Текст книги "Конец прекрасной эпохи. Эссе и переписка с друзьями"

Нужно несколько слов сказать о языке этих, кругов. Прежде всего прекрасно освоен советский сленг, газетные словечки и лозунги идеологических кампаний. Перевернутые штампы оживают, как и доведенные до абсурда социологические, кибернетические и прочие термины. Уже упоминались «крепкие парни» и «научная организация труда» на базе гурджиевской каббалистической эннеаграммы. Гурджиевцы охотно бравируют плоской на первый взгляд идеей материальности души, которая при приближении оказывается утверждением абсолютной духовности. Высшей ценностью они провозглашают «работу», обыгрывая трудовые лозунги и имея, безусловно, в виду духовную работу. Самобытный язык сложился у последователей Рене Генона и тантристов, называющих себя «санса-йогами».

Из многочисленных идей, циркулирующих в этой среде, хочется особо остановиться на одной. Согласно ей, в высших духовных планах, занятых судьбой человечества, временный верх одержали инстанции, разработавшие и проводящие в жизнь план перерождения человека в существо низшего разряда без понятий о воле, совести и сознании.

В связи с отдалением традиционных источников, поддерживавших гармонию в социальном космосе, каждый человек становится своим собственным законодателем, своим судьей и богом. Такая духовная атомизация ведет к деградации и хаосу, к нравственным катаклизмам или к ситуации массового сна и гипноза.

Осознание нового ущербного баланса человеческой нравственности, критической степени преступности в человеческой душе ведут к различным выводам. В первом приближении можно выделить два существующих подхода к ситуации современного духовного кризиса.

С одной стороны, острое недоверие к традиционным инструментам нравственной стабилизации, а отсюда часто абсолютизация падения и восприятие современного мира (и современной России) как воплощение ада, абсолютной тьмы, раскрывающей повергнутому человеку абсолютный свет последних истин.

Противоположная точка зрения связана с повышенными надеждами на испытанность традиционных инструментов (религиозных институтов, мистических традиций) и с остро-трагической потребностью личного противостояния необратимости процесса. Приверженцы этого подхода нередко определяют современную Россию как место наибольшего страдания и вместе с тем наибольшего духовного потенциала, предсказывают ей расцвет и мировую миссию.

В обстановке духовного хаоса и всемирного нравственного узаконения идеи «всепозволенности» и «самоволия» (пользуясь терминологией Достоевского), попытки остановить «всепозволенность» и прежде всего в самом себе, понимаются часто как единственный содержательный выход из духовного тупика. Отказ от своеволия, самолюбия нередко принимает формы современного юродствования, как на православно-христианской, так и на других основах. Юродство в форме шизоидности приводит нас опять к уже упоминавшейся атмосфере кругов спиритуалистической элиты, а с другой стороны – сюрреалистической живописи и литературе. В литературно-художественных кругах этого типа существуют понятия «шизоидного мира» и «шизоидного движения», на наш взгляд характеризующие это явление лишь частично и внешне.

Три портрета

Вот несколько психологических портретов представителей разных школ. Это портреты реальных людей, но в них, естественно, содержатся элементы обобщений.

1. Штейнерианец. Человек с меркурианским темпераментом, ртутный, быстрый, деловой. Его «прыжок» от Бертрана Рассела и Норберта Винера к Рудольфу Штейнеру произошел с меркурианской стремительностью. Человек дела, он сразу нашел людей со сходными интересами. Вместе они изучали, трактовали и пропагандировали идеи Р. Штейнера среди своих друзей.

Чтение многочисленных произведений «доктора» (так приверженцы учения Р. Штейнера во всем мире называют своего учителя) на долгие годы заполнило его жизнь. Скоро он увидел, что его собственная концепция Штейнера не вписывалась ни в одну из концепций его друзей. Это сделало его одиночкой, верным читателем трудов учителя. Каждая новая книга возбуждала его энтузиазм. «Оказывается…», – говорил он, восторженно пересказывая недавно прочитанную работу о загробных странствованиях души, о предыдущих воплощениях Карла Маркса или Александра Македонского или же огорошивал слушателя живыми подробностями из Лемурийской эпохи.

