Текст книги "Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге"

* * *

Начало жизни Льюиса и Фрейда во многом сходно. Оба в детстве познали религию – и оба в юности открыто считали себя атеистами. В душевной жизни этих двух очень умных подростков случилось нечто, заставившее их отказаться от религии детства и обратиться к атеизму. Быть может, они исследовали основания своей веры и нашли их интеллектуально несостоятельными? Оба они испытали влияние других мыслителей в академической среде, хотя хуже осознавали, что их отношение к своим отцам и авторитетам в целом противоречиво.

Нам поможет разобраться классификация веры, созданная Гордоном Олпортом[101]101
  Allport and Ross, “Personal religious orientation and prejudice.”


[Закрыть]. Религиозность он делил на две категории: внешнюю и внутреннюю. Люди с внешней религиозностью мотивированы потребностью обрести какой-то статус или получить признание других. Обычно вера ребенка, желающего сделать приятное родителям, относится к этой категории. При внутренней религиозности вера становится частью внутренней жизни, она оказывает влияние на человека. Верующие этой категории часто могут назвать конкретное время, когда они пришли к вере; некоторые из них говорят об опыте нового рождения. Современные медицинские исследования показывают, что внешняя религиозность может отрицательно влиять на физическое и эмоциональное здоровье, тогда как внутренняя религиозность оказывает позитивный эффект[102]102
  Strawbridge W. J., R. D. Cohen, S. J. Shema, and G. A. Kaplan, “Frequent attendance at religious services and mortality over 28 years.” Am J Public Health 87, no. 6 (June 1997): 957–61; Koenig H. G., L. K. George, and B. L. Peterson, “Religiosity and remission of depression in medically ill older patients.” Am J Psychiatry 155, no. 4 (April 1998): 536–42: McCullough, M. E., and D. B. Larson, “Religion and depression: a review of the literature.” Twin Res 2, no. 2 (June 1999): 126–36; Koenig, H. G., “Religion and medicine II: Religion, mental health, and related behaviors.” Int J Psych Med 31, no. 1 (2001): 97–109; Koenig, H. G., D. B. Larson, and S. S. Larson, “Religion and coping with serious medical illness.” Annals Pharmacotherapy 35, no. 3 (March 2001): 352–59; and Koenig, H. G., “Religion, spirituality, and medicine: application to clinical practice.” JAMA 284, no. 13 (October 4, 2000): 1708.


[Закрыть].

И в случае Фрейда, и в случае Льюиса их детскую религиозность, за которой стояло стремление угодить родителям, можно назвать внешней. Люди с легкостью расстаются с такой верой, когда что-то извне подталкивает их к альтернативе. Мы уже знаем, что они отказались от своей формальной, или внешней, веры детства под влиянием внешних факторов: оба они бунтовали против своих отцов. Оба отказались от формальной веры, когда покинули дом: когда Льюис отправился в закрытую школу-пансион, а Фрейд – в колледж. Они вышли из-под отцовской власти. В итоге клинической практики, а может, и самоанализа Фрейд пришел к такому выводу: молодые люди теряют веру, «как только для них перестает действовать отцовский авторитет»[103]103
  Freud, Leonardo da Vinci and a Memory of His Childhood, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XI, p. 123.


[Закрыть].

В философских работах Фрейд не придерживается объективного беспристрастного тона клинициста или ученого. В них мы видим яркие эмоциональные аргументы, иногда – мольбы и едва ли не отчаяние. Видно, что эти темы пробуждают во Фрейде сильные чувства. Он полон решимости атаковать любой возможный довод в защиту духовного мировоззрения.

Порой в такой полемике Фрейд слишком пристрастен и противоречив. Например, он смело утверждает, что верующие – это просто не особо умные люди со «слабым разумом». «Если человек решился без критики принять всю нелепость предложенных ему религиозных доктрин и при этом не замечает их противоречивости, нас не должен удивлять тот факт, что его разум слаб»[104]104
  Freud, The Future of an Illusion, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 48.


[Закрыть]. Разумеется, Фрейд не слишком высоко ставил людей в целом, считая их ленивыми существами, на которых сильнее влияют страсти, чем разум. «Человечество в массе, – писал он, – лениво и неразумно, люди сами по себе не слишком любят трудиться <…> разумные аргументы мало что значат на фоне их страстей»[105]105
  Ibid., pp. 7–8.


