Текст книги "Индивид и социум на средневековом Западе"

И вместе с тем этот беспощадный убийца и алчный викинг обладал повышенной эмоциональностью. Когда ему приглянулась женщина, к которой он захотел посвататься, он утратил душевный покой и вновь обрел его лишь после того, как сочинил стихи, в которых излил свое чувство, зашифровав имя возлюбленной, и получил ее согласие вместе с согласием ее отца. О глубоком горе, испытанном им после гибели сыновей, речь пойдет ниже.

О том, что в Эгиле видели некое необыкновенное существо, сродни троллю или оборотню, на мой взгляд, особенно наглядно свидетельствует заключительная сцена посвященной ему саги. Вскоре после смерти Эгиля исландцы приняли христианство, и в той местности, где он провел старость и умер, построили церковь; при этом под алтарем откопали скелет человека, кости которого были «гораздо больше, чем у обыкновенных людей, и все решили, что, судя по рассказам стариков, это должны быть кости Эгиля». Священник, «умный человек», взял череп Эгиля, необычайно тяжелый и крупный, и «решил испытать его прочность»: он пытался расколоть его топором, но на черепе не появилось даже вмятины или трещины. «Отсюда видно, что этому черепу удары обыкновенных людей не приносили вреда и тогда, когда он был одет плотью и кожей» (гл. 86). Согласитесь, бить топором по черепу покойника – довольно странное для священника занятие! Здесь выявляется неприязнь христиан к таким смахивающим на волков или великанов людям, какими были Эгиль и его дед и отец.

Скальд, во всяком случае такой, каким был Эгиль, казался связанным с миром Утгарда, миром великанов и чудовищ, противостоящим миру людей. Не уместно ли здесь вспомнить, что поэтический дар скальда, согласно скандинавской мифологии, происходил от меда великанов, у которых его похитил Один? Эгиль считается самым замечательным и искусным из исландских скальдов. И он в то же время воспринимался как необыкновенное существо, настолько неординарное, что его наделяли чертами демонизма. Конечно, сага о нем дошла до нас в «редакции» христианского периода, и можно допустить, что определенные черты его характера были усилены.

Чего стоит хотя бы описание поведения и внешности Эгиля на пиру у английского короля Этельстана (в саге – Адальстейна) после гибели брата Эгиля, сражавшегося, как и сам он, в войске Этельстана! (Отметим попутно, что описание внешности героя саги впервые дано лишь в ее 55-й главе, где оно, как мы сейчас убедимся, выполняет определенную функцию.) «У Эгиля было крупное лицо, широкий лоб, густые брови, нос не длинный, но очень толстый, нижняя часть лица – огромная, подбородок и скулы – широченные. У него была толстая шея и могучие плечи. Он выделялся среди других людей своим суровым видом, а в гневе был страшен… В то время как он сидел там, в палате конунга Адальстейна, одна бровь у него опустилась до скулы, а другая поднялась до корней волос. У Эгиля были черные глаза и сросшиеся брови. Он не пил, когда ему подносили, и то поднимал, то опускал брови». Видя нерасположение Эгиля, конунг Адальстейн встал и через пылающий очаг протянул ему меч, на который повесил большое дорогое запястье. Эгиль тоже подошел к очагу и принял подарок. Когда он надел запястье на руку, брови его расправились, и он, отложив меч и шлем, взял поднесенный ему рог и осушил его. После этого он произнес стих, восхваляя щедрость конунга. За погибшего брата он получил два сундука с серебром.

Эти люди могут показаться большими детьми: как только им дарят подарки, их настроение меняется к лучшему и они забывают о понесенных ими потерях. Но это – поверхностный взгляд на вещи. Они отнюдь не дети и не простецы. Чувство равновесия, утраченное в результате гибели сородича, нарушения прав или понесенных ими материальных убытков, возвращается к ним вместе с получением компенсации. Ибо дар и возмещение, принесенные публично, символизируют восстановление их достоинства в собственных глазах и в глазах коллектива. С получением запястья у Эгиля разгладились брови, и к нему возвратилась способность пить и пировать. Более того, в нем немедленно пробуждается поэтический дар.

