Текст книги "Принцип причинности"

Аркадий Евдокимов
Принцип причинности, или Мойрагет, вершитель судеб

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Что такое время?

Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время.

Если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю.

Августин Блаженный Аврелий

1. Профессор

2 июля 2007 года я сошёл с ума. С утра всё было как обычно: я побрился, позавтракал яйцом в мешочек, выпил кофе, забыл почистить зубы и обнаружил, что левый носок порван: из кривой дыры бесстыдно торчит большой палец. Я посмотрел на него осуждающе и строго, минуты три раздумывал, менять носок или сойдёт и так. Решил, что сойдёт. Набросил пиджак, натянул ботинки и вышел на улицу. Завёл машину, закурил и поехал – по знакомой, изученной до последней выбоинки дорожке. Вырулил из двора на проспект, с привычной дерзостью вклинился перед «Икарусом» и тут же перебрался в ползущий кое-как в пробке средний ряд, пристроившись за старенькой «Волгой» с фигуркой оленя на капоте.

Но сегодня мой – средний – ряд неожиданно поехал. Сначала тридцать, потом сорок, а потом и все шестьдесят, и машины из соседних рядов, и слева, и справа, слились в сплошную массу. Мне было интересно – что там происходит впереди, почему мы вдруг так шустро поехали, но разглядеть никак не удавалось – широкая корма «Волги» с весёленькими, в оборочках, занавесками за задним стеклом, загораживала обзор. В зеркале я видел, что сзади творится полнейший кавардак: машины из соседних рядов, оранжево мигая поворотниками, пытаются перестроиться, сигналят, дёргаются, толкаются, напирают. Время от времени им удаётся затереть машину, следующую за мной, и она моментально растворяется в потоке, где-то далеко позади. Я решил не отставать от лидера, прорваться за ним, пролететь на одном дыхании. Вцепившись в руль, я приблизился к «Волге» и поехал за ней бампер в бампер. Если б её водитель вздумал резко затормозить, я не успел бы среагировать и влетел бы в покатый бежевый багажник. Но он не затормозил. Удивительное дело – все светофоры я проскочил, не сбавляя скорости – каждый светился зелёным. Так и домчался до самой работы.

Мест для парковки – хоть завались, это ж надо, и тут повезло. Впрочем, обычно в час пик дорога до института занимает часа полтора, а сегодня я добрался за пятнадцать минут. Стало быть, я просто приехал раньше всех. В приподнятом настроении я вышел из машины, забросил сумку на плечо, квакнул сигнализацией и не спеша побрел к остановке, за сигаретами.

Надо же! «Винстон» подешевел, на целых пятьдесят копеек. Ещё вчера продавали по двадцать четыре рубля за пачку, а сегодня – по двадцать три пятьдесят. Я купил целый блок, а потом, уже отойдя от табачного киоска, запоздало подумал: вдруг ещё подешевеет? Но мысль эту немедленно отогнал – маловероятно.

В газетном киоске не оказалось журнала «НЛО», хотя сегодня должен был выйти очередной номер. Удивительно, что продавец (новенький, раньше я его не видел, молоденький мальчишка, наверное, студент) даже не знал о его существовании. Я купил свежий «Вокруг Света» и, не глядя, положил его в сумку.

* * *

Гардеробщик, Игорь Матвеевич, был какой-то странный сегодня, будто затаил обиду – не поздоровался. Принимая плащ, он молча сунул номерок, отвернулся, пожевав губами, и уставился в окно. За окном были видны голые ветви засохшей берёзы и стена соседнего корпуса из красного кирпича. Наверное, он изучил эту стену до последнего кирпичика, а поди ж ты – рассматривал с нескрываемым любопытством. Ну да бог с ним, с гардеробщиком. Мало ли, что у человека стряслось. Может, дома неприятности…

Начальник АХО, Семён Семёнович Коловаев, прошёл с отсутствующим видом мимо, не протянул, как обычно, руки, не поинтересовался, как дела, не стал заглядывать в глаза и улыбаться. Ну, ясно. Опять интриги, опять тайны мадридского двора. Интересно, кто на этот раз затеял подковёрную возню? Ладейко? Гусев? Или Либерзон?

