Текст книги "Мемуары"

Коннетабль ни разу не приблизился к городу на пушечный выстрел. Горожане называли возвышенность, на которую он смотрел, обдумывая атаки, Коннетабльша, а небольшой холм, на котором расположены крепостные стены, – Пластрон коннетабля. Пока другие шли в рукопашную, он забавлялся, ставя печать на документы. Это заставило Господина Принца сказать, что по коннетаблю можно определять, какое время на дворе, военное или мирное: ежели он хранитель печатей – военное, ежели он коннетабль – мирное.

Трус каких мало, он не переставал рассказывать о своих ранах, о том, что покрыт с головы до ног кровью врагов. Моден ему написал, что тулузцы ропщут против него, им недоволен парламент; на что он ответил письмами, которые специально были распространены повсюду: он, мол, ищет славы в своих действиях, а не в вере в него народов; сомневаться в нем – значит прислушиваться к дурному суждению, так как замыслы его осуществились без сучка без задоринки; в обычае бездельников рассуждать о тех, кто постоянно подвергает себя опасности; ежели они продолжат оскорблять его, он перестанет понуждать их к выполнению долга, и тогда они почувствуют его силу.

Не менее бесстрашно обращается он в письме к Господину Принцу, удалившемуся в Шатору, сообщая ему, что предупрежден: тот пытается опорочить его действия, однако тем, кто воочию их не видел, позволено в них сомневаться; он находит прекрасным, что, предаваясь удовольствиям, тот свободно разглагольствует о человеке, который всякий день ставит на кон, жертвуя собой ради спасения государства, но он надеется однажды иметь счастье дать почувствовать врагам необоснованность их жалоб на него.

Даже Король не был избавлен от камешков в свой огород. Так, однажды коннетабль разговаривал с курьером в присутствии Марийака, Королю стало интересно, о чем шла речь, он поинтересовался об этом у Марийака, и тот признался, что коннетабль считает его скверным и осуждает его любопытство. В другой раз Король передал роту под начало одного дворянина, усердно послужившего ему, – так коннетабль опротестовал это назначение на вакантное место и высокомерно заявил, что хотел бы поставить в известность: распоряжаться воинскими назначениями – его прерогатива, а не Короля; он настолько был слаб умом, что не мог вынести свалившегося на него подарка фортуны, неизмеримо превышающего то, на что он мог надеяться, будучи незнатного рода.

Король, все еще находясь в Монтобане, получил известие о захвате ларошельцами двух самых больших военных кораблей своего флота.

Г-н де Сен-Люк был назначен Королем на пост командующего военно-морскими силами в звании генерал-лейтенанта. 6 октября он получил известие, что Разийи с четырнадцатью кораблями, снаряженными в Бретани, пристал к острову Ре и захватил до тридцати торговых судов, которые направил на реку Маран.

Г-н де Сен-Люк на одном из кораблей в сопровождении трех других отправился на соединение с Разийи и там узнал, что ларошельцы отвоевали все эти суда, а также захватили один королевский корабль, присланный командующим. Тогда, сговорившись с этим шевалье отбить их, ларошельцы вернулись к берегу – чего не могли сделать королевские корабли – и там согласовали меж собой отход к Бруажу, для того чтобы обеспечить себя всеми необходимыми ресурсами – как людскими, так и боеприпасами, бывшими у них на исходе.

Три больших судна и одно дозорное, принадлежавшее герцогу Неверскому, вооруженные в Нормандии, присоединились к ним; однако, вместо того чтобы всем отправиться на рейд Бруажа, часть из них, и в том числе два корабля герцога Неверского, бросили якорь далеко в море в надежде перехватить несколько ларошельских судов, вошедших в реку Сёдр.

6 ноября ларошельская эскадра, состоящая из двадцати пяти судов, напала на них и завладела двумя самыми большими кораблями герцога Неверского, севшими на мель, и отвела их к Ла-Рошели; не удовольствовавшись этим, они попытались перекрыть вход в порт Бруажа, затопив его суда, однако сделать им это не удалось. И тем не менее они целый год хозяйничали на море и завладели большим количеством торговых судов, чем нанесли торговле большой урон.

Из Монтобана Король в конце ноября отправился в Тулузу, где ему устроили торжественный прием.

