Текст книги "Мемуары"

Король получил известие об этом в Экуи и, удостоверившись, что Руан находится полностью в его подчинении, а река Сена свободна, приказал маршалу де Праслену и г-ну де Креки выдвигаться в Кан с наибольшим количеством войск и как можно быстрее.

На следующий день, 10 июля, Король прибыл в Руан и вошел в него без всякой торжественности, однако его появление в городе приветствовал весь народ. Парламент также вышел встречать Его Величество и королевские роты.

В субботу Его Величество отправился в парламент и по просьбе оного назначил новых эшевенов и городских глав – из числа членов парламента, счетной палаты и суда по спорным делам о сборах и налогах, кои вручили клятву верности в руки Его Величества.

С пятницы, когда Король приехал, и по воскресенье, когда он отбыл, он получил несколько известий от жителей Кана и поторопился с отъездом.

Парламент и провинция обратились к нему с челобитными; Его Величество был вынужден поспешить туда, главным образом в связи с получением известия о том, что великий приор, будучи предуведомлен Прюданом, что войска Его Величества продвигаются с целью окружить город, который заранее можно считать обреченным – а скоро то же самое ожидает и замок, ежели ему не оказать срочной помощи, – решил напасть на крепость, но, дойдя до нее, не посмел этого сделать и повернул обратно.

По правде говоря, это было постыдным, поскольку великий приор, хорошо понимавший, насколько сохранение этой крепости важно для Королевы, возвратился с того самого места, где принял гонца с просьбой Королевы совершить нападение на крепость; однако он еще не достиг ворот, как Сенетер, искавший в военных предприятиях скорее выгоду, нежели возможность послужить, убедил его, что негоже принцу рисковать своей свободой, как и держать в осаде крепость.

Маркиз де Бёврон, видя, что предоставляется случай отличиться, предложил услуги свои и своих друзей, но тщетно: тот же, кто одного отвратил от нападения из соображений трусости, отказал в этом и другим из соображений зависти.

Его Величество выехал из Руана 22-го и узнал, что кардинал де Гиз отправился к Королеве; принц Жуанвильский доставил эту весть, выразив ему глубочайшее сожаление.

Как только Королева узнала, что принцу Лонгвильскому изменила храбрость и что он не осмеливается защищать Руан, она решилась написать Королю, дабы остановить продвижение войск своих недругов либо дать понять всем истинные мотивы действий собственных войск.

По ее повелению составили два письма; в одном содержался лишь совет, направленный не на погибель г-на де Люиня, а на ограничение его власти таким образом, чтобы он не смог более так сильно вредить благу Королевства; по сути, это письмо нужно было, чтобы подготовить почву для соглашения и урегулирования спорных вопросов.

Королева в нем писала, что, видя продолжающиеся в стране беспорядки и принимая участие в происходящем во имя любви к Его Величеству, имея честь являться его матерью, она нижайше просит соблаговолить позволить ей изложить ему средства, кои считает наиболее подходящими для достижения порядка: беды происходят оттого, что Король не ведает о них, и потому она умоляет его не только позволить, но и повелеть знатным вельможам Королевства, своим подданным и общинам поставить его в известность о том, что они считают должным довести до его сведения; а поскольку дела делаются хорошо лишь коллегиально, она считает, что было бы кстати учредить четыре совета: первый – для решения дел, касающихся Государства и благочиния церковного; второй – для решения всего, касающегося до войны; третий – для управления финансами, при условии, что решения, принимаемые этими тремя советами, представляются затем Королю на утверждение; четвертый – для решения дел, имеющих отношение к партиям; а поскольку учредить совет недостаточно, надобно еще, чтобы звенья общественного устройства получали необходимые распоряжения, она умоляет Его Величество постановить на совете, что первая статья ордонанса Блуа станет соблюдаться в отношении назначения бенефиций, как папские буллы – Пия Пятого и Сикса Пятого – в отношении симонии, отозванных коадьюторств, обязанности епископов проживать по месту службы, имущества, не подлежащего ни дарению, ни завещанию. Что до знати, да заблагорассудит Его Величество самолично назначать ее на высшие посты в своем Королевстве, на большинство должностей в своем доме и избавить ее от взяточничества и права на преемничество, а также ввести в основной закон, что лица, возвышенные милостью и благосклонностью их господина, а не благодаря своим заслугам и отменным качествам либо оказанным ими услугам, не смогут обладать военными силами и крепостями, а если смогут, то в столь малых размерах, чтобы они не послужили главной силой, представляющей угрозу для их господ и Государства, поскольку это не более чем простые последствия проявленной к ним милости; в отношении правосудия – да соблаговолит Его Величество заставить соблюдать ордонансы; а также согласиться с тем, что никакое повеление не может быть отправлено для исполнения в Провинциях без предварительной проверки в парламентах, и вынуждать их своим присутствием проверять те или иные указы только в том случае, если любая отсрочка будет представлять угрозу.