Склад мышления у штейнерианца манихейский, он постоянно видит в окружающем борьбу черных и белых сил и имеет готовые, разумеется, штейнеровские оценки всех духовных явлений. Он не особенно дружен с Музами, а искусство он воспринимает только концептуальное. Намек, абсурд ему чужды. Он находится в постоянно напряженных отношениях с друзьями, родственниками, ссорится, уходит, возвращается. Он добр, щедр, любит дарить, делает это легко и радостно. Он служащий. У него семья. Родители, разумеется, считают его психически ненормальным.

2. Гурджиевец. На руке его время от времени звенит «брегет», – живая иллюстрация главной гурджиевской идеи: «борьба со сном». Как и все гурджиевцы, он старается сам быть немного Георгием Ивановичем Гурджиевым. Любит появляться неизвестно откуда и неожиданно растворяться. Любит многозначительность, загадочность. Любит устраивать шоки новичкам.

Он живет в постоянном поиске новых людей, книг, слухов, – всего, связанного с его интересами. У него прекрасная способность находить неофитов – будущих неофитов «четвертого пути». Многолетнее систематическое изучение интеллектуальных мистических кругов создали ему ореол человека всезнающего, точнее – знающего всех.

Идея самонаблюдения – другая гурджиевская категория. Она стоит за его подчеркнутым вниманием к себе, к своей внешности, к своему поведению, занятиям. При этом ему свойственна неуловимость личности: никогда нельзя быть уверенным в его отношении к окружающему. Он смотрится одинаково естественно в пьяной богемной компании, в чванном академическом кругу и среди искушенных эзотериков. Он жадно вбирает самые различные влияния, настроения, при этом оставаясь верным своей традиции. Степень вживания в гурджиевские схемы в нем так сильна, что когда он рассказывает о них, в словах его нет налета книжности, – он напоминает скорее пловца, показывающего вам добытую со дна океана жемчужину.

3. Православный йог – новое российское явление. Мальчик едва из школы, болезненно бледный, высокий, с длинными волосами и тихим голосом. Неразговорчив: молчит, вглядывается. В недавнем прошлом – хиппи, поклонник Че Гевары. Позже открыл для себя йогу.

Христианский перелом наступил внезапно и глубоко захватил его. Он ушел из дому, построил для себя скит. Прожил год в одиночестве, прежде чем нашел в себе старца-наставника. Однажды его спросили, читал ли он Петра Успенского? Он ответил своим тихим голосом: «Зачем мне читать еще одну книгу про молитву и медитацию. Я делаю это все время». В круге его чтения только несколько книг: «Добротолюбие», книги по йоге. Он ведет очень трудную жизнь, в дожди его келью заливает, в мороз он погибает от холода. Он собирает грибы, коренья, ягоды. В том месте, где он живет, свои легенды, традиции. Это поддерживает в нем атмосферу душевной экзальтации, внимание к знакам, снам, видениям. По слухам, в тех краях находится Шамбала – место наибольшей благодати, которое безуспешно искал в своих экспедициях по Востоку Н. К. Рерих.

* * *

Государственные инстанции, занимающиеся контролем идей и общественной «незапланированной» активности, сталкиваются в случае со спиритуалистическими кругами с особыми и неожиданными затруднениями. Простыми для учета и наблюдения оказываются явления, так или иначе стремящиеся к организации. Беспокойство властей вызывали штейнерианцы в период их наибольшей активности в конце 60-х годов. Не найдя в них серьезной политической угрозы, власти ограничились предупреждениями. Серьезнее отношение к людям с теми или иными парапсихологическими силами: некоторые берутся под контроль, другие привлекаются для нужд секретных парапсихологических лабораторий, третьим попускается их полузаконспирированная деятельность.

