Текст книги "Пять ложек эликсира (сборник)"

Он небрежно стучит в дверь с табличкой «Группа английского языка» и входит.

В пустом кабинетике за одним из канцелярских столов сидит Наташа, Наталья Петровна, она поднимает на Феликса глаза, и Феликс останавливается. Он ошарашен, у него даже лицо меняется. Когда-то у него была интрижка с этой женщиной, а потом они мирно охладели друг к другу и давно не виделись. Он явился к ней по делу, но теперь, снова увидев эту женщину, обо всем забыл.

Перед ним сидит строго одетая загадочная дама. Прекрасная Женщина с огромными сумрачными глазами ведьмы-чаровницы, с безукоризненно нежной кожей лица и лакомыми губами. Не спуская с нее глаз, Феликс осторожно ставит авоську на пол и, разведя руками, произносит:

– Ну, мать, нет слов!.. Сколько же мы это не виделись? – Он хлопает себя ладонью по лбу. – Ну что за идиот! Где только были мои глаза? Ну что за кретин, в самом деле! Как я мог позволить?

– Гуд ивнинг, май дарлинг, – довольно прохладно отзывается Наташа. – Ты только затем и явился, чтобы мне об этом сказать? Или заодно хотел еще сдать бутылки?

– Говори! – страстно шепчет Феликс, падая на стул напротив нее. – Говори еще! Все, что тебе хочется!

– Что это с тобой сегодня?

– Не знаю. Меня чуть не задавили. Но главное – я увидел тебя!

– А кого ты ожидал здесь увидеть?

– Я ожидал увидеть Наташку, Наталью Петровну, а увидел фею! Или ведьму! Прекрасную ведьму! Русалку!

– Златоуст, – говорит она ядовито, но с улыбкой. Ей приятно.

– Сегодня ты, конечно, занята, – произносит он деловито.

– А если нет?

– Тогда я веду тебя в «Кавказский»! Я угощаю тебя сациви! Я угощаю тебя хачапури! Мы будем пить коньяк и «Твиши»! И Павел Павлович лично присмотрит за всем.

– Ну, естественно, – говорит она. – Сдадим твои бутылки и гульнем. На все на три на двадцать.

Но тут Феликс и сам вспоминает, что сегодняшний вечер у него занят.

– Наточка, – говорит он. – А завтра? В «Поплавок», а? На плес, а? Как в старые добрые времена!..

– Сегодня в «Кавказский», завтра в «Поплавок». А послезавтра?

– Увы! – честно говорит он. – Сегодня не выйдет. Я забыл.

– И завтра не выйдет, – говорит она. – И послезавтра.

– Но почему?

– Потому что ушел кораблик. Видишь парус?

– Ты прекрасна, – произносит он, как бы не слушая, и пытается взять ее за руку. – Я был слепец. У тебя даже кожа светится.

– Старый ты козел, – отзывается она почти ласково. – Отдай руку.

– Но один-то поцелуй – можно? – воркует он, тщась дотянуться губами.

– Бог подаст, – говорит она, вырывая руку. – Перестань кривляться. И вообще уходи. Сейчас ко мне придут.

– Эхе-хе! – Он поднимается. – Не везет мне сегодня. Ну, а как ты вообще-то?

– Да как все. И вообще, и в частности.

– По-дурацки у нас с тобой получилось.

– Наоборот! Самым прекрасным образом.

– По-деловому, ты хочешь сказать?

– Да. По-деловому.

– А чего же тут прекрасного?

– Без последствий. Это ведь самое главное, диар Феликс, чтобы не было никаких последствий. Ну, иди, иди, не отсвечивай здесь.

Феликс понуро поворачивается к двери, берет авоську и вдруг спохватывается.

– Слушай, Наталья, – говорит он. – У меня же к тебе огромная просьба!

– Так бы и говорил с самого начала.

– Да нет, клянусь, я как тебя увидел – все из головы вылетело. Это я только сейчас вспомнил. У тебя на курсе есть такой Сеня… собственно, не Сеня, а Семен Семенович Долгополов.

– Ну, знаю я его. Лысый такой, из Гортранса. Очень тупой.

– Святые слова! Лысый, тупой и из Гортранса. И еще у него гипертония и зять-пьяница. А ему нужна справка об окончании ваших курсов. Вот так нужна, у него от этого командировка зависит за бугор. Сделай ему зачет, ради Христа. Ты его уже два раза проваливала.

– Три.

