Текст книги "Маятник культуры. От становления до упадка"

Разрушение идеи эволюционного развития на рубеже XIX–XX веков

XIX век был самым спокойным, «жирным» и самоуверенным временем в жизни Европы. Закончилась «долгая зима». Ее придумал не Джордж Р. Р. Мартин. Это была пора глобального похолодания с XII по XVIII век, в науке она называется «Малый ледниковый период».

Пусть в XIX веке были войны, но ни одна не могла сравниться со средневековой Столетней войной (1337–1453) или Тридцатилетней войной (1618–1648). Войны XIX столетия носили прогрессивный характер (как наполеоновские) или были, во всяком случае, непродолжительными.

Были страшные болезни – оспа, холера, чахотка, дифтерит, сифилис. Но ни одна из них не могла сравниться с чумой XIV века, унесшей три четверти населения Европы. К тому же доктор Пастер придумал прививки, которые спасают жизнь миллионам людей и поныне. И потом, надо же от чего-то умирать? Жизнь была бы ужасна, если бы мир был переполнен стариками…

Никогда европеец не жил так благополучно, как среди бедствий XIX века – это были наименьшие бедствия по сравнению с предыдущим и последующим столетиями. Но вот странное дело – в середине этой благополучной поры в обществе возникают настроения упадка. Сначала гении – Шопенгауэр, поздний Бетховен, в середине века Шарль Бодлер – стали готовиться к концу. А чем ближе к новому веку, тем более непостижимым образом приблизилось настроение декаданса. Почему? Никто не знает.

Вообще, Европа всегда ждала конца света – так уж устроена христианско-европейская культура. Спаситель мира недвусмысленно сказал, что скоро вернется и в последней схватке добра и зла добро однозначно победит. Европейцы так напряженно ждали апокалипсис, что до VII века даже не заводили календаря. А когда завели, все равно тревожились, что вот-вот грянет катастрофа, особенно к концу столетия. И кстати, редко ошибались. Строго говоря, XIX век закончился Первой мировой войной. И складывается ощущение, что при этом натиске абсурда, при этой вспышке мирового зла европеец перевел дыхание: «Ну вот, случилось… Наконец-то!»

Первые намеки на то настроение, которое получает название «декаданс», то есть упадок, проявляется в поздних квартетах Бетховена 1824–1826 годов. Почему-то Бетховен в последние годы жизни пишет какие-то очень необычные произведения, слушать их любителям музыки зачастую было невыносимо. Это были, несомненно, сочинения гения, но какого-то очень болезненного гения. Их неприятно было слушать, и тем не менее эта музыка была очень понятна, она говорила внятным языком о близящейся катастрофе. В 1850-е годы появляется первый декадент в поэзии – это Шарль Бодлер, французский писатель, который в самом скандальном стихотворении сборника «Цветы зла» сравнивает тело женщины с гниющим трупом. Мировая общественность, конечно, негодовала, и сборник Бодлера четырежды оказывался на скамье подсудимых. Но постепенно настроение тоски и упадка в Европе становится преобладающим. Давайте попробуем вновь взять синхронный срез европейского сознания в различных информационных системах.

Всегда человек во время тягостных раздумий о непознаваемости мира, о том, как не удалась его личная биография (а она, вообще говоря, не удается никому), находит опору в религии. И вот в конце XIX века появляется немецкий ученый, который сообщает нам, что Бог умер. Мировая общественность в шоке, но гения, равного Ницше, который доказал бы, что все иначе, не нашлось. Поэтому мировая общественность понегодовала и Ницше приняла. Действительно, мы видим кризис католицизма, начавшийся уже на этапе Позднего Возрождения, и за ним следуют кризис протестантизма и в скором времени русская революция – и кризис православия. Религия больше не помогает человеку так, как помогала ему прежде.

