Текст книги "Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге"

Великий психоаналитик указывал, что «через несколько месяцев все эти моральные муки заканчиваются, Сверх-Я перестает быть суровым критиком, а оправданное Я снова наслаждается всеми правами человека – до следующего ухудшения». Это удивительный феномен: «Крайне важно понимать, что нравственность, которая, как некоторые думают, дана нам Богом и укоренена в нас, действует просто как периодическое явление»[145]145
  Freud, New Introductory Lectures on Psychoanalysis, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 61.


[Закрыть]. И Фрейд прав. Сегодня мы знаем: при депрессии пациенты нередко страдают от патологического чувства вины, порой за воображаемые поступки, которых не совершали. Допустим, пациент питал вражду к брату или сестре, и вдруг этот брат или сестра умирает. На пике эмоционального расстройства больной чувствует себя виноватым, словно именно он стал причиной их смерти, но стоит выздороветь, и вина исчезает.

Фрейд перенес свои клинические наблюдения на мир здоровых людей. Он, как и Льюис, отмечал, что «чувство вины» присуще почти всем. В нравственный закон он не верил и создал альтернативную теорию, объясняющую происхождение формальной религии и этических принципов. Он был знаком с трудами антропологов, исследовавших примитивные народы. Те жили кланами, и символом клана было животное-тотем. У таких племен были некоторые запреты: «Не убивать тотемное животное» и «Не вступать в сексуальную связь с женщиной из своего рода». Фрейд знал о гипотезе Чарлза Дарвина, по которой «изначально люди жили в стаях, и каждой из которых управлял властный, жестокий и ревнивый мужчина».

В одном знаменитом отрывке из «Тотема и табу» Фрейд объясняет, как он «видит» события прошлого: «Отец примитивной стаи, деспот с неограниченной властью, забрал себе всех женщин; видя в сыновьях опасных соперников, вождь либо убивал их, либо изгонял. Но однажды сыновья собрались убить и съесть отца – своего врага и идеал». Убийство отца, по мнению Фрейда, стало деянием, «повлекшим появление чувства вины (или «первородного греха») и стало началом… зарождения религии и этических запретов». «В начале было Дело», – приводил Фрейд слова Фауста, парафраз начала Евангелия от Иоанна.

Теория Фрейда основывалась на том предположении, что члены клана заменили тотемом – обычно животным – «первичного отца», и в конечном итоге «первичный отец, которого боялись и ненавидели, но в то же время почитали и кому завидовали, стал прототипом самого Бога». Он утверждал, что «торжество в честь тотема было воспоминанием об ужасном злодействе» и что оно проясняет практику причащения, где «сохранилась тотемическая трапеза, лишь немного видоизмененная»[146]146
  Freud, An Autobiographical Study, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XX, p. 68.


[Закрыть]. Вина за акт отцеубийства передавалась из поколения в поколение, и это объясняет, почему «чувство вины» свойственно всем. По Фрейду, люди чувствуют вину не потому, что нарушили нравственный закон – они унаследовали ее за убийство первичного отца.

В зависимости от мировоззрения можно увидеть в этом труде необычайно дерзкую попытку переписать человеческую историю либо чистую фантазию автора. Как бы там ни было, Фрейд, пусть и по-своему, увидел одну важную проблему. Если убийство первичного отца стало началом всех этических ограничений и если совесть – на самом деле интернализация, перенимание этих запретов, то сыновья, убившие отца, еще не чувствовали вины. У них еще не развилась совесть.

Льюис также обратил внимание на это слабое место в гипотезе Фрейда. «Попытки свести нравственные переживания к чему-либо еще, – писал он, – всегда предполагают наличие того самого феномена, который они стремятся объяснить, – так знаменитый психоаналитик сводит их к доисторическому отцеубийству. Если убийство отца рождает чувство вины, значит, люди ощущали, что не должны были этого делать; если бы они этого не чувствовали, не было бы и вины»[147]147
  Lewis, The Problem of Pain, p. 21.


[Закрыть].

