Текст книги "Мемуары"

Тогда они предъявили ему копии писем, писанных им Королеве и полученных им от нее, и желали представить его на основании этих писем преступником, истолковывая те в нужном им свете; среди прочего они истолковывали слова Королевы относительно Деажана – о чем мы упоминали – в том духе, что не было иного выхода и что его устранение было ей на руку. Когда же Барбен дал разъяснения, их сомнения по этому вопросу, как и по прочим, развеялись, и ему удалось доказать, что намерение Королевы состояло лишь в том, чтобы видеть короля благодаря милости де Люиня и что она использовала для этого г-на де Монбазона, его тестя, и г-на де Роана, его родственника.

Несколько дней подряд являлись они допрашивать его, а по выходе направлялись к канцлеру и хранителю печатей дю Веру, где их поджидали несколько человек из совета для того, чтобы обсудить полученные от него признания. Обвинения были смехотворными, объяснения убедительными: канцлер и хранитель печатей, пусть и его недруги, не стояли, как, впрочем, и президент Жаннен, за то, чтобы заходить далеко в этом деле, которое, по их убеждению, могло закончиться лишь в его пользу. Пристрастный Люинь, надеявшийся обернуть это дело в свою пользу и добиться обвинительного приговора, пожелал, чтобы разбирательство продолжалось. Когда ему казалось, что достаточное число судей на его стороне, он оказывал давление, когда же считал, что исход дела неясен, притормаживал его.

Покуда он так разнузданно вел себя, ему пришлось иными средствами зарабатывать себе добрую репутацию. Он выпустил постановление королевского совета об отмене с начала года полетты, продолжая поощрять взяточничество, чтобы, как он говорил, отблагодарить чиновников и дать им возможность устроить свои дела.

В феврале он издал другое постановление совета в пользу отцов-иезуитов, по которому им дозволялось открыть школы при Клермонском коллеже, что отвечало их желанию, которое они питали с тех пор, как их восстановили в правах; они домогались этого со времени смерти предыдущего Короля, так и не сумев преодолеть огромных трудностей, встретившихся им на пути, и главным образом противления Университета, который и в данном случае не сдал своих позиций и, видя, что решение по поводу коллежа состоялось и назад ничего вернуть не удастся, выпустил два декрета, согласно которым школьникам запрещалось посещать этот коллеж. Иезуиты обратились в совет с жалобой, и постановлением от 26 апреля университетские декреты были отменены.

Король твердо стоял за исполнение постановления, выпущенного его советом в пользу священнослужителей Беарна, восстанавливающего их в праве получать бенефиции и мало-помалу заменять ими доходы от имеющихся в их распоряжении владений; ибо священнослужители, принадлежащие к так называемой реформированной церкви, получившие некогда наказ прислать депутатов, чтобы продумать процедуру замены церковных доходов, не в силах одобрить того, что их лишают имеющейся у них подлинной собственности и переводят на государственный счет, пожелали собраться в Беарне на ассамблею, состоящую из представителей трех штатов данного края и депутаций от реформированных церквей верхнего Лангедока и нижней Гиени, дабы вовлечь в это дело всю гугенотскую партию. Узнав об этом, Его Величество велел Лескену, явившемуся к нему с просьбой соблаговолить одобрить проведение ассамблеи, убираться и передать зачинщикам, что он запрещает проведение оной: это привело к тому, что гугеноты порешили открыть ассамблею в городе Кастель-Жалу 1 мая. Король отдал распоряжение парламенту Бордо и палате указов Нерака принять меры против тех, кто посмел бы там заседать, как против нарушителей общественного покоя; торговые консулы этого города, как и прочие должностные лица Гиени, отказались предоставить место для проведения ассамблеи, так же поступили и в городе Тоннене, куда после отказа, полученного в Кастель-Жалу, они подумывали направиться. Таким образом, они были принуждены возвернуться в Беарн, дабы находиться вне сферы влияния Бордо, и выбрали Ортез, где и назначили на 15 мая открытие своей ассамблеи. Король сделал заявление, в котором объявил преступниками, виновными в оскорблении особы Его Королевского Величества, всех тех, кто туда явится, и все же, несмотря на это, они не отступили, так как парламент края был им предан.

