Текст книги "Мемуары"

1619

Затяжные беды, которые не только подрывают наикрепчайшее терпение, но и подстегивают к действиям самых нечувствительных, вынудили наконец Королеву, невзирая на принятое ею решение утопить несчастье в страдании, прибегнуть к самым радикальным мерам, чтобы вырваться из зависимого положения, в которое она была несправедливо поставлена, после того как все остальные средства, более легкие, не возымели действия. Вначале она отказывалась верить в получаемые ею угрозы выслать ее за пределы Королевства или заключить в монастырь, считая, что удаление от двора уже само по себе является весьма обидным родом изгнания; замок Блуа, в котором она проживала не только под охраной вооруженных людей, но и имея дело с теми, кто лишь на словах был ее слугами, казался ей узилищем, которого, думалось ей, достаточно, чтобы утолить жажду мести ее ненавистников. Но наконец, оценив по опыту прошлого, что никакая мера пресечения ее свободы не будет сочтена достаточно суровой теми, кто держит на нее зло, она отбрасывает сомнения и решается выбраться из Блуа и того жалкого состояния, до которого низведена и которое охотно перенесла бы, судя по тому, что она неоднократно мне говорила, если б не опасалась худшего.

Шантелуб, явившийся к ней две недели спустя после того, как я покинул Блуа, взялся за осуществление этой задачи. Придворная знать, недовольная положением дел, не преминула выдвинуть ряд предложений, всяк согласно своему темпераменту, однако действительно разумных было мало; многие подогревали недовольство Королевы и ее окружения, мало кто излагал действенные меры. Наконец, терпеливо выслушав всех и среди прочих герцога Майенского, принца Жуанвильского, кардинала де Гиза, герцога Бельгардского и других частных лиц и даже посоветовавшись с герцогом Буйонским, считавшимся в подобных делах оракулом, почли за лучшее обратиться к герцогу Эпернонскому, как по причине того, что в его наместничество легче всего было бы доставить Королеву после ее вызволения, так и по причине его храброго, более упорного в достижении своих целей по сравнению с другими нрава.

Шантелуб тайно совершил несколько поездок из Блуа в Париж, обговаривая детали с теми, кто скорее был пригоден для того, чтобы воодушевить Королеву, нежели помочь ей.

Рюслэ, по прошествии некоторого времени после смерти маршала д’Анкра получивший разрешение остаться при дворе, после того как открыл Люиню, что усопший держал деньги в Риме, и обещал сослужить ему службу в добывании их для него, также со своей стороны взялся за дело, хотя никто ему этого не поручал, и вел себя настолько бесцеремонно, что оскорбленные его наглостью фавориты изгнали его от двора; это подвигло его не только еще больше усердствовать, но и предоставило условия преуспеть в замысленном ввиду того, что он удалился в принадлежащее ему аббатство в Шампани, расположенное неподалеку от мест пребывания герцогов: Эпернонского – в Меце и Буйонского – в Седане, что облегчало ему сношения с ними.

Герцог Буйонский рассудил, что в сложившихся обстоятельствах никто не послужит Королеве лучше герцога Эпернонского, поскольку ему сподручнее других вызволить ее из Блуа и принять в Лоше, расположенном в тринадцати лье от места ее заточения, а оттуда препроводить в Ангулем; кроме того, никто лучше его не осуществил бы мощную поддержку ей со стороны Шампани, где у него имелась прекрасная крепость и возможность призвать на помощь из Голландии либо из Германии своих союзников – курфюрста Пфальцского и принца Оранского, либо из Льежа, чьи земли прилегали к землям его княжества.

Однако были и большие препятствия в осуществлении плана по вызволению Королевы. Герцоги Эпернонский и Буйонский так плохо ладили друг с другом, что не доверяли друг другу, и при этом оба были столь дурного мнения о Рюслэ – как из-за его иностранного происхождения, так и из-за легкомыслия, тщеславия и недолжного поведения, коими он отличался, где бы ни был и за что бы ни брался, – что не желали ему верить. С другой стороны, герцог Буйонский никогда ничего не делал задаром, да и оба они, и герцог Эпернонский, и он, и впрямь нуждались в деньгах для совершения такого рода предприятия, у Королевы же средств не было, потому как во время своего регентства она не слишком заботилась об их накоплении, а кроме того, доверила то немногое, что скопила, великой герцогине Флорентийской, управлявшей тогда государством своего несовершеннолетнего сына, а та, мало того что находилась слишком далеко, чтобы помочь Королеве, так еще и не желала возвращать ей двести тысяч экю, данные ей на хранение с тем, чтобы в нужное время можно было ими воспользоваться.