Фрейд отвечает семантическим сдвигом. Сыновья, убившие отца, говорит он, чувствовали не вину, а «раскаяние». В книге «Недовольство культурой» он пишет: «Когда человек чувствует вину после совершенного дурного поступка, это чувство правильнее назвать раскаянием. Оно связано только с определенным поступком и, разумеется, говорит о том, что совесть – готовность испытывать вину – существовала до поступка. Следовательно, подобного рода раскаяние ничего не объясняет нам о происхождении совести и чувства вины в целом»[148]148
  Freud, Civilization and Its Discontents, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 131.


[Закрыть]. Далее Фрейд спрашивает: «Но не будь на время поступка (убийства отца) совести и чувства вины… откуда же раскаяние?» – и дает такой ответ: «Раскаяние порождено изначально амбивалентным отношением к отцу. Сыновья ненавидели его, но и любили. Акт агрессии утолил их ненависть, и на поверхность вышла любовь в виде раскаяния в содеянном». И затем добавляет: «Это, без сомнения, должно объяснить нам тайну чувства вины и положить конец нашим трудностям. Думаю, это верное объяснение»[149]149
  Ibid., p. 132.


[Закрыть].

Если нам по-прежнему нелегко понять логику Фрейда, то такие же трудности испытывали многие его биографы, да и он сам. Он ставил под сомнение этот вывод вскоре после окончания работы над «Тотемом и табу». «Я перестал так высоко, как раньше, ценить эту работу и отношусь к ней критически», – писал он некоторым своим коллегам[150]150
  Jones, The Life and Work of Sigmund Freud, vol. II, p. 354.


[Закрыть]. Фрейд опасался критических отзывов на книгу, и был прав. Ее встретили «с полным недоверием как плод фантазии автора. Антропологи единодушно отвергли его выводы, отмечая, что Фрейд неверно интерпретировал факты»[151]151
  Ibid., p. 360.


[Закрыть].

Хуже того, вся гипотеза Фрейда – его «видение», как он это называл, – опиралась на идею Дарвина о том, что примитивные доисторические люди жили в группах, где правил полигамный жестокий мужчина, доминирующий над всеми. Позднейшие исследования не подтвердили эту гипотезу. Теория Фрейда зависит от идеи о передаче приобретенного свойства от одного поколения другому (одно поколение передает чувство вины другому); современная генетика эту идею также опровергает.

Почему же Фрейд написал книгу, идеи которой вызывали сомнения у него самого? Нам остается лишь строить догадки. «Весьма вероятно, – писал Питер Гэй, – что некоторые импульсы, стоявшие за аргументами “Тотема и табу”, связаны с невидимой жизнью Фрейда; в каком-то смысле эта книга – очередной раунд бесконечного поединка с Якобом Фрейдом». По словам Гэя, сам Фрейд понимал, что «публикует научные фантазии»[152]152
  Gay, Freud, pp. 327–335.


[Закрыть]. Быть может, он, продолжая «борьбу» с первым авторитетом своей жизни, одновременно боролся с идеей Высшего Авторитета? Возможно, он стремился одержать победу и доказать, что никакого Законодателя не существует? Фрейд писал коллеге, что этот труд «четко отделит нас от любой… религиозности»[153]153
  Abraham and Freud, A Psychoanalytic Dialogue, письмо Фрейда Абрахаму от 13 мая 1913 года.


[Закрыть].

Фрейд утверждал, что всякая нравственная истина порождается людьми и приписывать ее Богу неразумно и «опасно». «Для этических требований, которые подчеркивает религия, необходимо найти иную основу, ибо они неотделимы от человеческого общества и было бы опасным связывать следование им с верой»[154]154
  Freud, The Question of a Weltanschauung, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 168.


[Закрыть].

В чем же опасность? Фрейд искренне верил, что просвещение в конечном итоге заставит человечество отказаться от религии. «Чем доступнее станут сокровища знаний, тем шире будет отказ от веры». Но если массы утратят веру в Бога, что заставит их следовать нравственным нормам? «Если ты не должен убивать ближнего лишь потому, что это запретил Бог и Он за это сурово накажет тебя сейчас или в будущей жизни, то стоит тебе узнать, что Бога нет и что не нужно бояться Его кары, ты без колебаний пойдешь и убьешь ближнего своего, в чем тебе может помешать лишь грубая сила»[155]155
  Freud, The Future of an Illusion, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 39.


[Закрыть].