Но что представляет собой этот поэтический дар? В какой мере он индивидуален? Можно ли через стихи Эгиля проникнуть в тайну его личности? – Нелегкий вопрос. Ибо поэзия скальдов до такой степени принадлежит иной, нежели наша, культуре, что непосредственное эстетическое ее восприятие чрезвычайно затруднено. Стихи скальдов, насыщенные кеннингами, условными поэтическими именами, представляют для современного исследователя «ребусы», подлежащие разгадке. За ними едва ли возможно обнаружить живое чувство, непосредственное переживание, и еще более трудно добраться до внутреннего мира поэта. Безотносительно к индивидуальности персонажа песни, его именовали «древом битвы» (= воин), даже если он отнюдь не был героем («трусливое древо битвы»); кеннинги «раздаватель богатств» или «куст богатства», обозначавшие мужа, воина, могли быть применены к бедняку и т. д. Корабль именовали «конем моря», битву – «бурей копий», кровь – «морем меча», «волной битвы», «пивом ворона», «напитком волка», ворона – «гусем крови», золото – «огнем моря», море – «домом угрей» или «дорогой китов», князя – «раздавателем колец», женщину – «березой запястья» или «липой скамьи». Во многих кеннингах используются мифологические образы и персонажи, и тогда мужчину обозначали «Тюр шлема» или «Ньёрд сокровища», а женщину именовали «Герд золота»; подобных мифологических кеннингов женщины – огромное количество, однако замечательно то, что женщина никогда не характеризуется в них через свою внешность.

Но это – относительно простые, двучленные кеннинги. Употреблялись и более сложные кеннинги. Так, от кеннинга золота «огонь руки» мог быть образован трехчленный кеннинг женщины «Фрейя огня руки» и мужчины «Бальдр огня руки». Меч называли «распоркой челюстей Фенрира» (ибо связанному мировому волку Фенриру вставили в пасть меч, с каким он пребудет до «заката богов», т. е. конца мира). Однако встречаются и более громоздкие кеннинги. Воина, мужчину можно было назвать в поэзии «метателем огня вьюги ведьмы луны коня корабельных сараев»; подобный семичленный кеннинг нужно расшифровывать с конца: «конь корабельных сараев» – корабль, «луна корабля» – щит, «ведьма щита» – секира, «вьюга секиры» – битва, «огонь битвы» – меч, «метатель меча» – мужчина[86]86
  См.: Стеблин-Каменский М. И. Скальдический кеннинг // Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика. Л., 1978.


[Закрыть]. Такие многочленные кеннинги редки, но кеннингами разной степени сложности насыщена скальдическая поэзия, и остается в силе вопрос: как пробиться сквозь подобные условные обозначения к индивиду?

И все же попытаемся. Наряду с отдельными, не связанными между собой (и сомнительными в отношении авторства) строфами, произнесенными Эгилем по определенным поводам, сохранились его большие поэмы. Они были порождены поворотными моментами жизни скальда и представляют собой произведения хотя и отвечающие всем канонам скальдического искусства, но вместе с тем выходящие за рамки традиции. В песнях Эгиля, как нигде во всем скальдическом корпусе, выявляется творческая индивидуальность поэта. Первая из его поэм – уже упомянутый «Выкуп головы». Согласно саге, Эгиль сочинил эту песнь за одну ночь, а наутро исполнил перед конунгом Эйриком. Учитывая высокое мастерство, с каким она создана, – в этой поэме Эгилем, впервые в истории древнескандинавской поэзии, применена конечная рифма, – некоторые исследователи полагают, что поэма была заранее им заготовлена дома в Исландии и лишь приспособлена в последний момент для исполнения в честь Эйрика. В самом деле, «Выкуп головы» воспевает подвиги правителя, которому эта песнь адресована, таким образом, что в случае необходимости ее можно было бы применить и в иной ситуации и преподнести другому конунгу – она лишена конкретного содержания. Эта неконкретность «Выкупа головы» была даже истолкована как знак преднамеренной потаенной иронии по отношению к конунгу Эйрику.