Ежели герцоги Буйонский и Эпернонский не доверяли Рюслэ, то Королева не доверяла ему еще больше, и это побудило ее предупредить их ни в коем случае не полагаться на этого человека.

Ее Величество поступила так не только затем, чтобы предотвратить неприятное впечатление, которое эти господа могли получить от общения с Рюслэ, но и потому, что герцог Бельгардский, бывший при дворе, сообщил ей в письме, что их общий знакомый настолько неосторожно вел себя при дворе и так нескромно вмешивался в дела Королевы, что, продлись это чуть дольше, он бы всех их непременно погубил; это послужило Ее Величеству поводом передать принцу Жуанвильскому и тем, кому она доверяла в Париже, держаться подальше от этого не в меру кипучего ума.

Несмотря на отвращение, испытываемое герцогом Эпернонским к Рюслэ, и предупреждение Королевы, стоило герцогу встретиться с ним в Меце, куда он отправился по собственному желанию, как, впав из одной крайности в другую, он полностью открыл ему план вызволения Королевы из Блуа. Несколько дней спустя он совершил тайную поездку в Седан, не имея при этом никакого особого поручения, как и во время поездки в Мец, и заручился там если не доверием герцога Буйонского, которое не так легко было завоевать, то по крайней мере попущением с его стороны этому начинанию, которое в конце концов в результате многих хлопот и при посредничестве разных лиц, и среди них некоего Венсанса – секретаря почившего маршала д’Анкра, – которого Королева прислала к герцогу Эпернонскому, удалось на славу, к великому удовольствию Ее Величества.

Много препон возникло в этом деле. Этот Венсанс, отправившись к герцогу Эпернонскому с письмом от Королевы, в котором та заклинала памятью покойного Короля споспешествовать ей в освобождении и называла побудительные причины, подвигшие ее на подобное предприятие, был задержан в Труа и, будучи узнанным, подвергся такому пристрастному обыску, что вся его одежда была распорота, кроме того места, где он спрятал письмо; ничего не найдя и видя твердость, с которой он заявил, что отправляется в Германию через Граубюнден, его отпустили и дали возможность продолжить путь.

А дальше случилось вот что: когда герцог Эпернонский решил направиться из Меца в Блуа к Королеве, Рюслэ выказал присущее ему безрассудство, отправив своего пажа к графу Бренскому в Блуа, чтобы известить его письмом о дне отправления герцога Эпернонского и заверить Королеву в решимости того вызволить ее из неволи. Зная, что он везет какую-то ценную бумагу, этот паж – неверный слуга и предатель – намеренно отправился в Париж, с тем чтобы вручить депешу герцогу де Люиню; однако г-н Олье, придворный советник, бывший на стороне Королевы, будучи предупрежден о прибытии пажа, выведал у него все, заплатил ему за депешу триста экю и некоторое время продержал в своем доме.

Герцог Бельгардский, догадываясь, что для вызволения Королевы предпринимаются некие действия и что герцог Эпернонский в них замешан, отправил Ее Величеству послание на шести страницах, в котором, живо расписав личность герцога Эпернонского, заключил, что ежели она ему доверится, то станет еще большей узницей, нежели теперь, подтверждением чему служит тиранический нрав герцога, так что тут не требуется доказательств. И дабы отвратить ее от замысленного, предложил ей свои услуги по переезду в Бургундию, но Ее Величество не прислушалась к его мнению: ей была слишком известна зависть к славе другого, одолевавшая герцога Бельгардского всю его жизнь, даже если он и не мог равняться с этим другим. Правду сказать, она побаивалась крутого нрава герцога Эпернонского, но состояние, в котором она находилась, было таковым, что любая перемена в нем могла быть только к лучшему, к тому же она понимала: если герцог Бельгардский и способен предложить ей надежное место для проживания, он все одно не решится на это и еще менее способен осуществить подобную затею, даже если б и захотел.

