Текст книги "Мемуары"

Собранный Королем в Париже совет поставил задачу скорейшего формирования войска для противостояния армии Мансфельда, и в две недели герцог Неверский уже набрал дюжину тысяч пехотинцев и пятнадцать сотен конников. До тех пор с Мансфельдом велись переговоры, ему предлагалось перейти на службу Его Величеству, который был согласен принять на себя заботу о части его армии и дать денег на выплату жалованья остальным. Однако когда герцог Неверский обзавелся войском, еще ничего не было решено, но тон переговоров изменился, так что Мансфельд, видя, как день ото дня военная мощь Франции усиливается, а его собственная ослабевает, при том, что по его пятам гонится Гонзалес, 25 августа был вынужден убраться восвояси, предварительно спалив обоз инфантерии и оставив на растерзание местных крестьян всех тех, кто был не в состоянии следовать за ним; по Тьерашской дороге он вышел на следующий день к границе с Эно, с ним было пять тысяч пеших и пять тысяч конных воинов; пройдя Эно, они двинулись к границам Льежа и Брабанта, а оттуда в Бреду, где надеялись оказаться в безопасности.

Гонзалес преследовал его и 28-го догнал, Мансфельд дал бой, в котором, потеряв множество своих солдат и несмотря на Кордуа, он вырвался из окружения и добрался до заветной цели. Оттуда, соединившись с войсками принца Оранского, он снял осаду с Берг-оп-Зума, который ему уж было заведомо не взять без пополнения свежими силами, и отвел свое войско в Вестфалию.

Королевские войска, после взятия Сомьера и стольких других осажденных городов, много пострадали в численном отношении. Был конец августа, шла осада Монпелье, город выказал себя непокорным, упрямым и сильным; словом, осада шла трудно.

Коннетабль Ледигьер, находившийся в постоянном сношении с герцогом де Роаном, явился к Королю и получил у него пропуск для герцога, чтобы тот попытался образумить жителей города и они открыли ворота Его Величеству. Но, не завершив этого дела, коннетабль удалился в Дофинэ, поскольку Господин Принц весьма ревниво относился к нему как к главнокомандующему; осада Монпелье была предпринята наперекор мнению большинства в совете, не считавшем, что стоит взваливать на себя то, что возможно осуществить в иное, более благоприятное время года и с привлечением свежих сил.

Господин Принц, которому не сиделось на месте и было не важно, чем это все обернется, приказал рыть ретраншементы и готовиться к штурму, не принимая во внимание мнение тех, кто желал полюбовно завершить противостояние, и объявляя таковых пособниками гугенотов и Королевы, которая после лечения на водах выехала в Лион, чтобы быть ближе к Королю.

Она ломала себе голову над происходящим, стараясь не показывать этого, но ее против воли заставляли ежечасно высказываться.

Рюслэ, дабы не мозолить ей глаза, удаленный на время от двора, вновь появился там в начале осады.

Господин Принц счел, что тот будет ему подспорьем в борьбе с Королевой. Не было такого товара, который он не показал бы лицом благодаря этому хвастуну и вралю.

Не было такого предательства, которого он не замыслил бы с помощью этого чужеземца.

Не было такой клеветы, в которой не была бы запачкана Королева; все пускалось в ход, лишь бы навредить ей; все измышления принимались за чистую монету, коль скоро были против нее.

Кардинал де Рец занемог в Люнеле и скончался 16 августа от жесточайшей лихорадки; о нем сожалели, ведь то был человек кроткого нрава, но слабый, нерешительный и необразованный. Он был возведен в кардинальское достоинство не благодаря каким-то исключительным заслугам, но в силу своих связей; г-н де Люинь назначил его главой совета, чтобы проводить свои решения, хорошо понимая, что он не способен противостоять его желаниям.

Несколько дней спустя после его кончины почил в Бозе также г-н де Вик, хранитель печатей.

Кардинал де Рец, г-н де Вик и граф де Шомберг сразу после ухода на тот свет де Люиня, опасаясь, как бы выдвижение моей кандидатуры на духовный сан кардинала не облегчило мне доступ к управлению делами государственной важности, сказали нунцию, что самое большое удовольствие, которое он мог бы доставить Королю, – это помешать моему возведению в кардинальское достоинство. Маркиз де Кёвр, тогдашний посланник в Риме, слышал об этом из уст Его Святейшества. Однако медвежья услуга Королю провалилась – ибо Его Святейшество признал: тут не обошлось без зависти – и не помешала Папе возвести меня в сан; новость об этом настигла меня в сентябре в Ла-Пакодьере.