На третьем этаже, в коридоре, возле двери с табличкой «307» напряжённой стайкой, нахохлившись, как мокрые воробьи, ждали абитуриенты. Я прошёл мимо них, важно кивнув в ответ на нестройный хор приветствий, распахнул дверь и зашёл в аудиторию. Бог ты мой! Вместо старого скрипучего стула с гнутыми ножками – роскошное чёрное кресло на колёсиках, вместо довоенного ещё облезлого стола грандиозных размеров – стоит новёхонький, полированного дерева, с двумя тумбами. На окнах – настоящие шторы, а подоконники уставлены цветами в горшках. Я даже подумал было, что ошибся дверью или даже корпусом, а может, и институтом. Сомнения развеяла лохматая голова, просунувшаяся в дверь. Вежливо поздоровавшись, и назвав меня по имени-отчеству, голова осведомилась, скоро ли начнётся экзамен. Ну раз уж абитуриенты тут торчат, подумал я, значит, и я не ошибся. Не могли же мы одновременно все перепутать! В ответ я благосклонно повёл рукой, входите, мол, уже можно, билеты разложены.

* * *

Этот тип положительно меня раздражает. Сидит за столом с самым беспечным видом и, похоже, абсолютно уверен в успехе. То почешет за ухом, то начнёт разглядывать ногти, то потеребит серьгу в ухе, то, подперев щёку кулаком, примется глазеть через окно на улицу. Бесстыжая, неприкрытая беззаботность его казалась вызовом. Я встал из-за стола, прошёлся между рядов, проверяя, как абитуриенты справляются с заданиями. Лохматый парнишка на галёрке, тот, что заглядывал в дверь, переменился в лице, засуетился, засучил руками. Ага, шпаргалку прячет. Ну, это мы проходили, знаем. Придётся задать парочку неприятных дополнительных вопросов. А этот, в галстуке, что-то самозабвенно пишет. Отвлечётся на секунду, глянет на потолок и строчит дальше. Ясно, вопросом владеет, это хорошо. Девчонка, тургеневская барышня, коричневая кофточка застёгнута под воротник, длинная юбка, коса. Вид – самый разнесчастный, того и гляди разревётся, уж и слёзы навернулись. Переволновалась, забыла что-то. Тэк-с, что тут у нас? Ага, ага, ну вы всё правильно решаете, смелей. Здесь не сходится? Где именно? Ну, это же просто: вы знак потеряли, всего-навсего. Ну вот, приободрилась девица, и слава богу. А что же мой тип с кольцом в ухе? Сидит, в ус не дует. А листок-то у него – девственно-белый, не запятнанный. Ни одной мыслью. И ведь улыбается, уверенно и даже высокомерно. Ишь, самодовольный какой, шею себе наел.

– Что ж вы, мил друг, не пишете ничего?

– А что, надо? – искренне удивился он. – Мне ничего такого не говорили.

– Надо, надо, а как же иначе?

– А что писать-то?

– А вот что знаете, то и пишите. Мы потом разберёмся.

Решив, что должное впечатление произвести удалось, я развернулся и не спеша проследовал к своему месту, по пути обнаружив ещё одного любителя шпаргалок. Вернее, любительницу. С чего это тип с кольцом решил, что писать ничего не надо? Интересно, кто ему такое сказал?

Нет, не впечатлил. Тип с кольцом был всё так же самоуверен, всем своим видом излучая довольство и сытость. Наверное, и часы у него многие тысячи стоят, и приехал он сюда не на автобусе, а на чёрном «Лэндкрузере». Рожает же земля таких наглых бездарей! И ведь все дороги ему открыты наверняка. Завалит здесь – попадет в другой ВУЗ. Протащат. А когда выучится, вернее, когда отбудет пять лет, получит диплом и сразу станет начальником. И ничего в нем не изменится, таким же равнодушным, самовлюблённым и недалёким останется. Разве что кольцо из уха уберёт. Ну да, молодым везде у нас дорога. Особенно если у них папы при связях и с деньгами. Я достал из сумки «Вокруг Света», рассеянно полистал, не нашёл, что можно было бы почитать. Посмотрел на часы. Ещё минут пятнадцать, и можно начать вызывать. Если не найдётся добровольцев. А интересно, рискнёт ли кто-нибудь пойти первым? Я оглядел аудиторию. Пожалуй, этот, который в галстуке. Писать он уже перестал, сидит, губами шевелит, наверное, формулировки повторяет. Или – тип с кольцом? Может ведь и вызваться. Может! Даже интересно стало, кто из них решится. Я посмотрел на них повнимательней, пытаясь разрешить эту задачку. А может, я зря так плохо думаю об этом типе? Может, он хороший, весёлый, добрый, бесхитростный человек? Может, он настолько хорошо знает тему, что ему записывать и повторять нечего, а задачи он решил в уме? Тогда его уверенность объяснима. А самодовольство мне просто показалось. Может, у них мода такая сейчас – выглядеть самодовольными, кто их разберёт, молодёжь… В любом случае, тип с кольцом волнуется меньше всех. И, скорее всего, первым пойдёт именно он. Я так решил. И ошибся. Тип с кольцом пошёл сдаваться последним.

