Текст книги "Мемуары"

Он обладал одной лишь добродетелью, которую можно противопоставить всем его дурным качествам, – не был жи́лой по отношению к своим родственникам и слугам, считая, что часть его богатств по праву принадлежит тем, кто ему служит или кровно с ним связан, и не скупился на то, что им требовалось для жизни, разумеется, в разумных пределах, получая удовольствие от возможности обеспечивать их по мере надобности, а не так, как Кир¹⁷⁶ поступал со своей родней. Смерть его можно назвать счастливой, потому как она застала его посреди полного благополучия, над которым уже начали сгущаться тучи, чреватые будущими бедами; однако она показалась ему жестокой, поскольку мало того что она, как говорит мудрец, горька сама по себе для того, кого застает в благоденствии, так он еще пристрастился ко многим удовольствиям жизни и с вожделением пользовался ее благами. Он был в самом соку, когда она явилась за ним, то есть застигла его в такую минуту, когда утехи доставляют наибольшее удовольствие; что же до богатства, то оно еще только поприветствовало его и не успело как следует у него обосноваться: было бы правильнее сказать, что оно лишь мелькнуло перед ним, подобно сверкнувшей молнии; его жизнь – это пример людской суетности, недолговечности величия, приходящего в упадок либо вместе с тем, кто им обладает, либо прежде, но в любом случае довольно скоро. Поскольку его положение не имело надежного основания, а все богатства и должности, которые он накопил, не покоились ни на чем другом, кроме самонадеянности и хитросплетений, коими он опутал Короля, то они и не пережили его. Фортификационные сооружения, возведенные им в Кийбёфе, коим он обязан своим воцарением в Руане, были разрушены. Губернаторский пост, занимаемый им в Кале, был передан г-ну де Палезо, тот же пост в Булоннэ – г-ну д’Омону, в Ла-Фере – г-ну де Бомону, первому дворецкому Короля, в Пикардии – герцогу д’Эльбёфу. Амьену также повезло бы, если б герцог де Шон не откупился суммой в 50 000 экю, за которые Господин Принц оставил ему этот город.

У Королевы не было поводов убиваться по поводу его кончины, поскольку она уже потеряла всякую надежду на прекращение преследований с его стороны и наветов Королю; она была доведена до того, что день-деньской ожидала худшего к себе отношения, и все же решила терпеть, будь что будет, не предпринимать никаких недостойных мер, положиться во всем на Господа и ждать, что произойдет по Его Божественному соизволению. Она утверждается в этом своем решении не только потому, что только так почти непременно дождешься благополучного исхода дела, направленного на умиротворение умов, чего не добиться силой и принуждением, но и потому, что ненависть к коннетаблю была всеобщей, а причина недовольства им универсальной, и потому добрые ждали, а радеющие о справедливости рассчитывали, что такое везение не могло продолжаться бесконечно без всяких на то оснований. Покуда длилась осада Сен-Жана, Королева не осмеливалась высказываться. Если она говорила, что Король доведет войну до конца, то считали, что она желает втянуть его в нее; если она просила тысячу или дюжину сотен солдат у своих сторонников, дабы увидели, что она заодно с Королем, то думали, что это нужно ей самой; если она говорила, что охотно помогла бы теми немногими драгоценностями, кои у нее имелись, то подозревали, что это говорится нарочно, для удовлетворения собственного тщеславия; если она заявляла, что будет только для видимости принимать участие во всех советах, в которых Франции угодно видеть ее участвующей, то полагали, что она добивается этого, чтобы быть в курсе всех дел. Коннетабль запретил Месье, брату Короля, навещать ее.

Когда завершилась осада, уставшая от пренебрежения Королева испросила у Короля позволения побывать в своих землях, а потом вернуться в Париж через Тур, Блуа, Шартр, чтобы помолиться о благоприятном исходе кампании; Его Величество одобрил ее намерение чрез посредничество г-на коннетабля, помешавшего им, однако, проститься; Королева отбыла, но невзлюбившее ее окружение Короля тотчас стало уверять его, что она под предлогом обнесения замка Анжера шестидюймовой в ширину и невысокой стеной укрепляет город и притом за счет Короля, выдавшего ей 3000 тысячи экю на необходимые ремонтные работы. Прослышав об этом, она посылает ко двору г-на де Марийака, дабы тот умолил Короля выслать в Анжер кого-либо для проверки этой напраслины.