Граф де Шомберг, один из троих, желавших помешать мне, кто к тому времени здравствовал, был заодно с Господином Принцем и г-ном де Пюизьё, когда речь зашла о назначении Ларошфуко на место кардинала де Реца в совете, но не из уважения к нему, а дабы насолить мне, отобрав надежду занять это место, и Королеве, лишив ее чести участвовать в выборе члена королевского совета.

Между тем осада, начавшаяся первого сентября, не заладилась; 2 сентября наши войска взяли форт Сен-Дени, обороняемый жителями за пределами города; с пренебрежением отнесясь с осажденным, назначили недостаточную охрану и назавтра были изгнаны оттуда, потеряв много своих, среди которых было немало высокородных особ. Г-н де Монморанси там был ранен, герцог де Фронзак, маркиз де Беврон, Окто, барон де Канийак, Монбрен, Л’Эстранж, Люссан, Комбале и несколько других военачальников убиты.

В течение шести месяцев пытались подрывными работами и штурмом взять город, но тщетно. В армии не было порядка, царило всеобщее недовольство, распространились невообразимые хвори; эти беды тронули Короля и вынудили его принять предложения о мире, которые коннетабль де Ледигьер передал от лица г-на де Роана, обещавшего сдать Монпелье в подчинение Его Величеству, заставить покориться ему прочие мятежные города и разрушить возведенные недавно фортификационные сооружения, потратив на это двести тысяч экю, которые Король должен дать наличными, плюс вознаграждение самому герцогу и его брату.

Его Величество решился на это прежде, чем об этом узнал Господин Принц, но, будучи поставлен в известность, тот предпринял невероятные усилия, чтобы сделка не состоялась, однако, не достигнув своей цели, взял увольнительную и отправился в Нотр-Дам-де-Лорет и в путешествие по Италии.

Король вошел в Монпелье 20-го, сделав новое заявление, в котором подтверждались эдикты о примирении и говорилось, что все фортификационные сооружения Монпелье подлежат разрушению, Ла-Рошель и Монтобан останутся единственными залоговыми городами, в которых ничто не подлежит сносу, недавно возведенные фортификации в других укрепленных местах будут снесены, а фортификации Рё и Олерона подлежат полному уничтожению.

Король известил Королеву-мать об отъезде Господина Принца и о своем решении заключить мир, поскольку настоящее положение не позволяло ему сделать иного выбора: она этому обрадовалась, а еще больше тому, что Король вне опасности и не подвергнется заразным заболеваниям, свирепствующим в войсках.

И тем не менее она советует ему, дабы покончить с войной, счастливо завершенной почетным миром, до основания разрушить крепости, как предусмотрено статьями мирного договора, назначить в Дофинэ губернаторов из католиков, а форт Ла-Рошель и гарнизон Монпелье сохранить до тех пор, пока все обещанное гугенотами не будет выполнено.

Король благосклонно отнесся к ее советам, намереваясь осуществить их, дав мир своим подданным, помиловав виновных и отправив войска на отдых.

Новость о заключении мира, вести о неожиданном отъезде Господина Принца и моем выдвижении на кардинала, пришедшиеся на постные дни сентября, до того растрогали Рюслэ, что он не смог пережить такого счастья.

К нему можно применить сказанное о Святом Жероме: он слишком долго прожил для блага этой нации, но слишком мало, если посмотреть с точки зрения времени, кое было необходимо, дабы искупить прегрешения, свершенные им.

По правде сказать, вовсе не диво, что он умер во дни мира, поскольку хорошо себя чувствовал только в смутные времена.

Рюслэ был сыном флорентийского банкира, поселившегося во Франции во времена Королевы Екатерины Медичи; обогатившись на этом поприще, он вернулся на родину, как заведено у банкиров.

Во время своего пребывания во Франции он владел несколькими аббатствами, которые перевел на имя сына; тот, пожив некоторое время в Риме и Флоренции и вследствие тщеславия и легкомыслия впав в немилость Папы и великого герцога, прибег к помощи маршала д’Анкра, тогдашнего фаворита, и добился через его посредничество писем Королевы-матери к великому герцогу с просьбой осыпать милостями подателя сих посланий.

