Текст книги "Маятник культуры. От становления до упадка"

Первая часть трилогии – чистая дань мифологии. Содержание мифа знали все, так что не было человека в зале, которого бы интересовал сюжет. Вторая часть трагедии заявляет древний исторический конфликт. На инфантильном языке его можно сформулировать так: кто лучше – папа или мама? Ситуация в мифе крайне непроста – за смерть отца надо мстить, но убивать маму – нехорошо. Кого выбрать? Выбирают отца, хотя и не без колебаний. Так уж повелось, что у культуры мужское лицо. Видимо, она размышляла некоторое, не очень долгое для исторического процесса время, по какому пути ей идти – мужскому или женскому (этот вероятный период чаще всего называют матриархатом).

Божества матриархата не очень приятны на вид. Они древнее, чем второе патриархальное поколение богов. В глубочайшей древности прекрасное еще не было открыто и мало чем отличается от ужасного. Древние божества кровной мести – эринии – преследуют Ореста, насылая на него безумие. Безумие греки считали позором. В те времена разума было немного, он очень ценился и почти весь был сосредоточен в Афинах, на родине Эсхила. Если в нашей современности состояние безумия, аффекта смягчает тяжесть преступление, то в древней Аттике безумие усугубляло тяжесть вины. Когда сознание временами возвращается к Оресту, он движется в Афины, чтобы предстать перед судом. Народное собрание должно определить его вину и установить наказание за нее.

Это важный момент: в Афинах был лучший и интереснейший суд. По отношению к греческому миру Афины были чем-то вроде Гааги или Брюсселя, а судиться афиняне любили не меньше, чем современные американцы – и те и другие находят в судилище развлекательный и поучительный компонент. Афинский народ проводит голосование – за оправдание Ореста на один голос меньше, чем за казнь. Но на суде присутствует Афина Паллада, покровительница города. Она отдает свой голос в оправдание Ореста.

Заметим, что не боги решают судьбу Ореста, а народ. У Афины Паллады (и у нее единственной, ибо из всех богов она одна гражданка Афин) всего один голос, как у рыбака или пахаря, или как у королевы в британском парламенте.

Голоса уравниваются. Что же делать теперь? Ответ на этот вопрос однозначен для всякого, кто внимательно читал конституцию любого демократичного государства. Конечно, Ореста следует признать невиновным, потому что, если голоса равны, резонно предположить, что мы не знаем о человеке чего-то хорошего, ибо человек скорее хорош, чем плох по своей природе. Этот принцип в несколько другой формулировке называется «презумпция невиновности».

Трилогия Эсхила попадает в социальный запрос дня. Мы узнаем из нее не содержание мифа, ибо, как мы помним, оно было всем известно, а заключаем важные для гражданина афинской демократии вещи: отец все-таки немного важнее, чем мать, хотя выбирать между отцом и матерью, конечно, очень трудно. Лучший образ правления – демократия, а лучшая демократия – в Афинах, куда пришел судиться царевич из Аргоса. Человек скорее хороший, чем плохой сам по себе, и не надо судить людей строго, если нет безусловной уверенности в их вине. И наконец, еще одна важная мысль, понятная современникам Эсхила. В год постановки трагедии Афины заключили союз с городом Аргосом, куда перенесено действие мифа. Таким образом, самый простой смысл трагедии такой: Афины лучше всех, но и Аргос тоже хорош и знал много добра от Афин в мифической древности. А все страдания героев объясняются общей для трагического мировосприятия идеей. Если задать вопрос: а почему же так произошло, что великий герой, предводитель греческого войска под Троей, так негероически погиб от рук женщины, его дети, послушав богов, свершили преступление матереубийства, то ответ будет совершенно неожиданным для нашего современника. Отец Агамемнона, Атрей, убил сыновей своего брата Фиеста, а из их мяса велел приготовить жаркое, которое подал на стол, пригласив Фиеста погостить. Фиест же, в свою очередь, проклял весь род Атридов.