– Три? Ну, значит, он мне наврал. Постеснялся. Да пожалей ты его, что тебе стоит? Он говорит, что ты его невзлюбила. А за что? Он жалкий, невредный человечек. Ну, что ты так смотришь, как ледяная? Что он тебе сделал?

– Он мне надоел, – произносит Наташа со странным выражением.

– Так тем более! Сделай ему зачет, и пусть он идет себе на все четыре стороны. Отсвечивать здесь у тебя не будет. Пожалей!

– Хорошо, я подумаю.

– Ну, вот и прекрасно! Ты же добрая, я знаю.

– Пусть он ко мне зайдет завтра в это время.

– Не зайдет! – произносит Феликс, потрясая поднятым пальцем. – Не зайдет, а приползет на карачках! И будет держать в зубах плитку «Золотого якоря»!

– Только не в зубах, пожалуйста, – очень серьезно возражает Наташа.

Вечереет. Феликс предпринимает еще одну попытку избавиться от посуды. Он встает в хвост очереди, голова которой уходит в недра какого-то подвала. Стоит некоторое время, закуривает, смотрит на часы. Затем, потоптавшись в нерешительности, обращается к соседу:

– Слушай, друг, не возьмешь ли мои? По пять копеек отдам.

Друг отзывается с мрачноватым юмором:

– А мои по четыре не возьмешь?

Феликс вздыхает и, постояв еще немного, покидает очередь.

Он вступает в сквер, тянущийся вдоль неширокой улицы, движение на которой перекрыто из-за дорожных работ. Тихая, совершенно пустынная улица с разрытой мостовой, с кучами булыжников, громоздящихся на тротуаре.

Феликс обнаруживает, что на правом его ботинке развязался шнурок. Он подходит к скамейке, опускает на землю авоську и ставит правую ногу на край скамейки, и вдруг авоська его словно бы взрывается – с лязгом и дребезгом.

Невесть откуда брошенный булыжник угодил в нее и произвел в бутылках разрушения непоправимые. Брызги стеклянного лома усеяли все пространство вокруг ног Феликса.

Феликс растерянно озирается. Сквер пуст. Улица пуста. Сгущаются вечерние тени. В куче стеклянного крошева над распластанной авоськой закопался испачканный глиной булыжник величиной с голову ребенка.

– Странные у вас тут дела происходят… – произносит Феликс в пространство.

Он делает движение, словно бы собираясь нагнуться за авоськой, затем пожимает плечами и уходит, засунув руки в карманы.

В шесть часов вечера Феликс входит в зал ресторана «Кавказский». Он останавливается у порога, оглядывая столики, и тут к нему величественно и плавно придвигается метрдотель Павел Павлович, рослый смуглый мужчина в черном фрачном костюме с гвоздикой в петлице.

– Давненько не изволили заходить, Феликс Александрович! – рокочет он. – Дела? Заботы? Труды?

– Труды, вашество, труды, – невнимательно отзывается Феликс. – А равномерно и заботы. А вот вас, Пал Палыч, как я наблюдаю, ничто не берет. Атлет, да и только.

– Вашими молитвами, Феликс Александрович. А паче всего – беспощадная дрессировка организма. Ни в коем случае не распускать себя! Постоянно держать в узде!.. Впрочем, вы-то сюда приходите как раз для другого. Извольте вон туда, к окну. Анатолий Сократович вас уже ждут.

– Спасибо, Пал Палыч, вижу. Кстати, мне бы с собой чего-нибудь. Домой к ужину. Ну там пару калачиков, ветчинки, а? Но в долг, Пал Палыч! А?

– Сделаем.

В этот момент за спиной Феликса раздается оглушительный лязг. Феликс подпрыгивает на метр и в ужасе оборачивается. Но это всего лишь молоденький официант Вася уронил поднос на металлический столик-каталку.

– Шляпа, дырявые руки, – с величественным презрением произносит метрдотель Павел Павлович.

Главный редактор местного журнала Анатолий Сократович Романюк любит в меру выпить, вкусно закусить и угостить приятного, а тем более – нужного человека.

– Ты, Феликс, пойми, что от тебя требуется прежде всего, – произносит он, выставив перед собой вилку с насаженным на нее ломтиком кеты. – Прежде всего требуется выразить ту мысль, что в наше время понятие смысла жизни неотделимо от высокого морально-нравственного потенциала.

Феликс трясет головой.