Что до финансов, то должна быть пресечена практика выплаты наличными; умерены пенсионы и дарения; лица, превысившие в расходах сумму в три тысячи ливров, подлежат проверке в счетной палате; да будет совершено дознание в отношении лихоимства, дабы чиновники финансовых служб могли выдавать авансы и займы Его Величеству только после проверки в счетной палате расходов фондов, находящихся в их распоряжении; для успокоения народа да будет введено постановление о запрете на притеснения со стороны городских старшин, стражей порядка и прочих чиновников, заведующих солью; прекратить практику взимания податей в пользу откупщиков шесть месяцев спустя после их смерти; и все советчики народной толпе да будут наказаны; да будут посредством действия этого постановления все служители Короля довольны, и да восславит Королева доброту Господа, давшего ей возможность лицезреть Его Величество стоящим с благословения Божия во главе своего Государства, любимым народом, уважаемым чужестранцами и внушающим страх врагам.

Второе послание имело форму манифеста, в нем описывалось недостойное обращение, коему она подвергалась с тех пор, как удалилась от двора и от дел; плачевное состояние, до которого доведена Франция в силу необузданных амбиций лиц, полагающих разруху в Государстве необходимою для упрочения своего благосостояния; говорилось о ее долге как можно скорее прийти на выручку Королю, способствуя удалению от него ответственных за подобное состояние дел, либо лично взяться за решение насущных вопросов вместе с теми, кто в силу родства заинтересован в сохранении Королевства.

Последнее послание слишком длинное, чтобы можно было воспроизвести его здесь полностью, а поскольку давать его в выдержках никак нельзя из-за необыкновенной сжатости его стиля, мы ограничимся тем, что поместим его в конец этого года. [Данный документ в рукописи отсутствует. – Примеч. фр. издателя.]

Я не счел полезным для Королевы тотчас посылать второе послание, представлявшее собою законченный манифест, вольный и резкий дух которого нуждался в подкреплении большей силой, чем обладала на тот момент наша партия.

Мне слишком хорошо известно, что самое справедливое оружие не всегда самое действенное, я не мог допустить, чтобы Королева поставила себя в такое положение, при котором примирение ее с людьми, коих я считал безжалостными, стало бы невозможным, и это при отсутствии у нас сил, достаточных для сокрушения этих людей. Я отдавал себе отчет в том, что мы имели дело с лицами, облеченными властью не меньшей, чем их злая воля, лицами которые, будучи не в состоянии забыть оскорбления, безосновательно нанесенные ими противной стороне, еще меньше были склонны прощать оскорбления, которые с полным правом могли бы нанести им.

И хотя это письмо являлось не более чем простым описанием бед, перенесенных ею лично в качестве лица, ответственного за Государство, Королева поддалась на мои доводы, оставив без внимания советы всех тех, кто ее окружал, исключая Марийака, бывшего на моей стороне, и не стала отправлять его из страха сделать примирение еще более трудным после обнародования сей жалобы.

Ей доказывали, что число людей, стоящих на ее стороне, так велико, что заставит преследователей задрожать.

Однако только ослепленный страстью мог не видеть, что не было настолько дурного мира, который все-таки не был бы лучше, чем гражданская война.

Ей указывали на то, что ее заинтересованность в сохранении Короля и короны неизбежно заставила бы большинство французов воспринять ее вооруженные действия как нечто не заслуживающее доверия; что таковые действия были бы даже сочтены правильными теми, кто признал бы их необходимыми, как это и было на самом деле.