Спасшийся от расправы Эгиль возвращается домой и сочиняет другую поэму, в честь своего друга Аринбьёрна, благодаря которому он и сумел избежать гибели во владениях Эйрика. В этой песни он воспевает преданность, мужество и щедрость друга. Но при этом, как и в других своих песнях, Эгиль не забывает и себя, великого скальда, гордого своим поэтическим даром. «Песнь об Аринбьёрне» завершается словами: «Я сложил штабель хвалы, который долго будет стоять, не разрушаясь, на дворе поэзии». Эти слова несомненно выражают гордость вековечностью творческого подвига Эгиля, и Георг Миш, посвятивший Эгилю проникновенный очерк в своей «Истории автобиографии», вспоминает в этой связи Горация[87]87
  Misch G. Geschichte der Autobiographie. 2. Aufl. Frankfurt / M., 1969, Bd. 2. Teil 1, Häfte 1. S. 136.


[Закрыть].

Безжалостный викинг – и изысканный придворный поэт, убийца – и любящий отец, человек, жаждущий даров и богатств, – и верный друг – таков Эгиль, каким он выступает в своих поэмах. К этому нужно добавить, что, по наблюдению исследователей творчества Эгиля, облик его существенно меняется в зависимости от того, упоминаются ли в саге эпизоды его жизни в Исландии либо в других странах: дома, в Исландии, он ведет мирную жизнь и, как правило, не вступает в конфликты с соседями; напротив, в Норвегии или Англии Эгиль полностью обнаруживает свою природу безжалостного воина, опасного и коварного противника, без колебаний готового пролить кровь тех, кто становится на его пути.

Контуры личности Эгиля со всеми ее подчас кажущимися противоречиями все же в какой-то мере вырисовываются из его поэзии и из посвященной ему саги. Но противоречия его личности скорее представляются таковыми нам; едва ли они ощущались им самим.

Произведение, увенчивающее творчество Эгиля и в наибольшей степени выразившее его внутренний мир, – последняя крупная его песнь – «Утрата сыновей». Под старость лет Эгиль лишился своего любимого старшего сына Бёдвара – в расцвете молодости он утонул в море во время кораблекрушения. Похоронив его в кургане подле своего отца, Эгиль возвращается в усадьбу Борг и запирается в каморке, где обычно спал. Никто из домашних не осмеливается заговорить с ним, но они слышат, что Эгиль так глубоко вздохнул, что одежда на нем лопнула. Эгиль отказывается от еды и питья, он не хочет долее жить. Дали знать его дочери, которая жила отдельно от отца, и она поспешила приехать в Борг. Обманом она проникает в каморку отца, заявив, что хочет умереть вместе с ним, и хитростью же заставляет его выпить молока. Затем ей удается убедить его продлить свою жизнь для того, чтобы он мог сочинить поминальную песнь о покойном сыне, а она берется вырезать ее рунами на дереве. Эгиль поддается ее уговорам и приступает к сочинению песни, и «чем далее он ее сочинял, тем более он креп». Вскоре Эгиль совсем оправился и «был весел и бодр духом». Обращение к поэзии возродило его, восстановив целостность его личности.

В этой поэме он вспоминает обо всех своих утратах – отца и матери, брата и сыновей. Он говорит о том, что сын был его верной опорой. Но трудно отделаться от впечатления, что личное чувство отца к сыну – скорее производное от более общего восприятия родственного коллектива как единого целого. Все понесенные Эгилем утраты пробили невосполнимые бреши в прочной ограде, окружающей усадьбу, – так представляет себе Эгиль семью. Но на этой ноте песнь не завершается, и Эгиль обращается к Одину: он доверял ему, пока тот не предал его и не отнял у него сына. Если б у Эгиля достало сил, он бы отмстил богу моря Эгиру за понесенную потерю, но он уже стар и немощен. Эгилю более не хочется бывать на людях, и ничто его не радует, ибо нелегко найти друга, которому можно было бы довериться. Тем не менее есть один дар богов, который вознаграждает его за все несчастья, – это способность сочинять и произносить безупречные стихи, и именно поэтическое самосознание дает ему силы без жалоб ожидать собственного конца. Из двух тем песни – утрата сыновей и вызванные ею переживания скальда – вторая тема до такой степени возобладала над первой, что сделалась ее главным сюжетом. В центре внимания поэта – он сам и его поэтический дар, его творчество.