По теории Фрейда, основой общественного порядка может стать разумная забота о своих интересах. Он утверждал, что «цивилизации не угрожают образованные люди», ведущие нравственную жизнь, ибо разум говорит, что это в их интересах (это было написано в 1927 году, до того, как в образованной Германии к власти пришли нацисты). Однако «дело обстоит иначе, если думать о невежественных массах». Чтобы следовать важнейшим нравственным правилам, им нужны резоны. Фрейд пояснял: если массам объяснить, что убийство вредит «интересам их общей жизни», люди не будут убивать. Впрочем, это противоречит его другому стойкому убеждению, по которому массами управляют страсти, а не разум.

«Бесспорно, то был бы шаг вперед, – утверждал он, – если бы мы полностью отказались от Бога и честно признали, что правила и принципы общественного порядка имеют чисто человеческое происхождение». «Эти заповеди и законы не только бы утратили ореол святости, но и стали бы менее жесткими и неизменными». Образованность помогла бы людям понять, что эти правила призваны «служить их интересам, и они стали бы больше их ценить»[156]156
  Freud, The Future of an Illusion, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 41.


[Закрыть].

Льюис же считал, что пренебрежительное отношение к нравственному закону мешает людям познать Законодателя. Когда он отверг атеизм, он писал другу: «Христос обещает прощение грехов, но что это значит для того, кто не знаком с законом природы, кто не знает, что согрешил? Разве будет человек пить лекарства, если не знает о своей болезни? Моральный релятивизм – вот враг, которого надо победить, прежде чем мы возьмемся за атеизм»[157]157
  Lewis, Letters, C. S. Lewis–Don Giovanni Calabria, pp. 89–91.


[Закрыть].

Когда общество, говорит Льюис, игнорирует нравственный закон, такие духовные понятия Ветхого и Нового Завета, как искупление и спасение, лишены смысла. Без закона, который можно нарушить, и Законодателя, перед которым держишь ответ, трудно понять, насколько ты уклонился от этого закона, а потому тебе не нужны ни прощение, ни искупление. Если ты не веришь в нравственный закон и не понимаешь, что тебе не удается ему следовать, ты просто сравниваешь себя с другими, особенно с теми, кто еще меньше следует закону. Это, в свою очередь, порождает гордость, или самодовольство – чувства, которые Льюис называл «предельным злом» и «великим грехом». Фрейд говорил о необходимости установления «диктатуры Разума», Льюис же предупреждал об опасности установления «диктатуры Гордыни»[158]158
  Lewis, Mere Christianity, bk. III, ch. 8.


[Закрыть].

Фрейд сравнивал себя с другими и делал вывод, что он «лучше большинства людей». Но если бы вместо этого он мерил себя с помощью двух великих заповедей Ветхого и Нового Заветов, он не был бы столь самонадеян. Он открыто говорил, что призыв «любить ближнего, как самого себя», глуп и «невыполним».

И Фрейд, и Льюис признавали, что те, кто особенно сильно стремился жить по нравственному закону, тот же апостол Павел, ярче других понимали, насколько они далеки от соблюдения этого закона. Но Фрейд истолковал этот факт совсем иначе, нежели Льюис. «Чем добродетельнее человек», отмечал Фрейд, тем строже его совесть, а потому «именно те люди, которые ближе всего к святости, считали себя худшими из грешников». Их неутоленные инстинкты помогали им лучше осознать свою потребность в удовлетворении, и потому они испытывали более сильное чувство вины. «Когда святые называют себя грешниками, они не так уж далеки от истины, если учесть искушение утолить инстинкты, от которых они страдают сильнее прочих, ибо, как известно, искушения лишь усиливаются при постоянной неудовлетворенности, тогда как утоление их уменьшает, по крайней мере на время»[159]159
  Freud, Civilization and Its Discontents, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 126.


[Закрыть].

Льюис понимает это совершенно по-другому: «Делаясь лучше, человек все яснее и яснее видит то зло, которое все еще живет в нем. Делаясь хуже, он все меньше и меньше замечает в себе плохое. Умеренно плохой человек знает, что он не во всем хорош; крайне плохой человек думает, что с ним все в порядке… Добрые люди понимают и добро, и зло; плохие люди не понимают ни того, ни другого». Чем больше мы боремся с нашими дурными влечениями, говорит Льюис, тем лучше мы их знаем. Чем больше мы поддаемся им, тем хуже их понимаем. «Добродетель, – пишет он, – или даже попытка быть добродетельным несет свет; потворство себе порождает туман»[160]160
  Lewis, Mere Christianity, bk. III, ch. 5.