Сейчас мы были бы очень удивлены, узнав, что наши страдания связаны с преступной деятельностью дедушки, которого мы никогда не видели, но древние, привычные к родовому понимаю морали, не сомневались, что вина предков падает на потомков, а тем нужно совершить ряд нравственных подвигов, что снять проклятие с рода. С такой миссией Орест отправится в Тавриду (нынешний Крым), откуда привезет деревянный кумир Артемиды и жрицу богини – свою пропавшую без вести сестру Ифигению. Трилогия закончится тем, что довольные решением афинского суда кровожадные божества кровной мести эринии с собачьими головами и змеями вместо волос превратятся в богинь мира и любви – эфменид. Именно так – «Эфмениды» – называется заключительная часть трилогии.

Трагедия имеет высокий моральный смысл и обращена к уму и сердцу каждого гражданина, который обязан быть свидетелем драматической коллизии. Глядя на совершенного героя, который страдает по вине судьбы, он должен пережить сострадание и страх, которые приведут его к «очищению страстей».

Что такое «очищение страстей», понятно, но труднообъяснимо, поэтому, чтобы избежать ошибок, это слово чаще всего звучит на греческом языке как «катарсис».

Комедия появилась позже трагедии. В отличие от трагедии, она опиралась не на всем известные сюжеты, но имела оригинальный характер и говорила уверенным языком о насущных проблемах современности. Язык комедии был острым, грубым, простонародным. Женщинам даже не рекомендовалось посещать комедии.

До нас доходит 11 староаттических комедий. Все они принадлежат Аристофану, которого Вольтер назвал «неблаговоспитанным любимцем граций». Вот сюжет на злобу дня: между двумя сильнейшими государствами Греции – Афинами и Спартой – много лет идет братоубийственная война. Это историческое обстоятельство. А вот художественные: афинянка Лисистрата (эпоним комедии 411 года) подбивает спартанских женщин, а также жен афинских и спартанских союзников объявить своеобразную забастовку и отлучить мужчин от женского тела. Нелегко гречанкам дается это решение, но их стойкость и мужество в сексуальном бойкоте заставляет мужчин забыть о ратных подвигах и сосредоточиться исключительно на эротической проблеме. Мужчины заключают мир, а сколько веселья и радости это принесло потом, нетрудно догадаться. Это была антивоенная пьеса, которая не пришлась по вкусу сторонникам кровопролития, потому что заставила многих афинян задуматься – много ли славы принесет война с братским государством.

Не менее известной комедией, оставшейся в репертуаре мирового театра, является комедия «Лягушки» (405 год). Забавный и точный пересказ этой комедии оставил нам знаменитый литературовед М. Л. Гаспаров в своей книге «Занимательная Греция» (1995). Михаил Леонович написал эту книгу для старшеклассников, но на нее ссылаются с почтением докторские диссертации.