Печальные раздумья над завершающейся жизнью пронизывают и некоторые другие разрозненные строфы, цитируемые в последних главах «Саги об Эгиле» (впрочем, принадлежность их Эгилю оспаривается – без достаточных на то оснований – некоторыми исследователями). Старый человек устал от вяло текущего времени. В старости Эгиль ослабел физически и ослеп, и в его стихах слышны жалобы на собственную немощь и на женщин из его домохозяйства, прогонявших его от очага, у которого он хотел было погреть ноги («Пятки мои как две вдовы: холодно им»[88]88
  Здесь игра словами: древнеисландское ekkja означает и «пятка», и «вдова».


[Закрыть]); в другом стихе он сетует на то, что от слабости спотыкается на ровном месте.

Как сочетать все эти симптомы дряхлости с его намереньем незадолго до смерти отправиться на альтинг с тем, чтобы разбросать со Скалы Закона серебряные монеты, некогда полученные им от английского короля? Эгиль тешится мыслью: то-то была бы там драка из-за этих сокровищ! Родственникам удалось отговорить Эгиля от этой безобразной затеи, но вслед за тем он по-другому распорядился своим серебром. Погрузив с помощью рабов два сундука с монетами на лошадей, он отвез их в дальний овраг, после чего возвратился без сундуков и без рабов. И всем стало ясно, что серебро он спрятал в земле или в горячих источниках, а рабов умертвил, так что не осталось никаких свидетелей. Очевидно, время от времени в этом одиноком старике пробуждались таинственные силы, которые не оставляли его на всем протяжении его активной жизни воина и викинга.

Сопоставление саги и подлинных стихов Эгиля одновременно и облегчает и затрудняет понимание его личности. Облегчает, ибо включение отрывков из поэм Эгиля в событийный ряд его жизни делает его облик более объемным и многогранным: мы видим его и «извне» и «изнутри». Затрудняет, ибо сага и стихи принадлежат разным эпохам, и невозможно исключить, что сага христианского XIII века дает свою интерпретацию поступков Эгиля, человека языческого X столетия. Важно, однако, что его поэзия выступает в саге как неотъемлемая часть его жизни, тесно связанная с его поступками, и из них получает свое объяснение.

Тональность поэмы «Утрата сыновей» несколько иная, нежели предыдущих, и это понятно. Эгиль стар, он уже пережил свою биографию, викингские походы и битвы, пиры, обмен подарками, почет, которым он пользовался при дворах конунгов, и опасности, которые он доблестно преодолевал, – все это позади. Идеал скандинавского героя – умереть молодым и полным сил, с мечом в руке; лучшая смерть – в бою, после нее он немедля отправляется в Валхаллу к Одину, где возобновятся пиры и поединки. Эгилю не было даровано подобной героической кончины, он дожил до глубокой старости и дряхлости. Естественно, он не мог не ощутить чувства унижения, испытывая физическую слабость и ненужность окружающим, ненужность, осознание которой не могло не обостриться после безвременной смерти сыновей. Утешение старика – видеть свой род продолжающимся и процветающим, но и в этом утешении судьба Эгилю отказала. Отсюда чувство усталости и обреченности, пронизывающее его последнюю поэму.