[Закрыть].

Фрейд следил за собственным поведением, желая отыскать источник своих представлений о правильном и неправильном. Он признавал, что в нем есть некая сила, заставляющая его поступать по законам нравственности. И теория Сверх-Я не помогала разгадать эту загадку. Его официальный биограф и коллега Эрнест Джонс писал: «Сам Фрейд постоянно мучился этой проблемой – тем, что нравственные установки укоренены в нем настолько глубоко, как будто составляют честь его изначальной природы. Он никогда не испытывал сомнений насчет того, как правильно поступить»[161]161
  Jones, The Life and Work of Sigmund Freud, vol. II, p. 416.


[Закрыть].

Фрейд писал Патнему: «Иногда я спрашиваю себя: почему я всегда поступал достойно? Почему был готов жалеть других и быть добрым, когда мог? Почему не отказывался от такого поведения, понимая, что так можно нанести себе вред и получить удар, ибо другие грубы и вероломны? Я, по правде сказать, не нахожу ответа. Конечно, это не связано со здравомыслием». Далее Фрейд признается в том, что, приглядываясь к себе, находит как бы подтверждение бытия нравственного закона. «Можно привести мой пример как аргумент в пользу того, что стремление к идеалу составляет важнейшую часть нашего психического устройства».

Он добавляет, что при некоторых условиях мог бы найти «совершенно естественные психологические объяснения», влекущие людей поступать по законам морали. «Но, – заключает он, – я ничего об этом не знаю. Почему я (как, кстати, и шестеро моих детей) всегда стремлюсь вести себя достойно – это для меня совершенно непонятно»[162]162
  Ibid., pp. 416–418.


[Закрыть].

Быть может, биография Фрейда говорит громче, нежели его слова. Быть может, стремление «поступать достойным образом», которое он в себе видел, указывает, что закон, по словам апостола Павла, «записан на их сердцах». Либо, как это недавно начали признавать отдельные ученые, такое стремление вести себя достойно, – это адаптивный механизм, вошедший в наши гены без божественного вмешательства[163]163
  Wilson, The Moral Sense.


[Закрыть].

И Льюис, и Фрейд стремились следовать нравственному закону. Но Фрейд, оценивая себя, сравнивал себя с другими и приходил к выводу, что он «лучше большинства». Льюис же сравнивал свои поступки с требованиями нравственного закона, и его «отталкивали» иные «кошмарные вещи», присущие его «собственному характеру». Это помогало ему чувствовать потребность в помощи других и было одной из многих причин отказа от атеизма и перехода к духовному мировоззрению.

4. Великий переход

Думая о духовном мировоззрении, и Льюис, и Фрейд формулировали самый важный вопрос: истинно оно или нет? Фрейд признавал, что религиозные «сказки» могут нести утешение, но утверждал, что в долгосрочной перспективе они только порождают проблемы: «На такое утешение нельзя положиться. Опыт учит нас, что мир – не детский сад»[164]164
  Freud, The Question of a Weltanschauung, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXII, p. 168.


[Закрыть]. Это заставляет задуматься над тем, как духовное мировоззрение на нас влияет? Затрудняет оно наши действия или, наоборот, обогащает нас? Дает ли оно ресурсы, которые делают наши краткие дни жизни на земле более осмысленными? Оно не истинно, говорит Фрейд, и потому не помогает. Если в основе жизни иллюзия, ложная предпосылка, жить труднее. Лишь правда поможет не убегать от суровых реалий жизни. Льюис же, напротив, утверждает, что самый важный аспект реальности – это наши отношения с Тем, Кто нас создал. Пока они не установлены, никакое достижение, никакая слава или удача не дадут нам радости. Кто же прав? Прежде чем мы изучим аргументы и соответствующие страницы биографий двух знаменитых мыслителей, следует поговорить о том, как Льюис изменил мировоззрение. Может ли нас чему-то научить эта перемена?