Городской люд, опечаленный тем, что Монтобан не взят, хотя он, причинив себе большие неудобства, тоже внес свою посильную лепту в его осаду, и видя, что Король возвращается в свои провинции, тем самым оставляя их на растерзание врагу, ставшему еще более непримиримым после этой осады, и перенося, как это принято у народов, причину своих бед на того, кто стоит у кормила власти – имея к тому немало поводов, – был настроен решительно против Короля.

Парламент в своей речи, обращенной к Королю, начав с благодарности Господу за то, что он уберег Государя от гибели, сказал ему следующее: не пристало жаловаться на то, что Монтобан не взят, поскольку войска сражаются не за свободу, а за то, чтобы передать город коннетаблю, чья власть хуже, чем власть гугенотов, и они не прочь утратить не только свои сбережения, но и сами жизни, если бы им не было известно, что осада приведет лишь к возведению цитадели для господина коннетабля, как то случилось в Бержераке. Ведь не секрет, что он уже обзавелся планом Монтобана, губернатором которого назначен герцог де Шон.

Коннетабль во всеуслышание заявил, что отомстит за нанесенное ему оскорбление, послал за тем, кто произнес речь, потребовал, чтобы он отрекся от своих слов, но тот уперся, говоря, что не в силах своей властью менять то, о чем договорились депутаты в палате. Тогда он затребовал одного из советников; однако полученный им ответ был столь же неблагоприятным, сколь неучтивым был его запрос.

Видя, что доверие к нему в военной среде утрачено, войска его презирают, а народ ненавидит, он решился на новую осаду, надеясь этим стереть из памяти народа прошлое и избегнуть стыда, покрыв себя славой.

Замок Монёр, неподалеку от Тулузы, после смерти де Боэса открыто взбунтовавшийся против Короля, был сочтен им за крепость, взятие которой не представляло большого труда и доставило бы Тулузе удовлетворение.

Маршалу Рокелору был отдан приказ осадить крепость, а Его Величество, пробыв недолго в Тулузе, направился туда же, оставив отца Арну в заложниках, чему тот несказанно удивился.

В течение некоторого времени отец Арну и г-н де Пюизьё, сговорившись, оказывали дурные услуги коннетаблю и хорошие Государству, раскрывая Королю неспособность Люиня быть ему полезным, неискренность его намерений, направленных лишь на собственное возвеличивание, дурное распоряжение королевскими финансами и беспорядок во всем Королевстве, вызывавший всеобщее недовольство.

Отец Арну говорил с Королем обо всем этом во время мессы, делая вид, что ведет речь о божественном, а г-н де Пюизьё, в свою очередь, держал с ним подобные речи под видом чтения писем по утрам, а поскольку он не переворачивал страницы и произносил слов больше, чем могла содержать страница, было замечено, что тут что-то не так.

Желая избавиться от досаждавших ему шипов, коннетабль начал с того, что представляло для него наибольшую опасность в силу положения в обществе данной персоны, а также благочестия Короля и одновременно легче всего подлежало искоренению благодаря месту ее в церковной иерархии.

Перво-наперво он заявил Королю: ему, мол, стало известно, что Его Величеству оказывают дурные услуги, и он умоляет пересказать ему всю ту клевету, которую отец Арну возвел на него, дабы он смог развеять ее и представить все в истинном свете. Ему долго пришлось упрашивать Короля; когда же тот согласился, получить прощение уже не составило труда, после чего оставалось лишь удалить отца Арну от двора.

Де Люинь позвал отца Арну к себе и упрекнул его в неблагодарности по отношению к себе, благодетелю. Отец Арну пытался смягчить его недовольство, держась почтительно и подобострастно, ниже того ранга, который он занимал, – однако тщетно. Выйдя от коннетабля, он попытался было увидеться с Королем, но кардинал де Рец, его друг, явившийся поддержать его, отсоветовал ему делать сей постыдный шаг, заведомо обреченный на провал. Его друзей и врагов напугала превратность судьбы, приключившаяся с ним, и те и другие боялись его крутого нрава и смелого суждения; самым умеренным душам и тем тяжело видеть, как человек низкого происхождения, не занимающий никакой должности, присваивает себе право участвовать в управлении Государством. А его неблагодарность по отношению к г-ну де Люиню – пример, доказывающий, что самым умным из семи греческих мудрецов был тот, что сообщил одному знатному лицу первую заповедь счастливого правления: не доверяться с легкостью никому из тех, кто его окружает, поскольку даже облаченный в ризы способен на притворство и скрытность.

