуазную публику едва удар не хватил при виде всего этого, с галерки раздался свист, впрочем, послышалось и несколько робких возгласов «браво», которые Дягилев расценил вполне достаточными, чтобы повторить балет (его продолжительность всего одиннадцать минут). На следующий день владелец «Фигаро» Гастон Кольметт гневно обличал в своей газете «неприятное создание с грубыми, бесстыдными жестами». По его мнению, «нимфы, которые и сами были разочарованы тем, что им нечего танцевать», создавали впечатление «изваянных в камне». Говорят Огюст Роден, прочитав это, с усмешкой сказал: «Скорее это комплимент, чем праща, пущенная в Нижинского».

Нуреева, несомненно, привлекала такая необычная, чувственная роль. Но он все же не торопился воплотить Фавна на сцене. В 1972 году он танцевал «Afternoon of a Faun», современную версию Джерома Роббинса, но это было не то.

Впервые Фавна «по Нижинскому» Нуреев представил в фильме «Валентино», снятом в 1976 году. Гримеры фильма постарались: представьте себе обнаженное существо (так казалось) с нарисованными прямо на теле пятнами. Однако на этом сходство заканчивалось (если оно вообще существовало).

В 1978 году Нуреев согласился принять участие в юмористическом балете голландца Тоера ван Шайка на ту же музыку Дебюсси. Его герой – разбитной парень-уборщик, флиртующий с двумя молоденькими работницами во время обеденного перерыва; чтобы рассмешить девушек (и смутить их), он исполняет танец Фавна.

Когда же наконец он станцевал настоящего Фавна в Нью-Йорке в 1979 году, критики отозвались о его исполнении положительно, включая самых ворчливых. Но кое-кто все же выразил сожаление. Например, Арлен Крос, написавшая, что Нуреев «двигается от одной позы к другой в статическом несогласии. Судя по фотографиям Нижинского, последний был непристоен в этой роли, чего у элегантного Нуреева нет совсем»⁴⁰.

Через два месяца Нуреев исполнил «Фавна» в Лондоне. Его нимфой была Марго Фонтейн, после этого они никогда больше не танцевали вместе…

Но «Фавн» сопровождал Рудольфа до самого заката. «,Фавн“ – это мой „Умирающий лебедь», – сказал он за полгода до смерти. – Каждый раз, когда на сцене появлялась новая звезда, Анна Павлова просила свою костюмершу:

– Приготовьте мне пачку для „Умирающего лебедя“.

Она уже ничего не могла, только ходить по сцене, но при этом оставалась знаменитой. Я же повсюду исполняю „Фавна“. Я действительно доволен, что у меня есть балет, который можно танцевать повсюду, днем и ночью…»⁴¹.

До сих пор меня мучает вопрос: понял ли Нуреев своего собрата по танцу, этого гения, равно возносимого и проклинаемого? Уверенности нет. Нуреев-артист с трудом допускал мысль, что такой даровитый от природы танцовщик, как Нижинский, добровольно отказался от «красивого» в искусстве балета…

Нижинский презрел эстетические законы танца, в частности практикуя слишком сильное сведение стоп и колен, а также рваные, неритмичные движения. Нуреев не воспринимал этого. Он видел красоту танца в его виртуозности. В этой связи он использовал идеальную для себя хореографию Мариуса Петипа, отца настоящего классического танца. И вместе с тем он не был чужд новаторству – именно по этой причине в его репертуаре присутствовали и балеты Нижинского.

В шестидесятые годы, годы бунтарства и новизны, приверженность Нуреева к классическому балету обернулась немалыми насмешками. Пуристы упрекали в его в том, что он недостаточно классичен. «Леваки» смотрели с презрением на эту звезду, воспевающую прошлое… В 1965 году французский еженедельник «L'Express» составил красноречивый портрет Нуреева, учитывающий реалии той эпохи: «В жизни Нуреев не боится ни чрезмерности, ни скандала, ни авантюры. Браво! Браво! Увы! Увы! Перед вами самая экстравагантная звезда из балетных звезд и самый классический артист своего времени. И при этом он более, чем кто-либо другой, способен вдохновить великих хореографов. Впрочем, кажется, его это не очень интересует…»⁴².