Не этими ли сумрачными переживаниями вызвано в первую очередь упомянутое побуждение Эгиля пойти на альтинг и спровоцировать драку между его участниками, разбросав им свое серебро? Но затем Эгиль выбирает другой способ употребить это богатство: надежно скрыть его в необитаемой части Исландии. Этот способ распоряжения сокровищами, пожалованными ему английским королем, в наибольшей степени отвечал потребностям и надеждам язычника Эгиля. Ведь в драгоценных предметах, полученных от вождя (монетах, кольцах, оружии), магически материализовались, согласно скандинавским верованиям, «удача», «везенье», «счастье», какими «богат» конунг, и тот его дружинник или скальд, которому он их пожаловал, тем самым приобщался к этому «везенью». Спрятав серебро Адальстейна, сделав его недоступным для кого-либо из живущих, Эгиль обеспечивал свою «удачу» в потустороннем мире – поступок, тем более необходимый для него, что он был обречен на «смерть на соломе», а не в бою.

Таким образом, даже в глубокой старости Эгиль остается верным себе, своим викингским идеалам и системе ценностей, которая была присуща его эпохе. Обеспечив себе посмертную славу сочиненными им песнями и место в Валхалле своим кладом, Эгиль имел все основания спокойно ожидать собственной кончины.

Если, забегая вперед, сравнить личность Эгиля, сына Лысого Грима, как она рисуется его поэмами и посвященной ему сагой, с самохарактеристиками людей собственно христианской эпохи, то можно сказать: личность скальда не определяется той внутренней противоречивостью, какая присуща авторам исповедей («автобиографий») XII–XIII столетий. Эти люди – монахи, священники, философы, богословы – стоят перед лицом Абсолюта и, соразмеряя свое несовершенство с Его нравственными требованиями, убеждаются в неискоренимости собственной греховности, а потому обречены на внутренний разлад и душевные муки; лишь каясь в гордыне и бессилии одолеть земные страсти и побуждения, они способны утверждать себя; христианская этика обрекает индивида на внутренние борения, из которых он не в состоянии выйти победителем. Тексты, оставленные этими авторами, повествуют не столько о внешней канве их жизни, сколько о переживаемых ими психологических кризисах, кризисах одиночки, силящегося идентифицировать себя с окружающим социальным миром или с сакральными образцами и прототипами.

Эгиль лишен подобной раздвоенности. Он действует на свой страх и риск, и тем не менее его личность не в такой мере вычленена из органического семейного коллектива, чтобы испытать чувство заброшенности в чуждый ей внешний мир. Эгиль действует, а не рассуждает; точнее, он осмысливает свои поступки post factum. Он отправляется в викингский поход или на судебную тяжбу, совершает убийство или грабительское нападение, а затем, вытирая окровавленный меч или отряхивая с бороды остатки пива, произносит скальдический стих, в котором сообщает о содеянном, осмысляя его и включая его в цепь неизбежных событий. Он далек от поползновений оправдать или объяснить свои поступки – он увековечивает память о них; их обоснованность и необходимость не могут внушать ему ни малейших сомнений. Если у христианских авторов жизнь и ее литературное обобщение разделены, то у Эгиля они слиты. Он не стоит перед моральным выбором, он действует, руководствуясь этической системой, имплицитно заложенной в него коллективом, и испытывает глубокое удовлетворение от того, что способен наилучшим образом, на свой собственный лад, выполнить эти требования. Тем самым он полностью реализует себя как личность, разумеется, в тех пределах, какие были очерчены его культурой.

«Сага об Эгиле» во многом существенно отлична от других исландских саг. Если в «семейных сагах», как правило, в центре внимания находится повествование о распрях между бондами, о вызвавших их оскорблениях, о распространении вражды и конечном ее разрешении, то не этот сюжет составляет суть саги о великом исландском скальде. И в его саге немало рассказов о стычках, мести, убийствах и уплате возмещений, однако если говорить о центральном конфликте этой саги, то у него иной масштаб: Эгиль враждует не с равным себе по статусу, но с правителем Норвегии, что само по себе по-иному обрисовывает его фигуру. И все-таки стержень всего повествования – не конфликт, а жизнь Эгиля от младенчества до глубокой старости. Ни одна сага не приближается так вплотную к жанру биографии, как «Сага об Эгиле». Даже если учесть, что текст саги, которым мы располагаем, отстоит от времени жизни ее героя более чем на два столетия и, соответственно, излагаемые в ней факты в той или иной мере преобразованы фантазией сагописца, то несомненным остается главное: интерес в глазах и автора, и его аудитории представляла собой прежде всего самая личность Эгиля, его уникальная судьба. В основе этого сочинения – интерес к индивиду, не лишенное восхищения удивление качествами незаурядной личности прославленного скальда.