Существовала придуманная греками наука о человеческой душе. Это наука о том, каким человек должен быть, о человеческом идеале. Она называлась «этика». Наука эта предполагала, что мы все разные, но все тянемся к хорошему. И вот в конце XIX века появляется австрийский ученый, который сообщает ошеломленному миру, что мы все одинаковые, потому что все мы хотим переспать с родителем противоположного пола и умертвить родителя одного с собой пола. Это комплексы Эдипа и Электры. Разумеется, мировая общественность в шоке и бешенстве, но гения, равного Фрейду, который доказал бы, что все иначе, не нашлось, поэтому мировой общественности не осталось ничего, кроме как смириться с этой мыслью и с появлением новой науки о человеческой душе. Эта наука говорила уже не об идеале человека, не о том, каким он должен быть, а о том, каков человек на самом деле. Эта наука называется «психология».

Давайте возьмем другую сферу. Точные науки. В каком пространстве мы жили? Это было очень удобное трехмерное, единообразное, непрерывное и бесконечное пространство, которое придумал для нас греческий математик Евклид (а лучше всего рассказал о нем великий Декарт). Удобно было жить в таком пространстве? Да, в нем сумма углов в треугольнике была равна 180° и параллельные прямые не пересекались. В порядке игры научного ума возникали вопросы еще в XVIII веке: а что если этот самый треугольник нарисовать не на плоскости, а на мячике? Сколько будет сумма углов? Больше, чем 180°, – это сферическая геометрия. А если нарисовать тот же треугольник на Шуховской башне (это в Москве, но я не знаю, насколько люди осведомлены об этой конструкции), то сумма углов меньше – это геометрия Лобачевского. А как будут вести себя в том или ином случае параллельные прямые? А к концу XIX века появляется немецкий ученый, который говорит не про искривленную плоскость, а про искривленное пространство. Появляется Эйнштейн – и что происходит с пространством? Привычное пространство рушится, и мы продолжаем жить уже не в том мире, какой еще недавно мыслили. Евклидово пространство разрушено, и ученые начинают говорить про четырехмерное пространство, пятимерное пространство или, того хуже, 3,5-мерное пространство, 3,75-мерное пространство и т. д.

Посмотрите, какая была чудесная физика, придуманная Исааком Ньютоном. Все было самоочевидно: Ньютонова механика объясняла все, что происходит на Земле. Но к концу XIX века она начинает буксовать, она не объясняет тех двух самых интересных тем в науке, которые становятся единственно важными. Ньютонова механика не может объяснить очень большие предметы (галактики) и очень маленькие (элементарные частицы). И мы с нашим Евклидовым сознанием и с нашим знанием Ньютоновой физики не можем понять, как это происходит. Элементарная частица – это тело, только маленькое, очень маленькое. Маленькое настолько, что глазом не увидишь, но оно же где-то находится? «Да, – говорит физика, – находится, мы можем рассчитать, где она находится в данный момент времени». Но тогда у нее нет никакой конкретной скорости. Мы недоумеваем: как это, нет? У нее же есть какая-то скорость, хоть бы и нулевая? Да, – говорит физика, – конечно, у нее есть скорость, мы ее можем рассчитать, но тогда частица нигде не находится. То есть ее как бы и нет. Принцип неопределенности. Можем мы это понять нашим земным разумом, будучи человеком обыденного сознания?

Вот какой остроумный стишок сложили два английских поэта[4]4
  Первые две строки – Александр Поуп (1688–1744), вторые – Джон Сквайр (1884–1958). Перевод С. Маршака.


[Закрыть]:

 
Был шар земной кромешной мглой окутан.
Да будет свет! И вот явился Ньютон.
Но сатана недолго ждал реванша,
Пришел Эйнштейн, и стало все, как раньше.
 