– Это, Анатолий Сократыч, я все уже понял. Я хочу тебе возразить, что нельзя все-таки так, с бухты-барахты. Надо все-таки заранее, хотя бы за неделю, а еще лучше – за две. Ты сам подумай: разве это мыслимо – за ночь статью написать?

– Журнал должен быть оперативен! Как вы все этого не понимаете? Журнал по своей оперативности должен приближаться к газете, а не удаляться от нее! Ты знаешь, я тебя люблю. Ты сильно пишешь, Феликс, и я тебя люблю. Печатаю все, что ты пишешь. Но оперативности у тебя нет!

– Так я же не газетчик! Я – писатель!

– Вот именно! Писатель, а оперативности нет! Надо вырабатывать! Возьми, к примеру, этого… Курдюкова Котьку. Знаю, поэт посредственный и даже неважный. Но если ты ему скажешь: «Костя! Чтобы к вечеру было!» – будет. Он, понимаешь, как Чехов. За что я его и люблю. Тут же, понимаешь, на подоконнике пристроится – и готово: «По реке плывет топор с острова Колгуева…» Или еще что-нибудь в этом роде.

Феликс спохватывается.

– Ч-черт! Надо же позвонить, узнать, как он там.

– Где? – кричит редактор уже вслед убегающему Феликсу.

В вестибюле ресторана Феликс звонит на квартиру Курдюкова.

– Зоечка, это я, Феликс. Ну, как там Костя вообще?

– Ой, как хорошо, что вы позвонили, Феликс! Я только что от него! Только-только вошла, пальто еще не снимала. Вы знаете, он очень просит, чтобы вы к нему зашли.

– Обязательно. А как же… А как он вообще?

– Да все обошлось, слава богу. Но он очень просит, чтоб вы пришли. Только об этом и говорит.

– Да? Н-ну… Завтра, наверное. Ближе к вечеру.

– Нет! Он просит, чтобы обязательно сегодня! Он мне просто приказал: позвонит Феликс Александрович – скажи ему, чтобы пришел обязательно, сегодня же.

– Сегодня? Хм… – мямлит Феликс. – Сегодня-то я никак. Тут у меня Анатолий Сократыч сидит.

Зоя не слушает его.

– А если не позвонит, говорит, – продолжает она, – то найди его, говорит, где хочешь. Хоть весь город объезди. Что-то у него к вам очень важное, Феликс. И важное, и срочное.

– Ах, черт, как неудобно получается!..

– Феликс, миленький, вы поймите, он сам не свой. Ну забегите вы к нему сегодня, ну хоть на десять минут!

– Ну ладно, ну хорошо, что ж делать.

Феликс вешает трубку. Беззвучно и энергично шевелит губами. На физиономии его явственно изображен бунт.

Когда Феликс входит в палату, Курдюков сидит на койке и с отвращением поедает манную кашу из жестяной тарелки. Он весь в больничном, но выглядит в общем неплохо. За умирающего его принять невозможно. Палата на шесть коек, у окна лежит кто-то с капельницей, а больше никого нет – все ушли на телевизор смотреть футбол.

Увидевши Феликса, Курдюков живо вскакивает и так яро к нему бросается, что Феликс даже шарахается от неожиданности. Курдюков хватает его за руку и принимается пожимать и трясти, трясти и пожимать, и при этом говорит как заведенный, почему-то все время оглядываясь на тело с капельницей и не давая Феликсу сказать ни слова:

– Старик! Ты себе представить не можешь, что тут со мной было! Это же десять кругов ада, клянусь тебе всем святым! Сначала меня рвало, потом меня судороги били, потом меня несло, да как! Стены содрогались! Тридцать три струи, не считая мелких брызг! Страшное дело! Но и они тоже времени не теряли. Представляешь, понабежали со всех сторон, с трубками, с наконечниками, с клистирами наперевес, все в белом, жуткое зрелище, шестеро меня держат, шестеро промывают, шестеро в очереди стоят.

Он все оглядывается и, наступая на ноги, теснит Феликса к дверям.

– Да что ты все пихаешься? – спрашивает Феликс, уже оказавшись в коридоре.

– Давай, старик, пойдем присядем. Вон там у них скамеечка под пальмой.

Они усаживаются на скамеечку под пальмой. В коридоре пусто и тихо, только вдали дежурная сестра позвякивает пузырьками да доносятся приглушенные взрывы эмоций футбольных болельщиков.