Не так давно внимание привлекли группы, практикующие панэвритмию (мистические движения) по образцам, завезенным в Москву из Болгарии, а также почитатели юного гуру Махараджи. Тех и других вызывали, переубеждали, предлагали отрекаться и сознаваться в заблуждениях. Но в целом новое спиритуалистическое движение находится вне компетенции властей в связи с их отказом от всякой публичности, просветительства и иных видов социальной активности.

Часть II

Литературная среда, сложившаяся за последние 15 лет в России, представляет собой также явление новое и неизученное. Как и спиритуалистические круги, литературная среда внешне никак не организована. Как и в мистических кругах, защита от навязанных эстетических и идеологических образцов постигается позитивной работой с идеями, качественно резко отличными от плоских пропагандистских штампов. Это, в первую очередь, идеи классической русской литературы, а также формальные, с одной стороны и метафизические с другой, параллельные тем, которые питают последние полвека современную западную литературу.

Существенной, однако, является неразрывная идейная связь со спиритуалистическим движением. В литературной среде происходит то, что в ней обычно происходит: формируются новые литературные вкусы, тона и настроения, возникают поэты, писатели, критики, которые бедствуют, голодают, болеют, пьют водку и мечтают о чистоте и аскетизме. Как бы ни был широк диапазон интересов этой новой литературной среды, преобладают в ней мистические и религиозные поиски. В произведениях, создаваемых писателями этого круга, читатель не встретит привычных литературно-политических разоблачений, полемики на навязанном уровне. Для лучших авторов характерны такие качества как легкость и самоуглубленность, модернизм и интерес к традиции, эстетство или же погруженность в темы уродства, страдания и т. п.

Можно ли называть эту литературу «самиздатной»? Известное понятие «самиздат» оказывается в данном случае или недостаточным, или слишком широким. «Самиздат» включает в себя и трактаты по хатха-йоге, и письмо известного диссидента, и переводы Хайдеггера, и романы Солженицына или Набокова, и безымянную повесть или эссе, и многое другое. Говорят, что нередко «самиздат» фабрикуется в государственных учреждениях, ответственных за контроль за «самиздатом» – хитрые, двусмысленные листки антисемитского и шовинистического толка.

В некоторых случаях писатели, критики и поэты сознательно работают на «самиздат», но чаще всего эта литература существует в «малом кругу» и предназначается немногим слушателям и ценителям, близким друзьям и критикам писателя. Потому произведения, прежде всего, адресованы не массе, а умному, требовательному слушателю. Только в избранном и проверенном кругу может происходить серьезный разговор, можно ставить кардинальные вопросы человеческого существования: какие силы господствуют сегодня в душе человека? На что он может опереться? Чего ждать от будущего?

Часто нет ответов, – есть одна только постановка вопроса. Часто нет даже вопроса – только новый ракурс состояния, новый образ идеи. В одних случаях эта литература рассматривает себя как самостоятельный мистический путь, а в других она сконцентрирована на задачах эстетического плана.

Заключение

Ограниченные размеры журнальной статьи не позволили нам дать исчерпывающую характеристику духовной ситуации современной России. Мы остановились на наиболее творческих, с нашей точки зрения, ее сторонах: на поисках нового религиозного опыта в условиях атеистической страны. Поэтому мы не затронули круг вопросов, связанных с оживлением интереса к традиционным религиям. Кроме того, мы дали беглую предварительную характеристику зарождающейся на наших глазах литературы, выросшей на идеях новой спиритуалистической волны. Россия в прошлом в лице своих писателей, мыслителей, спиритуалистов давала самобытные подходы к сложным духовным коллизиям. Новый опыт ее в этой области не может не вызвать интереса.

