Текст книги "Петля"

– И тоже осенью?

– Ну нет. Я была в июле.

– Подумайте! И сестренка моя тоже в это время была здесь. Но осталась не очень довольна.

Так, слово за словом, и я «вспоминаю», что случайно захватил фотографию сестры, и, порывшись в карманах, показываю ее заинтересовавшейся Вале, прикрывая плащом от дождя.

– Ой, эту девушку я помню! – восклицает Валя, указывая на Холодову. – Это Оксана. Интересно, когда же это они без меня ездили? А вашу сестру я, кажется, тоже помню. Они с Оксаной вместе жили. Как ее зовут?

– Вера…

Я все больше начинаю ощущать смерть Веры, как потерю не только очень хорошего, но и мне лично знакомого и дорогого человека. Это чувство растет во мне по мере того, как я узнаю эту девушку, ее жизнь, ее поступки, слова, ее привязанности и радости, и… Нет! Вот бед ее и горестей я пока не знаю. А ведь это именно то, что мне следует знать.

– Вера? – переспрашивает Валя и задумчиво качает головой. – Нет… что-то не припоминаю… – И вдруг, оживившись, восклицает: – Ой, и Костя здесь! Тоже снялся, надо же! Вот он, видите? – и она указывает на того самого парня, который меня так интересует.

– А кто он такой? – как можно равнодушнее спрашиваю я. – И почему бы ему не сняться?

– Да нет, ради бога, пусть снимается, – машет рукой Валя. – Просто у меня с ним была смешная история. Раз вы все равно за мной не ухаживаете, то я вам расскажу. Ой, вы просто умрете, честное слово!

Она звонко смеется и стреляет в мою сторону глазками. Правда, все это больше рассчитано, как я замечаю, на внешний эффект.

Мы идем сейчас по главной аллее парка, соединяющей два самых больших и красивых павильона с минеральными источниками. И народу здесь масса, разноплеменного и разноязыкого. Идут компаниями, семьями. Шум, говор, смех кругом. Много детей, женщин. И это несмотря на дождь и холод. Ничего не поделаешь, наступило время предобеденного «водопоя». И конечно, каждый второй мужчина обращает внимание на мою спутницу.

– Этот Костя, – оживленно продолжает Валя, делая вид, что увлечена разговором со мной и не замечает посторонних взглядов, – работал в санатории культурником. Ну, знаете… всякие там вечера танцев, викторины, экскурсии. Так вот, он дико за мной ухаживал. И один молодой человек тоже. Так Костя, знаете, грозился его убить. Я дико боялась. Он все может, если загорится. Он даже меня грозился убить, представляете? Если я не отвечу на его чувства. Он как сумасшедший был. И вот не успела я уехать, а он уже с другой фотографируется. Тут, оказывается, число проставлено, видите? Это через неделю после моего отъезда. Верь вам всем после этого.

Валя заливисто смеется, откинув головку, и незаметно оглядывается.

– Ну, почему же вы думаете, что он тут за кем-то ухаживает? – улыбаясь, спрашиваю я. – Он, наверное, организовал эту экскурсию, и все. А у вас сразу такие мысли.

– Ой, вы его не знаете! – машет обеими руками Валя. – Он уже влюбился. Я вам ручаюсь. Может быть, даже в вашу сестру. Она очень хорошенькая, кажется. И конечно, не давал ей прохода. И грозил убийством. Это уж обязательно. Вот такой это ненормальный псих.

– А может быть, он влюбился в Оксану?

– Может быть. Я же не знаю. Все это уже было после меня, – охотно соглашается Валя.

Она-то, конечно, знать не может. Зато знаю я, в кого этот Костя влюбился. И даже знаю, чем все это кончилось. Да, характер этого Кости делает такой конец вполне возможным. И ведь тем же самым все это могло кончиться и у Вали. Если бы этот негодяй, допустим, не встретил Веру, а отправился бы по Валиным следам, к ней в Свердловск. И я как-то совсем по-другому смотрю на свою жизнерадостную и легкомысленную спутницу.

– Костя и сейчас работает в санатории? – спрашиваю я.

– Не знаю, – равнодушно пожимает плечами Валя. – Я его что-то не вижу. А сегодня вообще понедельник. Он выходной.