Это случилось, когда ему шел тридцать второй год. Событие перевернуло его жизнь, наполнило ее смыслом и дало ему цель. Переход к вере радикально изменил систему его ценностей, его представления о себе и его взаимоотношения с другими. Этот шаг не просто переменил его самого, но повернул к людям, – и в фокусе его внимания оказался уже не он сам, но другие.

Изменился даже его темперамент. Те, кто знал его до и после обращения, отмечали, что он стал более уравновешенным и обрел внутреннее спокойствие. Ушли пессимизм и отчаяние, появилась бодрая веселость. В последние дни его жизни люди, окружавшие его, находили его «жизнерадостным» и «спокойным».

Льюис называл эту перемену «обращением». Словарь Вебстера говорит, что обращение – это «опыт, связанный с четким и решительным принятием религиозной веры». Этот термин нечасто встречается в Писании. В Ветхом Завете говорится о том, как народ израильский «обращается» от идолопоклонства к истинному Богу, к «Отцу Авраама, Исаака и Иакова». В Новом Завете это синоним «нового рождения». В третьей главе Евангелия от Иоанна Иисус говорит иудейскому начальнику Никодиму: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ин. 3:3). Когда же озадаченный Никодим спрашивает, может ли человек снова войти в утробу матери и родиться второй раз, Иисус говорит, что это рождение не физическое, но «от Духа». Как физическое появление на свет начинается с отношений между родителями, так и духовное рождение человека начинается с его взаимоотношений с Творцом.

По данным последнего опроса института Гэллапа, восемь из десяти американцев верят в личного Бога и около половины из них, по их словам, пережили обращение[165]165
  Gallup et al., Surveying the Religious Landscape, p. 67.


[Закрыть]. Многие выдающиеся люди прошлого, от апостола Павла, Августина, Блеза Паскаля, Джонатана Эдвардса, Дэвида Ливингстона, Дороти Дэй и Льва Толстого и до современных писателей, таких как Малькольм Маггеридж, Элдридж Кливер и Чарльз Колсон, описывали духовные переживания, которые радикально изменили их жизнь. Чтобы понять этот опыт, важный для стольких людей, нам следует лучше понимать процесс обращения. Как оно происходит? Что на самом деле меняется внутри нас? Этот опыт давно интересовал меня как психиатра.

Фрейд подозрительно относился к подобным явлениям и особенно к утверждению, что они дают основу для понимания духовного мировоззрения. «Слепым был, но прозрел», – эти слова знаменитого гимна «О, благодать!» Джон Ньютон написал после своего обращения. Этот англичанин, ранее промышлявший работорговлей, стал, наряду с Уильямом Уилберфорсом, активным борцом за прекращение рабства в Великобритании. Фрейд мог даже слышать этот гимн, написанный где-то за полвека до его рождения. Если без обращения человек лишен способности «видеть» духовный мир, что сказать о тех, размышлял Фрейд, кто не имел подобного опыта? «Если истина религиозных доктрин, – спрашивает он, – зависит от внутренних переживаний, свидетельствующих о ней, что делать тем многим, кому незнаком этот редкий опыт?»[166]166
  Freud, The Future of an Illusion, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 28.


[Закрыть]. Иными словами, он спрашивает: «Что делать мне?»

Фрейд, похоже, признавал такие внутренние переживания, когда о них говорили те, чьи труды он знал и чтил. Он никогда не говорил, будто его близкий друг Оскар Пфистер обманывает себя, живя в мире иллюзий. Он также немного говорит об обращении апостола Павла, которого нередко цитировал и причислял к «великим мыслителям»: «У меня всегда вызывал глубокую симпатию апостол Павел как истинно еврейский персонаж. Разве он не идеально вписан в историю своей эпохи?»[167]167
  Freud, Psychoanalysis and Faith, p. 76.


[Закрыть].

Павел рассказывает о своем обращении. Это, быть может, самый яркий и знаменитый рассказ о таком опыте, описанный в Деяниях: «Около полудня вдруг осиял меня великий свет с неба. Я упал на землю и услышал голос…» (Деян. 22:6–7). Если мы, подобно Фрейду, отрицаем бытие Бога, то эти переживания Павла можно объяснить лишь как патологию, как зрительные и слуховые галлюцинации. И да, иные невропатологи считали, что это был припадок височной эпилепсии.