[Закрыть]. Когда ему было уже почти восемьдесят, он говорил: «У меня не было особых поводов изменить свое мнение о человеческой природе»[106]106
  Freud, Psychoanalysis and Faith, p. 140.


[Закрыть]. Но при этом Фрейд признавал, что многие великие мыслители, которыми он восхищался, верили в Бога. Он считал гением сэра Исаака Ньютона и часто его цитировал. Он писал, что апостол Павел «не имеет равных в истории». Швейцарский пастор и психоаналитик Оскар Пфистер, от которого Фрейд «почерпнул самые разные идеи о методах детского психоанализа»[107]107
  Freud, Psychoanalysis and Faith, p. 10.


[Закрыть], оставался одним из самых близких друзей Фрейда на протяжении всей взрослой жизни. Но это были исключения, в целом же он над верующими насмехался.

Льюис утверждает нечто прямо противоположное. Он отмечает, что библейское мировоззрение по некоторым своим чертам напоминает физическую вселенную: оно крайне сложно и отличается от того, что мы представляем. Стол, например, это не просто стол, говорит он: стол состоит из атомов, электронов… И вселенная – не просто сумма ее частей. Если человек пытается понять это мировоззрение и жить по нему, говорит Льюис, «его ум становится более острым… Вот почему необразованный верующий Баньян смог написать книгу, поразившую мир».

По мнению Фрейда, сторонники духовного страдали не только от недостатка разума, но и от «коллективного навязчивого невроза». Когда Фрейда в раннем детстве водили в церковь, он мог видеть, как люди все время преклоняют колени и осеняют себя крестным знамением. Наверное, он видел и то, как качаются в молитве иудеи-ортодоксы. Позже, в клинической практике, работая с пациентами, страдающими обсессивно-компульсивными расстройствами (ОКР), он заметил, что их симптомы похожи на то, что он видел в детстве. При таких расстройствах человек может испытывать потребность повторять некоторые действия: молиться, считать или мыть руки, чтобы снизить тревогу, порождаемую навязчивыми мыслями – устойчивыми, повторно возникающими импульсами или образами навязчивого характера, вызывающими достаточно сильный страх[108]108
  American Psychiatric Association, Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, pp. 417–423.


[Закрыть].

В первой статье, посвященной религиозному мировоззрению и названной «Навязчивые действия и религиозные обряды», Фрейд отмечал: «Есть сходство между навязчивыми действиями людей с невротическими нарушениями и теми действиями религиозных людей, в которых находит выражение их вера»[109]109
  Freud, Obsessive Actions and Religious Practices, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. IX, p. 117.


[Закрыть]. По мнению Фрейда, стадии развития человечества параллельны стадиям развития человека. Коллективный навязчивый невроз, как он считал, является параллелью для детского невроза, который проживает каждый в ходе взросления. Однажды, думал Фрейд, человечество перерастет потребность в вере – особенно когда массы станут образованнее. На самом же деле, по данным недавнего опроса института Гэллапа, несмотря на повышение уровня образования, в настоящее время все больше американцев считает, что Бог напрямую участвует в их жизни[110]110
  Gallup and Jones, The Next American Spirituality, p. 177.


[Закрыть].

Психиатры пользуются клиническими терминами, многие из которых ввел в научный обиход именно Фрейд. Он считал, что сторонники духовного мировоззрения страдают неврозом, иногда граничащим с психотическим расстройством. Он открыто заявлял, что религиозные верования «настолько неправдоподобны, настолько несовместимы со всем, что мы в результате великих трудов узнали о реальном мире, что мы вправе сравнить их с бредом». Бред в понимании психиатрии – устойчивые ложные идеи. Нам всем свойственны ложные идеи. Когда нам мало что известно о каком-то предмете, говорит Льюис, у нас мало верных идей и много ложных. Но эти ложные идеи или представления не застыли, они меняются по мере роста наших познаний, которые показывают, что такая-то идея не соответствует реальности. А человек, страдающий бредом, не меняет своих представлений. Это психоз.

Когда один американский врач написал Фрейду о своем опыте обращения, тот назвал этот опыт «галлюцинаторным психозом». В «Недовольстве культурой» он уверенно говорит: «Религии человечества следует считать разновидностями коллективного бреда. Надо ли говорить, что ни один человек, страдающий бредом, этого не замечает?»[111]111
  Freud, Civilization and Its Discontents, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 32.