Легко постфактум изучать сформировавшиеся явления, идейные и литературные движения, их истоки и следствия. Намного трудней, но зато и благодарней, исследовать зарождающиеся духовные процессы, суметь распознать, услышать и понять их, когда они только формируются. Определить явление, тщательно проследить закономерности и особенности его развития – задача будущего исследователя этого сложного творческого процесса. Большие неисследованные пространства ждут ученого, который займется этим интересным феноменом.

Журнал «Оккультизм и Йога» № 64

Нью-Йорк, ноябрь 1976 г.

Конец постсовременности

1

Известно: новое явление, резко отвергающее все, что делалось до него, и упрощающее опыт предшественников с тем, чтобы легче разделаться с ним, может рассчитывать только на короткий успех. Такова неизбежная судьба того направления мысли, которое родилось во французских неомарксистских кругах, пышно расцвело на американских университетских кампусах и, наконец, докатилось до провинциального мирка российских элитарных журналов.

Речь идет о «постмодернизме», недоразумения по поводу которого начинаются уже с самого его названия. Действительно, что может быть бестолковее и беспомощнее этого слова, состоящего из приставки «пост», прилепленной к столь притягательному для начала нашего трагифарсового XX века слову «модернизм». Этот громоздкий неологизм самоуверенно вызвался означить черты новой философии, культурологии, эстетики. Представьте себе «постклассицизм» вместо сентиментализма и «постсимволизм» вместо футуризма. Правда, термин «постсимволизм» давно в ходу в западном литературоведении, но применяется исключительно в отношении явлений позднего символизма, не претендуя ни на какие глобальные обобщения. Мне возразят, что постмодернизм, или постсовременность пробует сообщить этим «пост» еще и нечто содержательное: мол, не просто кончился модернизм – кончилась современность и кончилась сама история – и здесь вышеозначенный термин начинает заявлять претензии на некий новый онтологизм.

Обратимся к чертам этого направления. Их нетрудно перечислить. Некоторые из них симпатичны автору этого эссе, другие – менее привлекательны, но не в этом суть. Дело в том, что и мысли, и художественный опыт постмодернизма отличает какая-то постоянная нарочитость, увертливость, преувеличения, упрощения, дурная диалектика и терминологические зиккураты, позволяющие адептам этого направления с легкостью перескакивать с одной позиции на другую, размывая всякую оппозицию в духе столь им любезной фрагментарности, коллажности и абсурда. Результатом оказывается нарочитая коллажность, реминисцентность, онейрологичность, то есть, сновидческий характер постмодернистского стиля и изобилие цитат. Конечная цель этого стиля все же не эклектика, а «эстетика возвышенного» в кантовском смысле, то есть изображение неизобразимого.

Однако что-то слишком часто он ломится в открытую дверь и слишком робко останавливается там, где требуется решительный шаг, ведущий к обобщению, пониманию, точному обозначению. Чего стоит хотя бы пассаж наподобие следующего: «коль скоро репрезентация пытается абсорбировать симуляцию, интерпретируя ее как фальшивую репрезентацию, симуляция включает в себя всю репрезентацию как единое целое, понимаемую как симулякрум» (Ж. Бодрийяр, Silentrom, 1991, с. 207). При этом пугает слепота и глухота по отношению к его главному врагу: западной культуре, у которой отсекается ее живая тайная душа и которой оставляется только зад для битья.

Однако без небольшого очерка обсуждаемого предмета легко быть обвиненным в резонерстве. И потому предоставим слово самим постмодернистам. Voilà!

Начнем с многозначительного понятия «постсовременность», которое было создано Жаном-Франсуа Лиотаром и Жаном Бодрийяром, основоположниками идей и подходов, которым суждено было заполнить идейный и художественный вакуум последних европейских десятилетий прошлого столетия.

