Текст книги "Вальс для Наташки"

Мелодия

– Пап, а пап, вставай! – услышал я сквозь сон голос Наташки и открыл глаза. За окном было темно, я зажёг лампу и посмотрел на будильник. Он показывал десять минут шестого.

– Ты что проснулась в такую рань? – удивился я.

– А мы не опоздаем?

– Куда? – переспросил я и, тут же вспомнив, сказал: – Я ведь тебе уже говорил. Магазины открываются с десяти часов.

– Вдруг этот, как наша булочная, с полвосьмого.

– Не говори глупостей! Поворачивайся на правый бок и засыпай.

– Я только на животе могу, – помолчав, отозвалась Наташка, и я выключил свет…

Будильник резко зазвонил над самым моим ухом, и я мгновенно накрыл его ладонью. Потом посмотрел на дочь.

Наташка лежала на животе, уткнувшись носом в подушку, и тихо посапывала.

Я быстро прошёл в ванную, умылся, на кухне осмотрел наши запасы и, наткнувшись на купленную дня два назад картошку, принялся за работу.

Тонкая картофельная соломка уже весело потрескивала на сковородке, когда в дверях появилась Наташка.

Она потянулась, ладошками потёрла глаза и пропела:

– А какой мне сон приснился!

– Какой? – поинтересовался я, снял сковородку с огня и поставил на стол.

Наташка мгновенно ухватила золотистую соломку, подула на неё и отправила в рот.

– Обожжёшься!

– Не-а, – успокоила меня дочь. – Что я, маленькая, что ли? А сон мне приснился такой. Будто фортепиано уже стоит у нас в комнате и я на нём играю.

– Так это сон в руку.

– В какую руку? – удивилась Наташка.

– Говорят так: сон в руку. Значит, сбудется, что приснилось.

– И цвет сбудется? Мне приснилось – оно светлое и блестящее, как зеркало.

– А что! Светлая полировка очень красива.

– Я тебе сон ещё недорассказала! Знаешь, какую вещь я на фортепиано играла? «К Элизе»… Очень давно жила такая девочка, и композитор Бетховен никак не мог придумать, что подарить ей в день рождения. А потом сочинил эту пьесу и подарил. Это мне Альберт рассказал, – похвасталась Наташка… – Ой, уже целых полдесятого! Нам ведь идти нужно!

И, быстро собравшись, мы вышли на улицу…

Голубенький троллейбус довёз нас до ЦУМа, и мы сразу направились в отдел музыкальных инструментов. От великого множества инструментов мы сначала немного растерялись. На длинных полках были разложены баяны и красивые перламутровые аккордеоны, под ними висели скрипки в изогнутых чёрных футлярах. А на полу, в окружении гитар, устроился большой барабан.

В конце отдела, закрывая прозрачную стеклянную витрину, стояли большие ящики. Их края аккуратно были стянуты железными болтами, а на дощатых боках чёрной краской было выведено: «Ср. – Аз. жел. дорога».

– Вон, вон они! – обрадовалась Наташка и потащила меня к ним.

Мы подошли, и дочь приложила ухо к ящику.

– Ты чего? – удивился я.

– Тихо, я слушаю. Альберт сказал, что фортепиано само выбирает, к кому пойти жить.

– Как выбирает?

– А вот так. Нужно приложить к нему ухо и сильно-сильно прислушаться. И если фортепиано захочет, то зазвучит музыка. Альберт себе так и выбрал.

– Не говори глупостей! Вечно тебе в голову лезет всякая ерунда.

– И совсем не ерунда. Просто ты ничему не веришь.

– Ладно, делай, что хочешь. Всё равно ведь тебя переспорить невозможно. Я пока с продавцом поговорю.

Разговаривая с продавцом, я несколько раз оборачивался и смотрел на дочь.

Закрыв глаза, она прижимала голову к каждому ящику, и я заметил, как по её веснушчатому носу скатываются капельки пота.

– Вот. Вот оно! – вдруг обрадованно закричала Наташка. – Папа, давай купим это!

Я развёл руками.

Продавец достал плоскогубцы, быстро развинтил болты, маленьким ломиком поддел доску, ещё одну, вытащил целый ворох бумаги, и мы увидели матовый тёмный бок фортепиано.