В одном интервью, опубликованном в 1927 году, Фрейд говорит, что он не верит в Бога и вопрос о загробной жизни его не интересует. Один американский врач написал ему письмо, где рассказывал о своем недавнем опыте: «Бог ясно показал моей душе, что Библия – Его слово, что все, сказанное там об Иисусе Христе, – истина и что Иисус – наша единственная надежда. Получив такое ясное откровение, я принял Библию как Божье слово и Иисуса Христа как своего Спасителя. После того Бог открывал мне Себя через многие неопровержимые доказательства… Умоляю вас как собрата по медицине поразмыслить над этим и уверяю, если вы с открытым умом подойдете к этому предмету, Бог откроет истину вашей душе…». Фрейд написал ему: «Этого Бог для меня не совершил. Он никогда не давал мне возможности услышать внутренний голос, а если, учитывая мой возраст, он не поспешит, то не по своей вине я останусь до конца дней таким, какой я сейчас, – “неверующим евреем”».

Вскоре Фрейд пишет статью «Религиозный опыт»[168]168
  Freud, A Religious Experience, in The Standard Edition of the Complete Psychological Works, vol. XXI, p. 169.


[Закрыть], где анализирует переживание американского врача, заключает, что у того «галлюцинаторный психоз», и задумывается: а не проливает ли этот случай «свет на психологию обращения в целом»? Впрочем, он признает, что это «никоим образом» не объясняет «все случаи обращения». Но к таким людям, как апостол Павел, основатель психоанализа относился иначе: возможно, это косвенно свидетельствует, что, по его мнению, переживания такого рода могут быть и подлинными, и патологическими. Или же это просто очередное внутреннее сомнение Фрейда, за которым стоит глубоко противоречивое отношение к духовному мировоззрению?

Психиатры, во многом пребывавшие под влиянием теорий Фрейда, до недавнего времени не обращали должного внимания на духовное измерение жизни и сбрасывали со счетов веру, говоря, что за ней стоят «невроз», «иллюзия», «проекция детских желаний» или «галлюцинаторный психоз»…[169]169
  Nicholi, “A New Dimension of the Youth Culture,” American Journal of Psychiatry, 131:396–401, 1974.


[Закрыть] Однако на протяжении последних лет врачи все больше понимают, что им важно принимать во внимание духовный аспект жизни своих пациентов. В мае 2000 года прошла ежегодная встреча Американской психиатрической ассоциации, где не менее тринадцати докладов были посвящены духовности – небывалый случай за всю историю этой организации.

Несколько лет тому назад я провел исследование среди гарвардских студентов, переживших, по их словам, «религиозное обращение». Я поговорил и с ними, и с теми, кто знал их до и после обращения. Был ли этот опыт проявлением патологии? Повлек он за собой стремление отделиться и склонность к разрушению – или же сделал людей более адаптивными и творческими? Дал он им силы или отнял? Согласно результатам этого исследования, опубликованным в «Американском психиатрическом журнале», каждый испытуемый отмечал у себя «заметное улучшение роли Я… [В том числе] радикальное изменение стиля жизни, резкий отказ от наркотиков, алкоголя и сигарет; улучшение контроля над желаниями и соблюдение строгих правил в сфере сексуального поведения (целомудрие либо верность в браке); повышение академической успеваемости; обогащение образа Я и более сильный контакт с внутренними чувствами; усиление способности устанавливать “близкие доверительные отношения”; улучшение общения с родителями, хотя поначалу большинство родителей в той или иной мере тревожатся, видя неожиданное появление сильного интереса к религии у студента; позитивное изменение настроения и уменьшение “экзистенциальной тревоги”; снижение беспокойства о том, что “время бежит” и приближается смерть»[170]170
  Nicholi, “A New Dimension of the Youth Culture,” American Journal of Psychiatry, 131:396–401, 1974.


[Закрыть].