Понимал ли кто-то Эйнштейна? Его и сейчас мало кто понимает. О чем говорил Эйнштейн, отчетливо понимают немногие физики. Впрочем, в XX веке перестала быть понятной не только физика, но и литература, и музыка, и живопись…

Вот в такой ситуации оказывается научный мир к концу XIX века. Ведь мир состоял из крошечных неделимых единиц, им придумали название еще греки. Эти крошечные кирпичики назывались «атомы». И меньше атомов уже быть ничего не могло. А вот Мария Склодовская, в замужестве Кюри, открывает радиоактивный элемент полоний, за ним открыт радий – атом радия взял и разделился. И атомарная теория мира летит в тартарары. Мир, оказывается, устроен совсем не так, как мы представляли на протяжении многих столетий. Получается, так – в точных науках мы видим разрушение пространства, времени (парадоксы Эйнштейна) и т. д. И Эйнштейн был не единичен, было целое поколение ученых-физиков, которые приходили к выводам, подобным тем, к которым приходил Эйнштейн, например Нильс Бор, его друг и соперник.

Возьму теперь совершенно отвлеченную от точных наук область. Величайшим в мировой живописи стало открытие в 1420 году Филиппо Брунеллески прямой перспективы. В картине появляется жизнеподобное пространство. Раньше на живописном полотне располагались все предметы по отдельности, причем очень неправдоподобно, не так, как мы их видим. Вспомните, например, греческие или русские иконы. Предметы не уменьшаются, когда мы на них смотрим, а словно расширяются, приближаясь к нам. Это так называемая обратная перспектива. А Брунеллески создает два макета, в которых учитывается, что все предметы уменьшаются в размерах, сходясь в единую умозрительную точку где-то поблизости от пересечения диагоналей картины. И когда мы смотрим на живопись от Возрождения до середины XIX века, то обнаруживаем: в нее мысленно можно войти. И в этом смысле деятели Возрождения, или Рембрандт, или русские передвижники, или академическая живопись – все совершенно одинаковы: в их картинах есть пространство. В конце XIX века в Париже появляется «шайка» – иначе не назовешь – молодых и не очень воспитанных художников. Одному из них пришло на ум назвать свою картину «Восход солнца. Впечатление», их потому и назвали презрительно впечатлистами (по-французски – «импрессионистами»). Эти молодые художники отказываются от замечательного достижения мировой живописи. Их картины плоские, в них нельзя войти. Мы смотрим на портрет Жанны Самари, возлюбленной Ренуара, и видим, что ее голубое платьице распространяется в розовой стене, а стена проникает в платье. И цветочек на ее груди тоже расплывается на платьице. Раньше мы на каждый предмет на картине смотрели так, словно только его мы и видим, все они в равной степени отчетливо выписаны. У импрессионистов – цветовые пятна, все размазано, цвета чистого тона насыпаны друг подле друга бисерными мазками. В картину не войдешь, это скорее выражение внутреннего состояния художника, чем изображение внешней реальности. А вслед за импрессионистами, поглядите, прямая перспектива покинет живопись. Вы не найдете ее ни среди кубов Пикассо, ни в полудетских рисунках Матисса. Получается, что это величайшее достижение – трехмерное пространство в живописи – оказалось ненужным современной эпохе.

Возьмем литературу. Мой любимый писатель – Лев Толстой. Поклонников Толстого сейчас не очень много, и, как правило, если я признаюсь в том, что Лев Толстой – мой любимый писатель, со мной начинают ожесточенно спорить. На чем базируется позиция человека, далекого от литературы, рядового читателя? Он начинает критиковать образы Льва Толстого. Вот Наташа Ростова – дескать, Толстому она нравится, а я таких терпеть не могу вот потому-то и потому-то… Вот княжна Марья – она нормальная, ну, не повезло… Начинают говорить о несуществующем так, как будто оно существует. О персонажах говорят, словно это живые люди. И в огромном романе, вне зависимости от того, нравится он нам или не нравится, мы знаем, с кем бы мы дружили, кого бы мы любили, кого избегали и так далее. То есть Лев Толстой создает жизнеподобное пространство и населяет его живыми людьми. Так же как Бальзак, так же как Диккенс, который пишет совершенно неправдоподобные сказки про бедных сироток. Понимаем, вздор, конечно, не может быть такого – но мысленно можем оказаться в этом пространстве. Мы можем любить этого сиротку или недолюбливать, мы можем дружить со смешными чудаками, которых в жизни не бывает, ибо это выдумка гения, но тем не менее Диккенс создает правдоподобный мир. А в начале XX века Франц Кафка называет свои персонажи не характерами, не образами, не личностями, он называет их «конструкции». В мир литературы XX века войти невозможно, так же как в картину Малевича нельзя поместить персонаж с картины Репина. Получается, что пространство рухнуло не только в науке, но одновременно и в литературе, и в живописи.