Дневной свет падал на него через стеклянную витрину, и мне показалось, что фортепиано, освобождённое из заточения, тоже пристально и внимательно разглядывает нас с Наташкой.

– Ты же хотела светлое, – сказал я.

– Светлые инструменты здесь! – продавец легонько постучал по соседнему ящику и вопросительно взглянул на нас. – Раскрыть?

– Нет-нет, – быстро произнесла Наташка. – Нам нужно только это фортепиано!

Продавец равнодушно пожал плечами и поинтересовался:

– Проверять будете? Или так возьмёте?

– Будем, обязательно будем, – сказал я.

Я открыл крышку, прочитал золотые буквы на ней – «РИГА», нажал на какую-то клавишу, и она прозвучала тепло и нежно.

– Очень хороший звук, – подтвердил продавец. – Не то что у всяких там «Ласточек» и «Октав».

– Ладно, – согласился я. – Выписывайте чек…

Наше фортепиано осторожно погрузили в машину, и шофёр спросил:

– Куда ехать?

– Улица Пушкинская, – быстро сказала Наташка. – Знаете, за книжным магазином?

– Доедем, – сказал шофёр. – Ну что, садитесь в кабину.

– А можно мы в кузове поедем? – попросила Наташка.

– Хорошо. Только держитесь покрепче…

Мы с Наташкой сидели на корточках, упираясь спинами в деревянный борт. На поворотах машину чуть потряхивало, и мы держались за фортепиано. Обвязанное верёвками, оно стояло крепко и вместе с нами ехало домой.

– А хочешь знать, почему я его выбрала? – вдруг спросила Наташка.

Я кивнул.

– Приложи, приложи к нему ухо. Только сперва сосредоточься.

Я наклонился и приложил голову к фортепианному боку. Он был прохладный и гладкий. Как советовала дочь, я сосредоточился и закрыл глаза.

Сначала я ничего не услышал, но потом очень тихо и отчётливо мне послышались какие-то звуки. Вначале отдельные и несвязные, они постепенно находили друг друга, складываясь в тёплую нежную мелодию.

Номер первый. «Василёк»

Наш телефон вызвенел звонкую нетерпеливую трель, и Наташка сказала:

– Возьми трубку, мне сейчас отрываться нельзя.

Я посмотрел, как дочь, высунув от напряжения кончик языка, выводит в тетрадке палочки, линии, кружочки – готовится к школе, и подошёл к телефону.

– Слушаю! – произнёс я, прижимая к уху тёплый пластмассовый круг.

– Что же вы не посещаете музыкальную школу? – спросили на другом конце провода.

– Извините, – растерялся я. – Завтра обязательно посетим.

– Вот завтра как раз и не нужно, потому что мои рабочие дни – среда и суббота. Да, забыла представиться. Ирина Георгиевна, ваш преподаватель по фортепиано… И у меня просьба. Вы не сможете приехать в школу сейчас?

Я обернулся, посмотрел на часы. Они показывали двадцать минут седьмого.

– А не поздно? – осторожно спросил я.

– Я работаю до восьми. И если приедете, можно будет уточнить расписание и вообще сразу начать заниматься… Но, может, вы далеко живёте?

– Две остановки на троллейбусе.

– Вот и прекрасно. Тогда буду ждать в тридцать пятом классе. Это на втором этаже, четвёртая дверь направо. Найдёте?..

– С кем так долго разговаривал? – поинтересовалась Наташка.

– С Ириной Георгиевной, твоим новым преподавателем по фортепиано. Она нас ждёт в музыкальной школе. Так что давай собираться.

– Эта Ирина Георгиевна – старая или молодая?

– Не знаю, – пожал я плечами… – Хотя по голосу показалась пожилой.

– А она строгая?

– С тобой как раз нужно быть построже. Наташка, не копайся так долго!

– Я не копаюсь, а собираю ноты.

Я взял Наташкину музыкальную папку с маленьким выпуклым портретом Чайковского на обложке и удивился.

– Почему такая тяжёлая?

– Я же не знаю, какие ноты будут нужны, поэтому на всякий случай все-все положила…

Наконец мы вышли из дома.

Я повесил Наташкину папку на плечо и взял дочь за руку.

– Пап, – вдруг хитро спросила Наташка. – Тебе ведь правда тяжело, а вон как раз свободное такси. Давай остановим?

Машина с зелёным огоньком сбоку ветрового стекла затормозила рядом с нами.