«…Эта комедия Аристофана начинается с того, что бог театра Дионис решает: “Спущусь-ка я в загробное царство и выведу обратно на свет Еврипида, чтобы не совсем опустела афинская сцена”. Но как попасть на тот свет? Дионис расспрашивает об этом Геракла – ведь Геракл туда спускался за адским псом Кербером. “Легче легкого, – говорит Геракл, – удавись, отравись или бросься со стены”. – “Слишком душно, слишком невкусно, слишком круто; покажи лучше, как сам ты шел”. – “Вот загробный лодочник Харон перевезет тебя через орхестру, а там сам найдешь”. Но Дионис не один, при нем раб с поклажей; нельзя ли переслать ее с попутчиком? Вот как раз идет похоронная процессия: “Эй, покойничек, захвати с собою наш тючок!” Покойничек с готовностью приподымается на носилках: “Две драхмы дашь?” – “Нипочем!” – “Эй, могильщики, несите меня дальше!” – “Ну скинь хоть полдрахмы!” Покойник негодует: “Чтоб мне вновь ожить!” Делать нечего. Дионис с Хароном гребут посуху через орхестру, а раб с поклажей бежит вокруг. Встречаются, обмениваются впечатлениями: “А видел ты здешних грешников, и воров, и лжесвидетелей, и взяточников?” – “Конечно, видел и сейчас вижу”, – и актер показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут. Вот и дворец Аида, у ворот сидит Эак: в мифах это величавый судья грехов человеческих, а здесь – крикливый раб-привратник. Дионис накидывает львиную шкуру, стучит. “Кто там?” – “Геракл опять пришел!” – “Ах, злодей, ах, негодяй, это ты у меня давеча увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я напущу на тебя всех адских чудовищ!” Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу Гераклову шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них служанка подземной царицы: “Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе помнит, такое уж тебе угощение приготовила, иди к нам!” Раб радехонек, но Дионис его хватает за плащ, и они, переругиваясь, переодеваются опять. Возвращается Эак с адской стражей и совсем понять не может, кто тут хозяин, кто тут раб. Решают: он будет их стегать по очереди розгами, кто первый закричит, тот, стало быть, не бог, а раб. Бьет. “Ой-ой!” – “Ага!” – “Нет, это я подумал: когда же война кончится!” – “Ой-ой!” – “Ага!” – “Нет, это у меня заноза в пятке”. – “Ой-ой!.. Нет, это мне стихи плохие вспомнились”. – “Ой-ой!.. Нет, это я Еврипида процитировал”. – “Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается”. И Дионис с рабом входят во дворец. Оказывается, на том свете тоже есть свои соревнования поэтов, и до сих пор лучшим слыл Эсхил, а теперь у него эту славу оспаривает новоумерший Еврипид. Сейчас будет суд, а Дионис будет судьей; сейчас будут поэзию “локтями мерить и гирями взвешивать”. Правда, Эсхил недоволен: “Моя поэзия не умерла со мной, а Еврипидова умерла и под рукой у него”. Но его унимают: начинается суд. Еврипид обвиняет Эсхила: “Пьесы у тебя скучные; герой стоит, а хор поет, герой скажет два-три слова, тут пьесе и конец. Слова у тебя старинные, громоздкие, непонятные. А у меня все ясно, все как в жизни, и люди, и мысли, и слова”. Эсхил возражает: “Поэт должен учить добру и правде. Гомер тем и славен, что показывает всем примеры доблести, а какой пример могут подать твои влюбленные героини? Высоким мыслям подобает и высокий язык, а твои тонкие речи могут научить граждан лишь не слушаться начальников”. Эсхил читает свои стихи – Еврипид придирается к каждому слову: “Вот у тебя Орест над могилою отца молит его “услышать, внять…”, а ведь “услышать” и “внять” – это повторение!” (“Чудак, – успокаивает его Дионис, – Орест ведь к мертвому обращается, а тут, сколько ни повторяй, не докличешься!”) Еврипид читает свои стихи – Эсхил придирается к каждой строчке: “Все драмы у тебя начинаются родословными: “Пелоп, который дал имя Пелопоннесу, был мне прадедом…”, “Геракл, который…”, “Тот Кадм, который…”, “Тот Зевс, который…”. Дионис их разнимает: пусть говорят по одной строчке, а он, Дионис, с весами в руках будет судить, в какой больше весу. Еврипид произносит стих неуклюжий и громоздкий: “О, если б бег Арго остановила свой…”; Эсхил – плавный и благозвучный: “Речной поток, через луга лиющийся…”; Дионис неожиданно кричит: “У Эсхила тяжелей!” – “Да почему?” – “Он своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше”. Наконец стихи отложены в сторону, Дионис спрашивает у поэтов их мнение о политических делах в Афинах и опять разводит руками: “Один ответил мудро, а другой – мудрей”. Кто же из двух лучше, кого вывести из Аида? “Эсхила!” – объявляет Дионис. “А обещал меня!” – возмущается Еврипид. “Не я – язык мой обещал”, – отвечает Дионис еврипидовским же стихом. “Виноват и не стыдишься?” – “Там нет вины, где никто не видит”, – отвечает Дионис другой цитатой. “Надо мною, над мертвым смеешься?” – “Кто знает, жизнь и смерть – не одно ль и то же?” – отвечает Дионис третьей цитатой, и Еврипид смолкает. Дионис с Эсхилом собираются в путь, а бог Аид их напутствует: “Такому-то политику, и такому-то мироеду, и такому-то поэту скажи, что давно уж им пора ко мне…” На этом кончается комедия»[10]10
  Гаспаров М. Л. Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре. – М.: “Греко-латинский кабинет” Ю. А. Шичалина, Новое литературное обозрение, 1995. – С. 196–198.