Королевский комиссар прибыл туда для исполнения воли Его Величества и произведения замен высших должностных лиц, но был встречен как враг, в частности получил множество оскорблений от школьников Ортеза, которых подучили поступать таким образом, при этом ни парламент, ни г-н де Ла Форс, губернатор, не подумали призвать детей к порядку; вышеозначенный парламент своим постановлением от 29 июня отказался регистрировать данный эдикт и постановил о нижайшей передаче наказов Его Величеству с мольбами оставить все как есть. Извещенный о том Король послал парламенту свое высочайшее повеление, на которое теми было дано лишь предварительное заключение вкупе с мольбами, адресованными Его Величеству, о сохранении прав своих подданных, принадлежащих к так называемой реформированной церкви.

Король озаботился также тем, как обстоят дела в Италии, из страха, как бы обвинение против Королевы и министров, правивших под ее началом, в том, что они слишком благоволили Испании, не обернулось против него самого. Он послал Модена на помощь г-ну Бетюну – способствовать исполнению договоров, заключенных в Павии и Асте; а поскольку испанцам было обидно и непривычно отдавать Версёй и дон Педро медлил с исполнением обещанного, Король был принужден вызвать к себе испанского посланника и решительно заявить ему, что, какие бы смуты ни происходили внутри его королевства, он не преминет перейти горы, дабы заставить сдержать данное ему слово; это возымело такие последствия, что 15 июня Версёй был возвращен и взаимные обещания исполнены обеими сторонами.

Подобным образом были выполнены и все пункты договора, заключенного между венецианцами и эрцгерцогом Фердинандом для прекращения бывших меж ними раздоров.

Все это свидетельствовало о приверженности Короля к справедливости, истинной вере и прославлению отечества, внушало народам и тем, кто не знал о тайне государственного совета, уважение к правительству и заставляло желать, чтобы правление оставалось в прежних руках.

Меж тем Люинь не терял времени даром и трудился над приумножением собственного величия, как и величия своего рода. Он обменял генеральное наместничество в Нормандии, которое принял в прошлом году лишь для того, чтобы иметь больше весу на ассамблее знати в Руане, на наместничество в Иль-де-Франсе и городах Суассон, Нойон, Шони, Куси и других, бывших до того под управлением герцога Майенского, и передал последнему Гиень и ШатоТромпет вместе с несколькими крепостями в Борделэ, подчинявшимися полковнику д’Орнано, которого вознаградили должностью маршала Франции и вышеозначенным генеральным наместничеством в Нормандии.

Получил он также Ла-Фер и Лаон, прежде управляемые герцогом Вандомским и маркизом де Кёвром. Столь же неуклонно, как его возвеличение и укрепление, шло разорение и падение людей, противостоящих ему, – Барбена и Королевы. Судебное разбирательство наделало при дворе много шуму; создалось впечатление, что затеянные ранее происки грозили пошатнуть всю Францию: на судей оказывалось давление со стороны Короля, как было и в деле с маршальшей д’Анкр, от них требовали выиграть тяжбу, а не разбираться по существу.

К делу привлекли нескольких персон, которые по неосторожности оставили маловразумительные письменные свидетельства по поводу Люиня и текущих событий. Взяли под стражу Дюрана и некоего Сити, флорентийца, бывшего когда-то секретарем архиепископа Тура, брата маршальши д’Анкр. Обоим было вменено в вину сочинение одной книги, обоих ждало одно наказание: колесование и сожжение вместе с их сочинениями на Гревской площади, а брат того Сити, который всего-то и сделал, что изготовил копию сочинения своего брата, был повешен. Этими обвинениями пытались очернить Барбена и некоторых других частных лиц, связанных с ним кровными узами, путая обвинения разного плана. Были взяты под стражу и иные лица: одних поместили в Бастилию, других – в Фор-л’Эвек, и всех с намерением приговорить к смертной казни. Бурнонвиль и Персен были в их числе, превратившись таким образом из стражников, коими они являлись, когда стерегли других, в узников. Семейство Люиней давно намеревалось отобрать у Бурнонвиля Бастилию, а у Персена – охрану Господина Принца. С тех пор они и замыслили против них недоброе, а все оттого, что к ним в руки попали письма Барбена и Королевы, из которых явствовало: Бурнонвиль благосклонно относился к Барбену, а Королева благоволила к Бурнонвилю.