Посланный Марийак был захвачен по пути гугенотами. Королю стали внушать, что это подстроено, дабы иметь дополнительный козырь в переговорах с Королем.

Не довольствуясь тем, что она находится вне опасности, и желая снять всякие подозрения, Королева, вместо того чтобы направиться в Анжер, едет в Тур, полагая, что там она будет предохранена от козней своих недругов; по приезде туда она, напротив, убеждается, что распускают слух, будто во главе с ней формируется третья партия, в которую войдут Господин Принц, в то время удалившийся в свое губернаторство, и другие принцы и знатные вельможи. Она только смеется над этим, однако те, кто приезжает к ней от имени Короля, и те, кто от ее имени находится рядом с Его Величеством, сообщают ей, что хотя этому нет полной веры, а все-таки сомнение остается.

В это время в аббатстве Редон освободилось место настоятеля, право пожалования которого принадлежало Королеве; коннетабль послал к ней Бур-ле-Руа, чтобы лишить ее этого права. Этот человек тотчас по приезде стал распространять дурные слухи о Королеве, о том, что при дворе ей не доверяют, он-де слышал об этом от коннетабля. То он говорил, что войска г-на де Вандома вызывают у Короля подозрение, поскольку расположены слишком близко к Анжу; то говорил, что Королева, не позволявшая им пройти по ее территории, поступает так, чтобы навредить Королю. Все это вынудило ее покинуть Тур и отправиться в Париж, дабы там, будто в театре, дающем спектакли на всю Францию, ее действия были лучше видны всему свету.

Она остановилась в Блуа и, будучи извещена там о мятеже, который вспыхнул в Париже в связи с известием о смерти г-на дю Мэна, сочла, что коль скоро отправилась в Париж в поисках покоя, неразумно являться туда в минуту возмущения. Она совершила молебен за упокой души г-на дю Мэна в Шартре и, задержавшись в пути, насколько было возможно, прибыла в Париж.

Герцог Монбазон в качестве поздравления с благополучным прибытием запретил предсказателям изрекать что-либо о ней, боясь, как бы до нее не дошло известие о привязанности к ней народа, а также сказал одному дворянину о г-не де Буйоне: неудивительно, что он попал под подозрение, ведь Королева в Париже и всем наносит вред своим присутствием; она же отправилась туда лишь с той целью, чтобы сделать этот большой город свидетелем своей невиновности и показать, что ежели ее в чем-то обвиняют, так то доказательство ее несчастья, а не дурных поступков.

Да и коннетабль никогда не верил в ее дурные намерения. Когда Марийак прибыл в армию, он заявил тому, что Королева вела себя так, что придраться не к чему.

Нет такого средства поправить положение, которого бы мы не применили, однако все было тщетно, и виной всему дурная воля и нрав коннетабля; а поведение Королевы, ни в чем не виноватой, просто не могло поменяться, как и наши доводы в ее пользу. Однако, хотя и не в наших силах исправить некоторые вещи, все равно нельзя покладать рук, поскольку, ежели не делать всего, что в твоей власти, пусть даже заранее ясно, что это ни к чему не приведет, никак не выполнить собственных обязательств.

Одной из самых больших трудностей, с которой я столкнулся, было вынести все те обвинения в предательстве, которые шли от коннетабля в мой адрес; ведь, дабы оправдаться перед людьми за скверное обхождение с Королевой, он пытался дать понять, что действует со мной заодно, и заявлял о глубоком взаимопонимании между мною и им. Я жаловался ему на это, говорил: раз этого нет, так нечего и вид делать; чем больше он будет создавать такое впечатление у знати, тем больше я буду стараться доказать противное; подобные ухищрения доведут меня до отчаяния – если служение моей госпоже позволит мне это.

Случалось, Королева убеждала меня принять правила его игры и дать ему почувствовать, будто ему удается создать обо мне дурное впечатление, дабы в тени этой дьявольской предосторожности, в коей он, на его взгляд, преуспел, я мог бы выиграть время, которое приходилось тратить на людей, подобных ему.