[Закрыть].

В самом ли деле Фрейд верил в то, что любой верующий страдает эмоциональным расстройством? По данным недавнего опроса института Гэллапа, 96% американцев заявили, что верят в Бога, а восемь из каждых десяти опрошенных уверены, что у них есть личные отношения с Богом[112]112
  Gallup and Jones, The Next American Spirituality, p. 177.


[Закрыть]. И что, они все больны?

Критика аргументов Фрейда относительно духовности не умаляет его научных заслуг. Льюис напоминает нам, что «медицинские теории и техника психоанализа» не противоречат духовному мировоззрению. Конфликт возникает лишь тогда, когда «Фрейд и другие люди добавляют сюда свое общее философское представление о мире». «Когда Фрейд, – добавляет Льюис, – говорит о том, как лечить неврозы, он выступает как специалист; когда же он переходит к общей философии, он говорит как любитель… Я заметил: когда он рассуждает о предметах и фактах, о которых я что-то знаю… он проявляет крайнее невежество»[113]113
  Lewis, Mere Christianity, bk. III, ch. 4.


[Закрыть].

Подводя итоги, можно сказать, что «религиозные» теории и Фрейда, и Льюиса можно проверить на соответствие фактам и правдоподобие. Нам надо понять их аргументы и оценить, в какой мере те опираются на конкретику, а в какой – на эмоции, искажающие реальность. Фрейд связывал с религией страстный антисемитизм, все сильнее охватывавший людей, и это было одним из мотивов, скрытым за желанием Фрейда подорвать доверие к духовному мировоззрению и опровергнуть его. У Фрейда в его практике было много пациентов, вера которых основывалась на невротических потребностях, у некоторых были психические симптомы с религиозным содержанием. По сути, часть его клиентов – люди с «патологической» верой. Оскар Пфистер указывал Фрейду на то, что тот видит лишь патологические формы веры. Пфистер писал Фрейду: «Наши разные точки зрения объясняются главным образом тем фактом, что ты рос в атмосфере, в которой царили патологические формы религии, и считал их настоящими»[114]114
  Freud, Psychoanalysis and Faith, p. 122.


[Закрыть].

Мы продолжим разбирать теории Фрейда и Льюиса, и нам необходимо задать себе вопрос: какие из доказательств лучше соответствуют нашей действительности? Мы также попытаемся понять, в какой мере их биографии усиливают или ослабляют их аргументацию.

3. Совесть

Большинство верующих уверены, что каждый «просто знает», что хорошо и что плохо, ибо во всех культурах есть универсальный нравственный закон. Допустим, я знаю, что украсть у соседа деньги или переспать с его женой нормально, – скажем, у него много денег, а его жена не против. Что здесь не так? Допустим, вы не согласны со мной, но кто из нас прав? Если у нас нет нравственной точки отсчета, это решить невозможно. Этот моральный релятивизм, преобладающий в нашей культуре сегодня, указывает на один важный вопрос, над которым размышляли Фрейд и Льюис. Есть ли универсальный нравственный закон?

Нашу жизнь направляет представление о хорошем и плохом. Иногда мы понимаем, что «должны» поступить определенным образом. Когда мы не делаем того, что «должны», часть психики, названная нами совестью, пробуждает в нас неприятное чувство вины. Указывает ли она, знакомая почти каждому, на данный Богом нравственный закон? Или просто отражает то, чему нас научили родители?

Совесть каждый день влияет на наши решения. Если мы найдем бумажник с парой-тройкой сотен долларов, что мы сделаем? Вернем владельцу? Оставим себе? Это зависит от наших нравственных норм. Но откуда взялись эти нормы? Они влияют не только на наши поступки, но и на наши чувства относительно этих поступков. Неужели все это мы создали сами? Фрейд утверждает: «Да!» Это наше создание, подобное правилам дорожного движения, но нравственные нормы, как и правила дорожного движения, в разных культурах неодинаковы. Льюис говорит: «Нет!» Мы открываем эти нормы, как законы математики, и этот универсальный нравственный закон не зависит от времен и культур.

Важное отличие теории Фрейда от теории Льюиса касается эпистемологии, источников познания. Фрейд писал: «Нет другого источника познания вселенной, кроме пристального наблюдения. Иными словами, знание можно получить только в исследовании, никаких знаний не дается через откровение»[115]115
  Freud, The Question of a Weltanschauung, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 159.