Критик Патрик Тевенон не знал, что Нуреев просто ждал своего часа.

Глава 9
Современный танцовщик

Я охотник за хореографами.

Рудольф Нуреев

«Надо все испытать, даже с риском ошибиться. Любой опыт благотворен, плохой он или хороший»¹. Это кредо Рудольф Нуреев применял к себе лично, как никто другой. Певец, актер, дирижер – для него не было ничего невозможного. Но его самой серьезной «внебрачной» авантюрой был современный танец. Он посвятил ему добрую часть шестидесятых годов, исполнив не менее сорока пяти ролей, основанных на различных современных стилях. Это огромная цифра, но для Нуреева ясно одно: «Танцовщик подобен инструменту, на котором надо уметь играть все, и современный танец – это расширение моих собственных границ»². Романтический принц хотел научиться танцам своей эпохи. И он это сделал!

Надо учитывать, что Нуреев прибыл из советской России, где любая попытка абстракции в танце расценивалась как декадентская. Как ни странно, он долгое время ощущал груз этого консервативного наследия, вовсе не считая его ненужным балластом. «Поначалу мной владела уверенность, что русская школа – это эталон, что истина находится в Москве и Ленинграде, что уроки наших преподавателей не могут подвергаться сомнению. И лишь потом я понял, что подобные взгляды тормозят меня, замедляя восприятие внешнего влияния», – признался он в 1983 году³. И тем не менее в современном танце Нуреев пошел гораздо дальше своих западных коллег.

В шестидесятые годы «классики» и слышать не хотели о «модернистах», а последние находились в состоянии войны с первыми. Они никогда не работали в одном театре, у них была разная публика, и если кто-то по недосмотру переходил из одного лагеря в другой, то уже никогда не возвращался. Было несколько перелетных птиц, как, например, американские хореографы Глен Тетли и Пол Тейлор, успешно пробовавшие себя в разных стилях, но каждое правило имеет свое исключение. Для Нуреева (романтического принца) пробовать себя в чем-то другом было рискованно, но он все же рискнул. И знаете почему? Потому что, подобно Бодлеру, он получал «удовольствие оттого, что вызываешь отвращение».

Свой первый артистический шок от современного балета Нуреев датировал июлем 1964 года. Он был в Сполете (Италия) на Фестивале двух миров, который проводится с 1958 года по предложению итальянского композитора Джан-Карло Менотти, живущего в США. Там он увидел балет Пола Тейлора «Золотой венец» («Auréole»), поразивший его технической сложностью⁴. «Я видел, как танцевала труппа Пола Тейлора, и был покорен, – вспоминал Нуреев через двадцать лет. – Я сказал ему: „Я хочу танцевать в ваших балетах“. К тому времени я уже готов был по-другому использовать свое тело»⁵.

О чем Нуреев умалчивает, так это о том, что ему понадобилось восемь лет, чтобы убедить Тейлора дать ему танцевать «Auréole». Потому что в 1964 году американец не откликнулся на его просьбы. И Тейлор был не единственным, кто остерегался Нуреева, который был воплощением «правильного» балета. К тому же Нуреев уже получил репутацию переменчивого человека, человека настроения, и его интерес к современному балету можно было рассматривать как пустое любопытство. Однако Нуреев, получив отказ, решил «вышибить дверь, если не пускают по-хорошему»⁶.

Первым, кто открыл для него дверь в современный балет, был Ролан Пети. Это случилось в 1965 году.

Нуреев только что станцевал «Ромео и Джульетту», и у него образовалось немного свободного времени, которого как раз хватило для того, чтобы сняться в фильме «Юноша и Смерть». Одноименный балет по сценарию Жана Кокто на музыку Иоганна Себастьяна Баха Пети поставил в 1946 году для Театра Елисейских Полей. Сюжет экзистенциален: молодой художник в своей комнатушке под крышей ждет свидания. Но женщина, которая приходит к нему, – не кто иная, как сама Смерть. Она готовит Юноше петлю, в которой тот после мучительных колебаний повисает…