В таких страхах и горе провела Королева все то время, что коннетабль был у власти, смерть же его показалась ей освобождением от всех бед, ниспосланных Господом; Король, сообщивший ей эту новость 15 декабря, то есть на следующий день после кончины коннетабля, через курьера Дезуша передал ей, что его привязанность к ней, более сильная, чем любое другое чувство, не позволяет его разуму долее предаваться грустным размышлениям по поводу этой кончины, а возможность поделиться с нею всем, что с ним произошло, а также неприятное чувство удаленности от нее внушают ему острое желание вернуться в Париж.

Письмо это, написанное тотчас после смерти коннетабля, позволило Королеве дышать и укрепило ее в убежденности, что все ее невзгоды происходили от этого человека, а также внушило надежду, что с его смертью они закончились. Она еще больше уверилась в этом, когда несколько дней спустя, 23 декабря, получила другое письмо от Короля, в котором он сообщал ей о своем выборе г-на де Вика на должность хранителя печатей; в письме еще говорилось, что, поскольку ему известно, что она любит его более, чем кого-либо, он постарается ее не разочаровать.

В тот самый день, когда был взят Монёр, Король получил известие, что г-н де Субиз овладел Руайаном благодаря неверности жителей, почти сплошь протестантов: они сами позвали его, а для проформы приставили к стенам лестницы, чтобы создалось впечатление, будто их застигли врасплох, распахнув при этом перед ним ворота замка. Эта новость была Королю неприятна в силу важности укрепленного места; однако наступление зимних холодов не позволяло ему продолжать осаду. Ла Шене, губернатор города, не имевший к этому предательству никакого отношения, явился к Королю, дабы держать перед ним ответ. Он был взят под стражу городским старшиной, а когда стало ясно, что он невиновен, отпущен.

Поступило сообщение и из Монпелье: протестанты задержали всех католических священников, которых только обнаружили в городе, изгнали всех святых отцов, разграбили и разорили церкви.

Восторженными криками «Да здравствует Роан! Да здравствуют церкви!» приветствовали они герцога де Роана, а округ Нижний Лангедок, преисполнившись гордости в связи с неудавшейся осадой Монтобана, осмелился объявить г-на де Шатийона отлученным от его служебных обязанностей в Монпелье и Эг-Морте и вообще от любых должностей, а всех тех, кто примкнет к нему и станет повиноваться его приказам, – преступниками.

Герцог де Ледигьер послал им г-на дю Кро, президента парламента Дофинэ – во времена правления покойного Короля он был генеральным поверенным протестантских церквей, – чтобы он вел с ними переговоры о путях примирения с Королем; однако случилось несчастье: они его убили.

Герцог Роанский принял в связи с этим кое-какие меры, повелев повесить четверку самых гнусных личностей, виновных в этом убийстве.

Все это были тучи военной поры, которым предстояло после многих бурь и гроз уйти с горизонта.

Король между тем пустился в обратный путь, оставив герцога Эльбёфского с частью войск в тех краях, дабы держать неприятеля в страхе и помешать предпринять что-либо в крепостях, уже отвоеванных для короны.

Покуда Король приводил в чувство мятежных еретиков, Император то же самое делал в Германии; поражение еретиков в сражении под Прагой¹⁷⁷ разобщило их и вернуло в подчинение Габсбургам. Провинции, присоединенные к Богемии, а именно Лужица, Моравия и Силезия, как самые близкие к гибели, сделали это первыми; их примеру последовали несколько имперских городов. Один лишь Габор Бетлен, трансильванский князь, выстоял и противился Императору, покрыв себя славой после того, как сразил двух главных военачальников: графа де Дампьера, француза, погибшего в битве под Пресбургом, и графа де Бюкуа, осадившего Невхаузен и павшего на поле брани.

Курфюрст Пфальцский был вынужден покинуть Германию и отправиться в Гаагу, трусливо бросив нижний Пфальц на произвол судьбы ввиду наступающих испанских частей, которые атаковали его от имени эрцгерцога Альбрехта, а верхний Пфальц – на милость войск герцога Баварского, которым оказывал слабое сопротивление Мансфельд с войском, уцелевшим в Богемии, и другими войсками, снаряженными городом Хальберштадтом совместно с двумя курфюрстами – Веймарским и Саксонским.

Король Великобритании вмешался в дело в качестве миротворца через своего чрезвычайного посла Дигби, которого направил к Императору, однако это не возымело никакого действия, поскольку сочли, что с его стороны не стоит опасаться каких-либо вооруженных действий; вся Германия подвергла обструкции Императора, который, поддержав самым решительным образом короля Испании, пожаловал ему в конце ноября Милан, Финал, Сенес и Пьомбино – государства, принадлежавшие ему в Италии.