Приставка «пост» означает несколько вещей. Прежде всего она характеризует определенное отношение к истории и ко времени. Речь идет не о новом историческом этапе, пришедшем на смену прошлому, не о новом времени, а о нашем отношении к нему. Декларируется следующее: человек потерял связь с временем, время идет «не туда». Время неадекватно нашему представлению о нем, оно не идет из прошлого к будущему, а либо кружит на месте, либо вообще не движется. Далее, «пост» отсылает нас к состоянию сознания, которое характеризуется размыванием границы между реальностью и ее выражением.

Разрыв «с идеей прогрессивной реализации социального и индивидуального освобождения в масштабах человечества» Ж.-Ф. Лиотар считает важнейшей чертой постсовременности. С этим связан также «отказ от задачи глобальной реконструкции пространства, обитаемого человеком». Лиотар говорит о роковом расхождении актуальной истории Запада последних веков с теми идеями, во имя которых творились и творятся невообразимые жестокости. Он озабочен бурным развитием технологии, которая скорее усугубляет, нежели смягчает общий недуг. «Создается ощущение, что результаты и плоды этого развития постоянно дестабилизируют человеческую сущность, как социальную, так и индивидуальную». Туманные интуиции Лиотара связаны с «какой-то автономной силой» и «неким роковым предназначением», помимо нашей воли увлекающим человечество в бездну усложнения. Некоторые из постмодернистов, пишет он, принимают этот «вызов сложности», в то время как другие, понимая угрозу дробления сознания и жизни, отстаивают здоровую цельность за счет огрубления и упрощения реальности.

Третий смысл понятия постсовременности связан с идеей «проработки» современностью своего собственного смысла, то есть с кропотливым психотерапевтическим выяснением предпосылок исторических катастроф нашего времени и сегодняшнего невроза. Лиотар утверждает, что без этой «проработки» мы обрекаем себя на бесконечное повторение ошибок и на слепое хождение по кругу.

Постмодернисты считают, что все хаотично, фрагментарно, что мир – это большой и не очень удачный коллаж. Предполагается, что знаковые системы с абсолютными центрами отсчета, например, религии, отжили свой век. Все системы относительны. Можно выбирать или создавать любую или любое их сочетание. Мир абсурден и нелогичен. История ведет в тупик, и системы, претендующие на абсолютный смысловой ранг, продемонстрировали свою тупиковость.

Человечество слепо повторяет те же ошибки, спотыкаясь на тех же кочках, проваливаясь в те же ямы, оказываясь в тех же ловушках. Мы никуда реально (исторически) не движемся. Прогресс – это угрюмая сказка рационалистов. Время не линейно – оно живет своей таинственной жизнью (типичное кантианство – А. Р.). Оно мерцает, пульсирует или замирает на века и тысячелетия.

Между человеком и миром, человеком и историей, человеком и временем нет реальной связи (опять кантианство). Реальность оборачивается к человеку видимостью: моделью, символом, знаком, симулякром. Не существует предустановленной гармонии (что было бы регрессией от Канта к Лейбницу), но существует «некий в высшей степени условный и ритуализованный пакт», некие правила игры, которые никогда не формулируются и не излагаются. Эти отношения описываются как «безумное головокружение», «головокружительное отсутствие смысла» и «взаимное поглощение». «Невозможно провести различие между реальностью и моделями, всякая реальность есть лишь секреция симуляционных моделей», но и «симуляция тоже неразрешима» (Ж. Бодрийар).

Жак Деррида, теории которого известны под названиями постструктурализм и деконструкционизм, утверждает, что значение языка скрыто и неуловимо и что нельзя рассчитывать на успешную интепретацию какого-либо определенного текста при исходном утверждении, что все есть текст. Критический метод Дерриды «деконструирует» текст, выявляя скрытые в нем лингвистические и философские допущения, то есть расщепляет и расплавляет мир, живя в котором, мы, как он считает, слишком беспечно перестали задавать вопросы.