Возвращение в родные пенаты было торжественным, он был юн, изящно сложен, чистоплотен; богат и щедр – два условия, чтобы стать законодателем моды, чья новизна импонирует большинству умов, главным образом дамских, столь расположенных к получению подарков; да и любезность его сыграла свою роль, он был принят в лучших домах, высокородные дамы и вельможи обращали на него благосклонный взгляд и считались с ним, будто он отпрыск знатнейшей фамилии.

Он был смел и бесстыден до такой степени, что ему ничего не стоило вновь постучаться в дверь, уже дважды закрытую перед его носом, и, одарив привратников, все-таки проникнуть в заветный дом, закрытый для многих других. Быть при дворе, имея полный кошелек и не имея ни стыда ни совести, часто равнозначно тому, чтобы иметь заслуги, и даже большему.

Однако он был так велеречив, так легко лгал и выказал себя столь бесчестным, что вскоре утратил уважение, которым незаслуженно пользовался.

Едва сошел в могилу маршал д’Анкр, как, предав Королеву, Рюслэ втерся в доверие к Люиню, открыв тому, какая сумма имелась у Королевы на сохранении в Италии, и обещая похлопотать о получении денег; затем он оставил Люиня и присоединился к сторонникам Королевы, находившейся тогда в Блуа, бесцеремонно вмешиваясь в дело ее освобождения не только не имея на то ее позволения, но и против ее воли.

Он сопровождал ее в поездке в Ангулем, где, после многих сумасбродств и дерзких выходок, как о том можно прочесть ранее, покинул Ее Величество и вернулся к Люиню, принявшему его не из уважения к его персоне, но из желания досадить Королеве.

Его чванливость и самонадеянность были непереносимы еще оттого, что невежество его было не меньшим, чем слава, а та столь чрезмерна, что хотя он и был незнатного рода, но вел себя так, будто ровня вельможам, от которых ему доставалось: маркиз де Руйак побил его палкой на сенжерменской ярмарке, да и герцог Эпернонский поступил бы так же, если бы не вмешательство Королевы.

Дурное поведение повсюду, где он бывал, в конце концов составило ему такую репутацию, что, кроме большого числа могущественных врагов и всеобщей немилости, доходящей до битья палками, он ничего во Франции не нажил и стал игрушкой и притчей во языцех всего двора, ведь после таких оскорблений человек, каким бы наглым он ни был, превращается во всеобщее посмешище и презираем даже теми, чья привязанность, казалось, была неколебима.

Последним несчастьем его было то, что, когда он прожил бо́льшую часть своего состояния и кошелек его истощился, у многих спала с глаз пелена и они увидели, что таилось под показной щедростью; тогда к презрению добавилась и всеобщая ненависть.

Мир в Монпелье был заключен, Король отправился на День Всех Святых в Арль, где до него дошло известие о поражении ларошельцев.

В минувшем году мы стали свидетелями того, как Король снарядил несколько кораблей в Нормандии и Бретани, этого было более чем достаточно, чтобы перегородить вход и выход из порта Ла-Рошели, однако, к несчастью, ларошельцы по безрассудности своей завладели двумя большими кораблями г-на де Невера, составлявшими часть флотилии Короля, а остальные загнали в порт Бруаж и держали там в осаде. В начале этого года они вознамерились заградить вход и выход из бухты старыми затопленными судами, в чем им дважды помешал бдительный г-н де Сен-Люк, которому отважно помогал Ле Шалар, командовавший адмиральским кораблем Гиени. И тем не менее королевские корабли не отваживались пробиться, и все море принадлежало ларошельцам.

Дабы образумить их, Король был вынужден собрать большую флотилию, состоящую из двадцати двух судов, которые в срочном порядке были снаряжены в Сен-Мало: двух кораблей, остававшихся у г-на де Невера, одного корабля водоизмещением восемьсот бочек, принадлежавшего Мальтийскому ордену, большого галиона г-на де Гиза и четырех кораблей из Марселя, самый малый из которых был водоизмещением триста бочек, восьми кораблей, приписанных к Гиени, восьми, остававшихся в порту Бруаж, и десяти галер, которым было велено прибыть из Марселя. Командовал флотилией г-н де Гиз, вице-адмиралом был г-н де Люк.