Партнершей Нуреева стала Зизи Жанмер, выдающаяся французская балерина, супруга Ролана Пети. Съемки финансировало французское телевидение, но оно явно поскупилось. Из-за недостаточности средств не были представлены в полном объеме великолепные декорации Жоржа Вахевича, уроженца Одессы, с 1921 года жившего во Франции. Из-за недостатка времени почти не было репетиций, но Ролан Пети, умеющий обращаться со звездами, сразу понял, что он может вытянуть из Нуреева. Пети снимал его очень близко, с многочисленными крупными планами, и не прогадал. Нуреев насытил роль неожиданными для балета красками: его Юноша находится в пограничном состоянии, и это было скорее драматическое представление, чем танцевальное. Не знаю, принимал ли Нуреев участие в обсуждении костюмов, но он представал перед нами в обтягивающих джинсах и с обнаженным торсом, что добавляло ему сексуальности.

К великому сожалению Нуреева, которому фильм понравился, он так и не станцевал «Юношу…» на сцене. «Но он никогда и не просил меня поставить этот балет на сцене, – оправдывался Ролан Пети. – Барышников – да. И я поставил для него»⁷. К слову, Нуреев был очень задет этим⁸.

Ролан Пети создал три балета для Нуреева и Марго Фонтейн⁹. Один из них, «Экстаз» на музыку Скрябина, остался в анналах как самое освистанное представление Нуреева в Парижской опере (октябрь 1968 года). Публика ожидала от пары большей виртуозности. Но Марго, не очень склонная к современному танцу, чувствовала себя неловко, ползая по полу в соответствии с замыслом хореографа, который намного опередил свое время.

Нуреев, более открытый, чем Марго, к восприятию нового, отнюдь не являлся образцом сговорчивости. Так, «Потерянный рай» (музыка М. Констана) родился «с помощью щипцов», как рассказывал сам Ролан Пети. «Первая репетиция в Лондоне провалилась. Невозмутимый монстр (Нуреев) ждал „свежего взгляда“, и бедный французский хореограф должен был показать себя на высоте положения. Я не знал, что делать. Оскорблять его, толкать, выбить из седла, предложив ему хореографию, которую ему будет трудно исполнить?»¹⁰. Чувствовавший себя больным после недавней непроходимости кишечника и странно неуверенный в себе, Пети отказался от борьбы, уехал из Лондона, но вернулся по настоянию Марго и Зизи… чтобы услышать от «грубого мужика», которого он просил повторить одно и то же па три раза:

– Нет. Только один раз.

«Я немедленно прекратил репетицию и ушел. На следующий день он сделал предложенное ему па первый раз, потом посмотрел на меня и, секунду поколебавшись, сделал его еще два раза подряд. Мы улыбнулись друг другу и с тех пор стали друзьями и единомышленниками»¹¹.

Вот так Нуреев «проверял» хореографов: в бесконечном противостоянии. И это порой выводило их из терпения. Много лет спустя Ролан Пети поссорился с Рудольфом после того, как тот «изуродовал» его Квазимодо в «Соборе Парижской Богоматери» в 1983 году. Рассерженный хореограф изъял все свои балеты из репертуара Парижской оперы. Однако спустя время мэтры помирились окончательно и навсегда.

Первым современным хореографом, с которым Нуреев имел сердечное взаимопонимание, стал голландец Руди ван Данциг¹². Они были близки по возрасту, к тому же Руди ван Данциг одинаково хорошо владел выразительными средствами и современного, и классического балета. Нуреев прекрасно ладил с ним. «С Руди я открыл новую манеру выражения чувств: некоторое смятение послевоенной молодежи», – говорил он впоследствии¹³.

В 1968 году у Нуреева выпадают две свободные недели, и он, прослышав о молодом хореографе, умолил ван Данцига позволить ему станцевать композицию «Памятник умершему юноше», созданную тремя годами ранее. В то время когда американские кампусы пытались делать революцию (хиппи и прочие бунтари), Нуреев и ван Данциг совершили свою собственную в Амстердаме. Сюжет композиции очень дерзкий: герой в исполнении Нуреева – бисексуал с подавленными желаниями, который в итоге решает уйти из жизни, будучи раздавленный своей нерешительностью (он никак не может понять, к кому же его больше влечет: к женщине или мужчине). Композиция, навеянная реальной смертью молодого поэта, состояла из ретроспекций коротких, очень сильных и очень кинематографических сцен; сопровождалась она электронной музыкой Жана Бермана.