Обратимся к музыке. Ну вот уж в музыке вообще нет никакого пространства, это чисто временнóе искусство, оно существует только во времени. И о каком разрушении пространства можно говорить? Выдающийся испанский мыслитель Хосе Ортега-и-Гассет назвал всю музыку XIX века реалистической. Что он имел в виду? Разве можно на музыку распространить такой термин, как реализм? В музыке XIX века мы слышим драму живого человека. Мы можем не знать личной драмы Вагнера или Чайковского, но, когда мы слушаем музыку этих композиторов, мы сопереживаем им. Перед нами раскрывается духовный мир творца музыки, и для того чтобы понимать музыку XIX века, нам необязательно иметь музыкальное образование. Когда музыку слушали в XIX веке, под нее творили образы, располагали картины в пространстве. Музыку сравнивали преимущественно с живописью и поэзией. А к концу столетия начинают сравнивать с математикой и архитектурой. В 1909 году Арнольд Шёнберг (и независимо от него А. Скрябин в 1910-м) разлагает традиционный Птолемеев ряд, и появляется дисгармоничная атональная музыка. Слушая ее, вы можете поймать себя на ощущении, словно над вами издеваются. И это гениальная музыка! Никому другому так, как Шенбергу, не удалось выразить ощущение заката Европы. Слушаешь эту музыку – и понимаешь: все, дальше ничего не будет, все кончилось.

Смотришь на «Черный квадрат» Малевича. Смотреть приятно? Скорее, нет. А почему? «Черный квадрат», в общем-то, нам ясно говорит: все, дальше ничего не будет, все кончилось. То же относится к литературе модернизма, то же относится, в общем-то, и к физике, когда мы понимаем, что все наши попытки понять этот мир оборачиваются полной неудачей, мы ничего не поняли и не поймем никогда. Наши поиски истины оказались бессмысленны, остается только ждать конца, который хотя и близок, тоже совершенно необъясним.

И напоследок о политических изменениях. С чего начался XX век по сути своей? С Первой мировой войны. Почему она началась? Никто не знает. Разумеется, дело не в Принципе (я имею в виду Гаврилу Принципа, который выстрелил в эрцгерцога Фердинанда в Сараеве). И можно искать сколько угодно обоснований этой войне. Да, Германия поздно вступила в экономический передел мира, в борьбу за рынки сбыта и источники сырья – все то, что мы изучали на уроках истории в школе, действительно наличествует. Но причины Первой мировой войны не исчерпываются социальным фактором. Никто этой войны не хотел. Наибольшее количество манифестаций протеста было в Германии. Весь немецкий народ вышел на улицы с декларацией, что он не хочет никакой войны, но почему-то мир оказался втянутыми в эту войну. И вслед за ней (минует ничтожно малый временной промежуток), разражается Вторая мировая война, еще более жестокая и еще более необъяснимая: почему-то вдруг полностью изменилось все сознание масс – и весь мир вновь оказался в состоянии войны.

Мы видим, как позитивная идея XIX века, которая лежала в основе всех общественных отношений, всей общественной жизни, идея о том, что общество меняется прогрессивно, эволюционно, обернулась тем, что все рухнуло, все стало опять смутно и непонятно, и эти разрушения проявляются на срезе всех информационных систем.