– Потом, представляешь, кислород! – с энтузиазмом продолжает Курдюков. – Сюда – трубку, в нос – две. Ну, думаю, все, врезаю дуба. Однако нет! Проходит час, проходит другой, прихожу в себя, и ничего!

– Не понадобилось, значит, – благодушно вставляет Феликс.

– Что именно? – быстро спрашивает Курдюков.

– Ну, этот твой… мафусаил… мафуссалин. Зря, значит, я хлопотал.

– Что ты! Они мне, понимаешь, сразу клизму, промывание желудка под давлением, представляешь? Такой кислород засадили, вредители! Только тут я понял, какая это страшная была пытка, когда в тебя сзади воду накачивают. У меня, понимаешь, глаза на лоб, я им говорю: ребята, срочно зовите окулиста.

И тут Курдюков вдруг обрывает себя и спрашивает шепотом:

– Ты что так смотришь?

– Как? – удивляется Феликс. – Как я смотрю?

– Да нет, никак… – уклоняется Курдюков. – Я вижу, отец, ты малость вдетый нынче, а? Поддал, старик, а?

– Не без того, – соглашается Феликс и, не удержавшись, добавляет: – Если бы не ты, я и сейчас бы еще продолжал с удовольствием.

– Ничего! – с легкомысленным жестом объявляет Курдюков. – Завтра или послезавтра они меня отсюда выкинут, и мы с тобой тогда продолжим. Без балды. Я тебе знаешь какого коньячку выставлю? Называется «Ахтамар», прямо с Кавказа. Это, знаешь, у них такая легенда была: любила девушка одного, а родители были против, а сама она жила в замке на острове…

– Слушай, Костя, – прерывает его Феликс стеснительно, – знаю я эту легенду. Ты меня извини, ради бога, но мне сегодня еще работать всю ночь. Сократыч статью заказал.

– Да-да, конечно! – вскрикивает Курдюков. – Конечно, иди! Что тут тебе со мной? Навестил, и спасибо тебе большое.

Он встает. И Феликс тоже встает – в растерянности и недоумении. Некоторое время они молчат, глядя друг другу в глаза. Потом Курдюков вдруг снова спрашивает полушепотом:

– Ты чего?

– Да ничего. Пойду сейчас.

– Конечно, иди. Спасибо тебе. Не забуду, вот увидишь.

– Ты мне больше ничего не хочешь сказать? – спрашивает Феликс.

– Насчет чего? – произносит Курдюков совсем уже тихо.

– А я не знаю – насчет чего! – взрывается Феликс. – Я не знаю, зачем ты меня выдернул из-за стола. Ни поесть толком не дал, ни выпить. Сократыч обиделся. Мне говорят: срочное дело, необходимо сегодня же, немедленно. Какое дело? Что тебе необходимо?

– Кто говорил, что срочное дело?

– Жена твоя говорила! Зоя!

– Да нет! – объявляет Курдюков и снова делает легкомысленный жест. – Да чепуха это все, перепутала она! Совсем не про тебя речь шла, и было это не так уж срочно. А она говорила – сегодня? Вот дурища! Нет, Феликс, она просто не поняла с перепугу. Ну, напугалась же баба.

Феликс машет рукой.

– Ладно. Господь с вами обоими. Не поняла так не поняла. Выздоровел – и слава богу. А я тогда пошел домой.

Феликс направляется к выходу, а Курдюков семенит рядом, забегая то справа, то слева, то хватая его за локоть, то сжимая его плечо.

– Ну, ты ж не обиделся, я надеюсь… – бормочет он. – Ну, дура же, молодая еще. Не понимает ничего. Ты, главное, знай: я тебе благодарен так, что если ты меня попросишь… о чем бы ты меня ни попросил. Ты знаешь, какого я страху здесь натерпелся? Не дай бог тебе отравиться, Снегирев, ей-богу. Ну, ты не сердишься, да? Ну скажи, не сердишься?

А на пустой лестничной площадке, рядом с телефоном-автоматом, происходит нечто совсем уж несообразное. Курдюков вдруг обрывает свою бессвязицу, судорожно вцепляется Феликсу в грудь, прижимает его к стене и, брызгаясь, шипит ему в лицо:

– Ты запомни, Снегирев! Не было ничего, понял? Забудь!

– Постой, да ты что? – бормочет Феликс, пытаясь отодрать от себя его руки.

– Не было ничего! – шипит Курдюков. – Не было! Хорошенько запомни! Не было!