Опасное положение, в котором оказался Люинь по вине отца Арну, вкупе с недоброжелательным отношением к нему со всех сторон до крайности ожесточили его, так что у него на уме были одни смертные приговоры да заключения под стражу тех, кто мог как-то ему помешать.

Г-н де Вик, сменивший г-на дю Вера на посту хранителя печатей, сказал, что Люинь решил по возвращении добиться моей смерти. А Королеве отец Арну передал, что для нее исключена какая-либо надежда на спасение.

Принц Жуанвильский поведал о том, что Люинь открыл ему свое желание взять под стражу кого-нибудь из знатных лиц; он просил его возложить на себя ту же обязанность, которую исполнял маршал де Темин.

Для Государства такой человек представляет большую опасность: у него есть все – силы, состояние, средства, монаршья милость, и при этом он никому не желает добра, а на уме у него одно только зло и возвышение за счет других.

В таком настроении он отправился в Монёр, который по причине ненастья и упорства неприятеля, хоть и малочисленного, но ни в чем не испытывающего нужды, сопротивлялся дольше, чем рассчитывал коннетабль; как ни старались, а взяли его лишь 8 декабря.

Между тем жители Сент-Фуа осмелились прийти Монёру на помощь; обнаружив, что подступы к нему хорошо охраняются, узнав о том, что рота жандармов коннетабля, расквартированная в Гонто, положившись на довольно крепкие крепостные стены города, отправилась спать, не расставив часовых, они разбудили их поутру стеноломом, ворвались в крепость, убили кое-кого из людей Люиня и ограбили их.

Коннетабль, удрученный этим известием, сказал Контаду: «Моя рота перебита, Монтобан не взяли, Монёр взять не можем, гугеноты, хоть и не представляют собой никакой силы, сопротивляются воле Короля. Что это?»

Контад отвечал ему, что непогода, хвори, дожди сделали свое дело, на что тот заметил: «Контад, друг мой, есть коечто другое, о чем я не могу говорить», – подразумевая, что Господь Бог не на его стороне.

После этого он слег, и тут же, 12-го, был взят Монёр. Две мины, подведенные под городские бастионы, сработали; Мирамбо, старший сын Боэса, появился в образовавшейся бреши и потребовал капитулировать, в чем ему было отказано; гарнизону и жителям было позволено выйти живыми из крепости, причем дворянам – вооруженным шпагами, а солдатам – палками. Крепость была разграблена и полностью сожжена.

Коннетабль вряд ли должным образом прочувствовал столь долгожданный успех, болезнь довела его до последней степени истощения, а смерть унесла два дня спустя, на четырнадцатый день декабря.

Болезнь только взялась за него, а он уж понял, что ему конец, и настоятельно рекомендовал Королю кардинала де Реца и г-на де Шомберга; в самый разгар болезни он встал, чтобы сжечь ларец с бумагами, по всей видимости, имеющими отношение к колдовству, а возможно, и являющимися тайными договорами с гугенотами, если не то и другое. О том, что бумаги имели касательство к колдовству, свидетельствуют его связи с магами: известно, что некий БуаГодри и Ла Блеш были посланы в Турин за Ла Басти, дворянином из Аста, и доном Диего, пьемонтским священником – оба имели репутацию колдунов, – и те оделили его травами, которые следовало положить в туфли Короля, и пудрой, которой надлежало посыпать его одежду. БуаГодри признался в этом кардиналу де Рецу и епископу Эрскому; раскрыв это дворянину по имени Лонгерэ, дабы тот поставил в известность Королеву, Буа-Годри по приказу коннетабля был помещен в Бастилию, где и умер. Другому итальянскому колдуну по имени Гран-Кост не дали умереть своей смертью, его по приказу коннетабля задушили.

Терзаемые мучительной тягой к скипетрам и коронам легко вступают на путь нечестия, ведь они думают о спасении своей души только в той степени, в какой этого требует предлог для достижения избранной ими цели; им может быть прописана одна лишь видимость веры, оттого что суть веры слишком дорога и слишком необходима самим народам.