Нуреев многим рисковал, когда проявил интерес к этому короткому балету: там есть сцены недвусмысленной гомосексуальной любви, а также довольно грубые, если не сказать жестокие, сцены между противоположными полами. Но его это не смущало. «Я искал произведение, – признавался он позднее, – которое научило бы меня новому языку, новому способу выразить себя. Танцовщик должен меняться, учиться, экспериментировать, а значит, расти»¹⁴.

Репетиции шли со скрипом. Две первые вообще «казались катастрофой», как выразился один из журналистов, присутствовавших в репетиционном зале Национального балета Нидерландов. «Кордебалет был скован присутствием звезды, а Нуреев воспринял эту естественную скованность (она бы непременно прошла) как проявленную по отношению к нему холодность. Напряжение было очевидным. Г-н Нуреев старался в точности повторять то, что танцевал г-н ван Данциг, но это было неубедительно. Его партнеры протягивали ему руку в нерешительности, в то время как действие требовало выраженной интимности. Ван Данциг упал духом, и это было заметно, а Нуреев был одинок и совсем не расположен к общению»¹⁵.

В процессе работы ван Данциг и Нуреев очень много спорили. Но ван Данциг верно понял Рудольфа. В интервью журналисту он сказал: «Классическому танцовщику всё казалось странным. Странная музыка, странные люди, иная манера работать… И он вовсе не строил из себя капризную звезду. Звезда – это был его образ. В действительности же Рудольф очень одинокий человек, и эта одна из причин, почему он так хотел эту роль. Герой моей композиции – молодой человек, оглядывающийся назад в своем одиночестве. Это как раз то, что произошло в его собственной жизни, и это была его собственная история»¹⁶.

Да, это так и было, но тем не менее Нуреев старался не выдавать себя. Однажды он спросил у хореографа:

– Скажи, о чем говорит этот балет? Он любит парней, так?

– Нет, – ответил ван Данциг. – Он до сих пор не знает, кто его привлекает больше: мужчины или женщины.

– Тогда этот парень глупый, – обронил танцовщик.

Но на этом сходство заканчивается, и ван Данциг это тоже понимал. «Мой герой – Юноша – робок и не уверен в себе. Это антигерой, а Рудольф не то чтобы не хотел быть антигероем – он даже и не пытался им стать. Рудольф мог быть только героем, его научили этому. Советский балет всегда выстраивался вокруг неординарных персонажей»¹⁷.

Нуреев по-своему передал драму Юноши, на что молодой голландский хореограф не обиделся. Более того, он был польщен: крупнейший танцовщик мира соизволил обратить внимание на его работу, а потом протащил ее в лондонский Королевский балет, заявив, что планирует показать ее во время турне по Соединенным Штатам. Он сам объявил новость ван Данцигу, который оставался в сомнении: надо ли расширять зрительскую аудиторию? «Его ужасно нервировало, что я колебался, а не прыгал от радости. Это было совершенно типично для Рудольфа»¹⁸.

Следующий балет – «Канаты времени» (весна 1970 года) – был первым современным произведением, поставленным ван Данцигом именно «под Нуреева», чем Нуреев был весьма горд. Нуреев сам настоял на том, чтобы снова взять того же композитора – Жана Бермана: ему хотелось немного встряхнуть консервативную публику «Ковент-Гарден» (балет ставился в Лондоне), он также сам выбирал себе партнеров.

Надо, однако, отметить, что работа над «Канатами…» была эпизодической. Рудольф уезжал, приезжал, танцуя спектакли и здесь, и там (надо ли говорить о его фантастической востребованности!), и ван Данциг был вынужден взять танцовщика-дублера, несмотря на формальный запрет Нуреева. Когда Нуреев вернулся в Лондон из очередной поездки и увидел в репетиционном зале Энтони Дауэлла (который и был дублером), он попытался проигнорировать его и начал исполнять вариации.

– Тебя разве зовут Энтони? – спросил ван Данциг.

Уязвленный Нуреев вылетел из зала.

Это случай развеселил Королевский балет, но уже назавтра все вошло в русло. Вернувшись в зал, Нуреев, по выражению самого ван Данцига, работал «как раб на плантации», иногда даже по ночам.