[Закрыть]. Десять заповедей Ветхого Завета и две великих заповеди (любить Бога и любить ближнего, как самого себя), по мнению Фрейда, рождены опытом человечества, а не даны свыше. Единственный источник наших познаний, говорит он, это научный метод.

Льюис с ним совершенно не согласен. Научный метод не может дать ответы на все вопросы – и, следовательно, не является источником всех знаний. Дело науки, говорит он, очень важное и нужное – ставить эксперименты, наблюдать и давать отчет о том, как себя ведут предметы или как они реагируют. «Но, – пишет он, – почему такая-то вещь появилась и есть ли что-то за пределами вещей, доступных научному объяснению… это не тот вопрос, на который должна ответить наука»[116]116
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 4.


[Закрыть].

Льюис утверждает, что существование Разума вне вселенной никогда не сумеют объяснить с помощью научного метода. Когда кто-либо пытается ответить на такой вопрос, он опирается на философские или метафизические предпосылки, а не на положения науки. И потому мы не можем ждать от науки ответа на вопрос о существовании нравственного закона.

«Мы хотим знать, – продолжает он, – стала ли вселенная такой, какая есть, просто случайно, без причины, или же за ней стоит некая сила, делающая ее такой». Подобная сила, рассуждает он, могла бы проявиться «внутри нас как влияние или повеление, понуждающее нас вести себя так или иначе. И именно ее мы в себе и находим… то, что направляет вселенную и явлено во мне как закон, побуждающий меня поступать правильно, чувствовать ответственность за неправильные поступки и испытывать неприятные чувства из-за них»[117]117
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 4.


[Закрыть].

Этот универсальный нравственный закон, как считает Льюис, отражают не только Ветхий и Новый Заветы, но и наша совесть. И, согласно его взглядам, этот закон указывает на бытие Творца. О бытии Творца, говорит Льюис, свидетельствуют два факта. «Это, во-первых, созданная Им вселенная… и, во-вторых, Нравственный Закон, вложенный Им в нас». Нравственный закон – более важное свидетельство, ибо «это сведения изнутри… о Боге больше скажет этот Нравственный Закон, чем вся вселенная, подобно тому, как о человеке больше скажут его слова, нежели возведенный им дом»[118]118
  Ibid., ch. 5.


[Закрыть].

Льюис разделял мнение немецкого философа Иммануила Канта, утверждавшего, что «внутренний нравственный закон» – это весомое доказательство величия Бога. Быть может, Льюис и Кант прекрасно помнили отрывок из Библии, где Творец говорит: «Вложу закон Мой во внутренность их и на сердцах их напишу его» (Иер. 31:33).

Размышляя о Канте с его идеей нравственного закона, Фрейд недоумевает: «Философ Кант торжественно заявил, что существование звездного неба и нравственного закона внутри нас – это и есть неоспоримые доказательства величия Бога». Но Фрейд не уверен в том, будто звездное небо хоть как-то относится «к вопросу, любит ли один человек другого или готов его убить». Кант видит в небесах и нравственном законе внутри нас свидетельство бытия Бога, а Фрейд называет это «странным».

Однако, говорит Фрейд, если вдуматься, утверждение Канта «прикасается к великой психологической истине». По представлению Фрейда, Бог – просто проекция отцовского авторитета, и если с этим согласиться, то утверждение Канта обретает смысл. Родители нас создали и научили отличать хорошее от дурного. «Ибо отец, которому ребенок обязан жизнью (конечно, вернее было бы сказать – союз отца и матери)… защищал его от всех опасностей и научил его тому, что надо делать, а от чего следует воздерживаться… Ребенок усваивает социальные обязанности через систему поощрений и наказаний»[119]119
  Freud, The Question of a Weltanschauung, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, pp. 163–164.


[Закрыть].

Пока ребенок взрослеет, говорит Фрейд, его представления о правильном и неправильном напрямую зависят от родительских уроков. Именно поэтому «запреты и требования родителей сохраняются в нем как нравственность». В итоге люди вносят эту систему поощрений и наказаний «в неизмененном виде в свою религию».