[Закрыть].

Эта забавная пьеса посвящена актуальным проблемам действительности, современной Аристофану. В один год афинская сцена осиротела. Уже давно на чужбине при странных обстоятельствах погиб старый Эсхил. Из трех великих трагиков Агафон отправился в путешествие, Еврипида разорвали собаки (грекам было приятней думать, что женщины – так глубоко он проник в знание их характера). Софокл оплакивал смерть собрата по перу на орхестре театра Диониса. Старик разорвал на себе одежды от отчаяния, и все греки вопили и причитали. В тот же год и сам Софокл умер в глубокой старости, подавившись виноградиной (грекам приятней было болтать, что он забыл, как дышать при чтении собственного стихотворения). Аристофан привлекает внимание к ситуации: в чьих руках окажется судьба великой афинской трагедии? Кроме того, эта пьеса – первый пример литературной критики. Спор Эсхила и Еврипида выявляет и сатирически осмысливает поэтику того и другого автора, исторические различия, в драматургии и стихосложении разных поколений. Но есть и еще один очень важный аспект древней комедии – она высмеивает страх смерти. Бог – это страшно, но если он объедается, трусит, торгуется, словно на рынке, врет, то он из страшного превращается в смешное страшилище. Смерть – это страшно. Но покойник, который соглашается подвести голосующих на улице пассажиров на своих погребальных носилках, уже не страшно, а смешно. Подземное царство мертвых – пугает, но когда выясняется, что там пекут лепешки, что там есть симпатичные флейтистки, а страшный привратник Иак плачет, что у него украли любимого песика Кербера (чудовище с тремя головами), становится не страшно, а смешно. Величие ушедших трагиков вызывает трепет и почтение, но когда видишь, что они взвешивают на весах самые тяжеловесные строки из своих сочинений, смеешься, а значит, страх смерти отступает. Пройдет время, и для этой способности разрушать мрачное, страшное, болезненное мировосприятие чарами смеха будет найдено слово – гротеск. Но об этом будет уместнее поговорить в другом месте.

На римском этапе социально заостренная староаттическая комедия уступила место семейно-бытовой драме, а чаще всего – глуповатой комедии интриги. Староаттическая комедия говорила не слишком приятные вещи своему зрителю, указывая на общественные язвы. Римский театр вежливо остерегается задеть самолюбие зрителя – ведь зритель платит за спектакль. Ну а кроме того, театр перестал быть самодеятельностью – появляются профессиональные актеры.

Если сперва театр был формой почитания Диониса, бога вина, а посещение театра – гражданской обязанностью, то к закату греко-римской культуры театр стал развлекать публику платными сценками, поставленными силами профессиональных актеров.

Те же шаги сделала и литература: поэт Симонид первым догадался, что за хвалебные оды можно брать деньги с заказчиков: так и литература превратилась в профессию. Культура теряла связь с божественным, становясь удобной и платной. Конечно, это было возможно только в условиях достатка.

Дополнительные материалы:

«Гротеск – искусство без правил»;

«Путешествие Гёте в столицу безвкусицы»;

«Первый и Великий шутник Российской империи»;

«Частный случай неоклассицизма – архитектура для умных девушек».

Лекция V
Второй признак заката: рост материального благосостояния

Если бы все-таки сбылась мечта любителей фантастики, и машина времени была изобретена… Если бы машина времени стала вещью общедоступной и недорогой… И если бы средний бизнес прибрал ее к рукам и стал осуществлять туры в минувшие эпохи… то у нас не было бы долгих раздумий, куда нам отправиться с туристическими целями. Конечно же, больше всего хотелось бы вкусить экзотику славных дат и великих имен: увидеть Будду, Сократа, Христа, взятие Бастилии и Пушкина на лицейском экзамене. С туризмом не было бы проблем.