Прежде всего они попытались по доброй воле вытащить Персена из Венсенского замка, предложив ему деньги и представив дело следующим образом: поскольку создалось впечатление, что он в ответе за все происки Барбена, они не желают усугублять его вину, однако и поручать Господина Принца заботам того, на ком лежит подозрение, неразумно. Ответ его был заносчивым, что и привело к тому, что его схватили и бросили в Бастилию, как и Бурнонвиля, а на его место назначили г-на дю Вера, родственника г-на де Люиня. При этом сделали вид, будто те хотели освободить Господина Принца и тем самым устроить государственный переворот, поскольку его освобождение равносильно угрозе царящему в стране спокойствию. Несмотря на то что они немало способствовали падению Королевы, их обвинили в желании видеть ее снова подле Короля и обошлись с ними как с преступниками.

Задерживают и г-жу дю Тийе, женщину с положением, по простому подозрению; заполняют Бастилию священниками, словно это монастырь, наводняют ее людом разного роду-племени; ни положение, ни заслуги не способны защитить тех, кого сочли сочувствующими Королеве, ни для кого не делается исключения. Те, кто в фаворе, подозревают герцога де Монбазона, тестя де Люиня, и не без оснований, ведь большинство виновных не отягощены иным преступлением, кроме того, что обсуждали с г-ном Монбазоном способы повлиять через его зятя на Короля и способствовать свершению им славного деяния – возвращения ко двору собственной матери, к великой чести своего Государства и своих фаворитов.

Деажан собрал все признания, сделанные Барбеном, Бурнонвилем, Ла Фертэ, бывшим у герцога де Роана, двумя слугами Барбена и одним сержантом Бастилии, и передал их г-ну Ланье, советнику, входящему в большой совет, а тот, рассмотрев их и сообщив о них кое-кому из своих друзей, пообещал ему, что выпустит постановление о приговоре их всех к смертной казни. Люинь, прознав про его добрые намерения, назначил комиссию большого совета для ведения судебного разбирательства. Ланье и Ла Грельер выступали докладчиками по делу; Барбен просил, чтобы его дело как секретаря Короля рассматривалось в парламенте – ему было отказано и предписано предстать перед комиссией большого совета. Люинь самолично напутствовал одного за другим всех судей. Ланье ежевечерне являлся к нему с отчетом о ходе разбирательства, дабы исполнить поскорее свое обещание, желал судить Барбена по его ответам государственным советникам, о чем мы говорили выше; Барбен возражал в том духе, что отвечал государственным советникам не как людям, уполномоченным судить его, и что ответы его были бы иными, будь перед ним судьи. Он так настаивал, чтобы его просьба быть услышанным более широким кругом лиц была доведена до большого совета, что ее удовлетворили.

Он без конца сетовал, что ему вовсе не объяснили, за что заключили под стражу; что он состоял в королевском совете в то время, когда правила Королева, тогда же получил и должность, связанную с финансами, которыми распоряжался безраздельно, и что, если бы он преступил закон, его бы обвинили и допросили тогда же; что стыдно должно быть тем, кто посадил его за решетку и обходит молчанием, за что именно его постигла такая участь, и что на самом деле вчиняют ему судебный иск лишь за то, чего он желал с тех пор, как оказался в Бастилии. Хотя того желал бы и самый набожный капуцин, а именно: примирить Короля с Королевой, которой вменялось в вину оскорбление Его Королевского Величества. Да мыслимое ли дело обвинять в подобном Королеву?

Были вызваны в суд и некоторые слуги Королевы: Шантелуб, Кодони и Сельваж, причем без двух последних она была как без рук. Правда, устыдившись необоснованности выдвинутых против них обвинений, их отправили обратно. Целей своих обвинители все же достигли, ведь им только и нужно было, что заморочить народу голову и создать видимость, что затевалось какое-то грандиозное преступление, раз столько людей с положением и даже самые близкие к Королеве оказались в нем замешаны.