Что касается договоров с гугенотами, о них можно догадаться не только по тому, что Люинь встречался с г-ном де Роаном, но и на основании записки, найденной аббатом де Фуа в его спальне, из которой явствует, что он был тесно связан с родней де Роана, а также на основании речей, которые он держал перед Контадом, – к примеру, о том, что хотел бы договориться с гугенотами в отношении своего состояния, поскольку чувствует, как отвращается от него Король, а с Королевой он ведет себя так, что не ощущать его ненависть может только совсем уж бесчувственный человек, – и потому он считает, что единственным его прибежищем может быть стан гугенотов, чье уважение он снискал благодаря имеющимся в его распоряжении должностям и деньгам. Смерть его была предсказана, кто только о ней не говорил, и на разные лады, даже ему в лицо; однако не во власти человека удлинить хоть на мгновение нить жизни, отпущенной ему Жизнедавцем.

Г-н де Люксембург сказывал мне, что когда Король направлялся к Клераку, намереваясь обложить его осадой, один человек приблизился к коннетаблю и сказал, что просит его не ходить в Монёр, поскольку там ему грозит какое-то несчастье, будто бы он прогневает фортуну; и что когда в Монёре он расстался с Люинем, чтобы воспрепятствовать получению помощи из Сент-Фуа, они простились так, будто им уже не суждено более свидеться, и что при первых симптомах болезни Люинь сказал Деажану, что конец его близок.

Когда Король был проездом в Ажане, один капуцин, зарекомендовавший себя как человек великой святости, которому Всевышний оказывал особенные милости во время состояний экстаза, нередко охватывавших его, будучи спрошен о текущей войне, сказал кому-то в охране Короля, что Господь внесет большую сумятицу в войско, что многие погибнут в бою и от хвори, а тот, кому принадлежит честь быть зачинщиком сего предприятия, не доживет до его конца; двор, смеясь, интерпретировал это пророчество применительно к отцу Арну, однако жизнь показала, что речь шла о коннетабле.

В месяцеслове мильмонского кюре было такое предсказание: с августа и до конца года большой Филоком¹⁷⁴ почувствует головную боль и будет принужден лечь в постель, над его жизнью нависнет угроза; однако вовсе не болезнь станет причиной его недомогания, а новости, которые он получит, – о потерях в своих войсках, обращенных в бегство; тот же месяцеслов в конце, там, где отмечены счастливые дни года, особо выделил день его смерти как счастливый для Короля и его Государства.

Накануне дня Святого Мартина Ренуар сказал мне, что кто-то заверил президента Жанена, что коннетаблю не суждено вернуться в Париж. Правящая Королева указала ему на подъезжающего герцога де Шона: «Вот и первая ласточка, братец пожаловал, ваше предсказание не сбудется». Он не настаивал.

Одна святая благочестивая душа сказала одному прелату и одному монаху, более чем за четыре месяца до смерти коннетабля, что он уберется на тот свет раньше, чем минет два года; а незадолго до смерти написала, что срок этот будет гораздо короче.

Отец де Берюль¹⁷⁵ всегда говорил: не может такого быть, чтобы Господу угодно было расправиться с еретиками столь дурным орудием; а поскольку Королева опасалась, как бы по возвращении ей не стало хуже, чем прежде, он посмеялся, говоря, что Господь тому не попустит и что этот год – год чудес. Очевидно, что, если б Господь не прибрал его, он пролил бы немало крови, жестоко расправляясь со всеми теми, кто казался ему препятствием на пути к величию, пределов которому он не знал.

Он мне однажды заявил, что Король назначил его коннетаблем за оказанные им услуги и что он надеется оказать ему и другие и таким образом еще больше возвыситься. А Контад после его смерти признался, что его так занесло в честолюбивых помыслах, что, будучи предупрежденным о том, что Король начинает испытывать отвращение к его поведению, он вовсе не обеспокоился и не задумался, не стоит ли умерить свои запросы.

Отец де Берюль, бывший с ним на короткой ноге, однажды сказал ему, что настало время подумать и о благе Королевства, а не только о собственной выгоде, и посоветовал ему наметить предел, который ограничил бы его состояние, дабы, достигнув его, он мог бы целиком отдаться государственным делам. Он со слезами отвечал, что прекрасно понимает, сколь мудр сей совет, но не в его власти воплотить его в жизнь: воистину, коль скоро тщеславие овладело умом, зло неисцелимо; нет в таком уме места для советов друзей, которые лишь вызывают негодование и ненависть того, кто выслушивает их, не принимая во внимание, а самая большая неосторожность, которую способен допустить человек, обласканный великим мира сего, – это подняться до такого уровня, чтобы каждый понимал: удержание на этой головокружительной высоте чревато разрушительными последствиями для Государства, а падение означает общественное спасение, при том, что многие, желающие спастись, не боятся погибнуть ценой гибели Государства.