Ей внушали к тому же, что служить Королю не значит обязательно находиться подле него и что, когда какой-нибудь государь попадает в плен к врагам, можно сражаться против его воли за восстановление его свободы и не прослыть при том мятежником.

Выдвигались и такие доводы: в подобных обстоятельствах нет нужды дожидаться его поручений и приказов, поскольку у него связаны руки, не стоит и страшиться его имени, ведь вместо того, чтобы быть выразителем его воли, это имя является лишь инструментом в игре тех, кто завладел ею.

Ей льстили, изображая дело так, что, освободив Францию от тиранов, она прославится не меньше, чем дав ей законных наследников короны.

На это имелись возражения следующего рода: даже если принять за должное все эти аргументы и таким образом обрести надежные основания для спокойной совести, все равно пренебрежение правилами общего порядка поставит Государство в гибельную ситуацию, а потому нельзя и браться за подобное.

К тому же следовало учесть, что все те, кто присоединился бы к ней в подобном предприятии, не имели бы одинаковых намерений и что, если бы успех был на ее стороне и фавориты были бы отложены от суверена, их амбиции могли бы привести к нарушению чередования в праве наследования власти между ее детьми, среди коих Король, хотя и ее сын, все же является ее Государем; что ее пример смог бы в будущем послужить тем, кто ищет лишь предлогов для причинения зла и сокрытия своего непослушания.

И потому лучше было бы написать спокойное, без желчи, послание, умерить резкость слов и избежать необходимости прибегнуть к оружию.

Доставить послание доверили Сардини, он взялся за поручение с тем большей охотой, что написано оно было в спокойной и уважительной манере; вместе с ним послано было и другое, в котором Королева объясняла появление первого: мол, не рассчитывая на честь лично увидеться с Королем и поговорить, оттого что его настраивали против нее приближенные, удалившие ее в срочном порядке из Парижа, предварительно представив в парламенте ее действия в искаженном виде, она молит его одобрить представляемый ею на его суд в письменном виде наказ, который она желала бы изложить ему изустно ради его славы и успокоения народа, моля не отказывать самому себе в справедливости, которой он оделяет всех.

Король со дня отъезда из Руана получил уведомление о том, что Сардини послан к нему с письмом, – что свидетельствовало о наличии среди нас предателей; в связи с этим несколько депеш были разосланы по провинциям; было поднято в ружье до двадцати тысяч пеших и до двух тысяч конных воинов. Герцог д’Эльбёф был послан командующим в Нормандию с семью тысячами пеших и тысячей конных; войска в Шампани получили приказ срочно прибыть к Королю, Господин Принц получил разрешение командовать армиями.

Так тот, кого Королева одолела некогда ради спасения Короля, теперь поднялся, чтобы восторжествовать над нею, и к тому же от имени самого Короля.

Сардини прибыл к Королю в Див 14-го, но ему запретили вручать что-либо Его Величеству; он был даже лишен возможности видеть его, хотя и заявил, что при нем нет ничего, что могло бы обидеть г-на де Люиня. Ему дали понять, что оказали большую милость уже тем, что не лишили свободы и позволили вернуться к Королеве. Так г-н де Люинь, вместо того чтобы выслушать ее жалобы, упросил Короля оказать на нее давление.

Если бы г-н де Сардини доставил настоящий манифест, направленный против Люиня, тот имел бы причину помешать ему предстать пред Королем; однако, удостоверившись, что послание скорее служило началу переговоров между сторонами, чем объявлению ультиматума, все сочли действия Люиня достойными порицания.

Сардини еще не вернулся, а уж стало известно, что продолжение истории с вооружением похоже на ее начало.

Люинь не встретил почти никакого сопротивления в Кане; сын каменщика, взявшийся защищать город, был более привычен к ударам молотка, чем к стрельбе из пушки, одна лишь тень которой до того его удивила, что он трусливо сдался 17-го. Это заставило всех говорить, что осторожность только вредит при защите крепостей и что тут более подойдут сорвиголовы.

Королева, узнав, что королевские войска выдвигаются на Ле-Ману, получила совет тех, кто пекся о ее защите, выступать в Ла-Флеш, дабы собственной персоной помешать продвижению королевских войск с такой быстротой, при которой г-да дю Мэн и д’Эпернон не сумеют вовремя подоспеть.