Наказуемыми становятся не только действия, изучаются слова, разгадываются мысли, строятся предположения относительно намерений. Если подследственный говорит, цеп ляются к самым невинным словам, усматривают заранее предустановленный смысл в ничего не значащих замечаниях. Если он молчит, молчание вменяют ему в вину, полагая, что за недосказанным что-то кроется. Плачевное время, когда и говорить, и молчать одинаково губительно! Любое передвижение подвергается дурному истолкованию, предатели и шпионы следуют за своими жертвами по пятам, стремясь добыть какие-либо компрометирующие подробности. Всех задержанных подвергают допросу и – неслыханная вещь, ужас берет, стоит лишь об этом подумать – всеми правдами и неправдами выбивают показания, с тем чтобы имя Королевы непременно звучало на судебных разбирательствах, цель же всего этого – сделать ее виновной в гибели других.

По тому, как держатся судьи, видно: они заседают не для того, чтобы выслушивать тех, кто предстает перед ними, а для вынесения им приговора, не для выяснения правды, а для определения меры наказания. Наконец перед судом предстали все.

Писавшие противное нынешним хозяевам приговорены к смерти, служившие Королеве осуждены; отпущены самые безобидные, все прочие признаны виновными.

Барбен находился на исключительном положении. Он вызвал особую неприязнь тем, что истово, как они считали, служил своей государыне и остался неколебимо предан ей. Было сделано все возможное, чтобы приговорить его к смерти: не было судьи, с которым бы не переговорили, но Господь рассудил по-своему – достойнейшие из судей, признав его невиновным и желая его освобождения, признали за лучшее приговорить его к простому изгнанию, опасаясь какой-либо еще большей жестокости со стороны де Люиня. Однако число других, подпавших под влияние фаворита, было так велико, что смертный приговор чуть было не прошел с перевесом в один голос, да только один из судей потерял сознание; его вынесли из зала заседаний и дождались, когда он придет в себя. Видимо, считали, что он непременно должен проголосовать за смертную казнь; однако, вернувшись, этот судья произнес следующее: «Судари, вы видели, что со мной сделалось. Господь дал мне узреть смерть – вещь столь ужасную и страшную, что я не в силах осудить на нее невиновного, каковым является тот, о ком идет речь. Я слышал мнение тех, кто стоит за изгнание; если есть какоелибо более щадящее наказание, прошу известить меня о нем, чтобы я голосовал за него». И тотчас почти все советники младых лет взяли сторону тех, кто голосовал за изгнание. Все председательствующие, за исключением г-на де Берси, и почти все бывшие советники, с которыми до того переговорили и которых направили в Лувр, поддались на уговоры.

Тем же постановлением от 30 августа Бурнонвиль был приговорен как виновный в оскорблении особы Его Королевского Величества к отсечению головы; Персен и г-жа дю Тийе – к отлучению от двора и Парижского превотства сроком на пять лет. Из королевства были высланы на такой же срок г-н де Ла Фертэ и один из слуг Барбена, другого отпустили, а вот сержанта Бастилии, служившего Барбену почтальоном, приговорили к повешению. Последнее являлось показательным актом расправы в назидание Барбену, прочих помиловали; приговором же Барбену они желали оправдать его заключение под стражу и покрыть все те несправедливости и жестокости, которые были применены к нему.

И все же приговор в отношении Барбена показался им слишком мягким. Судьи проголосовали за его изгнание больше ради того, чтобы вырвать его из рук недругов, чем с намерением потрафить тем. Но это наказание не удовлетворило его врагов; страх перед несчастным смертным заставил их изменить меру наказания на тюрьму строгого режима – вещь, противная природе помилования, при котором наказание должно уменьшаться, а не увеличиваться.

Когда слух об этом достиг ушей Королевы, сердце ее пронзила боль; кроме того, она узнала, что во время суда канцлер, хранитель печатей и президент Жанен, договорившиеся заявить, что надобно перестать раздувать это дело и доводить его до крайности, услышали от Люиня в ответ, что он никогда бы не подумал, что г-н канцлер, первый министр Государства, станет потакать личности, которую можно назвать единственным врагом Государства.

Тот возразил, что желал бы знать, о ком именно идет речь, на что ему было сказано: тут и понимать нечего – имеется в виду Королева-мать, которую должно рассматривать как самую главную и даже единственную причину беспорядков.