Надо честно отметить недостаток культурно-исторической школы, с позиции которой ведется наше исследование. Мы не можем ответить на главные вопросы человека: на вопрос причины – «почему?», и на вопрос цели – «зачем?». Мы будем только собирать свидетельства тому, что меняется язык культуры, мы будем видеть: вот вступил в действие закон – почему, мы не знаем, зачем – не скажем. Мы можем только сказать, что этот закон проявился повсеместно в разных по внешности формах. А дальше вступит в действие какой-то новый закон, и опять-таки мы будем наблюдать, как в разных сферах культурной деятельности человечества будет проявляться этот закон. Мы не сможем разгадать тайну Бытия, но повсеместно будем находить указания на тайну.

Дополнительные материалы:

«Равенна – провинциальный городок и столица мозаики»;

«Чудо Кристофера Рена».

Лекция III
Первобытный синкретизм

С чего начинается культура? Мы довольно долго здесь живем – на Земле. Долго, конечно, по нашим понятиям. Для нас, кратковечных людей, четыре миллиона лет – это почти вечность. Но для Земли это ничтожно малая величина. Самой-то Земле уже семь миллиардов.

Эти цифры должны бы впечатлять, но мы живем в гигантские, преувеличенные времена. Слова «миллион» и «миллиард» так часто звучат, что мы почти не видим разницы между ними. Чтобы убедиться, что мы новички на этой планете, представим всю жизнь Земли как сутки. Сколько времени занимает в этих сутках человеческая жизнь? Не жизнь отдельного человека, а вообще человека как биологического вида, начиная с прямоходящей обезьяны (или одухотворенной глины).

Две минуты. Всего две минуты, как мы подобрали с земли кремневый обломок, ставший всей будущей материальной культурой, за две минуты мы построили пирамиды и Стоунхендж, открыли Америку и улетели в космос. А Земля, кажется, еще и не успела обратить внимание на то, что мы родились.

Но, по правде сказать, мы построили культуру не за две минуты. Нет. Гораздо быстрее. Первые зачатки культуры становятся заметны только 60–40 тысяч лет назад. Это тоже довольно давно, но все-таки культура не так стара, как человек без культуры. Если на этот раз мы представим одними сутками жизнь человечества и отмерим пропорциональный возраст культуры, выяснится, что от каменного топора до синхрофазотрона прошло примерно 14 минут. Так что культура – вещь молодая, и никто не знает, почему она вдруг появилась.

А она появилась вдруг. Зачем – можно только фантазировать. Науке проще называть такие явления спонтанными, то есть самозарождающимися. Почему появился мир, его время и пространство? Никто не знает. Вероятнее всего, он появился «вдруг». Первоначально было… Хотя слово «было» не очень подходит для разговора, потому что предполагается, что начало времен уже началось, а оно еще не началось. Но ладно, с этой оговоркой скажем «было». Так вот, «было» первородное ядро из предельного сгущения времени и пространства, которые не отличались друг от друга. И «вдруг» это ядро взорвалось – и образовалось пространство, расширяющееся во времени. Так появилось Мироздание, и мы об этом слышали не раз. Это, конечно, только теория, но убедительная теория.

Точно так же «вдруг» появилась культура. Человек жил на Земле довольно беспечно (хотя и не знал об этом). По сравнению с нынешней жизнью мы были гораздо более успешны. Антропологи уверяют, что до открытия культуры «рабочий день» человека составлял три с половиной часа. Все остальное время мы предавались праздности и размножению и даже не подозревали, что счастливы. Да, мы жили недолго, но никто не знал, что такое «долго», поэтому, возможно, не грустили. И вдруг повсеместно появились ростки культуры. И нельзя с уверенностью сказать, что на ее появление что-либо повлияло. Она появилась «вдруг», как мироздание в теории первородного ядра. И пространство, и время культуры стали стремительно развиваться. Сначала шаг за шагом, потом стадий за стадием, потом длинными географическими милями, сейчас счет уже идет на парсеки. И никто не знает, зачем она нужна…

Среди многих научных фантазий есть и такая. Человечество, как и все биологические виды, боролось за превосходство над другими обитателями Земли. Это и послужило развитию человеческого разума. Разум породил культуру, культура позволила доминировать над миром. Теперь несомненно – человек если и не хозяин Земли, то уж точно главный среди животных. И, подозревает наука, может быть, культура, выполнив свое предназначение, теперь склонится к закату. Человек перешел на новую эволюционную ступень, и теперь культура в том виде, в каком она существовала 30 (а может, 60) тысяч лет, ему больше не нужна. Да, конечно, культура большая, умирать она будет долго, на наш век хватит… Или нет?