У него было намерение стать королем Австразии, обратив в отдельное королевство Туль, Мец и Верден. Нет такой хитрости, к коей бы он не прибег, чтобы стать хозяином Оранжа, хотя тот, кто в действительности хозяин этого города, – государственный деятель, связанный особым образом с французской короной. Он послал полковника овладеть крепостью Оранжа, тот не смог это осуществить, тогда он поручил жителю Авиньона по имени Дориак, способному малому, так повести дело, чтобы подкупом военачальника или предательством рядового состава добиться желаемого. Сделка обошлась ему в двадцать четыре тысячи экю, однако произошла заминка в передаче денег, принц Оранский успел раскрыть заговор и поправить положение. В то время он выдвигал в качестве предлога религиозные доводы, однако вскоре показал, что, будучи тонким политиком, умел примирить имущество католической Церкви с имуществом гугенотов, ибо рядился о покупке Авиньона, что заставило тех, с кем он поделился своими мыслями, говорить: Авиньон – это куропатка, но вкус коннетабля настолько изощрен, что он не желает есть ее без апельсина[18]18
  Игра слов: Orange – апельсин и название города (фр.).


[Закрыть].

Дабы добиться заветной цели, он послал Мароссана в Рим, чтобы тот на месте оценил, кто смог бы стать понтификом после Павла V, с тем чтобы, покуда претендент на престол еще только будет лелеять честолюбивые надежды, заручиться в обмен на поддержку Францией его кандидатуры и значительную сумму денег его обещанием продать графство Авиньонское или, в случае если это невозможно, по крайней мере назначить его губернатором, а также пожизненным военачальником. Мароссан наобещал в Риме с три короба, привнеся химерические ценности туда, где умы сдержанны, опасаются чего-либо предосудительного и мастера обнаруживать и избегать его.

На сей счет велись тайные переговоры с кардиналом Боргезе, бывшим тогда претендентом на Святой Престол.

Обнаружилось это после смерти Мароссана, когда его заимодавцы перехватили в Лионе шкатулку, которую передали г-ну Олье, судебному интенданту, дабы тот удостоверился, что в ней не хранится бумаг, представляющих важность для Короля, поскольку Мароссан являлся государственным чиновником.

Помимо тщеславия, выросшего до необычайных размеров, удивление вызывала и слепота Люиня, заставлявшая его поверить в то, что Папа пожелал бы нанести Святому Престолу вред, расчленив Государство, бывшее ему опорой посреди несчастий, служившее убежищем в трудное время.

Тем, кто обласкан высоким покровительством, не до́лжно, кроме всего прочего, воображать, будто их здравый смысл поспевает за их взлетом, находится на такой же высоте над прочими смертными, что и их положение; ведь с той поры, как они теряют способность здраво оценивать происходящее, они подвержены всевозможным промахам, особенно ежели они, как тот, о ком мы ведем речь, снискали монаршую милость, не пройдя по служебной лестнице, и сразу оказались даже не в центре дел, а над ними, стали во главе советов, не поработав в них.