Мы наконец заходим в гулкий, с высокими сводами павильон, становимся в одну из коротких очередей и через минуту уже подставляем свои кружки под краник, потом отходим в сторонку и через силу выпиваем теплую, невкусную воду.

– Гадость какая! – морщится Валя.

Но я лицемерно возражаю:

– Чего не сделаешь, чтобы быть здоровым.

И становлюсь противен самому себе. Кроме того, мне вдруг приходит в голову, что, наверное, не так уж и полезно пить в таком количестве эту отвратительную воду на здоровый желудок. Но посоветоваться по этому поводу я ни с кем, естественно, не осмеливаюсь. Впрочем, надеюсь, что мне не придется долго испытывать на прочность мой бедный, ни в чем не повинный желудок. А последнее открытие решительно приближает конец всей операции.

Испив водичку, мы с Валей не спеша пускаемся в обратный путь. Разговор, не без моего содействия, вертится вокруг любимой Валиной темы о курортных нравах, всяких там флиртах, романах и сердечных драмах. Хотя, справедливости ради, следует сказать, что для Вали это по занимательности все-таки тема номер два, а тема номер один – это ее английский язык, древний, средний, новый, с его германским происхождением, норманнским влиянием, флексиями, фонетикой, морфологией и прочими немыслимыми премудростями. Все это, как вы понимаете, никак не может служить объектом курортной болтовни, и Валя с этим легко примиряется, с жаром отдаваясь второй теме, которая ее тоже чрезвычайно волнует. Меня она тут уже приравнивает чуть ли не к Рае, хотя общие свои соображения о курортной жизни все-таки избегает иллюстрировать конкретными примерами.

– Да, конечно, – соглашаюсь я. – Но вот возьмите этого Костю. До вас он разве тоже за кем-нибудь ухаживал? Вы же этого не знаете.

– Ой, я вам сейчас расскажу, – Валя даже жмурится от удовольствия. – С ума сойти. Понимаете, тут в прошлом году был один дядечка. Я его еще застала. Такой видный, немолодой и жутко состоятельный. Нет! – перебивает она сама себя. – Вы не думайте. Тут в основном действительно больные люди. Меня и то знаете как печень мучила? Дико! Во второй раз здесь и… тьфу, тьфу, тьфу! Значительно легче.

– Вот и меня язва тоже… – считаю своим долгом вставить я.

– Очень даже просто, – соглашается Валя. – Язва сейчас помолодела. Даже, говорят, у грудных бывает.

– Тогда у меня это уже старческая форма Но вы начали рассказывать что-то.

– Да, да, – подхватывает Валя и насмешливо продолжает: – Так вот, этот дядечка – о тоже, кстати, из Москвы, как и вы, не помню только, как его звали, – решил совместить приятное с полезным. И приехал лечиться… с племянницей. Вы ж понимаете, что это за племянница! Но весьма эффектная особа. И наш Костя принялся за ней ухаживать. Это, говорят, была история! Как он безумствовал! Но ничего не получилось. Представляете?

– Вполне, – важно говорю я. – Мария тоже любила Мазепу.

– Ну, когда это было, – с полной убежденностью возражает Валя. – А в наше время все прозаичнее. «Жестокий век, жестокие сердца», – со значением заключает она.

– Да, с веком нам повезло, – задумчиво говорю я.

На всякий случай я все же запоминаю эту историю. Надо бы, пожалуй, узнать, как звали этого дядюшку. Может быть, пригодится в будущем разговоре с Костей.

Однако прежде всего надо разыскать самого Костю.

После обеда я осторожно приступаю к решению этой важнейшей задачи.

Первый разговор в связи с этим завязывается у меня в вестибюле столовой. Там на стене развешаны красочные расписания всяких культурных и спортивных мероприятий, афиши кинофильмов, цветные фотографии бассейна, волейбольной и баскетбольной площадок. Над всем этим протянулся броский лозунг: «Единственная красота – здоровье!»

Возле этой стены за маленьким столиком сидит усталый и хмурый человек в белом халате. Это дежурный «службы внимания». Ему явно скучно. Почему-то никто внимания от него не требует. И я решаю нарушить его унылое одиночество.