– В музыкальную школу, пожалуйста, – сказала Наташка.

– Что это вы в школу припозднились? – поинтересовался водитель.

Его мускулистые, покрытые густым золотистым пушком руки спокойно и уверенно лежали на баранке.

– Там Ирина Георгиевна ждёт, – объяснила Наташка. – У меня сегодня первый урок будет.

– Значит, так сказать, с почином. На чём же учиться станешь?

– На фортепиано.

– Конечно, фортепиано, ничего не скажешь, хороший инструмент, – сказал водитель, до отказа выжал педаль газа, и машина проскочила перекрёсток на жёлтый свет. – Но я больше баян уважаю. Когда-то в молодости баловался…

– А сейчас? – спросил я.

– Всё недосуг. Правда, на днях достал его с антресолей, а сын смеётся. Кому, батя, говорит, нужен твой баян? Теперь в моде электрогитары и, как там их, синтезаторы… А по мне баян лучше – он человеческим голосом разговаривает. Не то что вся эта электроника… Ну вот ваша музыкалка, приехали.

– Спасибо, – сказал я и протянул деньги.

– В следующий раз возьму, – отказался водитель. – Вы сегодня у меня тоже вроде почина, первые пассажиры – только в смену заступил. И девочка на внучку мою похожа. Так что в следующий раз…

Мы вошли в музыкальную школу, поднялись на второй этаж и нашли четвёртую дверь направо. Из-за неё доносилась музыка.

– Как красиво играют! – восторженно произнесла Наташка. – Давай посмотрим, кто?

И она приоткрыла дверь.

За большим коричневым роялем сидела пианистка. Её тонкие пальцы быстро и легко порхали по клавишам и, казалось, вытягивали из них прозрачные серебряные нити.

Мы стояли и слушали.

– Ап-чхи! – вдруг громко чихнула Наташка.

Пианистка обернулась и внимательно посмотрела на нас.

– Извините, – сказала дочь, покраснев, – я не нарочно.

– Так ты и есть Наташка, которая будет у меня заниматься?

– Да, – подтвердил я.

– Пап, какая она молодая! – прошептала Наташка мне на ухо.

Она действительно была совсем молодая – Ирина Георгиевна, наша новая учительница по фортепиано. Она встала из-за рояля, тонконогая, на высоких каблуках, одетая в синий вельветовый костюм, а когда она улыбалась, на её щеках появлялись ямочки.

– Вы тоже меня извините, – сказала Ирина Георгиевна, – что заставила прийти. У вас, наверное, были другие планы.

– Вовсе нет! Дочь обрадовалась вашему звонку, даже все свои ноты собрала.

– Не все, – вздохнула Наташка. – Дома самые толстые остались: сонаты Бетховена и рапсодии Листа… Ирина Георгиевна, а что вы играли?

– Экспромт Шуберта. А сонаты и рапсодии пока давай отложим. Тебе они ещё не скоро понадобятся.

– Ладно. А кто такой Шуберт?

– Великий немецкий композитор. Про него я тебе как-нибудь расскажу… Теперь и у меня есть несколько вопросов. Первый. Вы приобрели инструмент?

– Да. Марки «РИГА», – ответил я.

– «РИГА» – прекрасный инструмент, – одобрила Ирина Георгиевна. – Значит, дело за малым: научиться на нём играть… Вон в твоей папке, Наташа, нотная тетрадь. Достань.

– В простой школе буквы пишут на других, – сообщила Наташка.

– А для чего они нужны, знаешь?

– Конечно. Чтобы уметь читать.

– Так и в музыке. Сначала нужно выучить ноты. В нотной тетрадке сколько линеечек?

– Пять.

– Правильно. На них и живут ноты. Кстати, здесь нарисован скрипичный ключ. Тебе кто-то показал?

– Это её товарищ, Альберт, – объяснил я. – Он тоже в музыкальной школе занимается.

– Ещё я целых пять нот знаю, – похвасталась Наташка. – До, ре, ми, фа и соль.

– Очень хорошо, – похвалила Ирина Георгиевна. – Давай потренируемся.

Она открыла ноты и показала карандашом на верхнюю строчку.

– Какая первая? – спросила она.

– Соль, – сказала Наташка. – На второй линеечке.

– Правильно. А эта?