Коннетабль обладал посредственными способностями, был робкого десятка, маловерный, великодушия в нем не было ни на грош, а слабость духа такая, что он никак не мог достойно выдержать испытания столь огромным состоянием и утратил последние зачатки разума, отдавшись на волю потока без малейшего удержу, не умея поставить пределов своему честолюбию, не будучи способным остановить его, не узнавая самого себя, – так бывает, когда человек, оказавшийся на башне, испытывает головокружение и теряет способность различать окружающее. Он пожелал стать принцем Оранским, графом Авиньонским, герцогом Альбрехтским, королем Австразии и не отказался бы от этих намерений, если б им суждено было воплотиться. Лесть так оплела его, что он счел, будто все, что ему говорится, – правда и что его величие ниже его заслуг; у него вырывались отдельные фразы, плохо воспринимаемые людьми здравомыслящими, как, например, среди прочих, фраза о том, что милость к нему – не то что милость к другим фаворитам, зависящая от одной лишь воли его господина, а настоятельная потребность, ведь он уберег Короля и Государство от разного рода опасностей, грозивших им погибелью. Вследствие этого он сделался таким заносчивым, что в Сомюре, когда там находилась Королева-мать, он отдал приказ квартирмейстерам тотчас после размещения монаршей четы подыскать квартиру своей жене, добавив при этом: «Слышите, что повелевает вам Король, посмейте только ослушаться, ужо я вас!» По отношению к подчиненным он вел себя с крайней нетерпимостью, не желал выслушивать никаких возражений от тех, кто занимал важные государственные посты; имел диктаторские замашки и в столь малой мере выказывал свою зависимость от Государя, что давал недругам повод говорить: тот, кто в три года прошел путь, который и предвидеть-то было невозможно, может в мгновение ока совершить нечто немыслимое, судя по взятому им разбегу; а люди бескорыстные, пекущиеся о благопристойности и благе Государства, говорили: он берет на себя королевские функции; однако чем больше он это делал, тем больше обнаруживал страстное желание быть королем, а вместе с тем и отсутствие способностей к этому; так, в послании ассамблее Лудена, которая отказывалась внимать чему бы то ни было, если за этим не стоял Король, он заявил, что его слово стоит любых патентов и грамот; когда маркиз де Кёвр в деле, касающемся кардинала Бентивольо, не исполнил предписанного ему и оправдался тем, что у него не было с собой писем Короля, Люинь возразил: «Как будто мои письма не лучше любых других». Он дошел до того, что вообще забывал упомянуть персону Короля и говорил так: «Я прикажу назначить вас маршалом Франции. Я вам повелеваю то, это» вместо: «Я похлопочу об этой милости для вас перед Его Величеством». И это настолько вошло у него в привычку, что его брат, герцог де Шон, ведя речь о роте гвардейцев, оставшейся без военачальника, сказал Королевематери: коннетабль заявил Королю, что назначит того, кого пожелает. Король будто бы позволил ему решать такие дела без своего вмешательства.

Под конец он переступил границы дозволенного приличиями в отношении Его Величества и перестал выказывать ему покорность подданного, к тому же стольким обязанного своему Господину.

По прибытии Короля в Амьен гарнизон не вышел из крепости, как положено при встрече Его Величества, а гвардейцы Его Величества не вошли вместе с ним в цитадель, где монарх, таким образом, был отдан на милость любого недоброжелателя и тем самым ущемлен в своем величии; коннетабль не только не отзывался о Короле с должным почтением, но даже позволял себе иногда давать оценку его действиям и подмечать недостатки, заявляя во всеуслышание, что представляет Короля, не справляющегося с ролью величайшего самодержца мира.

Робость, вытекающая из умственной недостаточности этого человека, сопровождалась подозрительностью, хитростью и коварством, усиленными его низким происхождением, тем более что в нашей стране эти качества привычно пускаются в ход.

Не было такой хитрости, к которой бы он не прибег, чтобы обольстить Короля и настроить его в свою пользу против всех остальных, то окружая того собственными креатурами и не позволяя никому другому приблизиться к нему, то заставляя того держать отчет перед собой во всех своих поступках, словах, во всем, что произошло, с кем он виделся и что от кого услышал, то донося ему о том, чего на самом деле не было, и клевеща на тех, кого он желал лишить возможных милостей Короля, не забывая при этом обзавестись лжесвидетелями и, как правило, держа Короля в состоянии недоверчивости по отношению ко всем, кто не принадлежал всецело к его окружению, то не позволяя, чтобы кто-нибудь пользовался благорасположением Короля, заранее сея в его уме ростки недовольства, чтобы воспользоваться ими по собственному желанию.

Главным объектом его подозрений и ухищрений была Королева, то есть та, кто только и мог лишить его всего, ведь он считал, что это является ее целью. Он заронил в Короля бесчисленные зерна подозрений относительно нее и, по наущению Ашитопеля, вел дело к тому, чтобы Король никогда с ней не помирился, нанося ей обиды и оскорбления так, как будто это делается с разрешения Короля.

Он вывел ее на сцене в комедии, затем в балете, в коем выступил сам в роли укротителя чудовищ, а героиню в образе Королевы заставил стоять перед ним на коленях в ангулемском эпизоде, а затем валяться на животе в эпизоде Пон-де-Сэ; затем, словно этого было мало, ее представили в образе гиганта, которого тащат два карлика.