Через пять минут Семен Гаврилович – так зовут хмурого человека в халате, – благодарный уже мне за внимание, жалуется, что на него теперь взвалили, кроме «внимания», еще и всю культурно-массовую работу. Ибо человек, который работал до него на этой должности, грубо говоря, проворовался. Однако скандал решили замять и ограничились тем, что выгнали этого паршивца Костю с работы. Кому хочется портить реноме своего учреждения, спрашивается? А украл Костя не более и не менее как две теннисных ракетки, заграничный футбольный мяч, аж три еще не надеванных шерстяных спортивных костюма и даже трубу из оркестра, правда старую. Семен Гаврилович перечисляет мне все это с абсолютной точностью, ибо сам лично подписывал соответствующий акт о списании всех этих предметов, как пришедших в негодность. Не подумайте – лично Семен Гаврилович безупречно честный человек и не позволит себе присвоить даже чужую копейку и государственную тоже. Но подписать такой акт… Он тяжело вздыхает.

– Попросило начальство. Ну, а если честно, то кому хочется портить отношения с начальством? И вообще. Что, мне больше всех надо, по-вашему? Но если подумать, то стыдно. Вот я вам и рассказываю.

– И где же теперь этот бедолага Костя? – участливо спрашиваю я, ибо такой тон лучше всего соответствует не столько трагедии самого Кости, сколько участи ни в чем не повинного Семена Гавриловича, вихрем событий засосанного в эту историю и неизвестно за что пострадавшего.

– А! Ему хорошо, он на свободе, – вздыхает Семен Гаврилович с видом узника, заточенного в крепость.

– То есть, – пытаюсь конкретизировать я, – что значит «на свободе»?

– Это значит, у мамы, – снова вздыхает Семен Гаврилович, на этот раз так, что, кажется, может разжалобить камни. – А мама у него шеф-повар в «Перекопе». Вам все понятно? Она как-нибудь выдержит на своей шее трех таких бездельников, как ее драгоценный Костя.

Нам никто не мешает, и беседа наша мирно течет дальше.

В конце концов я узнаю не только фамилию Кости и его адрес, но и кое-что о его характере, семье и даже друзьях. Семен Гаврилович, при всей его вялости, даже ипохондрии, а также презрении к людским делам и страстям, оказывается человеком поразительно информированным, к тому же с философским складом ума, склонным к анализу и обобщениям. И потому лично для меня его «служба внимания» оказывается совершенно бесценной.

– Что губит Костю? – брюзгливо рассуждает Семен Гаврилович, тусклым взглядом упираясь куда-то в пространство. – Его губит мама. И губит папа. Мама его губит любовью. Папа – пусть земля ему будет пухом, он спился – губит его своими генами. При таких генах Косте для воспитания нужна не мама, а николаевский фельдфебель с розгами. Это уж я вам говорю. Иначе получится не человек, а комок грязи. Что постепенно и случилось. Об Костю сейчас можно только испачкаться. А каждый человек ищет для себя подходящую среду обитания. Вы заметили? И чаще всего дурная компания не засасывает, а привлекает. Уверяю вас. Вы, кажется, учитель?

– Откуда вы знаете? – изумляюсь я.

– А! Откуда только теперь не поступает информация, знаете. Так вот, слушайте меня, и вы станете, не скажу – умнее, но мудрее. Это уж точно. Костя это тоже продукт, вы понимаете? И он тоже учился когда-то в вашей школе.

– В моей?..

– Ну, ну. Не понимайте буквально. Там у вас есть свой Костя.

– Согласен. Но вы начали говорить о среде его обитания, – напоминаю я.

– Да, так вот. Костя именно нашел себе такую среду. Там один красивей другого, я вам доложу. Возьмите хотя бы этого пропойцу Мотьку, нашего водопроводчика. Вы думаете, почему у нас тут все краны текут и горячая вода то идет, то нет? А потому, что ведает этим всем вечно пьяный Мотька. Когда у него, не дай бог, откроется наконец язва, у нас горячая вода будет без перебоя. Это я вам говорю. А пока я не могу провести соревнование по плаванию. Слава богу, Мотька еще здоров.

Наша беседа подходит к концу, и я самым сердечным образом прощаюсь с Семеном Гавриловичем. Более содержательного собеседника я тут еще не встречал. Это просто счастье, что меня осенило побеседовать с ним.