Доля спонтанности, с какой личность была способна обнаружить себя в семейных сагах и в скальдической поэзии, заметно умаляется в сагах о норвежских конунгах. Любопытное явление: эти саги, за редкими исключениями, были составлены не в самой Норвегии, но опять-таки в Исландии. Исландские авторы не довольствовались сочинением саг о своих соотечественниках и проявили самый интенсивный интерес к ранней истории Норвежского королевства. Наше знание о ней в первую очередь основывается на исландских источниках.

Как уже упоминалось, переход к христианству на севере Европы происходил позднее, чем во многих других ее областях. Исландский альтинг, стремясь избежать раздоров между язычниками и христианами, принял в 1000 (или 999) году решение о всеобщем переходе к христианской религии, хотя, разумеется, на практике новая вера утверждалась в Исландии на протяжении нескольких столетий. И, как мы могли убедиться, не привела к искоренению богатейшего культурного наследия более ранней эпохи. Напротив, его заботливо берегли.

Между тем в Норвегии переход от язычества к христианству приобрел более драматичные формы. Королевской власти и церкви пришлось выдержать трудную борьбу с населением, по-прежнему придерживавшимся языческих традиций. Норвежские конунги конца X – первой трети XI века Олав Трюггвасон и Олав Харальдссон (Святой) прибегли к насилию, чтобы внедрить и утвердить христианскую религию, которая была призвана дать новое обоснование монархической власти.

Источники отражают эту противоречивую политическую и религиозную обстановку. В условиях, когда складывалось норвежское государство, роль индивида и способы выражения его самосознания не могли не измениться по сравнению с той ситуацией, которую мы наблюдали в Исландии. В последней индивид не противостоял государственной власти и церкви, тогда как в Норвегии это противостояние и вместе с тем взаимодействие уже намечались. В этом свете и нужно, видимо, рассматривать содержание саг о норвежских конунгах.

Саги о норвежских конунгах – исторические сочинения, облаченные в традиционную форму саг, – сосредоточивают внимание на государе. Однако восстановить по ним индивидуальный облик короля – дело почти безнадежное. Авторы саг рисуют типы, а не живых людей, даже если они и добавляют в клишированные портреты отдельных конунгов какие-то отличительные черты. Как мы знаем, саги были записаны в самом конце XII и в XIII веке, между тем повествуют они о норвежских конунгах IX–XII веков (лишь в отдельных случаях речь идет о событиях XIII века). Эта временная дистанция отчасти была и дистанцией эпической, и конунги выступают в сагах по преимуществу в облике идеальных героев и военных предводителей. Их характеристики становятся несколько более дифференцированными и менее стандартными по мере приближения времени повествования ко времени сочинения саги. Тем не менее единственная сага о конунгах, которая дает возможность до известной степени пробиться к индивиду, это «Сага о Сверрире» (Sverris saga), узурпаторе норвежского престола.