Такое скверное положение протестантов в Германии вовсе не удивило голландцев, они не только смело приняли беглого курфюрста Пфальцского, его жену и детей, но и отказались от предложения возобновить договор о перемирии 1609 года, подошедший к концу; продлив его всего на шесть недель, они по истечении этого срока вновь повели военные действия.

Эрцгерцог Альбрехт умер прежде, чем было до конца доведено его дело, которое не прервалось с его смертью, к тому же в нем были заняты не его войска, а испанские, чего было недостаточно.

Этот год был отмечен смертью Папы Павла V и короля Испании Филиппа III.

Понтифик был прекрасным правителем, с юных лет жившим в большом воздержании, необычном для его возраста и его страны, имел репутацию благочестивого человека, которого не изменило восхождение на столь высокий престол. С самого начала он был весьма привержен сохранению прав Церкви и выступил, правда, несколько поспешно, с духовным запрещением, обращенным к Венецианской республике, из коего затруднения с большим трудом с помощью Короля наконец счастливо выпутался, и с тех пор был истинным миротворцем. Кардинал Лудовизио, направленный им на умиротворение раздоров между Мантуей и Савойей, возникших из-за Монферрата, наследовал престол Петра.

Король Испании Филипп III умер в Мадриде в последний день марта, на сорок первом году жизни, не без удивления, но и не жалуясь на столь быстрый призыв перейти в мир иной, едва пройдя половину своего земного пути.

Он долго полагался на герцога Лерму в управлении государством, не вникая даже в самые важные дела. Затем тот вышел у него из милости; такими же полномочиями был наделен герцог д’Узеда, сын герцога Лермы, который показал, насколько честолюбие сильнее, чем благочестие, нанеся последний удар по своему отцу и способствуя его опале и изгнанию.

Сей король в час смерти, оценивая свой великий долг перед Господом и то малое старание, с коим он отнесся к управлению вверенным ему Им государством, пришел в такой страшный испуг перед Божьим судом, что с самого начала болезни перестал надеяться на выздоровление, при том что болезнь его, по оценкам докторов, не была смертельной, и часто говорил, что он очень несчастен, дрожит при мысли о совершенных им грехах и боится, что Господь откажет ему в милосердии.

Он рекомендовал своему наследнику не делать того, что делал он сам и в чем раскаялся, то есть менять министров на новых, в чем тот его не послушался; ибо стоило отцу закрыть глаза, как его сын, Филипп IV, новый король, послал сказать кардиналу, герцогу Лерме, что запрещает ему появляться при дворе, лишил его большей части имущества, а также милости, дарованной покойным отцом, – пятнадцати тысяч грузов хлеба, которые ему дозволялось вывозить с Сицилии, приносивших ему 72 000 дукатов ежегодно; герцога Узеду лишил всех постов и заключил под стражу в доме, откуда тот бежал; взял в плен герцога д’Оссона и его ближайших сподвижников – сей герцог был креатурой помянутых выше, а также дона Родриго Кальдерона, который более других пользовался их доверием; прогнал исповедника угасшего Короля, бывшего старшим инквизитором и государственным советником, сослав его в монастырь; повелел заняться розыском денег, имевшихся, как он считал, у герцога Лермы, и изъял найденное из рук Агустино Фиески; передал все должности, занимаемые прежде опальными деятелями, тем, кого считал их врагами.

На этом дело не закончилось; граф Оливарес, новый фаворит, довел его до конца, начав судебное разбирательство над Кальдероном, Оссоном и некоторыми другими.

Герцог д’Узеда с горя скончался, не то герцог Лерма – он послал сказать Оливаресу, что слышал, будто он умирает от помешательства, связанного с неприятностями, и что советует ему набраться терпения, к коему он некогда призывал других; что до него самого – возраст досаждает ему гораздо сильнее, нежели враги, и он не желает доставить им удовольствие и помереть с горя, которое они ему причинили.

Это послание в очень малой степени человечное, если не сказать жестокое и суровое, не способствует тому, чтобы привлечь к герцогу Лерме благословение неба, как мы увидим дальше.