Теперь я себя чувствую почти готовым к довольно сложной, по многим причинам, встрече с этим самым Костей. На этом, я надеюсь, и закончится операция, ради которой я сюда прилетел.

…Под вечер возле старинного здания грязелечебницы у меня происходит встреча с Дагиром. В центре нашего внимания теперь только Костя. Я прошу уточнить его адрес и постараться выяснить, был ли он две недели назад в Москве, а также каков его образ жизни сейчас, где бывает, с кем встречается.

Ну, а если у Дагира останется время, то неплохо бы узнать, что за «дядечка» в прошлом году жил в санатории за месяц до Веры, «племянницу» которого пытался соблазнить любвеобильный Костя.

– Сколько тебе на все это надо времени? – спрашиваю я.

– Ну, адрес-то я уточню еще сегодня, – говорит Дагир. – А вот дальше… Два дня надо, Виталий. Чтоб как следует, понимаешь.

– Давай на второй день. То есть послезавтра, во второй половине дня, – уточняю я. – Чтобы вечером можно было уже действовать. Договорились?

– Ай, спешишь. Ну, постараюсь.

– И вот еще что. Не трогай Мотьку. С ним я сам займусь. Это будет запасный путь к Косте.

Мы расстаемся, и я не спеша возвращаюсь к себе в санаторий. Моросит дождь. Но тепло и даже душно под густыми кронами деревьев. Из санаториев, мимо которых я прохожу, доносится музыка. На улицах пустынно. Свет ламп над мостовой не пробивается на тротуар. Я шагаю словно в темном коридоре. Вот и перекресток. Большие каменные вазы с цветами перегораживают здесь мостовую.

Я сворачиваю за угол и вскоре добираюсь до своего санатория.

После ужина мы идем с моим соседом по комнате Витей Богдановым играть в бильярд. По дороге я останавливаюсь поболтать с дежурной. И, между прочим, узнаю, кто из слесарей и водопроводчиков дежурит сегодня ночью. Но Мотьки среди них не оказывается. И я с полным правом иду в бильярдную, где Виктор, поджидая меня, уже выбирает себе кий по руке, потом складывает на столе треугольник шаров и нетерпеливо поглядывает на дверь.

Мы играем в «пирамидку» – игру длинную, неторопливую и хитрую, требующую терпения и железной выдержки. Но мысли мои очень далеки от этого зеленого стола с белыми шарами, и все Витькины шуточки и подначки до меня не доходят.

Я думаю о неведомом мне Косте, подонке и воре, который, по всей вероятности, окажется теперь еще и убийцей, думаю о том, как дорого обошлось трусливое, а возможно, и карьеристское нежелание поднимать «шум» вокруг его кражи. И, между прочим, этому мог бы помешать даже такой незаметный человек, как Семен Гаврилович, откажись он подписать фальшивый акт. И тогда Костя уже полгода, как сидел бы под замком в колонии и была бы жива Вера. И, между прочим, сегодня не ждала бы Костю кара в сто раз страшнее, чем за ту кражу в санатории. Но Вера, главное – Вера, она была бы сейчас жива…

Утром я уже у другой дежурной снова интересуюсь слесарями и водопроводчиками. На этот раз под тем естественным предлогом, что кран в нашей комнате вторые сутки течет и никакие наши жалобы уборщицам не помогают. Оказывается, искомый мною Мотька сегодня на работе, и все краны «на его чертовой совести, чтоб он пропал», как выражается дежурная. Она же указывает мне путь в подвал, где оборудовали себе мастерскую слесаря. Там обитает и Мотька.

В дальнем конце коридора я нахожу узенькую дверь и по гудящей металлической лестнице спускаюсь вниз, в подвал. Сначала я попадаю в тесный, плохо освещенный тоннель. По сторонам тянутся какие-то складские помещения. Жарко, трудно дышать. Издали доносится гул, визг металла, чьи-то возгласы. Толкаю наконец какую-то дверь и попадаю в котельную. В топках огромных котлов ревет пламя, пол завален углем, двое чумазых полуголых парней кричат мне что-то, сверкая белками глаз и белозубыми улыбками. Я в ответ тоже улыбаюсь и машу рукой, давая понять, что попал не туда, куда надо.