– Да пошел ты к черту! Обалдел, что ли? – гаркает Феликс в полный голос. Ему удается наконец оторвать от себя Курдюкова, и, с трудом удерживая его на расстоянии, он произносит: – Да опомнись ты, чучело гороховое! Что это тебя разбирает?

Курдюков трясется, брызгается и все повторяет:

– Не было ничего, понял? Не было!.. Ничего не было!

Потом он обмякает и принимается плаксиво объяснять:

– Накладка у меня получилась, Снегирев. Накладка у меня вышла! Институт же секретный, номерной. Не положено мне ничего про него знать. А тебе уж и подавно не положено! Не нашего это ума дело, Феликс! Я вот тебе ляпнул, а они уже пришли и замечание мне сделали. Прямо хоть из больницы не выходи!

Феликс отпускает его. Курдюков, морщась, принимается растирать свои покрасневшие запястья и все бубнит со слезой одно и то же:

– Накладка это. А мне уже влетело. И еще влетит, если ты болтать будешь. Загубишь ты меня своей болтовней! Секретный же! Не положено нам с тобой знать!

– Ну хорошо, хорошо, – говорит Феликс, с трудом сохраняя спокойствие. – Секретный. Хорошо. Ну чего ты дергаешься? Сам посуди, ну какое мне до всего этого дело? Не положено так не положено. Надо, чтобы я забыл, – считай, что я все забыл. Не было и не было, что я – спорю? Что за манера, в самом деле?

Без всякой жалости он отодвигает Курдюкова с дороги и принимается спускаться по лестнице с наивозможной для себя поспешностью. Он уже в самом низу, когда Курдюков, перегнувшись через перила, шипит ему вслед на всю больницу:

– О себе подумай, Снегирев! Серьезно тебе говорю! О себе!

Феликс только сплевывает в сторону.

Дома, в тесноватой своей прихожей, Феликс зажигает свет, кладет на столик объемистый сверток (с едой от Павла Павловича), устало стягивает с головы берет, а затем снимает плащ и принимается аккуратно напяливать его на деревянные плечики.

И тут он обнаруживает нечто ужасное.

В том месте, которое приходится как раз на левую почку, плащ проткнут длинным шилом с деревянной рукояткой.

Несколько секунд Феликс оцепенело смотрит на эту округлую деревянную рукоятку, затем осторожно вешает плечики с плащом на вешалку и, придерживая полу, двумя пальцами извлекает шило.

Электрический блик жутко играет на тонком стальном жале.

И Феликс отчетливо вспоминает:

искаженную физиономию Курдюкова и его шипящий вопль: «О себе подумай, Снегирев! Серьезно тебе говорю! О себе!»;

стеклянный лязг и дребезг и булыжник в куче битого стекла на авоське;

испуганные крики и вопли разбегающейся очереди и тупую страшную морду «МАЗа», накатывающуюся на него, как судьба,

и вновь бормотанье Курдюкова: «Не дай бог тебе отравиться, Снегирев…»

Слишком много для одного дня.

Феликс, не выпуская шила из пальцев, накидывает на дверь цепочку и произносит вслух:

– Вот, значит, какие дела.

Глубокая ночь, дождь. В свете уличных фонарей блестит мокрая листва, блестит брусчатка мостовой, блестят плиты тротуара. Дома погружены во тьму, лишь кое-где горят одинокие прямоугольники окон.

У подъезда десятиэтажного дома останавливается легковой автомобиль. Гаснут фары. Из машины выбираются под дождь четыре неясные фигуры, останавливаются и задирают головы.

Женский голос. Вон три окна светятся. Спальня, кабинет, кухня. Седьмой этаж.

Мужской голос. Странно. Почему у него везде свет? Может, у него гости?

Другой мужской голос. Никак нет. Один он. Никого у него нет.

Кабинет Феликса залит светом. Горит настольная лампа, горит торшер над журнальным столиком с телефоном, горит трехрожковая люстра, горят оба бра над полосатым диваном напротив книжной стенки.

Феликс в застиранной роскошной пижаме работает за письменным столом. Пишущая машинка по ночному времени отодвинута в сторону, Феликс пишет от руки. Заполненная окурками пепельница придавливает стопу исписанных страниц. На углу стола – пустая турка с перекипевшим через край кофе и испачканная кофейная чашечка. Страшное шило лежит тут же, в деревянном ящичке с каталожными карточками.

Звонок в дверь.

Феликс смотрит на часы. Пять минут третьего ночи.

Феликс глотает всухую. Ему страшно.