Отвечал он быстро и чётко, без запинки, не задумываясь ни на миг. Да он, наверное, просто не умел задумываться… Как не умел и сомневаться.

– Скажите, молодой человек, каким образом здесь у вас получилась одна пятая?

– Где?

– Ну вот же! Вы складываете одну вторую с одной третьей и получаете одну пятую.

– Да. Действительно. – Он ведёт пальцем по листку, где написано 1/2 + 1/3 =1/5. – А что, неправильно? А сколько должно быть?

– Нет, это вы мне скажите, сколько должно быть! Вы что-нибудь слышали про общий знаменатель?

По его виду было ясно, что про общий знаменатель он никогда в жизни не слышал. И точно так же было ясно, что его это обстоятельство совершенно не смущает.

– И вообще. Почему знаменатели вы сложили, а числители перемножили? Ведь если бы вы сложили то и другое, у вас получилось бы две пятых. А если б перемножили – одна шестая.

– Правда? – искренне удивился тип. – А как правильно?

– Ну подумайте сами! У вас пол-яблока да ещё треть яблока. А вместе сложить – одна пятая получается. Так разве может быть?

– Н-нет…

– Ну а сколько будет?

– Две шестых?

– Ох… Ну ладно. Давайте вторую задачу. Что у вас там?

В задании надо было вычислить площадь равнобедренного треугольника с углом сто двадцать градусов. На листе бумаги красовался равносторонний треугольник, живо напоминающий дорожный знак, с расставленными по углам буквами А, В и С. Ну хоть что-то помнит. Однако задача решена неверно.

– Знаете, вы неправильно нарисовали треугольник, тут по условию задачи угол сто двадцать градусов, а у Вас всего только шестьдесят.

– Ну и что?

– Как что? Как это – что? Это значит, задача решена неверно. Ну нарисуйте мне угол сто двадцать градусов. Вы меня, видимо, не понимаете, – теряя терпение, сказал я, умудрившись при этом сохранить спокойные интонации. – Вы нарисовали слишком маленький угол. А надо было побольше.

Он смотрел на меня, напряженно и непривычно думая.

– Ну нарисуйте мне угол, вот здесь.

Он нарисовал угол, градусов этак в шестьдесят, такой же, как в треугольнике, разве что поровнее.

– Хорошо. Только он маленький. А теперь нарисуйте угол больше.

Он нарисовал угол больше. Раза в три. В полстраницы. Градусов примерно шестьдесят.

– Нет, так не пойдет. Вы все время рисуете острый угол. А надо тупой. Нарисуйте мне тупой угол.

И он нарисовал ещё один угол. Градусов в шестьдесят. Большой. С сильно скруглённым, овальным кончиком. Отчего у меня просто пропал дар речи. Подумав немного, я молча вывел в углу листа «двойку». Красной пастой. Жирную. Маленькую. Аккуратную.

– А чё так мало? – возмутился он.

– Хорошо. Можно и побольше, – согласился я. И нарисовал новую двойку. Большую, в пол-листа. Пойдёт?