Думали, что ее выступление навстречу вражеским силам лишит их храбрости, появившейся у них при бегстве ее друзей; что оставаться в Анжере – означает бросить на произвол судьбы города в Нормандии и провинции Мэн; что это лишит многих преданных ей людей в той и другой провинциях возможности объединить свои усилия с ее усилиями и присоединиться к ее войскам; что, ежели она повелит делать разъезды и собирать сведения о неприятеле, преданные ей люди тотчас поспешат ей на помощь ввиду грозящей ей опасности; что, в конце концов, в этом выступлении на ЛаФлеш нет ничего страшного, ведь если бы она была вынуждена под напором обстоятельств пережидать в Пуату, путь на Ла-Флеш от этого не стал бы легче.

Однако хотя это решение и было весьма здравомыслящим, надежд на успех было мало. Вернёй, Вандом и Дрё тут же сдались, хотя и имели все необходимое для обороны, да и командующим военными действиями было предоставлено достаточно времени, чтобы подготовиться.

Не было никакой возможности выманить г-на дю Мэна из его провинции, он считал, что, покинув ее, он утратит ее окончательно, и не предвидел того, что ежели он там останется, то Королеве грозит гибель.

Г-н д’Эпернон был еще не готов. Средства, запрошенные на подкрепление Господину Графу и г-ну де Вандому, были им выделены, но само подкрепление еще не подоспело; таким образом, у Королевы для защиты оказалось вооружение, некогда собранное Люинем, плюс пятнадцать сотен солдат, принадлежащих герцогу де Рецу, да несколько отрядов, сформированных в ее губернаторстве преданными ей людьми.

Так что она была принуждена оставить Ла-Флеш и вернуться в Анжер – более надежное убежище, покинутое ею ради другого.

Король одерживал успех за успехом и 28 июля, проходя Мортань, сделал заявление, в котором объявлялись преступниками, виновными в оскорблении особы Его Королевского Величества, все те, кто продолжит служить Королеве и через месяц не вернется к нему.

В Пон-де-Сэ вознамерились построить фортификации, дабы остановить войска Люиня и обеспечить проход войск, ожидаемых из Сентонжа и Гиени, но они остались лишь в воображении задумавших их людей.

Те, кто намеревался осуществить это, грезили чудесами, однако им недостало храбрости воплотить собственные обещания в жизнь.

Приходит известие, что армия находится между Понде-Сэ и Анжером.

Многие военачальники и солдаты полны решимости исполнить свой долг и защитить Королеву от угрожающего ей притеснения; однако среди знати царит великая растерянность.

Под стать этому настроению и сама кампания: 7-го почти без всякого сопротивления все ретраншементы преодолены, редуты сметены и город взят, кроме замка – он продержался до следующего дня, после чего также капитулировал.

В душе все были на стороне Королевы; столько влиятельных лиц объявило себя ее сторонниками, что скорее можно было назвать тех, кто не стал ими.

И тем не менее все было напрасно и это всеобщее участие не произвело того действия, на которое уповало человеческое благоразумие.

На то было Божье соизволение: на мой взгляд, Господь показал, что покой Государства оберегается Им настолько, что Он частенько лишает успеха те предприятия, которые способны нарушить его, пусть даже они носят справедливый и законный характер.

Королева уже почти оказалась в руках своих недругов и с полным основанием могла сказать, что, хотя этого и не произошло, она все равно погибла.

Весь неуспех был приписан генерал-майору Марийаку, но, по правде сказать, он не заслужил порицания, поскольку проявил себя лучше многих других.

Поражение имело несколько причин.

В первую очередь разобщенность, обыкновенно царящая в стане партий, где каждый претендует на лидерство и тянет одеяло на себя, не считаясь с общим интересом.

Так повелось, что подле Королевы нет никого способного возглавить армию и имеющего авторитет среди военных.

Правду сказать, Господин Граф подавал большие надежды; он был столь же отважен, сколь и знатен, но отсутствие опыта – ему было тогда семнадцать или восемнадцать лет – и забота о сохранении его персоны привели к тому, что осуждать его за неумелое командование было нельзя, хоть и следовало бы; вдобавок неразумно было подвергать его опасностям, в которые его наверняка увлекли бы присущие ему честолюбие и смелость.