Льюис с этим согласен, ибо отчасти нравственному закону нас учат родители и наставники, и это помогает развиваться нашей совести. Но отсюда не следует, будто нравственный закон – просто «человеческое изобретение». Наши родители и наставники, говорит Льюис, не придумали этот закон, как не придумали и таблицу умножения, усвоенную нами тоже с их помощью. Он указывает, что одни вещи, переданные нам через родителей и учителей, «это просто обычаи, которые могли бы быть иными – мы учимся держаться левой стороны дороги, но могло бы быть правило держаться правой, – а другие вещи, та же математика – реальные истины»[120]120
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 2.


[Закрыть]. Нравы и обычаи со временем меняются, мораль и нравственный закон неизменны.

По представлениям Фрейда, этика и нравственность – порождение потребностей и опыта человека. Идея универсального нравственного закона, как ее представляют философы, «вступает в конфликт с разумом». «Этика, – пишет он, – основана не на нравственном мире, а на неизбежных требованиях совместного людского бытия». Иными словами, наши нравственные нормы – это то, что полезно и целесообразно для нас самих. Любопытно, что Льюис противопоставлял этику правилам дорожного движения, тогда как Фрейд писал: «Этика представляет собой своеобразные правила движения по шоссе для человечества». Это означает, что эти изменчивые правила зависят от времени и культуры.

Льюис утверждает, что это положение можно подтвердить фактами. Нравственный закон, говорит он, по сути один и тот же во всех культурах. Да, есть культурные отличия, но на самом деле «они не так велики… во всех действует один и тот же закон»[121]121
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 2.


[Закрыть]. С самого начала письменной истории, утверждает Льюис, человечество знало о законе, который необходимо соблюдать. «Все люди, о которых что-то известно истории, признавали существование нравственности, то есть разные поступки, которые они могли совершить, вызывали у них ощущение “я должен” или “я не должен”»[122]122
  Lewis, The Problem of Pain, p. 21.


[Закрыть]. И обычно им не удавалось следовать этому закону. «Во-первых, – пишет Льюис, – людям по всей земле присуща странная идея о том, что они должны вести себя определенным образом, и они не могут избавиться от этой идеи. Во-вторых, они на самом деле должным образом себя не ведут. Эти два факта – основа для любого трезвого размышления о нас самих и о вселенной, в которой мы живем»[123]123
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 1.


[Закрыть].

Льюис сравнивал нравственные представления древних египтян, вавилонян, индусов, китайцев, греков и римлян и отметил их удивительное сходство в том числе и с нашими представлениями. Представьте себе страну, где восхищались бы солдатами, убегающими с поля битвы, или где человек гордился бы тем, что обманул всех, кто проявил к нему великую доброту. Люди по-разному отвечали на вопрос, по отношению к кому следует быть бескорыстным – к семье, к соотечественникам, ко всем на свете… Но все соглашались с тем, что не следует ставить себя на первое место. Никто никогда не восхищался эгоизмом»[124]124
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 1.


[Закрыть].

О существовании этого нравственного закона знали очень давно. Как его только не называли! Дао, естественный закон, первые принципы деятельного разума, традиционная мораль…[125]125
  Lewis, The Abolition of Man, p. 51.


[Закрыть] Во все века, признавал Льюис, люди принимали нравственный закон как данность и думали, что он знаком всем по природе. В дни Второй мировой войны, напоминает он, всем было ясно, что нацисты творят зло. Нацисты знали нравственный закон и понимали, что его нарушают. Мы их судили и признали виновными. «Какой смысл имели бы слова о том, – спрашивает Льюис, – что наш враг не прав, если бы правда не была реальностью, о которой знали в глубине души и нацисты, и мы, причем такой реальностью, которую надо воплощать в поступках?»[126]126
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 1.


[Закрыть].

Да, нравственный закон не меняется со временем или в зависимости от культуры, но, отмечает Льюис, может меняться готовность его соблюдать и то, как общество или отдельный человек его исполняет. Немецкий народ при нацистах явно пренебрегал этим законом и следовал такой морали, которая всему миру казалась омерзительной. И когда мы утверждаем, что нравственные идеи одного общества лучше, нежели идеи другого, то используем нравственный закон как мерило. «Стоит сказать, что некие моральные ценности лучше других, – пишет Льюис, – и вы, по сути, сравниваете их со стандартом, утверждая, что одна соответствует ему больше другой… Стандарт, позволяющий оценить две вещи, отличен от обеих. На деле вы сравниваете их с некоей Реальной Нравственностью, предполагая, что есть Реальная Правда, не зависящая от мнения людей, и что представления одних к ней ближе, чем представления других». Отсюда Льюис делает такой вывод: «Если ваши нравственные представления могут быть более истинными, а представления нацистов – менее истинными, значит, должно существовать нечто, некая Реальная Нравственность, делающая их истинными»[127]127
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 2.