Иду дальше по темному коридору и наконец добираюсь до слесарной мастерской. Острый запах металла – вот первое, что я тут ощущаю. Длинные, обитые железом столы, тиски, маленький токарный станок у стены, полки с инструментами, какие-то горы железок на столах. А в дальнем углу я вижу проваленную металлическую раскладушку с грязной подушкой и рваным ватным одеялом.

Около одного из столов на высоком табурете сидит вихрастый парень в перепачканной, замасленной до металлического блеска темной рубахе с закатанными рукавами и, покуривая, с любопытством смотрит на меня круглыми, как у совы, глазами.

– Привет, – говорю я.

– Ну, привет, – отвечает парень.

– Мне бы Мотю.

– Это еще зачем?

– Кран течет.

– Хе! Пусть заявку подают.

– А может, я Моте рублевку хочу дать, чтоб сразу починил? – усмехаюсь я. – Почем ты знаешь?

– Рублевку? – оживляется парень. – Ну, давай. Я Мотька.

– Что ж ты сразу не признался?

– Мало ли… – туманно откликается Мотька и, шмыгнув носом, оценивающе смотрит на меня. – Тебе и верно только кран починить? Или чего еще?

– А какая от тебя еще польза?

– Может, чего купить хочешь слева? – Мотька выжидающе и лукаво смотрит на меня своими круглыми, совиными глазищами. – Улавливаешь или как?

– Что ж у тебя есть?

– У меня-то ничего. Но если кинешь трояк, сведу туда, где есть, – скалит зубы Мотька.

– Да что есть-то?

– Ну, что. Джинсы – Америка. Галстуки – Италия. Резинка. Сигареты. Чего тебе еще?

Я говорю, что вообще-то меня джинсы интересуют. И в нерешительности чешу затылок. Не так-то просто отважиться на такую покупку.

– Только деньги я сам не рисую, учти, – сурово предупреждаю я.

Это верный признак того, что я сдаюсь. И Мотька прекрасно все понимает. Круглая угреватая его физиономия расплывается в улыбке, и он заговорщически подмигивает:

– Сговорено.

Мотька торопливо сползает с табуретки, подбегает к раскладушке и из-под подушки вытаскивает бутылку водки, как мне кажется, уже начатую. Из ящика стола он достает два мутных стакана, из кармана брюк – луковицу и складной нож. Все это он проворно выставляет на стол возле тисков, локтем сдвинув наваленные там ржавые железки и инструменты в сторону.

– Флакон – два семьдесят, пойдет? – азартно спрашивает он. – Чтоб, значит, порядок был. Пока врачи не видят и милиция спит. Тогда гони, кипит твое молоко!

Я со вздохом отдаю ему три рубля. Мотька энергично разливает водку, и мы чокаемся. Выпив, я на глазах у Мотьки слегка хмелею. Мы со вкусом закуриваем, и я говорю, не очень, однако, свободно ворочая языком:

– Если хочешь знать, мне тут указали еще одного человека. Еще когда сюда ехал, понял? Да он от вас, оказывается, уволился. Вот и прокол.

– Кто такой? – интересуется Мотька.

– А, ты не знаешь. Костя звать.

– Xa! – Мотька от возбуждения хлопает себя по коленке. – Кто не знает, а кто и знает. Тебе кто на него указал?

– Да тут одна. В прошлом году Костя за ней ухлестывал.

– Черненькая такая, глаза синие, да?

– Ты откуда знаешь?

– Нам из подвала все видно, – довольно смеется Мотька. – Все точно. Как в аптеке. С Костей и встретишься. Будет порядок, кипит твое молоко! Давай по последней.

Он разливает остаток водки, достает из кармана еще одну луковицу, режет ее пополам, Потом вытаскивает помятый ломоть черного хлеба. Мы выпиваем, крякаем, заедаем луком и хлебом.

– Небось там тебе такого не поднесут, – хвастливо говорит Мотька, кивая на потолок. – Ты плюй на ихнюю диету, а то ноги протянешь. Знаю я эту муть, какой уж год тут трублю, насмотрелся.