Все постмодернисты соглашаются с тем, что завершенные рациональные системы, трактующие бытие и стремящиеся к истине, еще больше закрывают от нас реальность. Это, по их мнению, мастодонты, время которых ушло. Нужно не вытеснение и бессознательное (Фрейд), и не оппозиция и структура (Маркс) – нет: мир открывается «в терминах игры, вызова, антагонистических дуальных отношений и стратегии видимостей». Мир заморачивает, искушает, «блазнит». «Игра видимостей» и «стратегия видимостей», утверждают они, мгновенно опрокидывают все системы смысла и власти, заставляют видимости взаимообращаться, флуктуировать, дразнить. «Бесполезно ставить на бытие против бытия, на истину против истины – так попадают в ловушку подрыва основ – но достаточно лишь легкой манипуляции видимостями» (Ж. Бодрийяр). «Божество соблазна» обращает против наивных рационалистов свое «абсолютное господство над царством видимостей». Невнимательное отмахивание от него, по мнению постмодернистов, чревато суровой расплатой.

Люди не хотят больше верить в то, что все – Бог или что все – производство, или что все – борьба и вытеснение или – проявление бессознательного (компенсации, страха и т. д.). «Все – искушение, – заявляет Ж. Бодрийяр, – и нет ничего, кроме искушения». Искушение – это «аморальный, фривольный, поверхностный, избыточный процесс, имеющий отношение лишь к строю знаков и видимостей». Существует только «момент искушения – подвешенность искушения – рискованность искушения – случайность искушения – бред искушения – пауза искушения».

Искушение, соблазн неустранимы. От них не ускользает ни один живой человек – не ускользают даже мертвые, благодаря своим именам и памяти о себе. Все соблазняется или соблазняет – даже имя и память и даже пустота забвения, отсутствие, ничто, сунья, куда все возвращается и откуда все возникает.

Бодрийяр иллюстрирует свое положение о первичности знаков-симулякров сомнительными рассуждениями об Америке: «В Америке жизнь – кинематограф, кинематограф лишь пародия внешнего мира». «Начинаешь задумываться, не является ли здесь сам мир лишь рекламой в каком-то совершенно другом мире». Здесь мелькает догадка о сценарии, определяющем ход как мировых, так и индивидуальных событий – классической «Книге перемен», в гексаграммах которой «уже все есть». Мы живем в тотально смоделированном мире, где знак-симулякр функционирует лучше, чем реальность, полностью заслоняя последнюю. В этом мире, ставшем плохим кинематографом, истину надо оставить в покое и не пытаться ее обнажать.

При всем этом постмодернисты легко пользуются обязательными для нашего времени агрессивными идеологическими клише, такими как антирасизм и антиэлитизм, последний понимается ими как отрицание культурной элитарности в европейском смысле слова. Их привлекает то, что они называют поликультурностью, т. е. включение на равных культур разных уровней.

Художественная практика постмодернистов определяется несколькими конкретными чертами, по которым легко отличить постмодернистское произведение от всякого иного. Такими чертами являются: обильное цитирование из произведений прошлого и использование цитат и разного рода отсылок в качестве строительного материала; переосмысление и разрушение элементов культуры прошлого посредством иронии, пародии, китча; многоуровневость текста; элемент игры: обман, упрятывание, утаивание смысловых ключей.

Следует еще сказать несколько слов о стилистике героя постмодерна. Герой постмодернистских романов ставит себя в особую роль подталкивателя падающего (имеется в виду все та же злополучная западная культура); чем скорее она упадет и разобьется, тем для него лучше. Он сильный человек, и он живет не во времени и уж во всяком случае не в линейном времени.