Точно так же, как ничто не смогло отвратить Королеву от договора, в который она вступила с герцогом Эпернонским и предметом которого было ее бегство в Ангулем, так и герцога ничто не разубедило сдержать данное слово. Он приступил к выполнению условий договора уже с прошлого года, якобы под влиянием некоего воображаемого недовольства, но на самом деле повинуясь беспокойному нраву, для которого непереносимо хоть в чем-то уступать другим; он не раз рассказывал, как незадолго до описываемых событий, повстречав на лестнице Лувра де Люиня, сказал ему:

«Вы, судари, все вверх, а мы все вниз».

Чуть только получив в свое распоряжение Мец, он уже показал себя: так жестко повел себя в отношении судейских, что сам председательствующий был вынужден покинуть зал заседаний суда. Г-н Фавье, докладчик, был послан для установления порядка, а вместе с тем для того, чтобы донести до герцога запрет покидать Мец до особого распоряжения Его Величества, который, воспользовавшись волнениями в Богемии в качестве предлога, заявил о своей нужде в услугах герцога на границе с мятежным государством.

Герцог соотнесся с Его Величеством, умоляя одобрить его возврат домой, куда призывали его дела, представив дело так, что он не считает себя столь жалким и недостойным уважения Его Величества, чтобы он пожелал воспользоваться его услугами для передачи в Германию секретных пакетов, и это в его-то годы. Сперва его просьбу удовлетворили, но затем передумали; в конце концов благодаря посредничеству кого-то из своих друзей, имеющих влияние при дворе, он добился того, что после месячной отсрочки ему обещали позволить ретироваться в свои владения.

По истечении этого срока, снабдив цитадель Меца всем необходимым, он оставил там вместо себя герцога де Ла Валетта, а сам выехал, причем за несколько дней до этого приказал запереть городские ворота, а открыть их через несколько дней после отъезда; благодаря этому при дворе о его отъезде узнали только из его письма, отправленного на имя Короля с моста в Виши 7 февраля, когда уже позади остались Лотарингия и Бургундия, между Десизом и Роаном была перейдена Луара, а также по мосту в Виши река Алье.

Его отъезд из Меца страшно удивил приближенных Короля, которые ничуть не успокоились, узнав, что, вместо того чтобы направить свои стопы в Блуа, как они предполагали, он прямиком двинулся в Ангулем. Это было сделано им намеренно, дабы ввести их в заблуждение относительно цели своей поездки и преуспеть в ней наверняка; когда он был на подъезде к Ангулему, он повернул на Лош, чтобы там принять под свое покровительство Королеву, которую доставили туда точно в назначенное место г-н Тулуз, ныне кардинал де Ла Валетт, и г-н дю Плесси, сержант, слуга и доверенное лицо герцога Эпернонского.

Решившись бежать и видя, что войска, словно крепостные стены, вставшие на пути ее свободы, взяли Блуа в кольцо, что губернатор Блуа граф де Шеверни пообещал воспротивиться любым ее поползновениям ступить за городскую черту, что даже кое-кто из слуг больше ей не подчиняется, Королева была принуждена воспользоваться ночным временем и выйти не через дверь, а через окно, к которому была приставлена лестница. Она спустилась с высоты шесть раз по двадцать футов с одной из своих компаньонок и в сопровождении графа Бренского, своего первого шталмейстера, а также двух ефрейторов из числа охранников добралась до кареты, которая находилась по ту сторону замкового моста; всего беглецов, помимо нее, было восемь человек; они отправились в Монришар в шести лье от Блуа, а там их поджидал кардинал де Ла Валетт, в то время архиепископ Тулузский, с тремя или четырьмя десятками дворян; они препроводили Королеву в Лош, по пути повстречавшись с герцогом Эпернонским, с которым было двести конных воинов.

Г-ну де Люиню доставили письма герцога Эпернонского, из которых узналось об отбытии того из Меца, а вскоре и письма Королевы из Лоша, из которых явствовало: Ее Величество находится вне Блуа; новость сия сильно поубавила радость, испытываемую им от свадьбы принца Пьемонтского и г-жи Кристины, состоявшейся 10 февраля, которую он наладил без получения согласия на брак со стороны Королевы-матери, надеясь этим новым союзом усилить свои позиции в борьбе с нею.