Некоторое время мы еще болтаем о том о сем, и Мотька делает мне всякие авансы на будущее, суля немыслимые коммерческие выгоды от нашего с ним знакомства. Потом я начинаю прощаться.

– Значит, договорились? – спрашиваю я напоследок.

– Ну! Не чешись, Маруся, в строю, – весело откликается Мотька. – Сегодня вечером. Трояк гони вперед.

– Так я же дал?!

– Ну, ну, купец, не жмись, – строго говорит Мотька. – Дал на выпивку. А это как условились.

Ссориться мне с этим наглецом сейчас не с руки, однако придется быть С ним повнимательней.

– Эх, просто обвал, – вздыхая, говорю я и достаю деньги.

Мотька, не глядя, сует их себе в карман.

– Ну, вот. Считай, что мы с тобой скорешились, Витек, – солидно говорит он и хлопает меня по плечу. – Значит, гляди сюда. У меня отбой в пять. Ну, туда-сюда. Кое-кого увидеть, кое-кого предупредить. Сам понимаешь, не глиняный. Значит, тебе лучше всего после ужина прикатывать. Ну, там, в девять. Порядок?

– Порядок. А куда прикатывать?

– Ждать я тебя буду в парке. У театра. Знаешь?

– Знаю. Приду.

Мотька назначает встречу так уверенно, словно это происходит у него уже не первый раз и в одном и том же месте. А может быть, так оно и есть? Эта спекулянтская шайка сложилась и действует, наверное, уже давно. И все приемы заранее отработаны. Вот, например, адрес они не говорят, а Мотька поведет меня сам, черт знает каким путем. А там и еще чего-нибудь, наверное, приготовили. Что ж, поглядим.

– Деньги не забудь, – предупреждает Мотька. – Второй раз не поведу, учти.

– Это ты брось, – резко отвечаю я, чтобы не быть уже круглым дураком в Мотькиных глазах. – Кореш называется. Сначала товар отберу, а потом уж и деньги.

– Дрейфишь, купец? – нахально улыбается Мотька. – Люди там свои, не обидят.

– Твои, да не мои. Словом, так.

– Ладно. Сговорено, – неожиданно мирно говорит Мотька. – Чего психуешь?

И мы расстаемся до вечера.

Я выбираюсь из подвала и бегу к телефону. Но не к тому, который стоит в вестибюле около дежурной, на самом ходу. Есть телефон и в другом корпусе.

Дагира я не застаю. Поэтому звоню дежурному и, убедившись, что меня никто не слышит, называю свою фамилию. Потом очень коротко и достаточно непонятно для непосвященного сообщаю, что встреча у меня с Костей произойдет сегодня вечером, в девять часов, и потому я прошу Дагира встретиться со мной в восемь у грязелечебницы и сообщить о Косте все, что ему к этому времени удастся узнать. Дежурный повторяет мои слова уже «открытым текстом», и я убеждаюсь, что он все прекрасно понял.

День тянется у меня так же размеренно и неторопливо, как и три предыдущих. Перед обедом под неутихающим дождем мы с Валей отправляемся, как всегда, пить водичку.

До этого, кстати говоря, я постарался тоже быть при ней неотлучно, чем, кажется, ее немало удивил, а может быть, вызвал даже кое-какие подозрения. Я заранее шел на этот риск. Мне очень не понравилось, что Мотька принудил меня назвать источник моих сведений о Косте. Уж не вздумает ли он проверить, так ли это на самом деле? Ведь он Валю знает.

Но, во всяком случае, до обеда Мотька возле девушки не появлялся. И вот теперь, по пути к источнику, я незаметно перевожу разговор на Костю и, как бы между прочим, замечаю, что, наверное, у такого ловкача можно было приобрести всякие заграничные шмутки. И вообще тут где-то, говорят, бывает по воскресеньям громадная барахолка.

Тема заграничных тряпок, естественно, вызывает у Вали горячий отклик. Она полна разнообразными сведениями на этот счет. Что касается Кости, то Валя убеждена, что он спекулирует заграничными вещами, хотя она лично дел с ним на этой почве, конечно, никаких не имела. Но другие, по ее сведениям, что-то у него покупали.

– Да, да, – рассеянно подтверждаю я. – Это вы мне еще вчера говорили. Я помню.

– Неужели? – удивляется Валя и пожимает плечами. – Впрочем, может быть.