Общий сбор был назначен на конец сентября в Порт-Луи в Бретани; однако порт этот не слишком удобный, из него не во всякую погоду можно выйти в море, до 19 октября они были вынуждены дожидаться ветра и только 27-го появились в виду ла-рошельских кораблей, числом семьдесят, стоящих на рейде острова Рё ниже Сен-Мартена. У ларошельцев было больше кораблей, чем у Короля, однако они не были ни такими большими, ни так хорошо оснащенными, к тому же держали оборону; г-ну де Гизу пришлось их атаковать, в чем ему не были подмогой ни ветер, ни отлив. Преимущество, таким образом, было на их стороне, они смело двинулись навстречу королевским кораблям, обрушились всей своей силой на передовую эскадру под началом г-на де Люка и разгромили бы ее, если бы г-н де Гиз со своим большим кораблем с Мальты не пришел ей на выручку, причем другие корабли не могли последовать за ним, потому что были под ветром как у него, так и у ларошельцев; те, стоило им завидеть адмиральский корабль, прекратили атаку на передовую эскадру и ринулись на него, ведя перед собой два связанных брандера для поджога нашего галиона.

Ничто не могло помешать им зацепить энтер-дреками мачту галиона, связав его таким образом с брандерами, после чего он воспламенился. Герцог де Гиз показал себя отважным капитаном, отказался спастись на шлюпке, как ему советовали, и отцепил энтер-дреки; однако с брандеров огонь перекинулся на нижнюю палубу и кают-компанию, и те сгорели бы, если бы герцог не выпалил дважды из пушки вровень с водой и не попал в брандеры, чем отодвинул их от своего корабля, – это дало возможность команде погасить пожар.

Бой был жестокий; преимущество осталось за Королем; ла-рошельская флотилия, потеряв несколько боевых единиц и понеся людские потери, рассеялась в разных направлениях.

Адмиральский корабль остался в одиночестве, на нем засветили три фонаря, и некоторые наши корабли смогли уже ночью присоединиться к нему, прочие подошли на следующий день.

Ларошельцы уходили, наши корабли их преследовали; в этой погоне потеряли «Пресвятую Деву», самый прекрасный из кораблей г-на де Невера, принадлежащий Королю, захваченный ими в прошлом году.

Часть неприятельских кораблей отошла к острову Луа, преследование продолжалось, но они передали г-ну де Гизу: получено известие о мире, даруемом им Королем, каковой они принимают и умоляют герцога позволить им воспользоваться оным.

Что до сухопутной армии, оставленной Королем на попечение г-на графа Суассонского, то она выставила оборону вокруг Фор-Луи, который в последующие годы явится для протестантов уздой, удерживающей их в рамках их обязанностей. Один итальянский инженер, по имени Помпей Таргон, придумал изготовить цепь, чтобы заградить канал и помешать входу и выходу кораблей; однако его изобретение удалось осуществить лишь на бумаге, поскольку сила морской стихии в этих местах такова, что никакая цепь не выдержит.

Получив в Арле все эти добрые вести, Король, довольный, выехал оттуда 2 ноября и направился в Дофинэ, дабы распорядиться относительно управления этой провинцией. Я явился в Тараскон поблагодарить его за честь, которой он меня удостоил, возведя в высокое духовное звание, и заверить в том, что поскольку оно превышает все мои чаяния и заслуги, то и чувство признательности не поддается словесному выражению.

Король признался мне: будь жив коннетабль, не видать мне этого звания никогда, на одно его письмо Его Святейшеству с рекомендацией ввести меня в это достоинство приходилось четыре письма Люиня, объясняющих, почему этого не следует делать, но теперь этому положен конец. На что я отвечал, что счастлив тем, что именно теперь, а не при г-не де Люине удостоился свидетельства высочайшей милости.

Одному лишь г-ну де Пюизьё это не слишком пришлось по душе; он сам и его отец не могли вынести справедливых похвал, не столько из ненависти к прошлому, сколько из зависти к настоящему.

Мне выпало на долю такое злополучие: всесильные государственные мужи всегда имели на меня зуб, но не за то, что я сделал им что-то недоброе, а за то добро, которое, по их мнению, было во мне.

Давно уж повелось: добродетель – помеха фортуне, а добрые качества почитаются за преступления. Во все времена замечали: при слабых министрах слишком хорошая репутация столь же опасна, как и дурная, и люди прославленные всегда находились в худших условиях, чем люди преступные; но посреди моей печали мне посчастливилось сохранить уважение моего Государя при том, что недруги лишали меня порой его благорасположения.