Письмо, отписанное Королевой своему сыну из Лоша, было датировано 23 февраля, и в нем она перво-наперво обосновывала совершенный ею поступок, называя в качестве главных причин долгое подавление ее чести и свободы, а также опасение за свою жизнь, но более всего – дурное ведение ее дел и опасность, в которой находилось ее Государство, о чем она и желала известить его, сперва укрывшись в надежном месте, дабы иметь более свободы, поскольку надвигавшаяся на нее опасность была уже так ощутима, что отсрочка сделала бы бесполезными все средства, пока еще действенные и приличествующие ее положению. Далее она писала, что избрала герцога Эпернонского для осуществления своего замысла, следуя в этом выборе тому, что усопший Король в последние дни своей жизни советовал ей полностью полагаться на честность того, проявленную в наиважнейших делах; умоляла Его Величество дать ей предписание относительно угодных ему способа и формы получать от нее предупреждения о том, что она сочтет необходимым довести до его сведения, намереваясь делать это без пристрастия и не ради собственного честолюбия, поскольку отказывается принимать какое-либо участие в управлении Государством, в свое время стоившем ей многих неприятных и полных опасности минут, когда в годы его малолетства ей пришлось взвалить на себя это бремя согласно лежащей на ней обязанности; теперь же она уповает лишь на то, чтобы видеть, как он самостоятельно управляется со своим Королевством, и слышать, как каждый подданный благодарит его и превозносит его добродетели, находясь там, где он позволит ей окончить свой земной путь.

Еще одно письмо примерно в том же духе адресовала она принцу Пьемонтскому.

Герцог де Люинь и его приспешники, узнав об уходе Королевы из-под их опеки, безмерно дивились тому.

Они уже прежде приняли решение – мне о том несколько раз с тех пор говорил герцог де Шон – наведаться с Королем в Блуа под предлогом посещения Королевы и препроводить ее в находящийся под надежной охраной амбуазский замок, который они определили ей местом проживания, либо отправить ее в Мулен, если не удастся избежать ревностного отношения со стороны Лоша и Ангулема.

Королева еще только-только вырвалась из Блуа, а уж королевский совет, под впечатлением от случившегося, взялся обдумывать возможные меры, которыми надлежало обезопасить себя от бури, кстати сказать, вовсе не такой сокрушительной, как они полагали. Приближенные рвали и метали по поводу Рюслэ, считая его автором освобождения Королевы, и от имени Короля разослали по всем провинциям, губернаторам и комендантам городов распоряжение быть начеку, отдали множество поручений относительно боевой готовности в войсках и постановили покончить с этим вооруженной рукой.

Тем временем Король, дабы узнать настроение герцога Буйонского и в некотором роде обязать его, написал ему, испрашивая совета по данному вопросу; тот мудро посоветовал ему унять недовольство с помощью безобидных мер и не нарушать мира в своем Королевстве, покуда он царит в нем и благословляется подданными, помня, что всегда найдутся такие, что предлагают свои услуги, но от которых потом проистекает немало бед; а также спокойно отнестись к тому, что сообщит ему Королева, имея в виду благо его Государства; беспристрастно судить об искренности и важности ее мнений и раздавать награды и наказания согласно заслугам каждого. Полных две недели оставляя ее письмо без ответа, держа ее в неведении относительно своей воли и хорошенько обдумав, каким должен быть ответ, Король 12 марта послал сказать ей, что готов был выехать, чтобы свидеться с нею, как до него дошли ее письма; что он покарает за оскорбление, нанесенное Их Величествам актом ее похищения из Блуа теми, кто ищет для себя выгод в угнетении народов и преуменьшении его власти; что он отдает себе отчет: письмо, полученное им, продиктовано герцогом Эпернонским, а то, что она сообщает ему о напутствии, оставленном ей почившим Королем, противоречит тому, что она несколько раз говорила ему, и тому, что она сама испытала; что осуждать его ближнее окружение все равно что осуждать его самого, поскольку решения, принимаемые его советом, исходят от него, после того как он выслушает тех же людей, что советовали и покойному Королю; что он помнит, как она часто говаривала ему, что возносила хвалы Господу за разумное и счастливое правление Государством и была даже довольна тем отношением, которое видела; что даже если по какой-либо причине проживание в Блуа ей неприятно, она вольна выбрать любое другое из своих владений или владений Его Величества, которое придется ей по нраву, и тогда все ее суждения будут благосклонно выслушаны, но не теперь, из места, где она ныне пребывает, внушающего, на его взгляд, подозрение.

Доставил это письмо г-н де Бетюн, которому было также поручено настроить Королеву на более сговорчивый лад и попробовать заставить ее подчиниться воле Короля. Принц Пьемонтский написал ей в тот же день в тех же выражениях, что и Король, добавив, что его отец герцог и он сам всеми силами будут служить Королеве, дабы образумить врагов покоя в ее Королевстве и вернуть ей свободу, коей она лишилась, будучи похищена из Блуа.