Эти страшные оскорбления, ранящие Ее Величество, и подлые ухищрения, к которым прибегали, чтобы лишить ее привязанности Короля, удвоили тоску, которую она испытывала в разлуке с ним, и заставили ее воспользоваться копиями писем, когда-то отправленных ею через посредничество Барбена Королю, де Люиню и герцогу де Монбазону, в которых она жаловалась Его Величеству на дурное с ней обращение и умоляла его позволить ей вернуться в Париж, чтобы легче было отдавать ему отчет в своих поступках, а также просила Люиня посодействовать ей в столь праведном желании и освободить ее от рабского положения, а герцога де Монбазона – повлиять на своего зятя. Король был тронут этими письмами, но его отвратили от желания удовлетворить ее просьбу с помощью множества уловок, представив дело так, что, если она вернется, он не только утратит власть, но и сама жизнь его будет в опасности; желание властвовать было в них так велико, что его не могли пресечь ни доводы крови, ни доводы справедливости.

С одной стороны, они соизмеряли опасность, могущую проистечь от присутствия при дворе Королевы, с силой тех оскорблений, какие были ей нанесены, и потому не были способны поверить ей, какие бы клятвы она им ни давала; с другой стороны, считая ее своим врагом, хотели иметь возможность выставлять ее в том виде, в каком это было желательно им, – потому-то так важно было держать ее на удалении, ведь издалека все предстает в ином свете, не таким, каким является на самом деле. Так, они подают Королю как нечто важное для его Государства то, что важно для них самих; опасаясь, что все их хитрости окажутся недостаточно действенными, чтобы стать преградой на пути подлинных природных чувств, и что Королева, убедившись в исконной доброте Короля, ненароком нагрянет, они выслали в Блуа войска и окружили город, чтобы перекрыть все выезды из него.

Мало того, ей запретили появляться вне Блуа. Она была ограничена в прогулках и общении – разговаривать дозволялось лишь с узким кругом подосланных к ней лиц; никто не мог с ней видеться, даже если путь его и лежал в те края, без особого на то разрешения; испрашивающий подобное разрешение тотчас попадал под подозрение в преступных замыслах; бахвалящийся тем, что не виделся с нею, хотя и был проездом в Блуа, оценивался как человек, испытанный на верность и достойный вознаграждения.

К ней подсылают людей, чтобы изгнать из ее головы саму мысль о свидании с Королем, чтобы помешать ей в этом не только путем насильного воздействия, но и путем добровольного отказа. С этой целью к ней несколько раз наведываются, отдельно друг о друга, Моден и отец Арну, старательно уговаривают ее отказаться от своего намерения, один – выдвигая соображения государственного порядка, другой – показывая, каким злом это чревато. Среди прочих доводов фигурирует и такой: если все же это случится, то есть если она явится к Королю, Франция погибнет, ведь в таком случае придется выпустить на свободу Господина Принца, дабы он мог противостоять ей, а подобное противостояние станет началом конца Государства. Ей угрожают еще худшим обхождением с нею, изгнанием и, наконец, запугивают до того, что ее уста вынуждены выговорить то, к чему вовсе не лежит ее сердце, – клятву, что она никогда не будет искать встреч с Королем, если за ней не пришлют, и что, если ее пригласят вернуться, она не станет давать советов и вмешиваться в дела, каковая клятва была дана ею на Евангелии, предоставленном для такого случая отцом Арну.

Несмотря на то что требования к ней, являясь беспримерными, перешли все мыслимые границы, а клятвы, данные в ответ на них, вкупе с силой, которой обладали ее враги, делали напрасными дальнейшие попытки добиваться от нее чего-то еще, сознание собственных неправомерных деяний – боязнь является спутницей преступного лица, ни в чем не способного обрести надежной опоры, – заставило их перейти и эту грань и принудить ее составить следующее написанное и заверенное подписью заявление отцу Арну в очередной его приезд, нарочно предпринятый им с этой целью.