* * *

Ошибся я на том экзамене не раз. Прилежный «галстук» едва вытянул на четвёрку, а лохматый разгильдяй – на твёрдое «отлично», несмотря на то, что я гонял его за шпаргалки. Математику он знал и, главное, понимал. Перепуганная девчонка неожиданно заработала пять с минусом. Да и вообще, чтобы я не разобрался – редкий случай, обычно удавалось угадывать загодя, кто на что способен. И двоек случилось всего только две, много меньше против ожидаемого. Старею я что, ли? Так ошибаться в людях, а в типе с кольцом – даже дважды, непростительно.

После обеда я взялся разбирать скользкое место в работе Бори Веремьёва и поручил двум аспирантам просчитать невырожденную матрицу по двум векторам размерности методом Зейделя, чтобы выяснить, симметрична она или нет. А примерно через час, когда мы по уши увязли в расчётах, в лабораторию припёрся Рэм Львович. Заглянув через плечо аспирантам (Чем это вы тут заняты? Хорошо, молодцы) и одарив каждого ласковым взглядом, он жестом вызвал меня в коридор. Там, приблизившись по своему обыкновению так, что животы наши соприкоснулись, он яростно зашипел:

– Почему вы вдруг занялись работой Веремьёва? Ведь Вам ещё на той неделе приказали заняться проработкой темы Светлова!

– Но Рэм Львович, вам ли не знать, что работа Светлова сырая, над ней ещё работать и работать, да и тема сама по себе выеденного яйца не стоит, у работы же Веремьёва огромные перспективы.

– Ничего не знаю. Учёный совет постановил именно так. Извольте исполнять! А всё, что наработали с темой Веремьёва, отнесите шефу. Он лично хотел ознакомиться и, возможно, дать ряд дельных советов.

– Знаю я его дельные советы… Все лавры себе отнимет – и вся недолга. Не в первый раз уже, – пробурчал я под нос.

Рэм Львович одарил меня негодующим взглядом и зловеще произнёс:

– Вы что, бунтовать вздумали? И с экзаменами – тоже? Загорский был в списке, как вы посмели влепить ему неуд?

– В каком списке? – не понял я.

– Ну, знаете, – возмущённо засипел Рэм Львович, – деньги брать вы не забываете, а о списке – запамятовали? И почему, скажите, Матвея Игоревича вы назвали Игорь Матвеевич? Вы же знаете, как он щепетилен по этому поводу.

– Какого такого Матвея Игоревича?

– Гардеробщика нашего, в профессорском гардеробе, какого же ещё! Вы смотрите, любезный, доиграетесь!

С этими словами Рэм Львович отодвинулся от меня, развернулся и направился по коридору в сторону деканата. Пройдя шага четыре, он обернулся и сказал:

– И передайте своим лоботрясам, чтоб прекратили являться на работу в футболках. Пусть носят рубашки и галстуки, как все. И ботинки пусть чистят!

На этих словах разговор и закончился. Рэм Львович гордо, с сознанием собственного достоинства, удалился, а я, совершенно сбитый с толку, вернулся в лабораторию. Когда это был Учёный совет, где решили дать ход работе Светлова, а не Веремьёва, почему не знаю? Что за список такой, абитуриентский? Он что – с оценками?! Почему я никакого списка не видел и даже ничего о нём не слышал? О каких деньгах говорил сейчас Рэм? Ничего не понимаю…

– Ребята, а когда был Учёный совет, на котором решали судьбу работы Светлова? – спросил я у своих орлов.

– Так две недели назад, профессор, – отозвался Серёжа, не поднимая головы от стола.

Ну вот, дожили. Совсем не помню. Склероз, что ли, начинается? Я посмотрел на Серёжин ботинок, носок которого выставлялся из-под стола. Ботинок действительно был ужасно грязный, пожалуй, не чищеный с мая. Не исключено, что с мая прошлого года.

– Ты бы, Серёжа, ботинки б свои хоть почистил, что ли. Смотреть страшно.

– А зачем? – Серёжа втянул ногу под стол и осмотрел ботинок. – И так ходить удобно.

– А затем! Вот Рэм уже мне за вас, олухов, замечание сделал.

– Да? А нам ничего не сказал…

– И не скажет! Он субординацию блюдёт, советское воспитание. Все шишки – мне, а вам только пряники.

– Ладно, почищу, – буркнул недовольно Серёжа и снова склонился над столом.