Наконец, любое отклонение от главных постмодернистских идей – то есть от принципиального смыслового релятивизма и выявления абсурдности всего – расценивается постмодернистами как регрессия в изживший себя модернизм и в допостсовременность (простите меня за этот зубодробительный воляпюк). Постмодернизм предусмотрительно клеймит своих потенциальных оппонентов, так что каждому пишущему о нем предстоит признать себя бесконечно и безнадежно отсталым, записавшись в клуб приверженцев изживших себя, по их мнению, абсолютных смысловых систем отсчета и основанных на этих системах ценностных ориентиров (это как быть геоцентристом после Коперника или сторонником Эвклида и Ньютона после Римана, Миньковского и Эйнштейна). Если же кто-то не принимает эту дихотомию и отстаивает любую третью позицию, он становится объектом постмодернистской иронии, для которой нет никакой разницы какого рода ценности – католические, шаманистские или генонистские – он представляет.

Очень легко потеряться, защищая в наш век любую идеологическую или рациональную платформу. Любая из них в этом заранее выстроенном контексте будет выглядеть беспомощной и бесперспективной. Но ведь нужно же на что-либо опираться. Ведь сегодня все религии и культуры в глубоком тупике, и европейская культура, возможно, в самом безнадежном. Как же быть?

2

Смирившись с грозящей мне постмодернистской анафемой (особенно – со стороны пылких постмодернистских неофитов) в связи с неизбежной до-постсовременностью моих представлений, вынуждающих меня ходить по кругу моего «непроработанного» (в терминологии постмодернизма) опыта, я опыт этот и эти представления (за упорным нежеланием сменить их на другие, более конформные) выношу на суд строгих читателей.

Действительно, мы живем в не совсем обычное время. Такого история не знала. Во всяком случае, трудно предложить какие-либо аналогии в истории как Запада, так и Востока. Мало сказать, что это время нелепое, нелогичное, дикое, пустое. Хуже: оно выхолощенное и бездарное. Бездарен беспощадный Сценарист и Постановщик нашего времени. Мы с ним давно друг друга не выносим. В его сценарии я – а bad guy, а он в моем – злая бездарь (не путать со злым гением).

Сценарий его состоит в добивании случайно уцелевших живых узлов западной культуры и в полной деконструкции нашей – а другой у нас пока, как известно, нет. И не то чтобы было мне очень жаль Петрарку и Проперция, Оригена и Евагрия, Парацельса и Баратынского. Снявши голову, по волосам не плачут. Судьба человечества в его сегодняшнем оскотиненном состоянии меня еще меньше волнует. Противно, конечно, ездить в нью-йоркском сабвее, и московский транспорт тоже не малина. Человечество в этих местах и положениях представлено не в самом лучшем виде. Но и не в самом худшем, я думаю. Зато уравнительная идея представлена в ее наибольшем приближении.

И критика нашего времени должна выражаться не в постмодернистской иронии и стратегии видимостей, а в практике трезвения в отношении к набору идеологических клише нашего времени и прежде всего в отношении эгалитарных идей, определивших мировоззрение Нового времени со времен диктатуры Великой Французской Гильотины.

Интересно, кто первый сказал, что все люди равны и начал выравнивать их по низшей отметке на планке? Если мы все и равны, то равны какому-то среднеарифметическому от всех людей – можете вы это себе представить? – какой-то модели надтворческого, надкультурного, надрасового, наднационального, надполового человека. Адам определенно не был усредненным человеком. Человеческая история началась с небывалой высоты – с явления на земле образа и подобия Божия, а не с дарвиновского зоопарка. Но даже обезьяна, наверное, обиделась бы на подобного рода эгалитарные инсинуации. (Здесь мы идем с постмодернистами нога в ногу). Мы изначально и онтологически друг другу не равны, и слава Богу. В качестве неравных друг другу величин, мы, естественно, распадаемся на категории. (И здесь мы круто расходимся с постмодернистами, ибо я делаю шаг, не предусмотренный этим направлением). Я выделяю несколько категорий людей. Вот они:

1. Люди с погашенными фитилями. Такими они рождаются или становятся. «Молю тебя, сохрани в себе героя!» – тщетно взывал к нам Ницше. Большинство не послушало его и продолжало предавать своего героя или гения – от страха или за чечевичную похлебку. Нельзя быть судьей другого, но нужно постоянно и строго спрашивать свою совесть: жив ли я сегодня? И не позволять своей совести ускользать от прямого ответа. Да или нет? Отвечай!