Давайте представим себе человека каменного века, как раз 40 тысяч лет назад. Мы поселимся всем нашим племенем где-нибудь неподалеку от современного курортного городка, скажем, в Ницце. Хорошее место? Хорошее. И вот мы выходим в окрестностях Ниццы из нашей пещеры. Кругом тундра, мхи и лишайники, идет редкий снег, очень холодно. Легкая шерсть, которая еще сохранилась на нашем теле, не спасает нас от холода. И вот вы, зябко кутаясь в шкуры, выходите из вашего обиталища. Что вас там ждет за пределами пещеры? Фауна. Что за фауна? Мамонты, саблезубые тигры, огромные лохматые носороги, раза в два побольше нынешних. Бизоны. Лошади пока не ярко выражены. Вот примерно с кем приходится общаться. А как же люди? Да, есть еще и люди, но, обратите внимание, культура в самом своем начале. То есть ваши соседи на редкость некультурные. Иметь соседей, вообще-то, тяжкий крест, а в особенности на этапе палеолита. Так что радости от общения с людьми тоже немного. Земля еще совсем новенькая, ее то и дело трясет, природные катаклизмы. Земля до сих пор одно из самых вулканически активных тел Солнечной системы. Болезни и смерть – откуда они придут? От животных, от людей или вообще непонятно откуда? Вы еще не знаете таких слов, как сон, явь, день, ночь. Кошмары, которые к вам приходят во сне, не отделяются от повседневности. Так что отдых после ужасного дня вы находите только в кошмарных сновидениях. Иными словами, жить, в общем-то, страшно. Вот таковы условия вашей жизни. Нравится вам жить? Не очень. Боязно? Да.

Теперь совершенно неожиданно мы покидаем пору палеолита и обращаемся к такой, казалось бы, чуждой нашей теме области, как дошкольная педагогика. Бывает, что детей мучают ночные страхи. Что рекомендуют психологи и педагоги в таких случаях? Ребенку предлагается свой страх нарисовать. Вы нарисовали страх. У него же нет лица? Нет. Значит, вы не изобразили его, потому что страх нельзя увидеть и пощупать. Вы символически выразили свой страх. Появился символ страха на листке бумаги. Дальше что? Его можно либо сжечь, либо порвать, либо спрятать в ящик стола, и тогда страх становится не распространенным вокруг вас, не может прийти откуда угодно, когда родители ночью гасят свет, а теперь этот страх лежит в ящике стола. По сути, что такое этот рисунок в ящике стола? Это первобытный идол, тотем, создано святилище своего личного страшного и злого божества.

Стремясь закодировать чарами символа свой страх, вы, в сущности, воссоздаете первобытную культуру. Культура начинается со страха перед пространством. Человек каменного века подходит к стене и рисует свой страх. Припомните, какие сюжеты из живописи каменного века приходят на ум? Кого рисовали древние люди? Мамонтов, кабанов, бизонов, лошадей, носорогов, медведей, тигров и львов. Никогда не вдохновляют палеолитического художника рыбки, птички, цветочки. Человек рисует все самое страшное. Мы догадываемся: ему присуще стремление выразить свой страх в символической форме, чтобы страх локализовался, чтобы он не был рассредоточен в пространстве, а чтобы сконцентрировался в определенном месте – подле рисунка.

Первая форма творчества художников палеолита – это первобытный фетишизм. Фетишизм – от слова «фетиш» (фр. fétiche — из португ. fetiço) – «амулет», «волшебство». Что такое первобытный фетишизм?