«Мария, милостию Божией Королева Франции и Наварры, мать Короля. Господь, ведающий нашими потаенными помыслами, пожелал в силу своего Божественного провидения, дабы явить каждому чистоту наших намерений и избавить нас от сомнения, в коем мы пребывали и кое было использовано злонамеренными людьми в их наветах против нас, для того чтобы Король сделался нами недоволен, пожелал, чтобы Король, наш государь и сын, повинуясь своей природной доброте, довел до нас, подтвердив то своими письмами и устами своего исповедника, почтенного отца Арну из ордена Иезуитов, чистоту своей души, как и осторожность в управлении Государством, а также особую привязанность в отношении нас: мы, сообразно нашим чаяниям, ощутили явленные нам доказательства оной привязанности, дающие нам надежду на всяческое благорасположение со стороны Короля, нашего государя и сына, твердого в своих обещаниях, дабы выразить испытываемую нами радость и донести до всех и каждого наши искренние намерения, по доброй воле и добросовестно представляем Королю, нашему государю и сыну, перед лицом Господа и его ангелов, следующие нижайшие уверения, свидетельства и обещания: не иметь ни в настоящем, ни в будущем, подобно тому как это случалось в прошлом, ни поползновения, ни помысла, которое не было бы направлено к процветанию и продвижению его дел, к благополучию, покою и величию его Государства. Относиться к нашему Королю и суверенному государю с должным послушанием, безропотно предав в его руки все наши прихоти. Ни внутри, ни за пределами Королевства не состоять в переписке, чреватой причинением вреда его деяниям, отвергая общение со всяким лицом, какого бы рода и звания оно ни было, кое под нашим именем и от нашего лица помыслило бы помешать своими поступками и происками или как-либо еще проявлению воли Короля, нашего государя и сына, как и нашей собственной. Тотчас предупреждать Короля, нашего государя и сына, о предложениях, сделанных нам противу его, равно и о тех, кто нам их сделал, в случае ежели бы нашлись таковые смельчаки, доносить и выявлять дурно намеренных, вплоть до того, что в случае необходимости примкнуть к преследованию оных, дабы затем повелеть назидательно покарать их. Не иметь ни малейшего желания вернуться ко двору, разве что Король, наш государь и сын, прикажет нам это, свято почитая как в этом, так и во всем другом его волю. А если бы мы и воспылали страстным желанием совершить путешествие ко двору, так для того лишь, чтобы иметь честь лицезреть его и нашим полным почтительности и смирения поведением дать ему понять, что на нас возвели напраслину, а не для того, чтобы вмешиваться в дела, как уверяли Короля, нашего государя и сына, не обязанного делить с кем-либо власть и способного своими осторожными мерами в большей степени, нежели посредничеством кого бы то ни было, управлять своим Государством справедливо и согласно той репутации, которая уже им завоевана, признавая, что добрые черты и наклонности, проявившиеся в нем с младых ногтей, были обещанием тех свершений, коих он достиг благодаря своему осторожному поведению. Закончим же правдой, почерпнутой в нашем сердце и состоящей в том, что, ежели бы спасение Короля, нашего государя и сына, зависело от нашей гибели, мы бы согласились и на это, дабы доказать ему, что почитание, кое мы к нему питаем, превосходит нашу любовь к самим себе. Дабы сие заявление было донесено до каждого, мы согласны, чтобы с него было снято и обнародовано несколько копий, если такова будет воля нашего государя и сына. Составлено в Блуа третьего дня ноября 1618 года».

Но и этого было недостаточно; пожелали еще больше утеснить ее и вознамерились перевести ее на жительство в Амбуазский замок. Потребовали отказаться от наместничества в Нормандии, которой она владела; поговаривали о заключении ее в монастырь, и г-н де Вильзавен из ее окружения, удостоенный милости сделать такое предложение, посоветовал ей по собственному почину проситься туда.

Столь дурное обхождение, которого она и вообразить себе не могла, заставляет ее ожидать худшего и считать, что присущая им хитрость всякий день будет находить новые способы причинить ей зло, коль скоро столько всего недоброго, чего никогда еще не бывало в отношении другого лица ее положения, уже предпринято.

В печальном ожидании еще больших бед провела она остаток года, один на один со своими слезами и вздохами.

Под конец года во Францию прибыл кардинал Савойский благодарить Короля за помощь, оказанную его отцу-герцогу, и просить для принца Пьемонтского руки Мадам, второй сестры Его Величества, которая и была ему обещана без испрашивания согласия на то Королевы-матери; Ее Величество сочла сие более жестоким, чем все, что выпало на ее долю прежде, поскольку это касалось такой личной области, как замужество ее дочери.