Под его началом находились герцоги Вандомский и Немурский, маршал де Буадофен и Сенетер, граф де СентЭньян и Марийак, два последних – генерал-майоры.

Герцог Вандомский был человеком большого ума, но такой трусливый, что никому не приходило в голову, что наличие первого способно как-то компенсировать отсутствие второго.

Герцог Немурский, на мой взгляд, не был лишен храбрости, отличавшей весь его род; однако его телесная и умственная слабость были настолько всем хорошо известны, что, не имея авторитета среди военных, он никак не мог стать во главе такого дела.

Хотя маршал де Буадофен во времена Лиги и выказал некоторую силу, с тех пор он пал духом и стал немощен телом, возможно, ему недоставало и рвения; во времена регентства он дал возможность Господину Принцу преодолеть несколько водных препятствий, хотя был способен помешать этому, имея в своем распоряжении королевскую армию, и теперь никто не верил, что он помешает королевским войскам и персоне Его Королевского Величества преодолеть анжуйские реки.

Великий приор Франции, брат герцога Вандомского, командовавший его кавалерией, был человеком, у которого всего было вдосталь – и ума, и храбрости, и приверженности делу Королевы, насколько я могу судить; но он так скверно повел себя во всей этой истории, что тоже не мог претендовать на роль главнокомандующего.

Он допустил очень важный промах, оставив Кан без помощи; а в день разгрома в Пон-де-Сэ сутки провел с кавалерией вблизи контрэскарпа у рва Анжера, ожидая приказа вступить в бой, да так и не дождался его ни от герцога Вандомского, ни от Буадофена.

Не верили, что в сложившейся обстановке достаточно опытности и доброй воли проявят Сенетер и Сент-Эньян, также генерал-майор.

Нельзя отрицать, что Марийак был человеком способным, однако каждому приходило в голову, что его деятельность не идет ни в какое сравнение с его красноречием.

Предвидя то, что могло случиться и случилось, пожелали пригласить г-на дю Мэна, чтобы он подчинялся Господину Графу. Однако герцога Вандомского, который опекал Господина Графа и его мать, охватила ревность, и он стал всячески препятствовать этому.

Герцог Вандомский и Марийак, возложившие на себя ответственность за возведение фортификаций, в которых была острая нужда, совместно возымели дурное намерение: вместо того чтобы как-то укрепить подступы к предместьям Анжера, дабы они были способны послужить хоть малым препятствием на пути неприятеля и предотвратить внезапное взятие города, вместо того чтобы возвести у моста Понде-Сэ ретраншемент, способный закрыть войскам проход, – что было вовсе не трудно, – они взялись проложить другой ретраншемент, который связал бы Анжер с Пон-деСэ длиной в целых два лье, и не только не успели справиться с этим до прихода Короля, но даже и не начертали-то его как следует, так что, когда он был-таки проложен, то оказался ненужным, к тому же требовалось двадцать тысяч солдат для его охраны на протяжении этих двух лье, а таким контингентом Королева не располагала.

Могу утверждать положа руку на сердце, что я множество раз предупреждал их о том, что может проистечь из подобного предприятия; однако их самонадеянность и недоверие ко мне были таковы, что я не посмел настаивать на своем, хотя меня и поддержали некоторые военачальники.

Я не преминул указать им на то, что потребуется двадцать тысяч солдат для защиты этого ретраншемента; что я не считаю, что Королева смогла бы получить их вовремя для того, чтобы противостоять силам Короля, принимая во внимание тот факт, что войска герцога д’Эпернона и дю Мэна, численностью то ли в десять, то ли в двенадцать тысяч человек, не были готовы, а у самих герцогов отсутствовала решимость наступать; что при таком количестве войск речь шла не о том, чтобы запереть их там, где было бы трудно их содержать, поскольку казна Королевы была истощена набором рекрутов, а о том, чтобы просто выстоять.

Однако поскольку каждому собственные мысли всего дороже, ничто не могло переубедить их.

Тем временем Король приближался; не встретив никакого сопротивления в Руане и почти никакого в Кане, он вскоре продвинулся до Мана, а затем до Пон-де-Сэ, где распорядился встать лагерем в полулье от нас и не двигаться дальше, дав возможность герцогу Бельгардскому, архиепископу Сансскому и президенту Жанену завершить начатый ранее процесс заключения договора.