Поначалу вы, как художник каменного века, рисовать, разумеется, не умеете, равно как ваять, строить. Вы пользуетесь тем, что под руками. И первоначально все ваше творчество сводится к тому, что вы берете какой-нибудь предмет и решаете для себя – вот это мой бог. До нас доходит очаровательная «скульптура» палеолита. Вот рельеф – два бизона на стене. Но это не бизоны в строгом смысле. Это известняковые намывы, похожие на бизонов. Художник каменного века увидел в них бизонов и подрисовал им бороды. А вот трогательная сцена – папа-мамонт, мама-мамонт и мамонтята. Но и это не скульптура в современном смысле слова. Это сталагмиты. Художник только лишь пририсовал один глаз первому «мамонту», и природное образование превратилось в скульптурную группу, хотя рука художника только слегка коснулась ее.

Возьмем культуру гораздо моложе, чем палеолит, самое начало древнегреческой культуры, греков периода новокаменного века, неолита. Вы представляете себе древнегреческих богов по сказкам Куна[5]5
  Николай Альбертович Кун (1877–1940) – известный историк, писатель, педагог, профессор МГУ, Московского государственного института истории, философии и литературы (ИФЛИ), редактор отдела древней истории Большой советской энцикло педии. Книга Куна переиздавалась многократно и не всегда добросовестно. Особенно я могу порекомендовать для чтения ее в следующих изданиях: в 1992 году Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина выпустил книгу с авторским названием и текстом 1914 года. Издательство «СТД» в 2000 году бережно отнеслось к иллюстрациям, поместило авторское введение к книге 1914 года и отрывок из введения 1940-го.


[Закрыть]. Есть такая книжка – Кун Н. А., «Легенды и мифы Древней Греции», которую правильнее было бы называть «Что рассказывали древние греки и римляне о своих богах и героях» (1914). Многие ее читали с большим удовольствием. Это красивые истории, которые писатель и педагог пересказал – главным образом, для учениц царских гимназий. Эти сказки основываются на записях мифов, а мифы-то записывают тогда, когда в богов уже не особенно верят, потому что мифы зарождаются раньше, чем появляется письменность. И какими были тогдашние боги, представить себе очень трудно. Так вот, когда мы пытаемся представить греческих богов, мы видим их воплощенными в великой скульптуре Античности. Вот такие они были, боги, – красивые и из мрамора. Эти скульптуры относятся к этапу развитой культуры Античности, это ее расцвет и в скором времени – закат. Эта скульптура появилась совсем недавно, в V–III столетии до Р. Х., то есть ей чуть больше 2000 лет. А бог каменного века – это вертикально стоящий камень, менгир. Ледник оставил этот камень лежащим горизонтально, но, повинуясь первому проблеску религиозного чувства, первобытные люди в необъяснимом, но всем понятном порыве, с большими усилиями, при помощи земляной насыпи поставили его на вертикаль. Всего сходства с живым человеком в этом камне – его стоячее положение. Пока он лежал, он был «мертвый», а поставленный человеческой волей – «ожил». Скорее всего, чаще боги были из дерева, а не из камня, но камень, как ни верти, долговечнее деревянных кумиров, оставивших по себе только археологам заметные ямы.

Греческие боги (как и храмы) в дописьменной древности были большей частью деревянными, причем в деревянных столпах не было никаких проблесков жизнеподобия. Потом из деревянного стола стали вырезать фигуру шагающего юноши-атлета (Аполлона?). Или задрапированной девушки (Коры?).

Воспоминания о том, что это были стволы деревьев, проявляется в архаической скульптуре VI–V веков до н. э., когда на смену недолговечной древесине пришел камень. Возможности скульптуры увеличились. Теперь каменные юноши и девушки могли бы широко расставить ноги, раскинуть руки, осваивая пространство. Но этого не произошло. Архаическая скульптура продолжает стоять навытяжку, так, что ее мысленно можно вписать в цилиндр, ствол дерева. Деревянные боги до нас не дошли, но их каменные наследники сохраняют точное подобие предшественников.