Я посмотрел на дочь. Её лицо было сосредоточенным, и она что-то шептала про себя.

– До, – произнесла Наташка. – На первой добавочной.

– Правильно. Только нужно выучить как следует и отвечать сразу. Теперь попробуем разобрать самый первый номер. Василёк. Смотри внимательно! Ноты здесь закрашенные, с палочками сбоку. Такие ноты называются четвертями и считаются на «раз и». Счёт нужен для того, чтобы играть ровно, ритмично… Подожди, подожди. Пальцы ставь округло и согни первый палец, вот так, пусть он смотрит на остальные. Теперь очень мягко нажимай на клавишу.

Ирина Георгиевна взяла Наташку за руку, плавно повела вниз.

– Раз, – произнесла Наташка и нажала на ноту фа.

– Палец ставь точно на подушечку, тогда звук не будет резким. И пожалуйста, не забывай про счёт.

– А можно со словами? – попросила Наташка. – А то со счёта сбиваюсь.

– Хорошо.

– Ва-си-лёк. Ва-си-лёк, – медленно, спотыкаясь, Наташка разбирала свой первый номер, и я переживал за неё, видя, как трудно ей сразу думать и про пальцы, и о том, какая будет следующая нота, выдерживать ритм, следить, чтобы кисть не зажималась сама собой, а локти не прижимались к туловищу…

– Устала? – спросила Ирина Георгиевна и посмотрела на часы. – Смотри-ка, как незаметно сорок пять минут прошли, – удивилась она.

– А я ни капельки не устала, – сказала Наташка. – Ну, может, чуть-чуть.

– Вот и прекрасно. Приедешь домой – обязательно повтори расположение нот на линеечках, длительности и этот номер. Сейчас я тебе в дневник запишу.

Она взяла Наташкин дневник, раскрыла на первой странице и записала домашнее задание.

– А отметку поставите? – попросила Наташка.

– Придётся, за усердие, – улыбнулась Ирина Георгиевна и вывела в дневнике четвёрку…

Домой мы возвращались на троллейбусе. Пассажиров в салоне почти не было, мы устроились на кожаном сиденье рядом с кабиной водителя и стали смотреть в окно. За окном медленно проплывали дома, синяя неоновая надпись «Аптека», в которой часто-часто мигала буква «е», магазин «Промтовары», булочная, и нам уже нужно было сходить. Но Наташка закрыла глаза, прижалась к моему плечу и прошептала:

– Так хорошо отдыхается. Давай, папа, проедем ещё немножко. А потом весь вечер я буду учить первый номер. «Василёк».

Концерт

Мы приоткрыли дверь и заглянули в класс. Ирина Георгиевна сидела за роялем и на его закрытой крышке что-то быстро записывала в дневник пятикласснику Стремоусову.

– Здравствуйте, Ирина Георгиевна, – громко поздоровались мы.

Наша учительница обернулась, посмотрела на нас и вдруг сказала:

– Хочу вам сообщить, что сегодня урока не будет.

– Везёт же некоторым, – вздохнув, позавидовал Стремоусов. – Ирина Георгиевна, а можно в следующий раз я на урок не приду?

– Тебе, Володя, только разреши, с радостью музыку забросишь. И почему ленишься? Ведь скоро экзамен.

– Да я не ленюсь, – опять вздохнул Стремоусов. – Я сам не знаю, что это. Как подхожу к пианино, сразу голова кружиться начинает… Может, это болезнь такая? – с надеждой спросил он.

– Знаешь что, попроси-ка маму зайти ко мне в школу, – предложила Ирина Георгиевна, – а то эту твою болезнь очень легко запустить… А у тебя, Наташа, урока не будет потому, что сегодня концерт пианиста Эмиля Гилельса. Когда-нибудь слышала о нём?

– Ага, – обрадовалась моя дочь. – Я по телевизору смотрела, как он играл. Ещё такую быструю-быструю вещь… А, вот, вспомнила. Нри… При… Прилюдию!

– Правильно будет – прелюдия. А вообще молодец. Очень хорошо, что стараешься запомнить.

– Ирина Георгиевна, а вы пойдёте на концерт?

– Обязательно! – она взглянула на часы. – Ого, уже нужно торопиться. Значит так. К следующему уроку заданее остаётся прежним. Договорились?

– А можно мы к вам присоединимся? – попросил я.

