Текст книги "Маятник культуры. От становления до упадка"

Дальнейшее развитие культуры. Идеопластика и физиопластика

Теперь давайте посмотрим, как дальше развивается культура, как развивается, в качестве примера, живопись. Вот вы подошли к скале и нарисовали на ней мамонта. Первоначально появляется только символическое изображение мамонта – его спинной изгиб. Это чистое выражение идеи мамонта. И этого пока что достаточно. Если вы знаете, что это мамонт, то вы к этому будете относиться как к мамонту. И вы постепенно, шагая через тысячелетия, продолжаете свою работу. У мамонта появляется хобот и глаз. Опять – тысячелетия проходят, вы видите, появляется штриховка внутри изображения. Еще проходит немалый по нашим представлениям срок – появляется нижний контур, обычно очень слабый и рыхлый в живописи каменного века. И наконец, в контурный рисунок со штриховкой и пятнами проникают краски. Появляется многоцветная живопись – совершенно жизнеподобные лошади, бизоны, олени. Полихромные рисунки с точным знанием пропорций относятся к 15–10 тысячелетию до Р. Х. (так называемая мадлеская культура верхнего палеолита). Это высший подъем изобразительности в живописи всего каменного века. Первые образчики такого рисунка были обнаружены археологом-любителем на севере Испании в 1879 году. На конгрессе в Лиссабоне, посвященном культуре каменного века, испанец предъявил копии рисунков с потолка этой пещеры. Но ученые отказались туда ехать, обосновав тем, что человек каменного века не может так «хорошо» рисовать. Так может рисовать только профессиональный художник современности. И про пещеру с прекрасными рисунками на время забыли.

Посмотрите, художник каменного века научился прекрасно изображать окружающий мир. Что происходит дальше с бизонами, лошадьми и художниками каменного века? Казалось бы, совершенствуйтесь дальше – и вдруг, совершенно непонятно почему, этих прекрасных бизонов и лошадей становится меньше и меньше, и к этапу новокаменного века, неолита, эта живопись опять вытесняется контурным рисунком, с которого и началась ее история. После чего начинается вновь движение культуры в сторону большей изобразительности.

Представьте маятник. Это маятник мировой культуры. Начинается культура, как мы увидели, с чистой выразительности. Как пример, символ мамонта или символический пень-Геракл. Ведь это не изображения, а только лишь символ, выражение идеи мамонта или Геракла. Это идеопластика, то есть выраженная в пластических, зримых и осязаемых формах нематериальная идея. С этого начинается движение культуры: не бог – а пень, не мамонт – а одна кривая линия, не женщина – а вертикально стоящий камень. И мы видим, дальше начинается постепенное движение маятника мировой культуры к изобразительности, к тому, чтобы изобразить лошадь и бизона, изобразить физический мир, то есть внешний мир, природу (природа по-гречески – «физис»). Это физиопластика. Говоря об изменениях в искусстве каменного века, мы проследили, как движется этот маятник, как постепенно появляется сначала контурный рисунок, затем пятна и штриховка, затем полихромный рисунок – живопись каменного века доходит до предельной изобразительности. И как только культура приходит к предельной изобразительности внешнего мира, начинается движение маятника в обратную сторону. Маятник качнулся к этапу новокаменного века, к неолиту, в котором вновь появляется контурный рисунок. То есть культура вернулась к чистой выразительности. И затем мы видим, от чистой выразительности маятник культуры качнулся в другую сторону, он начинает движение к изображению внешнего мира. На этапе эллинизма (классический, постклассический Рим) приходит к предельной изобразительности человека, к утрированному реализму. Вы идете по Ватикану, на вас смотрят портреты древних римлян, и вам хочется поскорее пройти мимо этих хищных носов, морщин, лысин и у кого-то изрытых оспой лиц. Эти документальные портреты смотрят на вас, и вы понимаете, не хочется здесь оставаться: это слишком правдоподобно, слишком натуралистично. Это уже не портрет, а все равно что слепок с лица человека, это почти не искусство. И как раз когда искусство доходит до предельной изобразительности, мы видим, вдруг все начинает меняться. Одновременно поменялись и искусство, и вся идеология. Постепенно в живописи греко-римской и европейской вытесняются жизненные образы, и на их место заступают предельная выразительность: плоскостные икона и мозаика, полное исчезновение круглой скульптуры и искажение пространства в рельефе. Мы видим, как вместо изображения внешней действительности художник все более и более желает выразить мистическую идею. В Темные века идеопластика доходит до высшей точки своего развития. И вдруг, примерно с конца XI века, маятник культуры начинает движение в обратном направлении. Искусство вновь жаждет правдоподобно изобразить мир и человека. Вы помните прекрасно моделированные тела, которые умели создавать Микеланджело, Джорджоне, Тициан. Но это еще не предел, потому что предельная изобразительность будет отмечена в реалистическом искусстве XIX века, в особенности в русском искусстве. Посмотрите, видимо, русский реализм был очень нужен. Мировая культура ищет предельной изобразительности. Не случайно русский реализм приходит одновременно с фотографией. Нашли, наконец, идеал изобразительности – это дагерротипия, первая фотография на серебряной пластинке. И взгляните, когда XIX век произвел лучшее свое, самое «реалистичное» создание, вдруг появляются импрессионисты, постимпрессионисты, отказывающиеся от изображения мира: маятник качнулся в другую сторону.