1622

Стоило Королеве узнать о смерти коннетабля, весть о которой дошла до нее 14 декабря минувшего года, как она выслала г-на де Марийака к Королю, дабы выразить Его Величеству соболезнования в связи с понесенной утратой и одновременно большое удовлетворение, испытанное ею от того, что он взял бразды правления государством в свои руки, что всегда являлось единственным предметом ее чаяний и что удается ему столь счастливо, что уже по всей Франции распространяется слух об осмотрительности, с коей он руководит советом, и решительности, с коей управляет армией; она рекомендовала ему продолжать в том же духе во имя собственной славы, благополучия народа и чувства выполненного долга, желая лишь одного: самому вести свои дела; предлагала ему Анжер, Шинон и Пон-де-Сэ в случае, если ему нечем отблагодарить людей, преданно служивших ему.

Он отвечал, что ему была хорошо известна дерзость покойного и исходивший от него вред; что, если б тот не умер, терпение его лопнуло бы; что давно пора было избавиться от тягостной зависимости от него; что он благодарит ее за проявленное терпение и заверяет: отныне не бывать ни коннетаблям, ни фаворитам при дворе и его главная забота – доказать ей, что он всегда нежно любил ее.

Почтение, таким образом засвидетельствованное Королем Ее Величеству на виду у всего двора, заставило многих призадуматься, а не станет ли она в будущем пользоваться бо́льшим доверием Государя, нежели в прошлом; однако, хотя смерть коннетабля и положила конец правлению, основанному на ничем не прикрытой хитрости, происки по-прежнему были в ходу. Преследовались те же цели, но иными методами.

Тотчас по получении известия о кончине Люиня министры призвали ко двору Господина Принца, а он не забыл измышлений против Королевы, подсказанных ему его богатым воображением. Целью министров было утвердиться в ущерб ей, они вознамерились увлечь Короля в три или четыре новые осады, дабы помешать ему воссоединиться с матерью, так как боялись, как бы, добрый от природы, он не растрогался при ее виде; но сколько его ни убеждали под разными предлогами подольше задержаться в Гиени, он не стал откладывать удовольствие свидеться с нею.

Королева, узнав из писем, что по завершении дел он направляется в Париж, послала меня в Орлеан, дабы я поблагодарил его за проявленную им по отношению к ней доброту и уверил его в том, что раз он стремится выказать наилучшие сыновние чувства, то и Королева движима лишь одним – желанием угождать ему и показать каждому: никогда еще материнская любовь не достигала таких высот; она просит его продолжать самостоятельно вести дела, прислушиваясь к добрым советам; он тем более обязан сделать это, что важно дать понять всем: прежде он не вел себя так оттого, что ему мешали, а не оттого, что он на это не способен; она ни в коей мере не претендует на власть, понимая всю опасность такого положения дел, при котором власть делится с кем-то, как показал весьма неудачный опыт прошлого; заклинает его ни намеком не подавать кому бы то ни было надежд, ибо власть должна быть сосредоточена в одних руках, в нем самом; однако надлежит оказывать почести высокородным особам согласно их заслугам и титулам; все уже восхищаются его манерой править, и если он изменит ее, это снизит уважение к его уму; наиболее догадливые государи сами всегда стояли у кормила государственного корабля, не пренебрегая при этом услугами добрых кормчих. Она претендует только на получение от него свидетельств его расположения, что показало бы окружающим его доброжелательность и доверие к ней; желает своим добрым поведением внушить ему веру в нее, подчиняясь ему во всем, доставляя ему удовольствие, принимая с радостью все, что представляется ему необходимым и соответствует его интересам, единственно важным для нее; доверие, которым она хотела бы у него пользоваться, надобно ей не для того, чтобы докучать ему; она вообще отказывается поступать так, чтобы о какой-либо ее просьбе стало известно прежде, чем она осведомится о его мнении по данному вопросу, и настроена тотчас отклонять то, к чему у него не лежит душа, не соглашаться на то, безусловное одобрение чего Его Величеством вызывает у нее сомнение.

Король воспринял эти любезные заверения столь чистосердечно, что Королева, будучи извещена о том, публично заявила о своем совершенном счастии, поскольку отныне вольна выказывать ему свои чувства и ничто более не мешает ей свидетельствовать ему свою любовь, которую она никогда не переставала к нему питать.