В этом году император Матвей, год назад назначивший своим преемником Фердинанда Штирийского¹⁶⁵ и посадивший его на трон Богемии с условием, что тот не станет вмешиваться в дела королевства до самой его, Матвея, смерти, то же самое сделал и с венгерским троном. Однако Фердинанд тотчас после этого велел схватить кардинала Клезеля, возглавлявшего совет при Императоре, как говорили, в приступе ярости от того, что кардинал, как мог, противился данному решению Императора отойти от дел, но под тем предлогом, будто Клезель готовил восстание, случившееся в Богемии, народ которой весь как один восстал против Императора под предводительством графа де Турна из-за нескольких церквей, которые евангелисты собирались выстроить на монастырских землях, в чем были поддержаны Императором.

Мятеж этот зашел так далеко, что в мае они собрались против воли Его Императорского Величества, отправились в Пражский замок, где заседали советники, и выбросили их из окон¹⁶⁶, затем вооружились, выставили войско и принялись защищаться от рати, присланной для их подавления Императором, овладели Богемией, Силезией и Моравией, заручились обещанием помощи со стороны протестантов Германии и Республики Соединенных провинций.

Король Фердинанд и Максимилиан Баварский, полагая, что кардинал Клезель потворствовал инсургентам, задержали его в Вене 20 июля, когда он возвращался из Пресбурга, где служил вышеназванному королю при его восшествии на венгерский престол. Дабы сохранить в подобных обстоятельствах хотя бы видимость почтения, с коим должно относиться к персоне его ранга при задержании, его заставили облачиться во все черное, посадили в карету и на перекладных отправили в Тироль. А сами поспешили к Императору, ничего о том не ведавшему и с исключительной привязанностью относившемуся к этому кардиналу, и заявили ему, что задержали того в связи с намерением нарушить заключенный ими меж собой союз, что было им воспринято с таким неудовольствием, что даже при его слабости и болезненном состоянии он выразил им свое порицание. Так к нему вернулась малая толика горя, причиненного им самим своему брату Рудольфу, горя, которое и свело того в могилу¹⁶⁷.

Смерть кардинала дю Перрона, имевшая место в сентябре, явилась достойным завершением этого года, поскольку как его жизнь, так и его смерть заслуживают того, чтобы быть упомянутыми. Он происходил из дворянского рода нижней Нормандии, чем гордился, ведь нормандцы славятся своей верностью, хотя на свет появился в Швейцарии. Отец его, министр, умер, когда он был подростком. Малое время спустя он пришел к постижению истины и сподобился благословения привести в лоно Церкви свою мать. С возраста двадцати лет проявляя чудеса ума и учености, был замечен королем Генрихом III и приглашен им в чтецы, а также держать перед ним речь на заданную тему, в чем так преуспел, что не было ему равных. После смерти Генриха III и воцарения Генриха IV, когда верх одерживала ересь, он не оставил от нее камня на камне в духовной беседе со священнослужителем Ротаном, человеком заметным среди еретиков; произошло это в Манте в 1592 году, с тех пор еретики избегали вступать с ним в прения и не осмеливались появляться там, где находился он; это возбудило в Короле охоту склонить его в сторону католической веры. Он был послан Его Величеством в Рим, дабы Его Святейшество отпустил ему грехи, связанные с его прежними верованиями. По возвращении он был назначен епископом Эврё; в 1601 году имела место знаменитая духовная беседа в Фонтенбло, в которой он одержал над ересью такую победу, что Король, до тех пор еще колебавшийся, утвердился в истинной вере, а вредная книга дю Плесси-Морнэ против мессы утратила всю свою убедительность, даже среди еретиков. Немного погодя он был возведен в кардинальский сан и послан в Рим, дабы там служить Королю, где и стал архиепископом Санса и высшим духовным лицом при особе Короля. Вернувшись во Францию в 1607 году, он отдался сочинению трудов, которые со времени его кончины увидели свет. Это был мягкий, незлобивый человек, легкий, благодетельный и свободомыслящий, хладнокровный и неохотно вступающий в разговор; однако стоило ему увлечься, поток его красноречия был неиссякаем, и в этом он был сыном Франции, первой своей родины, и Швейцарии, где появился на свет. Он умер от задержки мочи, в присутствии епископа Нантского и отца Берюля, настоятеля Оратории, вполне по-христиански, не сожалея ни о чем ином, кроме как о том, что смерть застала его вдали от его архиепископства.