Но посмотрите, как качается этот маятник. На десятки тысяч лет идет счет в древнекаменном веке, палеолите. На тысячи лет – в неолите, на сотни лет – в Античности, на сотни лет – в Средние века, на меньшие сотни лет – в Новое время, а сейчас мы видим мерцающие колебания маятника, мы не знаем, что уже сейчас царит – физиопластика или идеопластика, потому что амплитуда движения маятника кажется замирающей. Возникает подозрение, что маятник мировой культуры скоро остановится.

Конечно, аспект изобразительности и выразительности присутствует, в общем-то, в любом произведении искусства. Возьмем два шедевра на один сюжет: это «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Помните картину? Что это такое? Это изображение Богородицы, которая отдаст сына на заклание во спасение человечества. Это изображение Марии. Возьмем греческую икону Владимирской Богоматери. Что мы видим? Это не изображение человека – это выражение идеи жертвенного материнства. Но при этом мы понимаем – «изобразительная» картина Рафаэля одухотворена, и на «выразительной» иконе Владимирской Богоматери очевидно просматривается, что перед нами женщина и на руках у нее младенец, то есть присутствует изобразительный компонент. Так что изображение и выражение, оба эти аспекта наличествуют в любом произведении искусства, просто в разные эпохи по-разному ставятся акценты: что понимать в искусстве за главное, а что за вторичное. Так что в пределах макроэпох движения маятника мировой культуры существуют еще и микроэпохи, а кроме того, оба аспекта – идеопластики и физиопластики – присутствуют в любом произведении искусства.

А теперь, когда мы поняли, как зарождается и как развивается культура, мы должны подумать, к чему культура приходит в финале своего развития, потому что если она родилась, то когда-то закономерно она и умрет, ибо все рожденное обречено смерти. Все, что имеет свое начало, обрящет рано или поздно свой конец.

Дополнительные материалы:

«Каникулы под землей»;

«Как построить пирамиду».

Лекция IV
Первый признак заката культуры: появление индустрии развлечений

Что мы будем называть культурой

Если вы меня спросите, что такое культура, я вам отвечу – не знаю. Все мои попытки понять это, обернулись для меня провалом. Я пытался узнать, что думают об этом умные люди. Современное издание Брокгауза – один из самых авторитетных энциклопедических словарей Европы – указывает на существование примерно 230 академически признанных определений культуры. Кроме того, Брокгауз указывает, что еще существуют 270 особых точек зрения на культуру. Это взгляды выдающихся ученых, которые говорят что-то такое, что академической науке кажется не вполне убедительным, но эти спорные высказывания принадлежат столь значительным персонам, что вовсе не учитывать их мнение нельзя. То есть примерно 230 признанных и 270 непризнанных – около полутысячи определений, что такое культура. Попробуем зарыться в первоосновы, в происхождение слова. Ближе всего к правильному пониманию слова «культура» – это кабачки, картофель, турнепс, редиска, петрушка, то есть сельскохозяйственная культура. Культура (лат. cultura) – это термин из сельского хозяйства. То есть сельхозкультуры – примерно то самое, что имелось в виду первоначально. Мы понимаем, что культура – это результат воздействия на природу, это что-то возделанное в противоположность «целинному».

Что мы будем называть культурой в наших лекциях? Мне кажется, что культура – это вся сознательная деятельность человека. Что значит сознательная деятельность? То, что мы едим, спим, размножаемся – это не культура, это никак нас не выделяет из круга лишенных разума живых существ. Культурой это не назовешь. Все высшие биологические организмы едят, пьют, размножаются, спят. А вот как мы едим, пьем и размножаемся – это вопрос существенный. Мы едим двумя пальцами, тремя пальцами, четырьмя и более пальцами, едим палочками, вилкой, ложкой или слизываем пищу непосредственно с тарелки, если это тарелка, – вот это имеет отношение к культуре. Мы спим на каменном ложе и нам кажется, что ничего другого и быть не может, мы спим на натянутом на раму куске бычьей кожи, мы спим в сидячем положении, надев ботинки на ноги, чтобы нас не утащил дьявол за босую пятку, или мы спим в маленьких кроватках, чтобы, не дай бог, нам не улечься на спину и тем самым уподобиться трупу… Вот это культура. Система, определяющая наше поведение, обусловленная коллективной сознательной деятельностью человечества. Совокупность материальных и духовных ценностей, созданных человеческим обществом и характеризующих определенный уровень его развития. Вот то, что мы называем культурой.