* * *

Остаток дня тоже не задался. И дорога назад без неразберихи не обошлась. На привычном левом повороте убрали секцию светофора со стрелкой, пришлось делать крюк. Вчера она вовсю работала. Кому понадобилось её снимать? А возле магазина повесили новый светофор для пешеходов. Ещё утром его здесь не было…

В подъезде не сработала «таблетка» – не открылась дверь. Хорошо, сосед оказался рядом, возвращался с собакой с прогулки, он мне дверь и открыл. Я уж думал – и ключ не подойдёт. Но ничего, открылся замок. И дома мне что-то не понравилось, а что именно – никак не мог понять. Вроде всё как всегда, всё на месте, часы тикают, кошка трётся о ноги, телевизор бубнит, стрелка на барометре уткнулась в «ясно», не шелохнётся. Но тревожное чувство, что что-то не так, не покидало меня. И Маша сегодня странная – интонации не те, жесты резкие. Скрывает что-то от меня, что ли? Опять, наверное, втихаря обнову себе прикупила, а теперь нервничает, готовая сорваться и затеять скандальчик. Знаю я её – лучшая оборона, говорит, нападение. Вот и нападает по делу и без. А может, любовник у неё появился? Нет, вряд ли, да и некогда ей. Работа, дом, дача, продохнуть некогда.

За столом на кухне, управляясь с ужином, пригляделся к ней повнимательней. Да нет, вроде и жесты обыкновенные, и слова привычные, всегдашние. Про гада-начальника да про неприятности в школе… Мать честная, да у неё глаза не серо-голубые, а зелёные! Оттого неживыми кажутся, чужими. Лицо родное, знакомое до каждой морщинки, разрез глаз, волосы, подбородок, губы – всё домашнее, своё, а глаза – посторонние, будто и неживые вовсе. Ты что, мать, контактные линзы, что ли, купила? Глаза вон как цвет изменили! Вспыхнула в ответ. Не помнишь, какие у меня глаза, говорит. А голос обиженный, губы трясутся. Женщина, что с неё возьмёшь. Попробовал успокоить, ласковых слов наговорить, да куда там… Ходит, пыхтит, недовольство выказывает всем своим видом, кастрюлями брякает, аж в ушах звенит. Ну и чёрт с тобой, дура, думаю, злись себе дальше. Эка важность – цвет глаз перепутал. И ушёл в комнату.

Завалился я на диван, включил ящик, прибавил звук. Давлю кнопки на пульте – включается не то. Да что за напасть сегодня! Я посмотрел на пульт – а кнопки на нём стоят неправильно! Не так, как в телефоне, когда «1» слева вверху, а как на калькуляторе – вместо единицы – семёрка. Всё перепутано. Я – ругаться к Машке – кто, мол, пульт сломал, а она в слёзы – он, дескать, всегда такой был, ты уж не знаешь, к чему придраться, кнопки, видишь ли, не понравились.

Я с досадой выключил телевизор и пошёл в ванную, успокоиться и заодно душ принять. И не увидел над раковиной зеркала. Его не разбили, не сняли, его там просто не было – огромного, высотой полтора метра чешского зеркала. Причём не было НИКОГДА, потому что кафельные плитки, в которых я сам сверлил отверстия и отколол от одной уголок, обе эти плитки были девственно чисты. Без сколов, без царапин и, само собой, без отверстий. А на месте зеркала висел шкафчик. С зеркальной дверью. И тогда я понял, что сошёл с ума.