Сверрир появился на исторической арене в 70-е годы XII века, в разгар междоусобных войн, уже долгое время потрясавших Норвегию. Возглавив поначалу отряд деклассированных бедняков, которых называли «березовоногими», «биркебейнерами» (birkebeinar), так как за неимением обуви они обвязывали ноги берестой, Сверрир после ожесточенной борьбы сумел одолеть короля Магнуса Эрлингссона, первым из норвежских королей получившего помазание духовенства. Сверрир сумел заручиться поддержкой части крестьянства и даже привлечь к себе кое-кого из знатных людей, но непосредственной его опорой были все те же биркебейнеры, которые в ходе войны возвысились, захватив владения и должности, ранее принадлежавшие сторонникам короля Магнуса. Из числа биркебейнеров выдвинулись служилые люди укрепившейся при Сверрире и его преемниках монархии. Сверрир умер в 1202 году, не дожив до окончания внутренних усобиц, ибо только в 40-е годы XIII века, при его внуке Хаконе Хаконарсоне, в Норвегии окончательно настало умиротворение, сопровождавшееся укреплением центральной власти, которая в большей мере, нежели прежде, стала оформляться на европейский феодальный манер. Наступил «период величия» (storhetstid), разительно отличавшийся от предшествующего времени кровавых раздоров.

В эту эпоху и было создано большинство саг о конунгах. Первая из них по времени составления – «Сага о Сверрире»[89]89
  Другие «королевские саги» были посвящены времени, которое предшествовало появлению Сверрира на исторической арене. Изложение в «Саге о Сверрире» начинается 1177 годом – другие саги этим годом завершают свой рассказ. Великий исландский историк Снорри Стурлусон (1179–1241), работая над сводом саг о норвежских конунгах «Кругом Земным», явно знал «Сагу о Сверрире» и ориентировался на ее содержание.


[Закрыть]. Она была начата уже при его жизни. Как сказано в Прологе к саге, в основу ее первой части было положено сочинение исландского аббата Карла Йонссона, «а сам Сверрир конунг говорил ему, что писать». Дальнейшее же изложение, гласит Пролог, написано со слов людей, которые были очевидцами или даже участниками битв на стороне Сверрира. Таким образом, упомянутая выше эпическая дистанция, характерная для рассказов о конунгах более ранних времен, здесь отсутствует, «Сага о Сверрире» написана по горячим следам событий, и в ней не могли не отразиться страсти и интересы как самого Сверрира, так и людей из его окружения. В начальных разделах саги можно расслышать голос Сверрира, который дает ту оценку происшедшего, которая ему представлялась правильной. Но тем самым он оценивает и самого себя как военного вождя, государя и человека.

Несомненно, о конунге Сверрире благодаря его саге нам известно больше, чем о каком-либо другом скандинавском монархе того времени. И тем не менее его личность в значительной мере от нас ускользает. Внимание средневекового автора сосредоточено на выявлении общего и повторяющегося, того, что могло быть подведено под некий тип и образец, и он не был склонен фиксировать уникальные черты человека и не знал, что делать с индивидуальностью. Характеристика Сверрира, которой завершается сага, представляет собой панегирик (и этим заключительный раздел саги отличается от ее текста). Здесь все в суперлативе, теневых сторон нет, перед нами идеальный государь и безупречный человек. Он умен, красноречив, сдержан, ровного нрава, превосходных манер, умерен в еде и питье, храбр и вынослив, осмотрителен, проницателен и правдив; то, что он скрытен, для государя тоже достоинство. После его кончины о нем горевали его друзья, и «даже его враги говорили, что в их времена не было в Норвегии человека, подобного Сверриру» (гл. 181). Но любопытно, что и враждебно настроенный по отношению к Сверриру английский хронист, располагавший сведениями, по-видимому, полученными от высшего норвежского духовенства (которое отлучило Сверрира от церкви), тем не менее признает, что это был муж необычайной удачи и большого ума, милостивый к побежденным и преисполненный уважения к церквам и монастырям.

Герой саги – выдающаяся личность. Безвестный выходец с Фарерских островов, который выдавал себя за внебрачного сына норвежского конунга и ничем, помимо собственных заверений, не был способен обосновать свои притязания на престол, тем не менее победил ставленника светской и церковной знати Магнуса Эрлингссона, женился на шведской принцессе и основал династию, царствовавшую в Норвегии на протяжении последующих 185 лет. Все были против него, но Сверрир добился успеха столь удивительного, что враги приписывали этот успех дьяволу, а сам Сверрир – божественному вмешательству.