Он поднимается, идет в прихожую и останавливается перед входной дверью.

– Кто там? – произносит он сипло.

– Открой, Феликс, это я, – отзывается негромко женский голос.

– Наташенька? – с удивлением и радостью говорит Феликс.

Он торопливо снимает цепочку и распахивает дверь.

Но на пороге вовсе не Наташа. Давешний мужчина в клетчатом. Под пристальным взглядом его светлых выпуклых глаз Феликс отступает на шаг.

Все происходит очень быстро. Клетчатый неуловимым движением оттесняет его, проникает в прихожую, крепко ухватывает его за запястья и сразу же прижимает спиной к двери в туалет.

А с лестничной площадки быстро и бесшумно входят в квартиру один за другим:

огромный, плечистый Иван Давыдович в черном плаще до щиколоток, в руке – маленький саквояж, войдя, он только коротко взглядывает на Феликса и проходит в кабинет;

стройная и очаровательная Наталья Петровна с сумочкой на длинном ремешке через плечо нежно улыбается Феликсу и картинно делает ручкой, как бы говоря: «А вот и я!»;

и высокий смуглый Павел Павлович в распахнутом сером пальто, под которым виден все тот же черный фрачный костюм с той же гвоздикой в петлице, с длинным зонтиком-тростью под мышкой, войдя, он приподнимает шляпу и, сверкнув лысиной, приветствует Феликса легким поклоном.

Феликс (обалдело). Пал Палыч?

Павел Павлович. Он самый, душа моя, он самый.

Феликс. Что случилось?

Павел Павлович ответить не успевает. Из кабинета раздается властный голос:

– Давайте его сюда!

Клетчатый ведет Феликса в кабинет. Иван Давыдович сидит в кресле у стола. Плащ его небрежно брошен на диван, саквояж поставлен у ноги.

Феликс. Что, собственно, происходит? В чем дело?

Иван Давыдович. Тихо, прошу вас.

Клетчатый. Куда его?

Иван Давыдович. Вот сюда. Сядьте, пожалуйста, на свое место, Феликс Александрович.

Феликс. Я сяду, но я хотел бы все-таки знать, что происходит.

Иван Давыдович. Спрашивать буду я. А вы садитесь и отвечайте на вопросы.

Феликс. Какие вопросы? Ночь на дворе.

Слегка подталкиваемый Клетчатым, он обходит стол и садится на свое место напротив Ивана Давыдовича. Он растерянно озирается, и по лицу его видно, что ему очень и очень страшно.

Хотя, казалось бы, чего бояться? Наташа мирно сидит на диване и внимательно изучает свое отражение в зеркальце, извлеченном из сумки. Павел Павлович обстоятельно устраивается в кресле под торшером и ободряюще кивает оттуда Феликсу. Вот только Клетчатый… Он остался в дверях – скрестивши ноги, прислонился к косяку и раскуривает сигарету. Руки его в черных кожаных перчатках.

Иван Давыдович. Сегодня в половине третьего вы были у меня в институте. Куда вы отправились потом?

Феликс. А кто вы, собственно, такие? Почему я должен…

Иван Давыдович. Потому что. Вы обратили внимание, что сегодня вы трижды только случайно остались в живых?.. Ну, вот хотя бы это. (Он берет двумя пальцами страшное шило за кончик лезвия и покачивает перед глазами Феликса.) Два сантиметра правее – и конец! Поэтому я буду спрашивать, а вы будете отвечать на мои вопросы. Добровольно и абсолютно честно. Договорились?

Феликс молчит. Он сломлен.

Иван Давыдович. Итак, куда вы отправились от меня? Только не лгать!

Феликс. В дом культуры. Железнодорожников.

Иван Давыдович. Зачем?

Феликс. Я там выступал. Перед читателями. Вот гражданин может подтвердить. Он меня видел.

Клетчатый. Правильно. Не врет.

Иван Давыдович. Кто была та полная женщина в очках?

Феликс. Какая женщина?.. А, в очках. Это Марья Леонидовна! Она зав. библиотекой.

Иван Давыдович. Что вы ей рассказывали?

Феликс. Я? Ей?

Иван Давыдович. Вы. Ей.

Клетчатый. Рассказывал, рассказывал! Минут двадцать у нее в кабинете просидел.

Феликс. Что значит – просидел? Ну, просидел. Она мне путевку заверяла. Договаривались о следующем выступлении. Она меня просила в район выехать. И ничего я ей не рассказывал! Что за подозрения? Скорее уж это она мне рассказывала.