– Конечно…

…Мы все сидим на галёрке. Наташка, съехав на кончик стула, положила руки и подбородок на полированный широкий барьер. Галёрка козырьком нависает над партером, обрываясь где-то над девятым рядом, и мы рассматриваем головы, затылки стоящих в проходе людей, стены зала, обшитые деревянными реечками, сцену со сдвинутыми к краю пультами, выдвинутый на середину рояль.

Яркий свет отвесно падает на его блестящую, похожую на крыло огромной птицы, крышку, плавно стекает на струны, высвечивает ослепительно-белые клавиши.

– Ирина Георгиевна, – почему-то шёпотом спрашивает Наташка. – А что на рояле написано? Во-он, сбоку.

– «Стейнвей». Название фирмы, которая делает лучшие в мире рояли.

– А почему в музыкальной школе нет ни одного «Стейнвея»?

– Что ты, Наташка, – смеётся Ирина Георгиевна. – В нашем городе их всего два. Я, когда училась в консерватории, несколько раз на нём играла. Удивительное ощущение! Будто просто нажимаешь на клавиши, а играет он сам. И звук удивительный. Как человеческий голос…

Мы и не заметили, как на сцене появилась женщина в блестящем чёрном платье.

– Внимание! Сегодня в Большом зале консерватории выступает Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, народный артист Советского Союза, профессор Московской консерватории Эмиль Гилельс! – громко объявила она и после паузы добавила:

– В концерте прозвучат произведения Рахманинова.

Небольшая скрипучая дверь сбоку сцены приоткрылась, из-за неё показался невысокий человек в чёрном фраке, и, пока он шёл к роялю, я вглядывался в его суровое, будто высеченное из камня, лицо.

Среди аплодисментов он чуть склонил голову – седые длинные волосы упали ему на лоб, он нетерпеливо поправил их ладонью, сел за рояль, бросил тяжёлые руки на клавиши, и первые три ноты знаменитой до-диез-минорной рахманиновской прелюдии ударили в зал.

Медленно и скорбно они повисли в воздухе. Мне показалось, что воздух сразу стал густым, как кисель. Я хватал и хватал его широко раскрытым ртом, но почему-то никак не мог надышаться, а в ушах и в голове всё время гулким набатом бились эти три ноты…

Последний звук прелюдии медленно истаял, пианист откинулся назад и достал платок.

Я оглянулся.

Вокруг меня, сзади, внизу, в партере, плыла ослепительная тишина, только где-то под потолком чуть слышно потрескивала в плафоне трубка дневного света.

И словно боясь, что кто-то растревожит эту тишину, Гилельс начал играть этюды-картины.

Я закрыл глаза.

Ранний утренний туман, висящий над неширокой речушкой, лениво наползающий на луг, где пасётся лощадь… Косой скучный дождь, моросящий уже несколько дней… Чьё-то грустное, может быть – моё, лицо за мокрым оконным стеклом… Бледная радуга над лесом… Неподвижные чёрные грачи на вспаханном поле… Невыспавшееся мамино лицо… Моё давнее, полузабытое детство…

«Браво!» «Бис!» «Браво!»

Зал будто взорвался. И я, и Наташка, и Ирина Георгиевна до боли и онемения колотили ладонью о ладонь и тоже кричали:

– Браво!

Гилельс тяжело встал из-за рояля, поклонился, поднял голову, и мы увидели его усталое, посеревшее лицо, крупные капли пота на лбу. Он поклонился ещё раз и медленно ушёл со сцены…

…На улице было уже темно и тихо, только вдалеке, в Парке культуры, духовой оркестр еле слышно выводил старинный вальс «Амурские волны».

Мы пешком пошли к троллейбусной остановке, и Наташка вдруг спросила:

– Ирина Георгиевна, а когда-нибудь я смогу так играть? Вы не бойтесь, я буду очень стараться.

Но Ирина Георгиевна улыбнулась и ничего не ответила.

Триллион коробочек

– Наташка, – сказал я вечером. – А ведь тебе завтра придётся посидеть дома одной.

– Это ещё почему? – мгновенно насторожилась дочь. – Завтра воскресенье. А ты ещё когда обещал сводить меня в зоопарк. Я вздохнул.

– Зоопарк отменяется. Наш проектный институт выезжает на сбор хлопка.