Больше мне ничего и не требуется.

После возвращения из парка и уже до конца дня я со спокойной душой даю Вале отдохнуть от моего общества.

Мне самому никакого общества не требуется. Стыдно признаться, но я волнуюсь. Как-никак, а заканчивается довольно сложное дело, и мне, видимо, скоро предстоит задержать убийцу Веры. Неужели он так влюбился, что отказ выйти за него замуж толкнул его на такой страшный шаг? А Вера? Нет, Катя ошибается, Вера не могла полюбить такого подонка. Тем отвратительней ей было его преследование. Но зачем тогда она пошла с ним в тот вечер? Мягкая, деликатная, совестливая Вера, она конечно же хотела образумить, успокоить его. Она была полна сострадания к нему. И вот этот негодяй… Впрочем, пока это все только догадки и эмоции. Улик против Кости нет. Их еще предстоит найти.

Я прогуливаюсь по дальней дорожке сада, курю сигарету за сигаретой и не могу успокоиться. Воздух пропитан сыростью, под ногами лужи, небо клубится тяжелыми тучами. Я поминутно смотрю на часы. И время от этого тянется изматывающе медленно. Снова начинает накрапывать дождь и загоняет меня в дом. Я не в состоянии ничем заняться. И считаю минуты, сначала до того, как идти к источнику – это я заставляю себя проделывать с педантичной аккуратностью, – потом не могу дождаться конца ужина и, наконец, условленной встречи с Дагиром.

Уже совсем темно. Дождь, словно спохватившись, льет как из ведра. Тут не спасет никакой плащ. Под ногами не лужи, а озера, обходить их бесполезно.

Тем не менее Дагир, как и в прошлый раз, точен. Я рассказываю ему, как изменилась ситуация. После короткого обсуждения принимаем решение с завтрашнего дня вплотную заняться Костей. Сегодня же вечером он ничего не должен заподозрить. И встретиться с ним конечно же надо, раз представился такой случай. Ведь чего только не сболтнет среди своих подвыпивший Костя, да и обстановку внутри этой шайки узнать тоже полезно. А мне самому действовать придется, исходя из ситуации. Тут ничего предвидеть нельзя.

– Давай все-таки ребята покараулят тебя, пока ты будешь там, – озабоченно предлагает Дагир. – Это, я тебе скажу, такая шпана.

– Еще чего! – возражаю я. – А то я шпаны не видел… Кроме того, они знают, что денег у меня с собой не будет. Я предупредил. А твои ребята могут их спугнуть.

– Ну, смотри… – недовольно качает головой Дагир.

Потом он мне сообщает кое-какие сведения о Косте, называет двух-трех его друзей, в том числе и Мотьку. Оказывается, две недели назад Костя действительно куда-то уезжал. Куда – неизвестно. Может быть, и в Москву, туда он, кстати, ездил уже не раз. Говорят, в Москве у него есть знакомая, и он ездит к ней. Но и тут у него есть подружка. Вот и все, что Дагир пока успел узнать.

Под конец он, усмехнувшись, добавляет:

– Насчет того дядечки пока некогда было спрашивать. Однако постараюсь. Не забуду.

Я машу рукой, мне сейчас не до дядечки.

Мы прощаемся, условившись, что в какое бы время я ни вернулся сегодня вечером от Кости, непременно позвоню дежурному. Там будут ждать.

– И беспокоиться тоже, – многозначительно добавляет Дагир.

Я смотрю на часы. Без двадцати минут девять. Времени остается в обрез, чтобы добраться до театра в парке.

Дождь не утихает, просто водопад какой-то обрушивается с неба. За шумом воды ничего больше уже не слышно. Ну и погодка!

Я поднимаю воротник плаща, будто это может мне чем-то помочь, и засовываю руки поглубже в карманы. В ботинках у меня противно хлюпает.

Мне кажется, я очень долго иду пустынными, полутемными аллеями, мимо закрытых уже киосков, лечебных павильонов, уютных, спрятавшихся в кустарниковых раковинах скамеек, мимо залитых водой, потемневших концертных афиш и портретов передовиков производства. В слабом свете фонарей над головой я различаю сквозь потоки дождя причудливые силуэты деревьев с протянутыми черными, уже без листьев, ветвями.