Но представим, что трансвременной бизнес пошел в гору и стали возможны долгосрочные визиты в прошлое, а может статься, даже эмиграция в полюбившиеся уголки древности. И тут мы с удивлением бы обнаружили, что времен и мест, где мы хотели бы провести беззаботный остаток дней, не так уж много. И то, что интересно для ознакомления, не всегда пригодно для комфортной жизни.

Предположим, что открыто направление «греко-римская культура». Интереснее всего в ней та пора, которая называется «классика» – это необыкновенная толчея гениев на пятачке самого большого государства Греции – в Афинах (V–IV века до Р. Х.). Но как жили греки великих времен? Каким был тощий скот на древних лугах, во что были одеты гениальные нищеброды, как великие моралисты обходились комфорта? И почему появление роскоши, комфорта, удобств и стандартов наука связывает не с расцветом, а с закатом культуры?

Для начала представим перед духовными очима седой мир афинской мудрости: беломраморные храмы (они были расписными, но нам привычней представить их белыми), скалу старейшин Ареопаг, раскинувшийся на склоне холма театр Диониса…

Стоп, а где же гражданская архитектура? Где собственно дома? За редкими исключением, они не дошли до нас. Божественные жилища строили из долговечного материала – из камня. Себя самих люди надолго не планировали, так что обходились постройками из прутиков, соломы, глины, песка, навоза и золы. Такой дом легко создать, легко и сломать. Даже воров в Греции называли «стенокопатели» – чтобы проникнуть в жилище, достаточно было разрыть стену и вытащить ценности… М-да, только какие?

Лепные хижины змеились по замусоренной земле как бог на душу положит, образуя кривые улочки, на которые выплескивались продукты жизнедеятельности горожан. Архитектор Гипподам из Милета придумал планировку города с прямым углом схода улиц – так в древности были застроены Милет и Приена, в современном мире Санкт-Петербург, Чикаго, Мангейм. Но Афины – старый город, гораздо древней Гипподамова изобретения, так что строительство производилось стихийно.

Греция очень бедная страна. В ней полезных ископаемых практических нет – ну, два маломощных серебряных рудника, золотую монету чеканили только во Фригии, это практически греческая Сибирь, уже и не Греция почти. А в некоторых греческих странах, в Спарте например, была вообще неконвертируемая валюта.

В VII веке до Р. Х. спартанский законодатель Ликург ввел денежную реформу. Спарта была тогда совершенно неуправляема. Сами спартанцы попросили Ликурга придумать законы. И вот он ввел законы. Все ими были возмущены, говорили, что они очень жесткие и суровые, но Ликург сказал – пока я не придумал лучшие, давайте сделаем так: сейчас я поеду посоветуюсь с богом Аполлоном в Дельфы, а вы до той поры соблюдайте мои законы, пока я не вернусь. Все сказали: да-да, будем соблюдать. – Поклянитесь мне! – Весь спартанский народ принес торжественную клятву, дескать, пока Ликург не вернется в Спарту, они будут соблюдать его законы. Ликург уехал в Дельфы, там уморил себя голодом, а свое тело завещал сжечь и прах развеять над морем, чтобы даже мертвым его не могли бы вернуть на родину. Так что спартанцам волей-неволей пришлось соблюдать законы Ликурга, соблюдали они их 300 лет и были сильны, потом стали нарушать их, и Спарта пала. Так вот, в частности, законы Ликурга касались изъятия серебряной и золотой монеты и введения вместо нее железных брусьев. Причем железо при закаливании опускали в уксус, так что при повторной ковке оно ломалось. Его нельзя было больше использовать ни на что иное. Ликург сразу избавился от двух зол: от проституции, потому что все веселые магдалины со слезами покинули Спарту (никто из них не желал работать за новые деньги), а второе – это воровство. Представьте себе, если вы богатый человек – у вас стоит амбар в огороде, в котором хранятся ваши деньги; а если вы жулик, то вы должны с тележкой приехать туда и тихонько отгрузить хотя бы небольшую сумму. Так что воровство в Спарте было искоренено, правда, не как учебная дисциплина. Спартанцы – народ-воин, а воин должен уметь воровать. Поэтому в спартанской школе сдавали нечто вроде зачета по воровству.