Результат превзошел ожидания: 2 марта 1970 года публика билась в истерике. Нуреева вызывали пятнадцать раз, овациями были встречены также ван Данциг и Жан Берман. А что же написала пресса? «Вид пустой оркестровой ямы, в то время как мощные диссонирующие звуки неслись ниоткуда, – это было шокирующим нововведением для Оперы», – отмечал репортер агентства Рейтер¹⁹. О спектакле писали и после премьеры. Критиковали «космическую хореографию» и «претенциозный символизм» ван Данцига, отметили рваный облегающий костюм Нуреева и его постоянное присутствие на сцене в течение тридцати пяти минут (продолжительность балета), но публика, еще раз повторю, была совершенно покорена. В Нью-Йорке, где «Канаты…» были показаны через три месяца, все сошлись во мнении, что необходимо поздравить Нуреева за смелость, «такого удивительного, похожего на мускулистое животное, танцующее с невероятной грациозностью». И дальше, в той же газете: «В балете, который рассказывает о том, что все в мире преходяще и все взаимосвязано, Нуреев дает безжалостный личный отчет о предназначении человека»²⁰.

Сохраняя верность Руди ван Данцигу (их связывали тесные человеческие отношения), Нуреев встретился с ним еще трижды («Про темный дом», «Уносимые легким ветром», «Улисс»). Каждый раз голландский хореограф видел в нем героя, окруженного людьми, но всегда бесконечно одинокого.

Особой строкой хочу выделить балет «Про темный дом», герой которого, приглашенный на странный вечер, «предается запретным мечтаниям о других гостях, почти обнаженных, играет с ними в эротические игры и даже ведет с одним из них борцовский поединок – аллюзия на „Валентино“ Кена Рассела»²¹.

В начале семидесятых Нуреев встречает Мориса Бежара. Результатом этой встречи было одно-единственное произведение, но какое! «Le Chant du compagnon errant» — «Песни странствующего подмастерья» на музыку Густава Малера. Шедевр был представлен 11 марта 1971 года в огромном зале «Форест Нэйшенл» на шесть тысяч мест в Брюсселе. Вместе с Нуреевым танцевал Паоло Бортолуцци, звезда труппы Бежара. Согласитесь, событие незаурядное: психологический мужской дуэт на музыку четырех классических романсов Густава Малера!

Во время работы над постановкой не удалось избежать конфронтации. Нуреев выделил для репетиций всего восемь дней, и отношения между двумя мэтрами стали натянутыми. «Рудольф ждал, что Морис даст ему чего „поесть“, то есть станцевать, – вспоминал Робер Данвер, танцовщик из труппы Бежара и друг Нуреева, выполнявший функции посредника между ними. – В репетиционном зале он только намечал рисунок роли, вместо того чтобы танцевать, и это раздражало Мориса. Они были как два тигра в одной клетке. Бросалось в глаза, что они недолюбливают друг друга, что они слишком разные в своем понимании танца и жизни – аскетической для Мориса и звездной для Рудольфа»²².

Бежар никогда публично не говорил о возникших трениях, но сделал косвенный намек на них в своем интервью газете «Орор» за несколько дней до премьеры: «Было довольно занимательно наблюдать разницу между двумя танцовщиками: Паоло понимает все с лету, но начинает уставать после двух-трех часов репетиций, тогда как Рудольф чувствует движение только после того, как поработает над ним часами»²³.

Тем не менее результат был налицо: за восемнадцать минут Бежар сумел создать потрясающе правдивый портрет Нуреева, расставив акценты на его одиночестве, на его резких переменах настроения и многочисленных парадоксах личности. На сцене был пылкий и тревожный, одухотворенный и приземленный, всегда окруженный людьми и бесконечно одинокий человек, царственный и измученный, мрачный и просветленный. Сюжет, навеянный образом средневекового подмастерья, странствующего из города в город, пришелся по душе Нурееву. «Он тоже был путником, его странствия никогда не прекращались, – напишет впоследствии Морис Бежар. – Что сопровождало его? Ну, разумеется, танец… смерть, конечно, наша подруга, наша истина… но мы ведь не уверены в этом…»²⁴.