Прежде чем эти письма дошли до нее, она отписала Королю 10 марта, жалуясь на неопределенность, в которой пребывала относительно его воли, заявляя, что прокричит о своем недовольстве на всю Европу, что она не совершила ничего порочащего ее и нет на свете закона, запрещающего узникам пытаться выйти на свободу и позаботиться о собственной безопасности, к тому же вся ее вина только в том и состоит, что для блага Государства она желает донести до Короля нечто важное; доказывала, что была вынуждена защищаться, видя, как вокруг нее сгущаются тучи.

Это письмо было составлено одновременно с тремя другими – канцлеру, хранителю печатей и президенту Жанену. Король ответил 16 марта в том духе, что она пребывает не в таком месте, из которого могла бы обращаться к нему с идущими от сердца думами об управлении его Государства, осуждать которое означает осуждать по преимуществу его, Короля; что мало того что ему вменили в вину дурное ведение дел, так еще пытаются внушить неприязнь к служивому люду, который он использует для поддержания своей власти и общественного спокойствия, а также дабы противостоять замышлениям тех, кто от имени Королевы поднял военный мятеж как внутри Королевства, так и за его пределами; что он всегда сумеет отличить интересы Королевы от интересов этих людей, не имея иных намерений, кроме как любить ее и почитать как свою мать, и наказать их как мятежных и враждебных его Государству подданных; что услуги, оказанные прежде и оказываемые ныне его персоне теми, кто его окружает, столь значительны, что обязывают его защищать их разумно и справедливо; что ежели она думает, будто Королевству чего-то недостает, она вольна сказать ему об этом, когда пожелает, но не во всеуслышание, поскольку на подобный путь всегда встают те, кто в большей степени желает уронить правителя во мнении, чем способствовать реформе правления; что он ей написал и передал, через г-на де Бетюна, что она может выбирать то из мест проживания, которое ей по душе, как из своих, так и из его владений, и пребывать там на свободе.

Канцлер, хранитель печатей и президент Жанен сопроводили свои послания Королеве теми же пожеланиями и советовали ей сдаться на милость Его Величества, после чего она получит все, чего пожелает.

Во все время этих демаршей с обеих сторон один из Бутийе, обычный священнослужитель, окончивший впоследствии свои дни епископом Эра, человек сердечный и неглупый, столь же хитрый, сколь и верный, вместе с отцом Жозефом, капуцином, весьма недовольные моим изгнанием и искренне желавшие моего восстановления на службе Королеве, в разговоре с Деажаном о проистекших бедах способствовали тому, чтобы все как один сочли: лучшее, что может сделать Король, – это отправить меня к Ее Величеству, с тем чтобы настроить ее на более миролюбивый лад и удержать от крайностей, в которые ее способны завести Рюслэ и другие!

Этот совет был оценен г-ном де Люинем и Его Величеством, и г-н дю Трамблэ был прислан ко мне с приказом от Его Величества отправляться к Королеве при условии, что, оказывая эту услугу, я не погрешу против общественного блага и верности ему.

Получив от Его Величества депешу, я тотчас пустился в путь на перекладных в направлении Авиньона, несмотря на мерзкую погоду, снегопад и крайний холод, дабы исполнить предписанное мне в соответствии с моей собственной склонностью и долгом. Однако мое быстрое продвижение вскоре застопорилось, поскольку в рощице вблизи Вьенна моей карете преградили путь тридцать вооруженных гвардейцев г-на д’Аленкура во главе с капитаном, который заявил, что у него предписание задержать меня. Я умолял капитана показать мне предписание поступать со мной подобным образом, но такового не оказалось. Он утверждал, что действовал от лица г-на д’Аленкура, получившего высочайший приказ; я отвечал, что по собственной воле подчиняюсь ему, потому лишь, что на его стороне сила, а не потому, что он явил мне доказательства того, что имеет право задержать меня в соответствии с волей вышестоящего.