– И я хочу на сбор хлопка, – быстро сказала Наташка.

– Подумай сама, – попробовал я отговорить дочь. – Утром придётся очень рано встать. А ведь по воскресеньям ты всегда спишь до пол-одиннадцатого. И «Утреннюю почту» пропустишь. С Боярским и Пугачёвой!

– Пусть, – решительно произнесла Наташка. – Что я, рано вставать не умею? А в Боярском я недавно разочаровалась. Мне теперь Валерий Леонтьев нравится… И потом, как растёт хлопок, я только по телевизору видела.

– Так и растёт. Обыкновенно.

– Это для тебя обыкновенно!

– Хорошо, – сдался я. – Тогда давай думать, что с собой взять.

– А что берут на хлопок?

– Во-первых, в чём ты поедешь?

– В джинсах и майке. Ну знаешь, ещё на которой японский каратист нарисован.

Я кивнул и продолжил:

– Во-вторых, осталось выяснить, что у нас есть из продуктов.

– Это я, не открывая холодильника, могу рассказать! Полкило колбасы по два пятьдесят, буханка хлеба, восемь яиц, только одно я нечаянно треснула, банка консервов, пакет молока – оно уже два дня стоит, скисло, наверное, свёкла и морковка.

– Негусто, – вздохнул я и посмотрел на часы. – «Гастроном» уже закрыт. Вечно вспоминаю обо всём в последнюю минуту.

– Что ты волнуешься? Можно подумать, что едем на целый месяц.

– Ты просто не представляешь, какой завтра будет у тебя аппетит.

– Почему?

– Потому что будем работать на свежем воздухе.

Наташка помолчала минуту и произнесла:

– Подумашь! Я и так почти целый день на улице играю, а есть совсем не хочу.

– Потому что просто играешь. А завтра поможешь республике собрать шесть миллионов тонн.

– А сколько нужно коробочек, чтобы столько хлопка получилось?

– Сейчас сосчитаю… Одна коробочка весит примерно шесть граммов. Значит… триллион коробочек.

– А триллион больше миллиона?

– Намного! Триллион – это миллион миллионов.

Наташка задумалась, а потом уважительно произнесла:

– Я и не думала, что хлопок так трудно собирать…

…Я встал, когда за окном было ещё совсем темно, достал из шкафа Наташкины джинсы и майку с японским каратистом, упаковал в пакет провизию, заварил чай и только потом разбудил дочь.

Она мгновенно проснулась – даже не стала, как обычно, переворачиваться на другой бок, делая вид, что не слышит, – и пошла в ванную умываться.

Потом мы быстро позавтракали и вышли из дома…

На сборном пункте большие автобусы, похожие на спящих слонов, вытянулись в длинную колонну, и мы медленно пошли вдоль неё.

– Папа, смотри! Вон ваш институт!

В раскрытое автобусное окно нам помахала директорская секретарша Верочка.

Я подсадил Наташку, вошёл в салон, поздоровался со всеми.

– Наташка, когда же я тебя последний раз видела? – спросила Верочка. – Вспомнила. У нас в интституте, на ёлке. Как ты выросла… Садись со мной рядом!

– А я с собой шахматы захватил, – обратился ко мне наш институтский бухгалтер Иван Сергеевич. – Ехать нам долго, так что самое время принести жертву богине Каиссе.

Мы расставили на доске фигуры, и я сделал первый ход.

Наш автобус медленно и осторожно тронулся с места и, постепенно набирая скорость, покатил по шоссе…

– Ой, смотрите, хлопок! – громко закричала Наташка. – И как много!

Я посмотрел в окно.

От шоссе, насколько хватало взгляда, тянулись белоснежные хлопковые поля. Мне показалось, будто ночью прошёл сильный снегопад, потом снег расстаял, и только хлопковые кусты удержали на себе его пушистые хлопья.

Автобусная колонна остановилась, распахнулись створки дверей, и Наташка первая прыгнула на землю.

– Товарищи, товарищи! Не разбредайтесь! – к нам уже шёл колхозный бригадир. – Сейчас получите фартуки, становитесь на свой ряд и, пожалуйста, собирайте чисто, без пропусков, чтобы на это поле больше не возвращаться.

– Наташка, давай вместе собирать? – предложила Верочка. – Всё, что соберём, разделим пополам.