2. Профессор

Две недели прошли словно в кошмарном сне, до сих пор вспоминаю их с содроганием. Неудивительно: одни только серьёзные сомнения в собственной нормальности способны пошатнуть рассудок. Целый набор событий, вещей и фактов в моей памяти подменился новыми. Поэтому на работе все шло наперекосяк, я всё делал не так – с меня требовали задания, которые, я не сомневался, давно были отменены, а нужные, насущные, на которые я нацеливал лабораторию, оказывались невостребованными. Мне всегда и всюду приходилось играть одну и ту же роль – новичка, который корчит из себя старожила, дилетанта, который лезет из кожи вон, чтобы показать, что он профессионал экстра-класса. С Рэмом я из-за всяческих мелких накладок всё-таки разругался в пух и прах, пришлось выяснять отношения в кабинете у Брабандера, впрочем, безрезультатно. А ещё я не мог отделаться от ощущения, что вокруг витало что-то неуловимо-чуждое, необычное, отдающее безразличной жутью. Вроде бы все привычное, а присмотришься – будто подделку тебе подсунули, почти неотличимую от оригинала. И в чём разница – не поймёшь. То ли запахи не те, то ли звуки. Неуловимый враждебный флёр исподволь, незаметно покрывал всё окружающее. Взять то же зеркало в ванной. Нетронутая победитовым сверлом кафельная плитка недвусмысленно доказывала, что его никогда не было и быть не могло. А тот факт, что я сверлил отверстия, мог и присниться. Но ведь я отчётливо помнил, как возился с перфоратором, как делал разметку, как ругался, когда от неловкого движения откололся кусок плитки, как передвигал потом крепёж на зеркале, чтобы поднять его чуть выше и спрятать скол. Ясно помнил, как хотел прилепить отколотый кусок и ничего у меня не вышло, и что плитка на сломе была густого кирпичного цвета, а стена под ней – серая, шершавая. Неужели это сон?

Конечно, я пытался разобраться в себе, найти причины сдвигов памяти, понять, что послужило толчком, пробовал анализировать – что помню правильно, а что – нет. Я даже занялся математической моделью памяти, чтобы нащупать хоть какую-то систему в её странных провалах. Я расписал на листках те моменты сбоев, о которых знал (а я подозревал и, скорей всего, небезосновательно, что знаю не обо всех сбоях, с некоторыми я просто не успел ещё столкнуться), составил таблицы атрибутивных и вариационных рядов распределения, попытался прикинуть частотные характеристики рядов. Однако сведений удалось собрать немного, наполненность и насыщенность групп оказалась непозволительно низкой. Не вышла математическая эквилибристика и с относительной плотностью. Помучившись несколько дней, идею математической модели памяти я забросил как не имеющую решения – слишком много вариантов, слишком мало данных, да и сама задача более чем непроста, на неё можно не один год угробить.

Я даже собрался идти к психотерапевту, записался на приём, на неделю вперёд. А между тем, время шло, и я потихоньку вживался в этот фальшивый мир. В конце концов, я привык, приспособился, хоть от чувства, что я живу не своей, а чьей-то чужой жизнью, я так и не избавился.

* * *

Однажды утром, когда я вырулил из двора на проспект, вклинившись в бесконечные ряды ползущих в пробке машин, мой, средний ряд поехал. Точно так же, как и две недели назад, сначала тридцать, потом сорок, а потом шестьдесят. Соседние ряды, как и в прошлый раз, едва плелись. И опять невозможно было разглядеть, что происходит впереди. И снова, проскочив все светофоры на «зелёный», я мигом долетел до работы.

«Винстон» подорожал на пятьдесят копеек, и почему-то это меня обрадовало. Охваченный смутным предчувствием, я завернул в газетный киоск. Вместо молоденького мальчишки прессой торговала старая знакомая – грузная дама неопределённого возраста. Я купил свежий «НЛО».

Гардеробщик поздоровался со мной угрюмо, хотя номерок всё же не стал бросать на столешницу, а подал в руки.

– Доброе утро, Игорь Матвеевич!

– Здравствуйте, профессор.

– Как внучка ваша, выздоровела?

– Варька? А она и не болела, Вы что-то путаете.

– Может быть, может быть… Это же замечательно!

Всё же странности продолжались – ещё позавчера при мне Либерзон звонил в институт Склифосовского, знакомому врачу, справиться насчёт Вари Буториной. Впрочем, к подобным накладкам я привык и особо на них внимания не обращал. Но «неправильная новость» меня насторожила. Сигареты подорожали. А может, это просто старая цена? В газетный киоск вернулся прежний продавец. Появился в продаже журнал «НЛО». Гардеробщик никак не прореагировал на моё обращение, хотя я опять перепутал его имя-отчество. Смутная догадка мелькнула и исчезла. Ах ты, чёрт! Не люблю, когда мысль появляется и убегает, не люблю ловить её за хвост, ловишь-ловишь и никак поймать не можешь. Что-то не так вокруг, что-то изменилось снова. Я поднялся в триста седьмую аудиторию. Ну, так и знал! Вот он, скрипучий стул с гнутыми ножками, а вот и древний облезлый стол. И никаких тебе цветов на подоконниках! Выходит, что же? Выходит, всё вернулось на свои места? Память заработала нормально? Значит, и болезнь Варькина – лишь плод моей фантазии? Хорошо, если так. Надо проверить ещё, убедиться, скажем, в лаборатории. Ну да, всё правильно – ребята вовсю пропахивают работу Веремьёва, вон и график на стене пришпилен.