В Греции жили свободные граждане и рабы, богатые и бедные. Древнейшая и уважаемая профессия – скотоводство. Громоздкой корове в гористой местности трудно развернуться, кормильцами были овцы и козы – «коровы бедняка». У кого-то была одна овца, у кого-то – десяток, у иного – тысяча. А у кого-то ничего, кроме гордости быть гражданином Афин. Что греки ели? Овечий сыр, похожий на творог. Во что были одеты? В несшитую одежду из овечьей шерсти.

Достигшие высокого положения граждане позволяли себе полосу пурпурного цвета по канту туники. Пурпур – дорогая краска, чтобы добыть его, требовалось погубить тысячи моллюсков-багрянок. Полководец Алкивиад так зазнался, что повелел выкрасить свою одежду в пурпур полностью и, конечно, выделялся среди толпы – новый грек в малиновом хитоне. Но в остальном хитон на нем был такой же, как и на простом крестьянине – овечья шерсть.

Корова ценились весьма, ибо была матерью бычков, а те – друзья человека. С быками были примерно такие же отношения, что у нынешних собачников со своими питомцами. Быков называли ласковыми именами, с ними играли, поверяли им сердечные тайны, освобождали от работы ради почетной «пенсии». Согласно законам Солона (VI век), убийство пахотного быка приравнивалось к убийству человека.

Мы часто читаем у Гомера поспешные обещания богам – тот или другой герой в сложной ситуации устраивают (или обещают устроить) гекатомбу – жертвоприношение 100 быков. Вопрос, где на 10-й год осады Трои брали 100 быков, не был задан Гомеру и остается открытым.

Как и все люди, древние были более красноречивы в просьбах, чем в словах благодарности. Пусть боги хитры, они любили почести, и верующие пользовались их тщеславной близорукостью. Когда приходило время платить по счетам, при храме приобретали специальные наборы из сотни вылепленных из сала бычков – те и стоили дешево, и хорошо горели на жертвеннике.

Если вы сгоряча наобещали богам 100 мер зерна, то на этот случай продавался мерный сосуд, котила – он выглядел как настоящий, только был размером с наперсток. А уж если вы поклялись воздвигнуть алтарь (в первоначальном замысле из мрамора), то их муляжи археологи находят без счета – это глиняные штамповки величиной с ладонь. Формальные требования к честному слову, таким образом, соблюдались, впрочем, как и экономия.

Свинопас Эвмей у Гомера называется «божественным» – это неудивительно, ведь свинина была по карману только богачам. От праздной свиньи мало толку – ни шерсти, ни молока. Свинина была предметом общественных мечтаний. Боги прощали за поросенка пролитие человеческой крови.

Водоплавающая птица была в ходу со времен неолита. А вот кур разводили немногие любители декоративной фауны. Курицу называли «персидская птица», и есть ее было странно. Видимо, на ценителей курятины смотрели тогда так же косо, как взглянули бы на нас современники, буде мы запекли попугая.

Мясо было не каждый день и не на любом столе, хотя вкус мяса знали все: боги (ими доставалось немного жира и кусок хвоста), жрецы (вежливый кусочек за работу); прочее подавалось гостям на пиру. Излишки дарили беднякам, чтобы и те могли восславить богов и жертвователей.

Ели мясо только по праздникам, хотя праздников греки придумали немало. Жители италийского Тарента сетовали, что устают от праздников, ведь в Таренте их больше, чем будних дней: приходится иной день отмечать по несколько торжеств. (Речь идет о рабовладельческой демократии, так что работать было кому.)