[Закрыть].

У иных людей совесть, быть может, в силу воспитания или образования, развита лучше, чем у других, то есть некоторые глубже понимают нравственный закон. Прежде чем сам Льюис изменил свое мировоззрение, его совесть была не особо развита по сравнению с моралью сверстников. «Когда я только попал в университет, – вспоминает Льюис в книге “Страдание”, – нравственное сознание у меня почти отсутствовало. Моим наивысшим достижением было слабое отвращение к жестокости и к погоне за деньгами. Что до целомудрия, любви к истине и самопожертвования, в этом я разбирался примерно как павиан в классической музыке»[128]128
  Lewis, The Problem of Pain, pp. 37–40.


[Закрыть]. Он отмечает, что некоторые его сокурсники лучше понимали нравственный закон и желали следовать ему.

Фрейд также признает, что люди отличаются по степени развития совести. Если, говорит он, Бог действительно дал нам звездное небо в вышине и нравственный закон внутри нас, то со вторым у Него вышла незадача. «Звезды действительно величественны, но что до совести, это некрасивая и неряшливая часть творения, ибо почти все носят в себе лишь малую ее толику ее и так мало ее проявляют, что не стоит об этом и говорить»[129]129
  Freud, New Introductory Lectures on Psychoanalysis, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 61.


[Закрыть].

Фрейд не относил себя к «нравственному большинству». В письме к доктору Джеймсу Патнему, явно верившему в универсальный нравственный закон, Фрейд писал: «Печально, если вы подумаете, что я считаю ваши идеалистические представления чепухой лишь потому, что они не похожи на мои. Я не настолько нетерпим, чтобы делать законом свои недостатки. Я нечувствителен к высшему нравственному синтезу так же, как не обладаю музыкальным слухом. Но это не дает мне права считать себя более совершенным человеком. Я уважаю вас и ваши взгляды… Признаю тот факт, что я – оставленный Богом скептик-еврей, но я этим не горжусь и не презираю других. Могу лишь сказать вместе с Фаустом: “Должны быть и такие чудаки”»[130]130
  Hale, James Jackson Putnam and Psychoanalysis, письмо Фрейда к Патнему от 8 августа 1910 года.


[Закрыть]. Спустя восемь лет Фрейд напишет своему другу Пфистеру: «Этика от меня далека… Меня не особо заботят вопросы добра и зла». Большинство людей в целом не слишком дорого стоят, «независимо от того, показывают ли они себя на публике приверженцами тех или иных нравственных доктрин или нет»[131]131
  Freud, Psychoanalysis and Faith, pp. 61–62.


[Закрыть].

Фрейд искренне считал, что только образование и установление «диктатуры разума» могло бы избавить человечество от жестокости и безнравственных проступков, которыми наполнена история. «Мы надеемся, – провозглашает он, – что в будущем интеллект – дух науки, разум – установит свою диктатуру в психической жизни человека»[132]132
  Freud, The Question of a Weltanschauung, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 171.


[Закрыть]. В письме к Альберту Эйнштейну, спросившему у Фрейда, как уберечь человечество от войны, Фрейд писал: «Идеальным бы, конечно, было общество людей, подчинивших свою инстинктивную жизнь диктатуре разума»[133]133
  Einstein and Freud, Why War, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 213.


[Закрыть].

Но при этом Фрейд видел подъем нацизма в Германии, в одной из самых образованных стран мира, знал об ужасных деяниях высокоумных эсэсовцев и отмечал, что обширные познания не делают психоаналитиков нравственно более чуткими по сравнению с другими профессиональными группами. «Меня огорчает, – признавался Фрейд в другом письме к Патнему, – что психоанализ не делает аналитиков лучше, достойнее или сильнее. Может, напрасно я этого ожидал»[134]134
  Hale, James Jackson Putnam and Psychoanalysis, письмо Фрейда к Патнему от 13 ноября 1913 года.


[Закрыть].