* * *

На «моём» повороте снова появилась секция светофора со стрелкой, я был настолько уверен, что она есть, что заранее перестроился в левый ряд. А возле магазина светофора для пешеходов словно и не бывало. И дома всё как прежде – знакомые серо-голубые глаза, и зеркало висит себе в ванной на своём законном месте, и скол есть, я специально снимал зеркало, чтобы убедиться в этом. Выходит, что же, выздоровел я? Ну и пусть Машка требует сходить в ОВИР, как обещал, хоть разговора я и не помню. Мелочи это всё. Главное – всё вокруг стало снова родным и привычным. Своим. Я сидел на диване и тихо радовался, любовно держа в руках пульт от телевизора. «Единица» в левом верхнем углу, где и положено ей быть.

Вечером я вышел на балкон – люблю посидеть в шезлонге с чашечкой кофе и с сигаретой, есть у меня такая барская привычка. Этаж невысокий – третий, сидишь себе, из чашки отхлёбываешь, дым пускаешь, сверху вниз на прохожих смотришь, а сам в домашних тапочках и в трико. Сделал шаг – и ты дома. Уютно тут…

Жара на улице спала, но от горячего асфальта ещё тянет зноем, шумит едва-едва берёзка через дорогу, под ней мужики с треском забивают «козла», бранятся вполголоса. Обрывки фраз долетают и до моих ушей.

– А я часто думаю! В июне вон целых два раза думал!

– О бренности всего сущего?

– Нет, о бренности я думал в прошлом году.

– Ну и как?

– Сущее оказалось бренным.

– Да… Жалко. А в июне о чём думал, опять о великом?

– Нет, всё было куда проще. Первый раз думал – куда девяносто рублей спрятать, чтоб жена не нашла. А второй раз – куда я их умудрился спрятать.

– Ну уж, второй раз ты не думал, а вспоминал. Это разные вещи! И первый раз не думал, а придумывал! Тоже мне мыслитель!

– Да фиг там! Мы в тот раз так с Коляном надрались, что вспомнить я не мог ну никак… Потому – думал. Размышлял – куда я мог их затырить, ведь была уже пятница!

– Не закипели мозги-то?

– Да ладно, мужики, нечего возвращаться ко всяким грустностям… Неизвестно, что там ещё грядёт… Кто это сказал, что о неприятностях надо переживать в порядке их поступления, ни раньше, ни позже?

– Не я.

– И не я. Но, по-моему, очень мудро.

– Не-а. Мудро так: неприятности не надо переживать даже по мере поступления.