Все, что мы смогли сделать со своей стороны, – это выставить на подступах к мосту в незавершенном ретраншементе подоспевшие восемь или десять рот полка Ее Величества, полк герцога Реца, полк де Ла Жуселиньера, полк дю Беле и полк барона де Ла Флосельера.

Все вместе это составляло около четырех тысяч солдат, которые могли бы удерживать натиск большой армии в течение двух недель, кабы они должным образом окопались; на деле они не удержались на позициях ни минуты и оставили их, стоило им завидеть появившийся вдали авангард противника.

Как только доложили, что войска Короля на подходе, герцога Реца взяла охота отличиться. Он отобрал у первого встречного лошадь и выехал на рекогносцировку; отправлялся он туда в весьма боевом расположении духа, а вернулся в бешенстве, кляня всех и вся и возмущаясь, что всех хотят принести в жертву, когда речь идет о заключении мирного соглашения, и заявил, что лично он в этом участвовать не желает.

Вначале думали, что он шутит, однако он показал всем своим дальнейшим поведением, что это не так, приказав своему полку и полку де Ла Жуселиньера, также находившемуся под его командованием, отступать; после этого он прошел через весь город Пон-де-Сэ, приняв меры предосторожности, как будто канал был единственной преградой, способной уберечь его от неминуемой смерти.

Некоторые из его друзей, удивленные его поступком, предприняли все возможное, чтобы вразумить его; однако на полпути им вновь овладела его болезнь, и он поворотил назад.

Измена этого герцога, повлекшая за собой уход с поля брани пятнадцати сотен солдат, когда ничто ее не предвещало, имела последствием то, что каждому человеку в здравом уме стало ясно: подобное нанесет урон любой армии в мире и ее поражение будет предопределено.

Некоторые королевские военачальники, издалека наблюдая за смятением в наших рядах, осторожно выехали вперед, чтобы попытаться понять, что происходит.

Их взорам представилась передняя часть ретраншемента, прежде заполненная солдатами, – теперь там никого не было.

Увидели они и хвост удаляющейся колонны пехотинцев.

Они сочли, что мы решили покинуть позицию и, таким образом, преимущество уже на их стороне. Они предупредили маршала де Креки, который рассчитывал закрепиться и осторожно продвигаться вперед, однако не успели его войска показаться, как герцог Вандомский, в тот день принявший на себя командование войсками Королевы, пришел в изумление, причем до такой степени, что вслед за храбростью ему изменил и ум. Вместо того чтобы собрать подчинявшиеся ему войска и заполнить ими опустевший ретраншемент, все еще способный задержать королевское войско, он вознамерился отступать, что и сделал с таким проворством, что стал первым человеком, объявившим Королеве о ее поражении.

Он вошел к ней страшно перепуганный и заявил: «Сударыня, я хотел бы быть мертвым». На что одна из ее камеристок, острая на язычок, ответила ему как нельзя кстати: «Имей вы такое желание, вы бы не покинули поле боя, где всего сподручнее осуществить его».

Вскоре примеру герцога Вандомского последовали и все прочие военачальники, кроме графа Сент-Эньяна, угодившего в плен.

На это президент Жанен, в отчаянии от того, что подобная трусость лишала его и его коллег возможности заключить справедливый мир, не удержавшись, сказал коекому из своего окружения: ему-де доводилось читать и слышать, что у военачальников после понесенного поражения обычно возникает желание наверстать упущенное, но чтобы они более всего заботились о доставлении дурных вестей – о таком он не слыхивал.

В данном случае увидеть и победить означало одно и то же; и впрямь, произошедшие события внушили такой ужас войскам Королевы-матери, что они не оказали никакого сопротивления; солдаты – те просто бежали, а офицерские чины с достоинством удалялись.

Граф де Сент-Эньян, не пожелавший следовать их примеру, был пленен после того, как вступил в бой с неприятелем в составе отряда гвардейцев Королевы под началом Ла Мазюра, нижнего чина, взявшего на себя в таких обстоятельствах командование.

Маркиз де Ла Флосельер вел себя весьма достойно: он не покинул своего передового поста во главе двойного ряда мушкетеров, причинивших-таки неприятности противнику, но также был взят в плен.