Если «Сага о Сверрире» и излагает борьбу в Норвегии в целом скорее с позиций Сверрира, нежели его противников, то все же в ней нет прямых оценочных суждений. Подчиняясь заложенному в поэтике жанра запрету на эксплицитное выражение подобных суждений, автор (или авторы) использует другие приемы, которые дают возможность выразить свое отношение к происходящему и придать произведению желательную тональность.

Одна из наиболее существенных задач самозванца заключалась в обосновании его прав на престол, прав, отвергнутых не только королем Магнусом и его окружением, но и большинством населения. С этой задачей была тесно связана другая – дискредитация противников. Каким образом в «Саге о Сверрире», с соблюдением «эпического авторства», решаются эти задачи? Мы видели выше, что при всей «объективности» повествования, авторы саг знали средства, при помощи которых тайное делалось явным. Прежде всего это сновидения. В первой части «Саги о Сверрире», написанной при прямом участии конунга, рассказано о целом ряде его снов. Они выполняют столь важную функцию, что на нескольких из них нужно остановиться.

Как рассказано в саге, Сверрир в молодости ничего не знал о своей принадлежности к роду конунгов; его отцом считали гребенщика Унаса, а сам Сверрир готовился принять священнический сан. Однако, по утверждению Сверрира, его мать, совершив паломничество в Рим, якобы призналась на исповеди, что на самом деле его отцом был покойный конунг Сигурд Харальдссон, погибший в 1155 году. Папа римский, которому донесли об ее признании, будто бы велел ей открыть сыну эту тайну. Но никаких доказательств королевского происхождения Сверрир представить не мог. В этой связи сны Сверрира приобретают особое значение. Это сны-знамения, выражающие божественную благодать.

Сон первый. Сверрир видит нечто, истолковываемое в качестве пророчества его великого будущего. Ему снится, что он принял облик птицы, клюв которой касается восточных пределов Норвегии, а хвост достигает северных краев финнов, крылья же покрывают всю страну. Мудрый человек, которого Сверрир просил истолковать этот сон, затрудняется ответить точно, но полагает, что Сверрира ждет власть.

Сон второй. Сверриру, по его словам, приснилось, будто он приехал в Норвегию, чтобы получить епископский сан, но застал здесь «немирье»: конунг Олав Святой (1016–1028, ум. 1030), великий объединитель и христианизатор страны, павший смертью мученика и вскоре после его гибели причисленный к лику святых, борется против врагов Сверрира, конунга Магнуса и его отца Эрлинга. Сверрир примкнул к Олаву и был хорошо им принят. Одному только Сверриру позволяет Олав омыться в той воде, в которой он сам умывался, и дает ему имя Магнус. Тут приблизились враги Олава, и он приказал своим людям вооружиться и выйти на бой, заверив их, что защитит их своим щитом. Он вручил Сверриру меч и стяг. Когда кто-то из врагов попытался зарубить Сверрира, Олав прикрыл его щитом, и Сверрир понес стяг. В результате войско конунга Магнуса Эрлингссона отступило (гл. 5).

Согласно этому сну, права Сверрира на норвежский престол проистекают не из его происхождения, которое вовсе не упоминается, но из совсем иного источника: он – избранник «вечного конунга» Норвегии (perpetuus rex Norvegiae) святого Олава, который омыл его в воде своей святости, дал ему новое имя и вручил меч и стяг, прикрывая его своим щитом. Если вспомнить, что сына конунга Олава звали Магнусом, то станет ясным замысел Сверрира: он – наследник и избранник святого Олава, который и ведет войну против сына ярла Эрлинга. Впоследствии Сверрир обосновывал свое сопротивление теократическим притязаниям архиепископа ссылками на «законы Олава Святого». Старому наследственному праву конунгов на власть, которое основывалось на происхождении, и праву своего противника Магнуса Эрлингссона, посаженного на престол высшим духовенством и знатью, Сверрир противопоставляет право божественного избрания, ибо за святым Олавом скрывается, естественно, сам Творец. Сверрир – конунг Божьей милостью, – таков смысл этого сна.