– Да… Это супер мудро. Но так не получается…

Забавные они, мужики эти, с улыбкой подумал я. Из комнаты, через раскрытую балконную дверь, забубнил телевизор – жена в сотый раз включила «Дневник Бриджет Джонс». Я закинул ногу на ногу. Глотнул кофе, затянулся. Посмотрел на кота на соседнем балконе, весь белый, синеглазый, красавец этакий. Стоит напружиненный, сосредоточенный, уши прижаты, хвост подрагивает. Воробьёв на берёзе увидел, что ли, ишь как волнуется… Интересно, а какие у него были глаза вчера? Синие? Или зелёные? Ах ты, чёрт, опять! Теперь всё время буду думать и сомневаться. И бояться, что память снова выкинет фортель. Остаётся лишь надеяться, что этот кошмар не повторится. А всё же интересно, что со мной такое было? Ложная память? Надо узнать бывает ли такое вообще. И почему все перевернулось в одночасье и стало на места – тоже враз? И откуда взялись новые накладки – про Варю и про ОВИР? Так, так, так… Тут где-то рядом истина маячит… Тут непонятки, там непонятки… Значит, всё стало как прежде, кроме тех событий, пока это самое «всё» было неправильным и чужим. Правильно? Правильно. Так, будто я уезжал, скажем, на симпозиум, вернулся, а тут что-то поменялось. Значит, возможно, дело вовсе не в моей памяти! Может, это я переместился куда-то, в очень похожее место? Тогда всё сходится. Потому что там, в том месте, у Матвея Игоревича, который здесь Игорь Матвеевич, внучка заболела, а в этом – нет. А с ОВИРом наоборот – пока я торчал неизвестно где, моя жена и говорила про загранпаспорт! И говорила не со мной, именно поэтому разговора я не помню. Так, стоп. А с КЕМ она тогда разговаривала? Хм… Загадка. Очевидно, всё же со мной, но с другим мной? Ладно, над этим подумаем потом. А ведь в остальном всё, похоже, сходится. Причём до мелочей, начиная с горшков на подоконнике и заканчивая скандалом с Рэмом. Замечательно! А с чего всё началось? И когда? Ну ясно, с того дня, когда я принимал экзамены. Это было второе, кажется, июля. А закончилось – сегодня… Любопытно, что и в тот раз, и сегодня я не ехал в пробке – летел. Ах, дьявол! Ведь и машина-то передо мной была та же самая, бежевая «Волга»! Тут должна быть какая-то связь.

От предчувствия близкой разгадки задёргалась жилка на виске. Нет, надо успокоиться. Я уселся поудобнее, пригубил ещё кофе, уже изрядно подостывшего, достал новую сигарету, щёлкнул зажигалкой. Снизу звонко ударило, потом посыпалось, запрыгало по твёрдому. «Рыба!» – неожиданно зычно констатировал низкий голос. Я посмотрел вниз. Вот счастливые люди, беззаботные. И время у них есть, играют себе под березкой, в ус не дуют. Будто дома их не ждут… Хотя, может, и не ждут. Тогда вдвойне счастливые. Я подался вперед, пытаясь рассмотреть мужиков получше. Видно из-за ветвей было только двоих, усатого, с выдающихся размеров носом, в профиль, а второго и вовсе со спины, могучая такая спина, в линялой фиолетовой футболке, и широченные плечи. Плечи шевелились – видимо их обладатель перемешивал костяшки. «Нос» нервно отслеживал невидимые мне круговые движения рук. На деньги, что ли, играют? Мне стало интересно, я встал с шезлонга, облокотился о перила балкона и – увидел старенькую «Волгу», бежевую, с оленем на капоте, с весёленькими, в оборочках, занавесками за задним стеклом и длинной ржавой царапиной на правом переднем крыле. Вне всякого сомнения – ту самую, за которой я мчался через пробки. Ошибиться я не мог. «Волга» стояла под тополем, водительское стекло было опущено.

* * *

Я выбежал на улицу как был – в старом трико с вытянутыми коленками, в мягких домашних тапочках и с кружкой кофе в руке. Подошёл к машине и остановился, не зная, что делать.

– Добрый вечер, профессор. Я вас жду, – раздался негромкий голос у меня за спиной. Я развернулся. Передо мной стоял обладатель могучей спины в линялой футболке, тот, что забивал «козла». Он протянул мне руку:

– Будем знакомы. Меня зовут Владимир.

– Добрый вечер. А меня зовут…

– Я знаю.

– Ах, ну да. Как-то я не сообразил… Может, поднимемся ко мне?

– Нет, здесь удобнее. Да и времени у меня в обрез, если честно. Надо закончить кучу дел, отдать распоряжения…

– Ну хорошо, здесь – так здесь. Итак, слушаю вас, Владимир. Чем обязан?

– Забавно вы строите разговор. А вы сами ничего не хотите спросить? Впрочем, это не важно. А нужны вы мне вот по какому вопросу… Скажите, ведь это вы занимались числами Демона?

– Ну да, я. А откуда вы знаете?

– Не важно, мелочи это все. Давайте о главном?

– Давайте.

– Вот у меня кое-какие документы, работы (он залез по пояс в окно «Волги» и вытащил из недр салона папку серого картона, пухлую и сильно потрёпанную)… Здесь и о стреле времени, и о сингулярности, и о монополе Дирака, и о связи между ними… Посмотрите?