Но не успел Король добраться 28 января до Парижа, как уж министры принялись за свое. Канцлер, не зная, как оно теперь повернется, уговаривал Королеву действовать с ним заодно, вплоть до того, что заявил о нежелании вести дела, если у нее не будет ведущей роли в совете, а сам примкнул к другой партии: оттого Королева придала его словам ровно столько значения, сколько подсказал ей опыт прошлого.

Рассудив, что Королю надобно выбрать, на кого опереться в управлении Государством – на Королеву, свою мать, Господина Принца или на них, министров, по их мнению, более, чем кто-либо, благонамеренных, они сочли, что вполне могут склонить Короля к тому, чтобы внешне привлечь Королеву и Господина Принца к управлению и все свое доверие безраздельно вручить им. Они с уважением относились к обоим: к Королеве – поскольку она была матерью Короля, а к Господину Принцу – за его ум и то зло, которое он мог причинить им в силу своего беспокойного нрава; оттого и предоставили последнему больше возможностей участвовать в государственных делах, чем Королеве.

Обсуждалось ее участие в советах; Королю сказали, что было бы неплохо доверять ей, но не стоит призывать ее к управлению делами, поскольку его любовь к ней неизбежно приведет к тому, что вскоре ему придется делить с ней власть; а вот Господина Принца можно подпустить и поближе, не опасаясь за власть как таковую, ведь его имя столь ненавистно народу, что, захоти он завоевать людские сердца, ему пришлось бы совершить чудеса.

Сие решение было доведено до сведения Королевы; я взял на себя труд донести до сведения министров следующее: если они ставят своей целью славу Короля, всеобщее благоденствие и собственные выгоды, то им надобно побудить Его Величество предоставить Королеве место, по праву ей принадлежащее, ибо важно, чтобы Его Величество показал: в дурном обхождении, коему подверглась Королева в прошлом, повинны ухищрения коннетабля, скрывавшего от него истинное состояние дел, – а достичь этой цели возможно, лишь обходясь с нею ныне прямо противоположным образом, иначе именно ему вменят в вину прежнюю линию поведения, являвшуюся результатом люиневских происков. Всеобщее благоденствие наступит, когда с двух сторон будут явлены доказательства полного доверия и соединения сердец, ожидаемые с таким нетерпением; их собственная выгода состоит в том, чтобы не держать Королеву вдали от советов, дабы никто не подумал, что Король, проявивший к ней по смерти коннетабля добрые чувства, отвращен от нее лицами, публично порицающими деяния усопшего, а на деле следующими его дорогой и тайно использующими его же методы.

Однако никак не удавалось подвигнуть их дать Королеве разумное удовлетворение.

Правду сказать, они противились этому не столько из предубеждения против нее, сколько из опасения, что, будучи допущена до советов, она введет в них и меня.

Они признавали за мной способность здравого суждения; опасались моего ума, рассудив, что стоит Королю поближе сойтись со мной, он всецело положится на меня в ведении дел.

Для достижения своих целей они использовали несколько человек, которые изрыгали клевету против меня, чтобы внушить Его Величеству дурное впечатление обо мне и чтоб уж все мои поступки заранее казались ему подозрительными и одиозными.

Узнав об этом и не желая, чтобы моя персона, выставленная в искаженном свете, бросала тень на мою Государыню, я попросил их не наносить Королеве оскорбления, построенного не более чем на подозрении, не имеющем под собой никаких оснований, и заверил, что не только не собираюсь входить в советы, но и охотно соглашусь навсегда быть из них исключенным.

Но все предпринятое мною не послужило ничему, они продолжали заражать ум Короля еще большим недоверием ко мне; заметив это, Королева однажды стала его умолять не счесть за злонамеренность ее желание освободить его от камня, который, как ей кажется, лежит у него на сердце из-за нее; возможно, его уверяют, что она жаждет войти в его советы, и вот что ей хотелось бы сказать ему в связи с этим: и впрямь, во имя его славы и чести она бы желала иметь возможность войти туда, но не для того, чтобы усердно работать, а дабы показать всему свету: дурнонамеренность коннетабля по отношению к ней из-за обид, нанесенных им ей, является причиной небрежения, в коем она пребывала в прошлом, ныне же обхождение с ней совершенно иного рода, а именно доброжелательное; что ничего иного ей и не нужно; и если имеются какие-либо камни преткновения, она просит его верить: ее удовольствие зависит только от его доброго расположения к ней, и в этом, как и во всем прочем, его воля будет всегда для нее законом; она честно откроет ему, что было бы важно для нее и одновременно полезно для него.