Иван Давыдович. Итак, она заверила вам путевку. Куда вы отправились дальше?

Феликс. На курсы! Наташа, скажи ему!

Наташа. Феликс Александрович, ты не волнуйся. Ты просто рассказывай все, как было, и ничего тебе не будет.

Феликс. Да я и так рассказываю все, как было.

Иван Давыдович. Кого еще из знакомых вы встретили на курсах?

Феликс. Ну, кого… (Он очень старается.) Этого… ну, Валентина, инженера, из филиала, не знаю, как его фамилия. Потом этого, как его. Ну, такой мордастенький.

Иван Давыдович. И о чем вы с ними говорили?

Феликс. Ни о чем я с ними не говорил. Я сразу прошел к Наташе… к Наталье Петровне.

Иван Давыдович. Потом вы оказались в ресторане. Зачем?

Феликс. Как это – зачем? Поесть! Я же целый день не ел. Между прочим, из-за этого вашего Курдюкова!

Иван Давыдович. А почему вас там дожидался Романюк?

Феликс. Он заказал мне статью. О морально-нравственном потенциале. О смысле жизни современного человека. Вот я ее пишу, вот она!

Иван Давыдович. А зачем вам понадобилось рассказывать ему про Курдюкова?

Феликс. Про Курдюкова?

Иван Давыдович. Да! Про Курдюкова!

Феликс. Ничего я ему не рассказывал про Курдюкова! С какой стати?

Павел Павлович. Ну как же не рассказывали? Только и слышно было: Курдюков, Курдюков.

Произнеся эти слова, Павел Павлович поднимается, секунду смотрит на телефон, выдергивает телефонный шнур из розетки и снимает аппарат со столика на пол. Затем произносит: «Эхе-хе…» и направляется к двери на кухню.

Иван Давыдович (раздраженно). Павел… э… Павлович! Я не понимаю, неужели вы не можете десять минут подождать?

Павел Павлович (приостановившись на мгновение в дверях). А зачем, собственно, ждать? (Издевательским тоном.) Курдюков, Курдюков.

Он скрывается на кухне, и оттуда сейчас же доносится лязг посуды.

Феликс (нервно кричит ему вслед). Не было этого! Может быть, и упоминали мы его один или два раза. С какой стати? (Ивану Давыдовичу.) А если бы даже я ему и рассказал? Что тут такого?..

Иван Давыдович. Значит, вы все-таки рассказали ему про Курдюкова.

Феликс. Да не рассказывал я! Скорее это уж Романюк мне о нем рассказывал! Как Курдюков свои стишки пишет, и все такое. А я про Курдюкова только и сказал, что он отравился и я еду к нему в больницу. И все. И больше ничего.

Иван Давыдович. А о том, что Курдюков послал вас ко мне?

Феликс. Да господи! Да конечно – нет! Да ни единого слова!

Наступает внезапная тишина. Феликс обнаруживает, что все с жадным вниманием смотрят на него. В тишине отчетливо слышно, как Павел Павлович на кухне чем-то побрякивает и напевает неопределенный мотивчик.

Иван Давыдович (вкрадчиво). То есть вы уже тогда поняли, о чем можно говорить, а о чем нельзя?

Феликс молчит. Глаза его растерянно бегают.

Иван Давыдович. Феликс Александрович, будет лучше всего, если вы сами, без нашего давления, добровольно и честно расскажете нам: с кем вы сегодня говорили о Курдюкове, что именно говорили и зачем вы это делали. Я очень советую вам быть откровенным.

Феликс. Да господи! Да разве я скрываю? С кем я говорил о Курдюкове? Пожалуйста. С кем я говорил… Да ни с кем я не говорил! Только с одним Романюком и говорил. Да, конечно! С женой Курдюкова говорил, с Зоей!.. Она мне сказала, чтобы я поехал к нему в больницу, и я поехал. И все. Все! Больше ни с кем!

На кухне снова слышится звон посуды, и в кабинете появляется Павел Павлович. На нем кухонный фартук, в одной руке он держит шипящую сковородку, в другой – деревянную подставку для нее.

Павел Павлович. Прошу прощения. Не обращайте внимания. Я у вас, Феликс Александрович, давешнюю ветчину там слегка… Вы уж не обессудьте.

Феликс (растерянно). Да ради бога. Конечно!