Даже Деажан признался: всякий раз, как являлась нужда наладить добрые отношения между Королем и мною, Государь с легким сердцем шел на это; Деажан часто повторял ему, что я никогда не предам Королеву, его мать, и при этом ничем не погрешу против службы ему самому, и вспоминал, как в бытность его статс-секретарем он обращался ко мне с некоторыми поручениями и я никогда его не подводил.

16 ноября Король выехал из Тараскона в Авиньон, где его навестил герцог Савойский; оттуда через Валанс и Гренобль он отправился в Лион, куда прибыл уже 6 декабря, причем обе королевы – правящая и вдовствующая – встречали его там; несколько дней спустя пред его очи явились принц и принцесса Пьемонтские.

Он был очень ласков с Королевой, своей матерью, запросто общался с нею, доверительно к ней относился, открыл ей намерения, распознанные им в Господине Принце: как тот добивался короны, сколько дурных услуг оказал ему, как старался держать его вдали от нее и ее доброжелательного участия;

чего только тот не делал, чтобы она оставалась в Париже в начале военного похода и потом, чтобы заставить всех поверить, будто болезнь ее притворная, что она просто не хочет быть вдали от Месье и находится в соумышлении с протестантами;

Принц не раз говорил ему, что останется стоять у двери, когда она войдет в его кабинет, дабы, если она предпримет что-либо против него, он смог бы его защитить; с тех пор как Принц убрался в Италию, он только и делает, что чернит его правление, презрительно отзывается о нем, разглашает, что он не здоров.

Королева выразила ему всю свою признательность в связи с прямотой и откровенностью, которыми были исполнены его речи; сказала, что, раз он желает свободного общения между ними, она постарается тайно сноситься с ним; что Господин Принц неизвестными ей путями узнавал обо всем, что она ему прежде говорила; что она не удивляется проискам Господина Принца, а только лишь тому, что Король так долго ему верил; что надобно судить о чувствах других не по словам их, а по истинным намерениям, что ее кровная заинтересованность – в его процветании, а кровная заинтересованность Господина Принца – в его гибели; что ее величие зависит от его жизни, величие же Господина Принца – от его смерти; словом, что Королева-мать сильна лишь величием своего сына и только в случае его ухода из жизни первый из наследных принцев может на что-то рассчитывать; что с нее довольно и того, что он знает о намерениях Принца, она же всегда воздаст за зло добром, лишь бы злые помыслы Господина Принца были обращены на нее, а не на Государя; что она догадывалась о многом из того, что он заблагорассудил сообщить ей относительно дурных услуг, оказанных ей Принцем, но теперь она услышала об этом из его уст; что коннетабль, Рюслэ и Принц задумали погубить его, но Господь призвал к себе двух первых, и есть надежда, что он тронет сердце третьего; что слухи, распространяемые Принцем в Италии, очень опасны и самый надежный способ лишить его надежд на власть – это иметь детей, которые защитят и его самого, и его Государство; словом, что Принц попытался очернить его поступки и обрушить на него зло, задавшись целью вырвать из монарших рук успех в предприятии, затеянном лишь по его собственной опрометчивости.

Она воспользовалась случаем поведать ему о том, какое неверное впечатление стремились создать у него о Королеве – его жене, восхваляя взаимопонимание между г-ном и госпожой Пьемонтскими, приехавшими повидаться с ними; пыталась на их примере призвать его не обращать внимание на тех, кто подталкивал его к расторжению уз, заключенных на небесах.

Говорила она с ним и о делах, просила серьезно подумать о посягательстве короля Испании на Граубюнден в Вальтеллине и о том, как важно помешать превращению того в полновластного хозяина Италии.

Католики Вальтеллины, подданные Граубюндена, в 1620 году убили всех протестантов, как чужеземных, так и своих, и это благодаря тайным проискам испанцев вследствие альянса, который в 1617 году дон Педро де Толедо в качестве герцога Миланского заключил от имени Короля Испании с граубюндцами.

Вслед за резней начались распри между граубюндцами и жителями долины Вальтеллина, причем последние призвали на помощь губернатора Милана, и тот выслал к ним войска и завладел их проходами в Альпах.

Король через своих посланников пожаловался на это Королю Испании, а затем, в марте 1621 года, отправил г-на де Бассомпьера с чрезвычайным посольством в Мадрид для восстановления положения вещей, существовавшего до последних событий.

В апреле Его Величеством был подписан договор, которому обещал подчиниться герцог де Ферия, бывший тогда в Милане. Однако договор остался на бумаге; одни считали, что виной тому граубюндцы, другие – вальтеллинцы.