Если ей хочется в Париж – она непременно получает запрет; если не хочется – ею недовольны. Когда она при дворе – в ней порицается все. Если она рассчитывает побыть там какое-то время, требуют, чтобы она следовала за Королем, и приписывают ее желанию остаться злонамеренность. Если она следует за ним – демонстративно выказывают недовольство всему, что исходит от нее, и так дурно обращаются с ней, что она волей-неволей вынуждена покинуть поезд Короля. В Сомюре ее люди стали жаловаться, что выделенное ей помещение недостойно ее, и что же? Она не получила вообще никакого. Если она молча сносит оскорбления, ее молчание объясняют затаенной злобой.

Она высказывает недовольство, над ней смеются, а то и обижаются; а самое скверное то, что когда для нее испрашиваются деньги, их не находится под тем предлогом, что даже герцоги де Шон и Люксембургский еще не получили жалованья, а посему никто не имеет права сетовать; словом, обхождение с ней такое дурное, что, кажется, Королю уж никогда с ней не помириться, как и ей не помириться с ним после стольких-то неприятных и досадных вещей, которые она не может не приписать в определенной мере и ему, ведь в его власти помешать этому, была бы только воля; и все же Люинь всегда боялся ее и никогда не был спокоен, ему не давало покоя, что не удается держать ее где-нибудь вдали от двора в уединении, разлученной со всеми теми, чья самодостаточность была выше его хитростей, а верность прошла проверку временем и не поддалась на его подкупы.

Этот неотступно владевший им страх и недоверчивое беспокойство, в которых он постоянно находился на протяжении тех лет, что фортуна благоволила к нему, являлись серьезным противовесом его благоденствию, выходящему за все мыслимые рамки, при том, что взметнулось оно без всякого на то основания, без каких-либо заслуг мгновенно, подняв его из грязи в князи, на вершину, где он занял место сразу после того, кто выше всех; видимо, стремительность взлета и вскружила ему голову, заставив предаться несбыточным мечтам об еще большем величии, о котором, будь он человеком умным, он бы не помышлял.

Было у него два брата, не менее заинтересованных в его благополучии, в силу чего он стал вездесущим: один из троих непременно находился возле Короля, они поделили между собой самые высокие посты в Королевстве; сиди он один сразу на трех стульях, зависти было бы меньше.

Фортуна вывела его на авансцену сразу вслед за человеком столь ненавидимым, что долго еще подмечали в нем грехи того, другого, и был он в еще большей степени достоин ненависти; страх пред этим общественное мнение Королевства вложило в его господина, и от этого следовало ему ожидать немилости.

Вообще же речи его были как мед, а дела как полынь; чем больше он клялся, тем меньше стоило ему верить, настолько он был бесстыдным и мерил честь личной пользой.

Он был довольно кроток, однако тщеславие и желание удержаться на той высоте, на которую он взлетел и где у него появилось некоторое количество недругов, вынудили его преодолеть природную робость и ради самосохранения избрать путь чрезмерно жесткого поведения, позабыв о добродушии и кротости, в чем ему помог один итальянец, незнакомый с обычаями Франции и внушивший ему пагубные мысли.

Он подходил к нашему большому Государству с мерками управления итальянскими провинциями и был в том совершенно не прав, поскольку разница огромна: легко держать в строгости небольшое количество подданных в стране невеликой по своим размерам, самые удаленные жители которой территориально близки к тому, кого им надлежит бояться, издавна привыкли подчиняться ему и не владеют крепостями.

Не то во Франции – большой, не имеющей четко очерченных границ стране, пересекаемой различными реками, где жители провинций порой так удалены от своего Государя, что добраться к ним можно только верхом, где подданные держат в своих руках крепости, где часты и опасны мятежи, где привычнее действовать мягко, а не принуждением.

Он же, обладая силой, не считался ни с кем, полагая, что достаточно править твердой рукою, не обращаясь к сердцам подданных; и в этом он заблуждался, ведь невозможно существование такого государства, где всякий недоволен и со всяким обращаются грубо. Строгость очень опасна, когда все недовольны; так же опасна и мягкость, если царит недовольство; единственный способ выживать государству – сочетать строгость правления с удовлетворением жизненных потребностей тех, кем управляют, наказанием дурных и неверных подданных и вознаграждением хороших и верных.