После чего Королева вошла в советы, где всегда приноравливалась к мнению одного из министров, избегая противоречить им, за исключением тех случаев, когда принятые ими решения были полностью противны государственным интересам; кроме того, она пыталась предугадать настрой Короля и угодить ему, беря на себя решение не слишком приятных либо непопулярных дел.

Господин Принц, свободно разглагольствующий и не привыкший держать свои мысли при себе, позволил себе сказать, что ее включили в советы с двойной целью: во-первых – она вводится в курс только тех дел, которые желают довести до ее сведения, во-вторых – хотя она и осведомлена далеко не обо всем, это послужит тому, чтобы все дела подавались народу от ее имени.

Королева осознает: отношение к ней настороженное, ей показывают лишь витрину, но не саму лавку; однако она не подает виду, надеясь примерным поведением преодолеть трудности, в чем и преуспевает; так что Королю советуют свободнее держать себя с нею, а ей – настойчивее действовать в советах через г-на де Шомберга; все это, по правде сказать, происходит не от того, что министры так уж стараются для Королевы, а от того, что они не в силах пережить успехов Господина Принца на общественном поприще, к чему и Король начинает относиться несколько ревностно: он пожаловался на это Королеве. Господин Принц, предугадав, что ничем не стесненное общение матери и сына неизбежно породит некоторое доверие между ними, горячо взялся помешать этому и внести в их свидания холодок.

Он пользовался услугами Рюслэ и многих молодых людей, окружавших Короля, чтобы наговаривать Его Величеству все, что ему вздумается. И среди прочего практиковалось следующее: Король, привыкший видеть Королеву по пять-шесть раз за утро, посылает узнать, встала ли она, ему отвечают, что Королева еще почивает, хотя она давно уже проснулась. Королева пожаловалась ему на это и твердо сказала, что, поскольку ничего так не желает, как только возможно чаще бывать с ним, она всегда в его распоряжении, когда ему угодно оказать ей такую честь, и почтет за милость, если он повелит выломать двери, коль скоро по небрежению кого-либо они не окажутся открытыми. Между Королем и Королевой было условлено, что Рюслэ (не зря она недолюбливала его) не должен попадаться ей на глаза из-за дерзостей, которые тот позволил себе в отношении нее и которых она натерпелась во времена коннетабля, оказывавшего ему покровительство, невзирая на недовольство Короля. Как-то раз Рюслэ оказался в покоях правящей Королевы и, встав перед Королевой-матерью, изобразил на лице глубокое презрение; Королева-мать велела ему убираться прочь. Не было ничего более невинного, чем ее гнев, как и ничего более оправданного, чем ее поведение перед лицом обиды, и тем не менее Господин Принц и министры поддержали Рюслэ и осудили ее, сказав Королю, что ее цель – узурпировать верховную власть и навязать всем свою волю.

Она поведала Его Величеству о своих невзгодах, признавшись, что, совладай она с собой, она бы попросила Королеву, свою дочь, прогнать Рюслэ, но не смогла сдержать своего порыва;

она никогда бы не подумала, что могут счесть дурным, когда мать, будучи оскорбленной, свободно распоряжается в покоях своей дочери;

если тем не менее этот ее поступок и оставляет желать лучшего, ее воля все равно безупречна, поскольку ею двигало лишь желание сделать так, чтобы ничто не нарушало почтения, с коим до́лжно относиться к королевской особе.

С Королем она говорила уважительно, а вот с Господином Принцем более напористо и указала ему на то, что его обещания всякий день расходятся с его делами; а также, что хотела бы знать, не намерен ли он оказать поддержку Рюслэ в его помыслах против нее, и если это так, то она станет вести себя иначе, нежели до сих пор; что ему ничего не грозит, даже если он и считает ее способной доставить ему неприятности, а если бы он захотел дать понять, что его протекция способна защитить Рюслэ от нее, она доказала бы ему, что он ошибается в своих расчетах. Ей хорошо известно: ей продолжают оказывать дурные услуги при Короле; у нее хватает ума, чтобы понять, кто именно это делает, и у нее есть сердце, чтобы выразить испытываемые ею при этом чувства; она и впредь будет слепо подчиняться Королю и, несмотря ни на что, сумеет выстоять.