В это же время г-н дю Трамблэ отправился к г-ну д’Аленкуру для подтверждения того, что он послан Его Величеством за мной, а также чтобы воочию убедиться в наличии предписания и сравнить с другим, более поздним по времени. Оказалось, что у г-на д’Аленкура вовсе такового не имелось, при этом выяснилось следующее: его сын, тотчас после того, как новость о бегстве Королевы достигла Парижа, услышал от г-на де Люиня: «Ах, если бы ваш отец мог задержать епископа Люсона, он доставил бы нам большое удовольствие». После чего он направил в Авиньон шпионов, чтобы знать, когда я отправлюсь в путь, и осуществить немудреную операцию по захвату меня, человека, едущего в одиночестве в почтовой карете.

Стоило г-ну д’Аленкуру увидеть приказ Короля, доставленный мне г-ном дю Трамблэ, как он тотчас сменил гнев на милость и весьма расстроился из-за того, что поспешил и позволил своему рвению бежать впереди покорности, ведь приказа-то у него не было. Он выслал мне карету, которая дожидалась меня в трех лье от Лиона, написал записку своему капитану, прочтя которую тот устыдился своего обращения со мной во Вьенне, явив всем и злонамеренность своего хозяина, и хитрость, и недоумие: мало того что он доставил меня во Вьенн как преступника и кичился этим, вместо того чтобы избежать огласки, как сделал бы умный человек, он еще и изрядно попортил мне нервы.

К десяти вечера, располагаясь на ночлег на постоялом дворе, я услышал, как три или четыре десятка подосланных вооруженных людей явились к моей двери и сделали вид, что дерутся на шпагах с гвардейцами вышеуказанного г-на д’Аленкура; шум, гвалт, скрежет шпаг, сопровождаемые выстрелами из ружей, были такие, что мне подумалось: на месте уложено никак не меньше двух или трех десятков человек. Я позвал капитана и попросил его объяснить, что сие означает, на что он мне с ходу ответил, что мне лучше знать и что это люди, явившиеся меня освободить. Я ответил ему, что в таком городе, в каком я оказался, то бишь полностью подчиняющемся Королю, никак не могло остаться на воле такого количества мятежников, и попросил его как можно скорее послать за стражами порядка, дабы известить их об инциденте, в котором я оказался замешан. Он ответил, что нет надобности ставить кого-либо в известность об этом, что с него было довольно распознать намерение этих людей и помешать ему осуществиться. Тогда я попросил его хотя бы позволить мне в его присутствии переговорить с ранеными, дабы мы оба могли доискаться до причин происшедшего, на что получил ответ, что раненых нет, поскольку его подручные стреляли в воздух, желая напугать злоумышленников. Я возразил: «А те удары шпаг, которые мы слышали, остались ли они без последствий?» И снова в ответ прозвучало, что, слава Богу, никто не пострадал. Признаюсь, что состояние, в котором я тогда находился, не помешало мне сказать ему: «Когда вы меня задержали без всяких на то оснований, я думал, вы поступаете так по неведению, но теперь вижу: по меньшей мере тут не обошлось без умысла».

Прошла ночь, наутро этот порядочный человек был весьма удивлен, узнав, что его хозяин просчитался. И тогда, ни в чем его не упрекая – это могло ему не понравиться, – я заговорил с ним учтиво, думая лишь о том, как бы поскорее вырваться из лап его и его хозяина.

Г-н д’Аленкур представил мне свои извинения, я принял их в качестве платы за то, что пришлось пережить; отобедав с ним, я продолжил путь, все так же на перекладных, как и до того. И беспрепятственно добрался до Лиможа; однако в связи с тем, что г-н де Шомберг прибыл туда в тот же день, когда и мне предстояло проехать по городу, я, опасаясь повторения случившегося, изменил маршрут, а позже убедился в том, как правильно поступил: г-н де Шомберг не раз поведал мне впоследствии о том, как гнался за мной всю ночь, думая, что я – это г-н де Тулуз.

На следующий день – в середу на Страстной неделе – я был в Ангулеме. Я глубоко заблуждался, думая, что добрался до тихой гавани, здесь-то меня и настигла настоящая буря; герцог Эпернонский, Рюслэ, Шантелуб и некоторые другие, до того мало в чем согласные друг с другом, объединились в противостоянии мне. Никто в доме не смел даже дружелюбно взглянуть на меня, кроме разве что г-жи де Гершевиль.