Но это не дает ответа на вопрос об истоках таких переживаний. Что порождает столь драматичные изменения? Как случилось, что Льюис, одаренный, умный, критически настроенный воинствующий атеист, почтенный преподаватель самого, быть может, престижного университета в мире стал приверженцем взглядов, несовместимых с атеизмом? Откуда взялся этот опыт, столь радикально преобразивший его жизнь – его характер, мотивы, взаимоотношения, деятельность, саму цель жизни? Что заставило его не только обратиться к духовному мировоззрению, но и посвятить ему остаток дней: выражать его, отстаивать, стать его «самым влиятельным защитником»? Откуда у Льюиса появилась столь глубокая уверенность в бытии Разума вне вселенной и, более того, в том, что Высшее Существо вмешивается в человеческую историю?

В юности Льюис был атеистом похлеще Фрейда. Фрейд в Венском университете колебался; Льюис в Оксфорде – никогда. Он знал иных священников, они ему нравились, но он говорил: «Мне нравятся духовные лица, и медведи мне тоже нравятся, но мне равно претит быть и в церкви, и в зоопарке». Его отталкивала идея о Верховной Власти, влияющей на его жизнь: «Даже в самых глубоких частях души нет такого места, которое человек мог бы окружить колючей проволокой, повесив на ней табличку “Вход воспрещен”. А я хотел именно этого, чтобы была такая область, пусть даже маленькая, о которой я могу сказать всем прочим существам: “Это мое и только мое дело”». Льюис понимал: глубоко внутри он желал, чтобы Бога не было.

В одном письме он писал: радикальное изменение в его жизни шло «шаг за шагом и касалось ума… и не было простым». Во-первых, всю жизнь, с детства в Белфасте и до обращения после тридцати, он время от времени испытывал сильную тоску по какому-то месту или человеку. Он много лет мучительно пытался понять это чувство. Однажды, когда ему было восемь лет, вспоминает он, это сильное желание «внезапно поднялось во мне без предупреждения, и было таким, как будто за ним стоят не годы, а века… Несомненно, то было желание, но чего именно я желал?»[171]171
  Lewis, Surprised by Joy, pp. 16–21.


[Закрыть]. Затем столь же внезапно, как и появилось, «оно ушло, и весь мир снова стал банальным, а может, его и взволновало лишь влечение к этому желанию, только что исчезнувшему. Я испытывал его совсем недолго, но в каком-то смысле все остальное, когда-либо происходившее со мной, было менее важным». Он говорил, что это томление было «неудовлетворенным желанием, которое само по себе желаннее многих других удовлетворений. Я назвал его Радостью. Сомневаюсь, чтобы кто-либо, ощутивший это, захотел бы, будь то в его власти, променять его на все удовольствия мира». И он ясно понимал, что испытывать такое желание не значит выдавать желаемое за действительное. «Такое томление, – пишет он, – есть прямая противоположность самообману, это скорее вдумчивое желание».

Хотя Льюис называл этот опыт «ключевой историей своей жизни», он понимал, что отношения с людьми не могут утолить это желание. Радость «указывала на что-то иное, за пределы», была вехой на пути к Творцу. Льюис говорит, что после великого перехода к вере опыт Радости почти совсем перестал его интересовать. «Если мы потерялись в лесу, – говорит он, – то указатель для нас крайне важен. Тот, кто первым его увидит, кричит: “Глядите!” Все собираются вокруг и смотрят. Но когда мы нашли дорогу и на ней что ни километр, то вехи, чего нам стоять и глазеть?»

Друзья Льюиса также сыграли важнейшую роль в его обращении. Когда он был молодым преподавателем в Оксфорде, несколько его близких друзей, которыми он восхищался, отказались от материализма и стали, как он их называл, «ярыми сторонниками сверхъестественного». Льюис считал это «откровенной чепухой» и не думал, что ему грозит попасть в эту «ловушку». Однако он чувствовал «одиночество», ощущал, что «его покинули» эти друзья. Затем он познакомился с другими коллегами, вызвавшими у него восхищение: с профессорами Генри Дайсоном и Джоном Толкином. Оба глубоко верили в Бога и оба сыграли важную роль в великом изменении, произошедшем с Льюисом. Льюис пишет, что подобные странные люди «возникали ниоткуда».