Фрейд разработал и теорию происхождения совести, как и теорию происхождения веры. В процессе развития «где-то около пяти лет» ребенок проходит важное изменение: перенимает, впитывает от родителей все, что связано с понятиями «должен» и «не должен», и эта перенятая часть родителей становится его совестью, входящей в Сверх-Я. В поздней работе «Основные принципы психоанализа» Фрейд разъясняет свою теорию: «Некая часть внешнего мира перестала, хотя бы временно, быть объектом и вместо этого, через отождествление, вошла в состав нашего Я и потому стала важной частью внутреннего мира. Эта новая психическая сила продолжает играть ту роль, ранее отведенную [родителям]… она следит за нашим Я, дает ему указания, оценивает его и грозит наказанием, точно так же, как это делали родители, чье место она заняла. Мы называем эту силу Сверх-Я, а когда она оценивает нас – совестью»[135]135
  Freud, An Outline of Psychoanalysis, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXIII, p. 205.


[Закрыть].

Фрейд кратко описывал этот процесс: «По мере развития внешнее принуждение становится внутренним, ибо особый психический агент, Сверх-Я, усваивает его и делает своими законами. Этот процесс изменения происходит с каждым ребенком, только в силу такого развития ребенок становится нравственным и социальным человеком»[136]136
  Freud, The Future of an Illusion, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 11.


[Закрыть].

Клинический опыт Фрейда указывал на то, что чувство вины порой играет важную роль в происхождении болезней. Иногда это бессознательная вина. «Когда наш пациент страдает от чувства вины, как если бы он совершил серьезное преступление, мы не советуем ему махнуть рукой на беспокойную совесть и не убеждаем, что он совершенно невинен; он и сам уже пытался это делать, и безуспешно. Мы говорим ему, что такое сильное и устойчивое чувство опирается на нечто реальное, и мы, возможно, способны это выявить»[137]137
  Freud, The Question of Lay Analysis, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XX, p. 190.


[Закрыть].

Тем не менее, идеи Фрейда о чувстве вины, о Сверх-Я и об интернализации, несмотря на их прагматизм, вызвали немало возражений. Критиковал их и Льюис. Все общества в истории, отмечает он, даже языческие, знали о нравственном законе и о том, что не все его соблюдают. Люди боялись вечного наказания. «Когда проповедовали апостолы, они могли ожидать – даже в среде язычников, – что люди знают о том, что заслужили гнев Божий», – пишет Льюис в книге «Страдание». Наше общество утратило это сознание. И отчасти это объясняется «влиянием психоанализа на широкую публику». «Идеи вытеснения и подавления» позволяют думать, что «стыд – опасное и вредное чувство». «Нас призывают, – пишет он, – вытащить все на поверхность… исходя из того, что это “все” совершенно естественно и не должно вызывать у нас стыда»[138]138
  Lewis, The Problem of Pain, p. 56.


[Закрыть].

Мы принимаем антиобщественные формы поведения – «трусость, ложь, зависть, нецеломудрие», – это делали раньше во многих обществах. В таком контексте, говорит Льюис, библейское учение о необходимости всеобщего искупления и спасения почти не имеет смысла. Библейская история бессмысленна до тех пор, «пока не поймешь, что есть реальный Нравственный Закон, за которым стоит некая Сила, и вы, нарушая этот закон, идете против Нее»[139]139
  Lewis, Mere Christianity, bk. I, ch. 5.


[Закрыть].

Фрейд оценивал свое поведение иной меркой. Его действия нередко противоречили его же аргументам. Он судил о своих поступках не с помощью универсального закона, но сравнивая их с поступками других. Он любил сравнения. На седьмом десятке лет он писал доктору Патнему: «Я считаю, что обладаю высоким уровнем нравственности, и горячо поддерживаю прекрасное высказывание Т. Фишера: “Мораль – вещь самоочевидная”. Что до справедливости, до заботы о других, до неприязни, причиняющей людям страдание, или до использования людей в своих целях, – тут я могу поставить себя рядом с лучшими людьми из тех, кого знал. Я никогда не совершал подлостей и злодеяний и даже не вижу в себе искушения поступать дурно»[140]140
  Jones, The Life and Work of Sigmund Freud, vol. II, pp. 416–417.


[Закрыть]. И здесь же он добавляет: «Идея о том, что я лучше большинства людей, не приносит мне удовлетворения». Кроме того, он признавался, что, хотя и призывал к раскрепощению сексуальности, сам не пользовался этой свободой, но вел себя в этом отношении в согласии с библейскими традициями[141]141
  Ibid., pp. 416–418.


[Закрыть].