Примерно в VII–VI веках до Р. Х. начинается заселение Черного моря. На окраине греческого мира появляется множество маленьких городков. Их основывают выходцы из перенаселенных метрополий. Эмигранты притащили с собой скарб, жен, детишек, рабов и традиции, чтобы выменивать у греков вино, посуду и масло на зерно, рабов и быков, а потом менять вино, посуду и масло у скифов на рабов, зерно и скотину. Иными словами, чтобы жить мирной жизнью маленького торгового городка, куда дай бог за год приходило два-три груженых судна с удаленной, но все же любимой родины. Компаса не было, поэтому греческие навигаторы осторожно прокрадывались сквозь Мраморное море в Черное, не теряя из виду берега. Это происходило в немногие месяцы, не обещавшие штормов. Из эллинской Греции в понтийскую доставляли также терракотовые статуэтки, чернолаковую керамику, строительный камень и хорошее вино. Вот там-то как раз, где расселились эти греки-колонисты, вот там-то почти не растет виноград, не растет там и олива. Так что масло тоже стало предметом экспорта.

Каменистая Греция не обеспечивала себя хлебом, что делало ее зависимой от внешних поставок – из Египта, из Северного Причерноморья. Мельниц не было, зерно мололи в крупорушках – располагали зерна между двумя плоскими выщербленными камнями и стирали муку грубого помола, скрипящую на зубах. Впрочем, и этим греки гордились – от постоянного соприкосновения с песком у всех были добела начищенные зубы.

В Греции хорошо росла олива – дар Афины Паллады. Оливковое масло было прежде всего нужно для вечернего освещения, и только во вторую, но очень важную очередь – для еды.

Естественно, было отличное вино. Мы знаем, что лучшим считалось фалернское (неслучайно его уважала нечистая сила у Булгакова). Второе место прочно занимало вино с острова Хиос. Впрочем, все города имели собственные винодельни и соперничали в славе.

Каким было вино на вкус, сказать трудно. Греки классифицировали сорта вин по неожиданному принципу – по ценности для здоровья. «Вина пользительные, для печени». «Вина для почек». «Вина для стариков и женщин».

Употребление вина было необходимостью: в жаркой Греции отвратительная вода (проклятие Посейдона), в ней кишат вредительственные микробы, стерилизация воды кипячением еще не была открыта. Алкоголь делал воду употребительной, и антропологи говорят, что греки, независимо от пола и возраста, выпивали полтора-два литра вина в день, добавляя в вино воду, чтобы не слишком захмелеть. Пить вино неразведенным считалось дурным тоном. Это называлось «вином по-скифски». Был только один класс вин – легких, – которые можно пить, не разводя водой. Этот класс вин сохранил свое название и до сих пор. Если вас полить водой, вы будете мокрыми. А если не поливать? Так что можете догадаться сами.

Дикие яблоки и груши, неизвестные современным едокам, воспитанным на селекции XX века, вязали рот. Лимоны и апельсины только начали свой долгий путь из безвестного Китая. Орех, называемый нами «грецким», не был известен в классическую эпоху, ученик Аристотеля Феофраст, первый ботаник, считал его персидским растением. А «персидское яблоко», персик, вообще в дикой природе не встречается. Не встречали его и греки. Диковинную «армянскую сливу», абрикос, привез в Грецию Александр Македонский (к I веку она добралась до Италии). Финикийский фрукт, финик, – рос в Финикии.

Самой вкусной ягодой в Греции были фиги, они же смоквы, или инжир. Впрочем, их на всех не хватало – они не подлежали вывозу за рубеж (то есть через дорогу), и греки любили рассказывать, что одно время специальные доносчики, сикофанты, выискивали инжирных контрабандистов. (Скорее всего, это выдумка, но греки любили приврать для красоты слога.)

В Греции, цветущей и экзотической, мало что росло и паслось. Еды было немного, и съедобное по умолчанию считалось вкусным.

Роскоши не было. Не было этой важной составляющей богатой жизни. Что проку от тысячи овец, если на столе овечий сыр, а на теле шерстяная тряпка с застежкой дай бог из серебра?