Иван Давыдович (раздраженно). Давайте не будем отвлекаться! Продолжайте, Феликс Александрович!

Но Феликс не может продолжать. Он с испугом и изумлением следит за действиями Павла Павловича. Павел Павлович ставит сковородку на журнальный столик и, нависнувши над нею своим большим благородным носом, извлекает из нагрудного кармана фрака черный плоский футляр. Открыв этот футляр, он некоторое время водит над ним указательным пальцем, произносит как бы в нерешительности: «Гм!» и вынимает из футляра тонкую серебристую трубочку.

Клетчатый (бормочет). Смотреть страшно.

Павел Павлович аккуратно отвинчивает колпачок и принимается капать из трубочки в яичницу – на каждый желток по капле.

Наташа. Какой странный запах. Вы уверены, что это съедобно?

Павел Павлович. Это, душа моя, «ухэ-тхо»… в буквальном переводе – «желчь водяного». Этому составу, деточка, восемь веков.

Иван Давыдович (стучит пальцем по столешнице). Довольно, довольно! Феликс Александрович, продолжайте! О чем вы говорили с Романюком?

Феликс (с трудом отрываясь от созерцания Павла Павловича). О чем я говорил с Романюком?.. Он попросил меня написать статью. Срочно. Сегодня же. Вот эту. (Он касается пальцем стопки бумаг под пепельницей.)

Иван Давыдович. А о чем вы договорились с Курдюковым в больнице?

Феликс. С Курдюковым? В больнице? Н-ну. Ни о чем определенном мы не договаривались. Он обещал поставить бутылку коньяку, и мы договорились, что ее разопьем. Его ведь не сегодня завтра выпишут.

Иван Давыдович. И все?

Феликс. И все.

Иван Давыдович. И ради этого вы поперли на ночь глядя через весь город в больницу?

Феликс. Н-ну. Это же почти рядом. И потом, просил же человек.

Иван Давыдович. Курдюков – ваш хороший друг?

Феликс. Что вы! Мы просто соседи! Раскланиваемся. Я ему – отвертку, он мне пылесос.

Иван Давыдович. Понятно. Посмотрите, что у вас получается. Не слишком близкий ваш приятель, чувствующий себя уже вполне неплохо, вызывает вас поздно вечером к себе в больницу только для того, чтобы пообещать распить с вами бутылку коньяка. Я правильно резюмировал ваши показания?

Феликс. Д-да.

Иван Давыдович. Вы бросили на середине деловой разговор с вашим работодателем, вы забыли, что вам предстоит всю ночь корпеть над работой, – и ради чего?

Феликс. Откуда я знал? Откуда мне было знать? Ведь мне его жена баки забила: срочно, немедленно!

Иван Давыдович. О чем вы сговорились с Курдюковым в больнице?

Феликс. Ей-богу, ни о чем!

Иван Давыдович поворачивается и смотрит на Клетчатого. Тот, раскуривая очередную сигарету, отрицательно мотает головой.

Иван Давыдович (Клетчатому). Вы полагаете?..

Клетчатый. Врет.

Иван Давыдович (с упреком). Феликс Александрович, ведь я же предупреждал вас.

Феликс (трусливо). В чем, собственно, дело?

Клетчатый. Брешет он, сучий потрох! Не знаю, о чем они там сговорились, но на лестнице было у них крупное объяснение! Он же по ступенькам ссыпался – весь красный был, как помидор!

Феликс. Так я и не скрываю! Я и был злой! Я бы ему врезал, если бы не больница!

Клетчатый (уверенно). Врет. Врет. Я же вижу: где правда, там правда, а здесь – врет!..

Павел Павлович (негромко). А всего-то и надо было вам, Ротмистр, сделать два шага вверх по лестнице, вот вы бы все и услышали, а мы бы здесь не гадали.

Клетчатый (смиренно). Виноват, ваше сиятельство. Однако были некоторые причины. А пусть-ка этот аферист объяснит нам, господа, что означали слова: «О себе подумай, Снегирев! О себе!» Эти слова я слышал прекрасно и никак не могу взять в толк, к чему бы они!

Иван Давыдович. О чем вы сговорились с Курдюковым?

Феликс. Да ни о чем мы не сговаривались! Ей-богу же – ни о чем!

Иван Давыдович. О чем вы сговорились с Курдюковым?

Феликс. Господи! Да что вы ко мне пристали, в самом деле? Нечего мне вам добавить!

Иван Давыдович. О чем вы сговорились с Курдюковым?