Буа-Герен, возглавлявший полк, доказал, что он настоящий солдат, однако также не избежал плена.

Барон де Пон-Шато, под началом которого была рота кавалерии с двадцатью пятью ротными, поступил так, как и подобает настоящему воину, и, потеряв не то десяток, не то дюжину своих товарищей, полегших на поле брани, удалился в Анжер, уводя оставшихся в живых.

Виконт де Бетанкур, губернатор Пон-де-Сэ, вел себя как нельзя лучше. Получив удар пикой в ляжку на подступах к мосту, он удалился в замок, который в оборонительном отношении ничего из себя не представляет, и защищал его вместе с десятью другими смельчаками, отражая атаки неприятеля до следующего дня, после чего капитулировал.

Всего же на поле брани полегло четыре или пять десятков дворян и военачальников, три или четыре сотни рядовых со стороны Королевы, из них несколько человек утонули, а прочие были убиты, уже когда покинули поле боя, причем впереди них бежал страх.

Со стороны Короля погибло всего несколько солдат.

Г-н де Нерестан, генерал-майор, умер некоторое время спустя от перелома бедреной кости, полученного в тот день.

Г-н Демаре, родственник герцога де Сюлли, был убит. Малиси, поручик первой роты гвардейского полка, получил серьезное ранение.

Некоторые другие унесли с поля боя отметины, свидетельствующие о том, что они побывали в сече, однако в целом сопротивление было столь незначительным, а разгром такой сокрушительный, что не приходится удивляться тому, что число мертвых и раненых со стороны Короля столь невелико.

В сложившихся обстоятельствах я пришел к выводу, что всякая партия, составившаяся из нескольких частей, не связанных между собою ничем иным, кроме как легкомыслием, которое побуждает их, постоянно выказывая неодобрение власти, непонятно зачем желать перемен, нежизнеспособна; что то, что держится лишь на временной власти, недолговечно; что те, кто сражается против законной силы, наполовину терпят поражение уже в своем воображении; что одолевающие их мысли о том, что они не только подвержены превратностям военных действий, но, что еще важнее, в случае пленения им грозит суровая кара согласно законам, делают открытое столкновение таким неравным, что мало найдется смельчаков, способных решительно отбросить эти соображения и действовать так, как если бы этих соображений не было вовсе.

Г-н де Вандом и некоторые другие военачальники доставили Королеве весть о разгроме.

Тогда-то они и вспомнили, что я предупреждал их: лиги и союзы тем неустойчивей, чем они больше; хотя не бывает дыма без огня, в них, этих союзах и лигах, дыма больше, чем огня; они на то только и хороши, чтобы наводить страх; вся их действенность сводится к видимости.

Но они мне не поверили, и поток понес меня с такой силой, при которой желание убеждать кого-то в своей правоте не могло привести ни к чему иному, кроме как погибнуть самому, не продвинув дел Королевы и общественного благополучия, что является одним и тем же.

Однако последние события подтвердили мою правоту, ибо вся огромная подготовительная работа съела за неделю два миллиона ливров Королевы, но не принесла никакой пользы.

Теперь же было открыто заявлено, что надобно было слушать меня; каждый клял себя за то, что не согласился на мирное решение конфликта. Кое-кто из самых высокопоставленных сторонников Королевы умывался слезами, вместо того чтобы искать пути выхода из тупика, в котором все мы оказались.

Я сказал Королеве, что нет нужды предаваться пустым разговорам о произошедшем и надобно прежде подумать, что делать, а затем исполнить задуманное; что остается только одно – переправиться через реку на судах, имевшихся в нашем распоряжении, и добираться до Ангулема; что это вполне осуществимо, поскольку Король не силен кавалерией, а Королева ею располагает в достаточном количестве, притом кавалерия Короля измотана, а кавалерия Королевы полна свежих сил и боеготовна, к тому же все время находилась на контрэскарпе Анжера и не побывала в бою у Пон-де-Сэ, от чего удержал ее командующего – великого приора – маршал де Буадофен.

Королева тотчас решилась на предложенное мною, надела на себя часть драгоценностей, часть из них раздала тем, кому больше всего доверяла, а еще часть передала Ла Порту, командующему от ее имени в Анжере, дабы он добыл для нее денег, и сделала ввиду наступления ночи необходимые распоряжения.