А что такое роскошь и зачем она нужна? Это нечто небольшое, редкое, очень дорогое и совсем не нужное. Необходимые предметы, например хлеб, стоят гроши. Бесполезные, скажем, жемчуг, – состояния. Все назначение роскоши сводится к одному – она нужна, чтобы отличать богатых от бедных.

И первой роскошью стало стекло.

Сейчас всем очевидно, что стекло – одна из основ прогресса. Но если не выдумывать линзу для телескопа или микроскопа (а греки хотя и открыли лупу, сделали из нее игрушку), то стекло – это просто не очень практичное чудачество, дорогое и хрупкое.

Когда Александру Македонскому подарили две стеклянные вазы, он повелел их тотчас разбить, так как боялся, что в военном походе все время будет думать, как бы одна из них не пострадала. А если одна разобьется, то еще больше полководец стал бы тревожиться о второй. Это могло помешать завоеванию мира, поэтому разумно было быстро отрыдаться по утрате обоих сосудов сразу, после чего осуществить экспансию на восток.

Материальное благосостояние античного мира неуклонно росло. Драгоценности, незатейливые в архаические времена, утратили связь с мистическими оберегами и превратились в символ достатка.

Пятиструнную лиру (аналог ленинградской гитары из подворотен), на которой так-сяк тренькал любой греческий парень, заменила изысканная семиструнная кифара (что-то вроде академической скрипки), и виртуозная музыка стала частью быта богачей.

Поэзия, которая прежде рождалась в припадке вдохновения, стала прославлять заказчиков, и великие поэты Эллады начали воспевать любые оплаченные темы, вплоть до удачных покупок лирического героя.

Дружеские посиделки, на которые приятели собирались не меньше чем втроем (по числу богинь красоты, харит), но и не больше девяти (по числу муз), сменились роскошными пирами, где ради многодневного обжорства сотрапезники извергали только что поглощенную пищу и вновь набивали живот чем повкуснее.

Мир поделился на тщеславных транжир, соревнующихся друг с другом в роскошных чудачествах, и нахлебников – не дураков поживиться за чужой счет («на-хлебник» – по-гречески «пара-сит»).

И вот мы видим, например, философ и историк, замечательный писатель I века, которого мы часто цитируем, Плутарх, пишет такую странную фразу в своих «Жизнеописаниях»: «Закат Рима начался с первой бесплатной раздачи хлеба безработным». Возникает вопрос: почему Плутарх, человеколюбец, вдруг выступает с такой критикой гуманистической акции? Что плохого в том, что безработные получили хлеб? А то, что в сознании человека зародилась такая гаденькая мысль, что можно не работать и при этом есть. Иными словами, в сознании человека проявилась философия нахлебника. И вот Рим наводняется «параситами». Примечательно, что Плутарх помещает эту фразу о бесплатной раздаче хлеба в биографии второго римского царя – Нумы Помпилия. По сути дела, это самое начало Рима. И Плутарх уже тогда указывает, отчего погибнет Рим. Рим погибнет не от бедности, он погибнет от богатства. Мысль, что роскошь опасна для государства, приходит не только ученым XX века, об этом догадываются и великие политики прошлого. При Гае Юлии Цезаре издается закон против роскоши, он касается и семьи самого Цезаря. Вы не имеете права появляться в обществе в золотых украшениях, вы не можете декорировать свою одежду сверкающими золотыми бляшками, вы не носите золотые кольца, серьги, вы не нашиваете золотые бусы на складки вашей драпировки. Это запрещено. Эти законы касаются даже жены Юлия Цезаря. Так что вот жестокая опасность роскоши нависла над Римом. Но остановить процесс роста материального благосостояния невозможно, Рим стремительно богатеет. И когда мы читаем римскую литературу той поры, мы видим, это все не шутки – паштет из соловьиных языков – это реальность. Разбогатевшие рабы, обладатели новых денег, новые римляне, не зная, что бы еще приобрести, устраивают себе такие пиршественные столы.