Парк я за эти дни изучил довольно прилично и потому иду быстро и уверенно.

Вот и здание театра, неуклюжее, с погасшими огнями, кажущееся почему-то временным, оно вплотную привалилось к изящному, старинному павильону с источниками и почти весь его загородило своей уродливой тушей.

Вокруг театра пусто, спектакля сегодня нет. В стороне широкая каменная лестница, украшенная скульптурами и цветами, ведет на городскую площадь. Возле этой лестницы я замечаю одинокую, съежившуюся человеческую фигуру.

Это Мотька. Я сначала догадываюсь, а потом и узнаю его. Тщедушный он паренек и жалкий какой-то, несмотря на всю его хитрость и нахальство.

– Топай за мной, – сердито бросает он, когда я подхожу, и, не оглядываясь, начинает подниматься по лестнице.

Я молча следую за ним.

На пустынной улице, с темными, словно притаившимися домами, слышен только плеск и шелест воды. Холодно, однако. Самое время сейчас что-нибудь выпить.

Мотька, втянув голову в плечи, семенит возле меня. Он тоже промок насквозь, и ему, по-моему, еще хуже, чем мне.

Мы сворачиваем на вторую улицу, потом на третью. Я стараюсь запомнить дорогу, но в темноте мне это плохо удается.

Теперь вдоль улицы тянутся маленькие, аккуратные одноэтажные домики, вроде украинских мазанок. Наверное, старинная казачья слобода. В окнах, за занавесками, тепло и уютно горит свет – оранжевый, голубоватый, розовый.

– Сейчас прибудем… – ворчливо сообщает Мотька и зябко ежится. – Весь мокрый, как лошадь, – все больше злобясь, неожиданно добавляет он. – Кипит твое молоко!

Наконец мы останавливаемся возле каких-то ворот, и Мотька, цепко оглядевшись, толкает черную, скрипучую калитку.

– Тут пес, – предупреждает он. – Не бойсь, не загрызет.

Собак я не боюсь с детства, С собаками я дружу. С ними иной раз легче поладить, чем с людьми.

Не успеваем мы шагнуть за калитку в темный двор, как на нас обрушивается яростный и мощный собачий лай. Бешено гремит цепь, пес хрипит и бесится. Злющий, однако.

Вслед за Мотькой я, спотыкаясь и скользя, пересекаю двор так, что собака остается где-то в стороне, затем огибаю темный, без единого освещенного окна дом и поднимаюсь на заднее крыльцо.

Интересно, куда это мы пришли. Первое впечатление, что дом пустой. Ведь только десять часов, даже меньше, а ни в одном из окон, мимо которых мы проходили, не видно света, и ни одного звука оттуда не доносится. Прячутся? Но зачем? Впрочем, чего гадать. Сейчас все станет ясно. Особого риска для себя я в этом визите не вижу. Грабить они меня не будут, знают, что я приду без денег. Счеты со мной сводить им тоже не надо. А вот беседа может состояться любопытная, это уж точно.

Мотька ворчит что-то себе под нос и с силой колотит в дверь. Собака во дворе отвечает новым приступом ярости и захлебывается от лая. Мотька, словно подстегнутый этим лаем, продолжает злобно колотить.

За дверью слышится возня, и чей-то голос раздраженно покрикивает:

– Тише ты! Дом завалишь.

Гремит замок, дверь распахивается, и нас окутывает душное тепло человеческого жилья.

Тусклая лампочка освещает захламленный, узкий коридор и стоящего на пороге черноволосого остролицего парня, длинного и сутулого, в кожаном модном пиджаке и серых, щегольски расклешенных брюках.

– Ого! – иронически произносит он, оглядывая меня. – Какую каланчу наш Мотька привел. Силен парняга. Вымахал на радость маме и родной Советской Армии, – довольно плоско острит он и вдруг сердито спрашивает меня: – Что уставился? Думаешь, чего это я хохмлю? От здоровья, браток, от здоровья. Слава богу, не диетик. Проходи давай. Сушить вас сейчас будем, – уже совсем миролюбиво говорит он и с усмешкой тут же предупреждает: – Только учти, у нас, как в Америке, каждый пьет на свои, понял?