– Не-а, – отказалась дочь. – Я хочу точно-точно узнать, сколько соберу коробочек… Папа, завяжи мне фартук.

Я выбрал Наташке самый маленький фартук и сказал:

– Становись на грядку рядом и делай, как я.

Я наклонился, четырьмя пальцами захватил ближайшую коробочку, потянул, и у меня в руках оказалось шесть невесомых граммов белоснежного пуха. Затем опустил хлопковый пух в фартук и спросил:

– Всё понятно?

– Ага, – отозвалась дочь…

– Обед! Обед! Обед! – кто-то со всего размаха колотил по рельсу, висящему над хирманом.

Я обернулся, посмотрел на дочь.

– Знаешь, какой у меня страшный аппетит появился? – спросила она. – Страшный-престрашный!

– А о чём вчера предупреждал? Всё правильно. Хорошо поработала – хорошо поела.

– Я правда хорошо поработала?

– Конечно! Смотри, твой ряд какой чистый.

– Я старалась, – отозвалась дочь. – Как думаешь, сколько хлопка собрала?

– Нужно взвесить… Думаю, килограмма четыре.

– Так мало?

– Не переживай! Для первого раза просто здорово! Я, например, в седьмом классе, когда впервые попал на сбор хлопка, за целый день всего семь килограммов собрал.

– А после обеда ещё собирать будем?

Я посмотрел на часы, на чистое безоблачное небо и ответил:

– Конечно. Сейчас половина второго, а автобусы за нами придут в шесть часов.

– Что вы там застряли? – крикнула нам Верочка. – У нас с Иваном Сергеевичем уже стол накрыт!

– Ну как, Наташка, сильно устала? – поинтересовалась Верочка, когда мы подошли.

– Не-а, ни капельки. Только холодной пепси-колы хочется.

– Пепси-колу, к сожалению, предложить не могу, – сказал Иван Сергеевич, – но вот в термосе имеется настой шиповника. Целебнейшее средство, усталость как рукой снимает. Попробуй, – он протянул стакан Наташке… – И вообще, давайте питаться, – добавил он, намазывая моей дочери огромный бутерброд с баклажанной икрой…

– Ой, как наелась, – сказала Верочка. – На целую неделю… Давай, Наташка, немного поспим. Ляжем на одеяло, а под голову мой фартук с хлопком подложим.

– Не-а, я ещё собирать пойду, – отказалась Наташка.

– Зачем, ты же норму уже выполнила.

– Ещё нет.

– А сколько хочешь собрать?

– Секрет… Ну что, папа, идём?

Мы подвязали фартуки и встали на свои грядки…

– Смотри! Уже все сдают!

Я поднял голову, обернулся.

Со всего огромного поля тонкие людские ручейки стекались к хирману, где стояли три наполовину заполненные хлопком голубые тележки.

– Пора и нам, – согласился я, завязал в один фартук весь собранный Наташкой хлопок, во второй – свой, и мы тоже пошли к тележкам.

Весовщик ловко поддел на крюк больших весов наши фартуки, передвинул гири.

– Взвесьте мой отдельно, – попросила дочь.

– Хоп, – понимающе улыбнулся белозубый весовщик. – Хочешь знать, сколько собрала? Сейчас скажу… Семь шестьсот. Семь килограммов шестьсот граммов, – ещё раз повторил он и высыпал хлопок из Наташкиного фартука в тележку.

– А я тебя перегнала на целых шестьсот граммов! – похвасталась дочь. – Ну помнишь, ты ещё рассказывал, как первый раз на сбор хлопка попал.

– Ты просто умница, – сказал я. – Я тобой ужасно горжусь…

Асфальтовая лента шоссе быстро разматывалась под колёсами нашего автобуса. Я смотрел в окно, а Наташкина голова удобно лежала на моих коленях.

– Папа, – вдруг обратилась дочь, приоткрыв один глаз. – Сколько коробочек в моём хлопке? Ну, который я собрала.

– Сейчас сосчитаю… Примерно 1266.

– А если вычесть из триллиона?

– 999 999 998 744.

– Ещё так много осталось? – вздохнула Наташка.

– Совсем нет. Если каждый будет помогать республике, как ты, от этого триллиона быстро ничего не останется.

– А в следующий раз меня с собой на хлопок возьмёшь?

– Возьму, – обещаю я.

И Наташка опять закрыла глаза.