Сперва Королева была настолько во власти тех, кто был рядом с нею все это время, что, хотя ей и доложили, что я нахожусь в отведенных ей покоях, она не посмела пригласить меня на совет, который держала как раз в это время. Наконец сами эти господа доложили ей о моем прибытии – о чем ей было известно не хуже, чем им, – подтвердили ей, что я явился от имени Короля с письмами от г-на де Люиня, о чем она также была извещена, учитывая, что г-н Бутийе выехал к ней из Парижа, в то время как королевский приказ был послан мне через г-на дю Трамблэ с требованием дать отчет обо всем, что произошло. Они попытались определить, как восприняла мой приезд Королева, но им это не удалось, поскольку она прекрасно умела скрывать свои чувства, когда ей это было на руку.

Сдержанность, проявленная ею в отношении меня, заставила их поверить, что Королева не слишком мне благоволит, и внушила им смелость посоветовать ей опасаться меня; она выслушала их, но и только. Они добавили, что было бы опасно вводить меня в ее совет теперь же, оттого что при дворе решат, будто я автор примирительного соглашения, ежели таковое появится.

Королева ответила полным неприятием их предложения, вплоть до того, что удостоила меня чести поведать мне все, что со мной произошло, после чего я стал умолять ее сказать им на следующий день: поинтересовавшись у меня, каким образом я желаю служить ей, она получила ответ, что я полностью на их стороне; однако если она позволит мне изложить, что я думаю на самом деле, я скажу, что мне вовсе не следует вмешиваться в дело, о котором идет речь, поскольку разумнее дать довести его до конца тем, кто начал.

Как только эта шайка соумышленников услыхала мой ответ, она впала в изумление, какого свет еще не видывал. Посовещавшись меж собою, они заявили Королеве, что, видно, у меня составилось дурное мнение о ее положении, раз нет охоты вступать с ними в переговоры. Ее Величество ответила, что они ошибаются, и я охотно исполню все, что она пожелает, однако ей известно: я не хочу ни в ком возбуждать подозрений. Тогда они принялись молить Королеву позволить мне со следующего дня войти в ее совет и повелеть мне изложить свой взгляд на сложившееся положение; они считали, что боязнь перед придворными помешает мне смело заявить о правах Королевы и таким образом они дискредитируют меня в ее глазах.

Королева оказала мне честь, предупредив об изменении в их настроении, и я присоединился к ее решению пойти на следующий день у них на поводу. Я говорю так оттого, что, удостоившись чести служить тогда Королеве, взамен пользовался таким ее участием во мне, что она считала возможным советовать мне, что для меня лучше.

На следующий день, когда настал час совета, я появился на нем, но, дабы выказать скромность, постарался как можно меньше говорить в ходе заседания. Когда же наконец эти господа дали знать о чрезвычайном желании услышать мои мысли относительно текущих дел, я взял слово и сказал, что им не следует считать странным то, сколь неловки мои суждения по данному вопросу, ведь мне не известны ни частности происшедшего, ни какие сведения поступали Ее Величеству как изнутри королевства, так и из-за его рубежей, но я простодушно докажу им свою честность, признавшись, что с меня довольно и того, что я знаю, чтобы заявить: дабы направить дела Ее Величества Королевы в доброе русло, я бы желал, чтобы впредь совершалось нечто прямо противоположное тому, что делалось до сих пор; что мне пришлось видеть письма, отправленные Королевой придворным, весьма резкие и неприятные; что я вижу вокруг нее слишком мало вооруженных людей, чтобы защитить ее, и узнал, что не было предпринято почти ничего для увеличения численности ее охраны; что, на мой взгляд, дабы успокоить придворные умы, писать требуется учтиво, не опускаясь до оскорблений, а также, насколько это возможно, вооружиться, чтобы быть в состоянии дать отпор в случае нападения. Моя речь, не содержавшая ничего, что могло бы вызвать противление с их стороны, лишила их возможности перечить мне, однако не повлияла на их желание мне навредить.

Два дня спустя герцог Эпернонский явился к Королеве, чтобы заявить: Рюслэ, прознав, что Ее Величество вручила мне свои печати (что было не так, хотя она и собиралась сделать это еще в Блуа), решил покинуть ее, если она и дальше станет совершать подобные поступки. Королева ответила ему, что решение отдать мне печати не ново, было принято ею в Блуа и Рюслэ это не касается, поскольку ему она их в любом случае не отдала бы. Узнав об этом, я умолил Королеву пока не показывать так открыто доброту, которую ей угодно проявлять в отношении меня, и сказать этим господам, что, узнав о том, что проистекло из желания передать печати, я просил ее не передавать их мне.