Это удивительное письмо. Фрейд открыто заявляет о поддержке «прекрасного высказывания»: «Мораль – вещь самоочевидная». Льюис бы сказал, что тем самым Фрейд косвенно поддерживает идею нравственного закона. Когда он вел себя не так, как учил – иными словами, жил в браке, но призывал более открыто и свободно проявлять сексуальность, он не видел противоречия между своим призывом и своим же строгим кодексом правил.

Льюис придавал большое значение «самоочевидной» природе нравственности: «Я верю в то, что базовые нравственные принципы мы воспринимаем рационально. Мы “просто видим”, что нельзя жертвовать счастьем ближнего ради собственного, “просто видим”, что предметы, равные одному и тому же, равны и между собой. Если мы не можем доказать подобные аксиомы, то это говорит не об их иррациональности, а об их очевидности, и все доказательства строятся на них. Присущая им разумность сияет своим собственным светом. Именно потому, что вся нравственность строится на таких самоочевидных принципах, мы, призывая человека поступать правильно, говорим ему: “Веди себя разумно”»[142]142
  Lewis, Miracles, p. 35.


[Закрыть].

В другом тексте Льюис говорил о том, как Фрейд сравнивал свое поведение с поведением других. Когда Фрейд говорит: «Я считаю, что обладаю высоким уровнем нравственности, я могу поставить себя рядом с лучшими людьми из тех, кого знал… я лучше большинства из них», – он попадает в одну категорию, описанную Льюисом в «Письмах Баламута». Обращаясь к юным бесам, проходящим подготовку, Баламут, крайне опытный бес, рассказывает, как помочь людям (их подопечным) попасть в ад. Бесы, говорит он, обладают огромным преимуществом, если человек сравнивает себя с другими и думает, что он не хуже.

«Первое и самое очевидное преимущество, – говорит Баламут, – в том, что так вы помогаете ему водрузить в центре своей жизни надежную и очевидную ложь». И это ложь не просто на уровне фактов – ни один человек не может быть точно таким же, как другие, если речь идет о доброте, честности или здравом смысле, подобно тому, как люди различаются по росту и весу. Настоящая ложь, говорит Льюис устами Баламута, в том, что подопечный обманывает сам себя: «Он сам в нее не верит… Ни один человек не верит сам себе, когда говорит: я не хуже тебя. Если бы он в это верил, он бы так не говорил. Когда – продолжает Баламут – человек знает, что в какой-то сфере превосходит другого, у него нет потребности указывать на это остальным. Он просто это принимает».

«Если речь не идет о чисто политической сфере, – говорит Баламут, – то на равенство с другими претендует тот, кто чувствует себя ниже». Потребность показать свое превосходство указывает на «зудящее, мучительное, извивающееся осознание своей неполноценности, которое подопечный отказывается признать»[143]143
  Lewis, The Screwtape Letters, pp. 162–163.


[Закрыть].

Что заставляло Фрейда говорить другим, что он «лучше большинства»? Страдал ли он от чувства неполноценности или низкой самооценки? Психиатры давно доказали, что один из классических симптомов депрессии – чувство собственной неполноценности[144]144
  Nicholi, The Harvard Guide to Psychiatry, p. 282; American Psychiatric Association, Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, p. 349.


[Закрыть]. Многие факты свидетельствуют о том, что Фрейд всю жизнь бился с клинической депрессией. Он часто говорит об этом в письмах, и много лет он, стремясь облегчить муки, принимал кокаин.

Кроме того, Фрейд, когда оспаривал существование нравственного закона, обращался к своим клиническим наблюдениям за пациентами, страдавшими от тяжелой депрессии. Некоторые пациенты, отмечал он, страдавшие от сильного чувства вины в период депрессии, находили, что вина при выздоровлении уменьшалась или исчезала. Когда кто-то переживает депрессию, «его Сверх-Я становится слишком суровым. Оно мучает бедное Я, унижает его, грозит ему самыми страшными карами, осуждает его за поступки из самого далекого прошлого, которые когда-то казались простительными, словно Сверх-Я все это время накапливало материал для обвинения и просто ждало, пока не обретет власть предъявить улики и на их основе вынести приговор. Сверх-Я по самым жестким стандартам оценивает беспомощное Я, над которым получило власть; в целом оно представляет притязания морали, и мы можем видеть, что наше нравственное чувство вины есть выражение этого конфликта между Я и Сверх-Я».