Льюис начал понимать, что все авторы, которыми он восхищался, как древние, так и современные, были сторонниками духовного мировосприятия: Платон, Вергилий, Данте, Сэмюэл Джонсон, Эдмунд Спенсер, Джон Мильтон, Джордж Мак-Дональд и Гилберт Честертон. Материалисты, которых он читал, по сравнению с ними выглядели «несколько бледно». (Разумеется, мировоззрение Платона совсем не такое, как у Честертона, но если поделить всех на материалистов и сторонников духовного, этих мыслителей можно причислить только ко второй категории.)

Затем произошли два события. Во-первых, Льюис прочел «Вечного человека» Гилберта Честертона, и эта книга дала ему аргументы, к которым он не раз прибегал позже в своих трудах. Честертон был плодовитым британским автором, журналистом, поэтом и литературоведом. Льюис впервые наткнулся на его книги в девятнадцать лет, когда служил в армии. Заболев окопной лихорадкой, он лежал в госпитале и прочел там сборник эссе Честертона. Сам Льюис не мог понять, почему чуждое мировоззрение автора вызвало у него столь положительный отклик. «Мои пессимизм, атеизм и ненависть ко всяким сантиментам, – отмечает он, – по идее, делали его самым неподходящим для меня автором». И добавлял: «Похоже, Провидение… легко преодолевает наши прежние вкусы, если решило познакомить один ум с другим»[172]172
  Lewis, Surprised by Joy, p. 190.


[Закрыть].

В 1963 году Льюис в одном интервью признался, что из всех современных книг ему более всего помог «Вечный человек» Честертона[173]173
  Lewis, God in the Dock, p. 260.


[Закрыть]. А в автобиографии он говорил: «Я не знал, во что ввязываюсь. Юноша, желающий оставаться убежденным атеистом, должен очень осторожно подбирать себе книги для чтения». Хотя «Честертон по мудрости превосходил всех современников вместе взятых», у него была такая же «странность», как и у большинства писателей, восхищавших Льюиса: он был верующим.

Затем случилось еще одно событие, имевшее «разрушительные последствия». Один из преподавателей Оксфорда, Томас Уэлдон, воинствующий атеист, как-то вечером, сидя в комнате Льюиса, заметил, что Евангелия, как это ни удивительно, имеют довольно надежные исторические основания. Это лишило Льюиса покоя. Он сразу понял, что из этого следует. Если этот «самый яростный атеист из всех, кого я знал», считает Евангелия истиной, куда это может привести? Куда обратиться? «Неужели выхода нет?» Он считал новозаветные повествования мифом, а не историческими фактами. Но если это не миф, все прочие истины теряют свое значение. Неужели он всю жизнь шел не туда?

Льюис вспомнил об одном событии, случившемся за несколько лет до того – в тот самый день, когда он, еще не достигший двадцати лет, впервые прибыл в Оксфорд. Он покинул железнодорожную станцию, неся свой багаж, и направился в сторону колледжа, предвосхищая, что сейчас увидит «легендарные шпили и башни», о которых много лет слышал и мечтал. Он шел по открытой местности и не видел ни следа великого университета. Тогда он обернулся – оказалось, шпили и башни были на другой стороне города. Он понял, что шел не туда. Позже он писал в автобиографии: «Я не понимал, в какой великой мере это скромное приключение было аллегорией всей моей жизни»[174]174
  Lewis, Surprised by Joy, p. 184.


[Закрыть].

Льюис пишет, что начал чувствовать приближение «Противника», мысль о котором была ему неприятна. Он чувствовал, что за ним охотятся. «Лисицу выгнали из норы, и она бежит по полю… грязная и обессилевшая, а собаки уже догоняют. И почти все (тем или иным путем) теперь оказались в своре преследователей». Вдруг они правы, думал Льюис. Он понял, что волен «отворить дверь или оставить ее запертой».

И он принял одно из самых важных решений в жизни. Он решил открыть свой ум и исследовать факты. «Я ехал в Хедингтон-Хилл на втором этаже автобуса и вдруг понял, что не позволяю чему-то войти, не пускаю. Я мог отворить дверь или оставить ее запертой. Я сделал выбор в один миг – и странно, но я не испытал никаких эмоций. Я решил открыть… Я чувствовал себя снеговиком, начавшим таять». Приняв решение, он начал чувствовать присутствие Того, с Кем отчаянно не желал встречаться.