Нельзя судить другого за то, что в нем погас фитиль, но нужно видеть состояние тех, с кем нас сталкивает жизнь. Нужно отдавать себе отчет в том, что человеческая погашенность (философ Мамардашвили называл это явление мировым антропологическим кризисом) в сегодняшнем мире тотальнее, чем когда-либо в человеческой истории. Принадлежность к какой-либо религии часто является одной из форм этой тотальной непробужденности, «темноты», а атеизм или агностицизм – другой.

Орды таких «темных» людей волей-неволей вписываются в готовый сценарий, невольно втягивают в него друзей, детей и т. п. Они автоматоны Сценариста, но они его не видят и не знают, следуя (за неимением альтернативного опыта) большинству его указаний. Они верят в естественность и стихийность (и в этом смысле – случайность, игру) исторического процесса, в стихийность возникновения человека и его истории, в стихийность рождения и гибели культур, и, в частности, в стихийность поражения фашизма и распада коммунизма в нынешнем веке. Они вообще редко выходят за пределы сценария, и их недовольство своим положением означет лишь, что они пробуют его улучшить в рамках системы.

2. Вторую категорию составляют люди с тускло и чадно мерцающим фитилем. Это – социально ангажированные люди, интеллектуальная элита, так сказать. Они не слепы, как большинство, они что-то видят, что-то понимают. В частности, для этой второй категории людей история человечества не такая хаотическая и случайная, как для первой. В прошлом, как и в настоящем, они угадывают некоторые иероглифы, наблюдают некую цикличность и видят проступающий в событиях замысел или рок – течения, несущие индивидуумов и народы по определенному руслу. Они даже могут позволить себе субъективное неприятие современности, но не могут этого позволить себе актуально, догадываясь о контроле за ними со стороны Постановщика. Это – интеллектуалы, и разработанные ими понятия широко представлены в современной культуре.

Надо различать их понятия и их позицию в сегодняшнем обществе. В понятиях они – свободные мыслители, но их положение – внутрисистемное и ангажированное, а теперь еще и социально успешливое – накладывает тень на ясность понимания и свободу выражения.

Теперь необходимо сказать несколько слов о доминирующем сегодня социальном строе – втором идеологическом фетише нашего времени. Начнем с того, что его сегодняшняя социокультурная модель выросла из определенных тенденций прошлого века и что в нашем столетии в результате серьезной и продолжительной конфронтации она одолела двух своих сверхмощных противников: коммунизм и фашизм. Истоковую тенденцию, идущую из XIX века, определяют обычно как либерализм, маскирующий жесткую систему анонимного политико-экономического авторитаризма. Победа же над могучими врагами, свидетельствующая о безусловной жизненности этой системы, была одержана за счет эффективного баланса между, так сказать, «мякотью» и «жестким остовом» системы, то есть, между ее либерализмом, плюрализмом, при внешнем идейном индифферентизме, с одной стороны, и идейно и политико-экономическом центризме и авторитаризме, с другой. Эти две – «мягкая» и «жесткая» – стороны доминирующей системы соотносятся друг с другом как маска и морда, причем первая призвана скрывать и приукрашивать зловещую природу последней, изображать ее с противоположным, то есть, положительным знаком, говорить о ней в терминах нормы и с «окейными» интонациями: все, дескать, в полном порядке. Если маска не выполняет своего назначения, она отбрасывается, зачеркивается, объявляется маргинальной, идиосинкретической. Ей вежливо говорят: «То, что вы утверждаете, может быть, и интересно, но нам не нужно». Хозяин всегда найдет достаточное количество конкурирующих друг с другом масок, готовых выдавать результат.