Леопольд воспользовался этим, напал на энгадинцев, в нескольких местах расставил свои гарнизоны и заставил граубюндцев обратиться за помощью к губернатору Милана, который 29 января этого года заключил с ними договор; несмотря на договор, граубюндцы, подчинившиеся ему не по собственной воле, обратились к Королю Франции, прислали к нему послов, чтобы просить о помощи, но и сами не сидели сложа руки – подняли восстание и прогнали представителей Леопольда и испанцев со своих земель, но не из Вальтеллины. Однако успех этот длился недолго: кое-кто из граубюндцев, сторонников Испании, снова стал подстрекать к бунту, так что пришлось собираться в Линдау, где, дабы замирить все спорящие стороны, был заключен новый договор, по которому большинство депутатов дали согласие на отчуждение почти всей Лиги Десяти Юрисдикций¹⁷⁹ в пользу Тирольского графства и кое-какие другие вредные решения, к которым не пожелало присоединиться лишь небольшое число депутатов.

Одни советовали Королю полностью игнорировать эту ситуацию, другие подстрекали его к войне с Испанией.

Королева держалась середины, считая, что не стоит очертя голову ввязываться в войну со столь сильным противником, как и бояться его до такой степени, чтобы в угоду страху поступиться интересами Государства.

Она полагала, что в этом деле надобно соблюдать договорные обязательства, ясно выразить испанцам свое желание продолжать добрососедские отношения, издавна существующие между нашими королевствами, указать им на ошибку, совершаемую в данном вопросе, и, действуя в рамках договора, заявить: мы полны решимости пресечь недопустимые действия;

а дабы показать свою озабоченность, оставить десять тысяч единиц боеспособного войска на границе с Италией, в Бургундии, округе Бюже и Вероме, что не повлечет новых расходов из казны, ведь и без того в этих местностях надлежит держать войска, чтобы принуждать протестантов Лангедока и Дофинэ соблюдать мирный договор; по всей Пикардии на границе с Фландрией также расставить гарнизоны;

таким образом, испанцы, видя приготовления к военным действиям и слыша, что с ними учтиво разговаривают, будут напуганы скорее, чем если бы им угрожали;

действуя таким образом, Король не ввязывается ни в какие рискованные предприятия и свободен в выборе решения, а вот если в открытую угрожать испанцам, но ничего при этом не делать, они с презрением будут относиться к словам Короля.

Она полагала также необходимым возобновить связи с Голландией и помочь той, как делалось во времена ее покойного супруга; помешать готовящемуся брачному союзу между Испанией и Англией как очень вредному для нашего Государства; заключить союз с князьями Италии, от которых следовало ожидать больше помощи, если дойдет до войны, чем обещаний – тем паче что все боялись разгневать Испанию, – несмотря на то что у итальянцев было мало оснований доверять нашим словам, учитывая, с каким небрежением мы относились до сих пор к нашим союзникам.

Все ее советы были благосклонно выслушаны, но почти совсем не применены на деле.

Министры находились в таком почтенном возрасте, что, боясь затяжных походов, в кои их могли увлечь подобные намерения, изложили точки зрения, соответствующие их возрасту.

Но поскольку все это представляет огромную важность, Королева не успокаивается; она постоянно напоминает Королю, что, будучи первым из королей, он обязан помешать тому, чтобы король Испании отобрал у него пальму первенства, став более могущественным и внушающим страх, который более, чем любовь, подпитывает чувство уважения к монархам;

если же он будет и дальше выжидать, испанцы вовсе перестанут бояться и сила их станет такова, что внушит ненависть и зависть всем их соседям.

Но все эти доводы остаются втуне; министры заняты своими делами, а не делами Короля, который, не принимая никаких решений, выезжает к концу декабря из Лиона и, к величайшему удовольствию своего народа, возвращается в столицу.

В этом году Антонио де Доминис¹⁸⁰, долгое время бывший иезуитом, а затем покинувший орден, был назначен епископом, затем архиепископом Спалатро, а после оставил и сан, и католическую веру и перебрался в Англию, где написал еретический труд «Христианская республика» и много других подобных сочинений; наконец, раскаявшись в стольких преступлениях, он публично, с кафедры, отрекся в Англии от всего написанного им и проповедуемого до тех пор против Церкви и Папы и отправился в Рим, где отказался от ереси и 24 ноября напечатал пространное заявление, дабы раскаяние его так же стало достоянием гласности, как и его заблуждения.