Словоупотребление терминов «культура» и «цивилизация»

Культура и цивилизация – это в большинстве случаев одно и то же. Мы говорим: «древнегреческая культура» и «древнегреческая цивилизация», «египетская культура» – «египетская цивилизация», «мировая культура» – «мировая цивилизация». Просто так получилось, что в странах, которые находились под воздействием немецкой научной мысли, больше укрепился термин «культура», употребительный в трудах немецких ученых. В странах, которые находились под влиянием французской научной мысли, больше укрепился термин «цивилизация». Оба слова – латинские. Слова «культура» и «цивилизация» (лат. civilis – «гражданский») были абсолютными синонимами вплоть до XX века. В 1918 году немецкий ученый Освальд Шпенглер опубликовал книгу с тенденциозным названием «Закат Европы». Философ он (для немца) довольно слабый, эклектичный, а как культуролог[9]9
  Если мы вообще признаем состоятельность этого слова, потому что «культурология» – это очень поспешно придуманный термин из половинки греческого и половинки латинского слов. Как правило, такие кентавры не живут в науке.


[Закрыть], в особенности сейчас, представляет собой одну из всемирно значимых величин. Так вот, Шпенглер развел эти два понятия, он использует слово «цивилизация» для обозначения высшей и финальной фазы развития культуры. У всех народов, у всех культур закат сопровождается одними и теми же приметами. Сейчас мы сравним две наиболее известные нам цивилизации – греко-римскую и христианско-европейскую. Мы увидим, что закат Древнего Рима и закат христианской Европы имеют черты сходства.

Начало индустрии развлечений: появление спорта

На излете Первой мировой в печати появился первый том книги, которая сделала промежуточные выводы из пережитого апокалипсиса. Книга носила тенденциозное название «Закат Европы», ее автором был упомянутый Освальд Шпенглер, потративший три года на освоение истории мировых культур. Вы скажете – это недолго. И конечно, будете правы. Шпенглера называют человеком непроверенных данных, но при этом отмечают его гениальную интуицию. Его книга стала бестселлером науки, а его не всегда доказанные выводы подтвердил опыт будущего.

Он изучил становление ушедших цивилизаций – от греко-римской до христианско-европейской на Западе и от североафриканской до китайской на Востоке. Он пошагово проследил триумф и падение Европы и отделил от нее русско-славянскую культуру, которая местами выглядит как европейская, но совершила «псевдоморфозу» при Петре Великом и на деле имеет свой путь. Суммируя выводы, он пришел к следующему: все культуры движутся к высшей точке развития, которую Шпенглер назвал «цивилизация». Это зенит культуры и это ее финал. Придя в зенит, культура-цивилизация начинает крениться к закату. И в каждом отдельном случае мы наблюдаем одинаковые признаки увядания. Строго говоря, их пять, и первым из них является появление спорта.

И тут впору возразить: ну как же так? Разве не со спорта начинается чудо Древней Греции? Разве не по олимпиадам вели летосчисление ученые эллины? И разве не физкультура была основным предметом в греческих школах?

Физическая культура. Но не профессиональный спорт. Кроме игр во имя Зевса Олимпийца, самых авторитетных, было еще три вида общегреческих состязаний: Пифийские игры в Дельфах, Истмийские в Коринфе и Немейские в тех местах, где Геракл когда-то убил каменного льва. На состязание выносились только целесообразные виды физкультуры. Бег нужен, чтобы бежать за врагом при удачном ходе битвы (или от врага в другом случае).

Главные профессии – скотоводство и земледелие. Водилось много диких зверей, нужно было отгонять камнем волков, лисиц, одичалых собак. Отсюда – толкание ядра и метание диска (современные атлеты не перекрыли до сих пор древние рекорды).

Прыжок в длину. Прыгали не так, как нынче, – брали короткий разбег и держали в руках грузы, чтобы увеличить инерцию. Это понятно, ведь Греция – гористая страна, выпасая коз и овец, надо прыгать с уступа на уступ, тут не разбежишься.

Стреляли из лука, метали копье, боролись, состоятельные граждане с личным транспортом участвовали в колесничных бегах. Все это было нужно в военное время.

Тяжелоатлетам удивлялись, но посмеивались над ними – в бою те были неповоротливы, и молва считала их туповатыми.

Иными словами, греки не изобрели керлинг не потому, что у них не было льда и швабры (а их не было), но потому, что это ненужная игра, она представляет собой чистое развлечение. А физкультура нужна для себя и отечества, чтобы быть готовым к труду и обороне.

Физкультурой занимались все, на игры отправлялись лучшие. Казалось бы, так и у нас, или, во всяком случае, недавно, было у нас. Но вот в чем различие: с современным игроком расплачиваются почестями и деньгами. На заре культуры – только почестями.

Что вы получали за победу в Олимпийских играх? Венок из оливковых веток. На Пифийских играх, в Дельфах, – из лавра, в Коринфе – из сосны, а в Немее эту корону сплетали из дикого сельдерея.

Такой венок означал, что на вас простирается особое благоволение богов. И еще дарили расписной горшок – амфору или кубок. Эта дорогая вещица (ныне из Лувра или Государственного Эрмитажа) стоила на месте производства две дневные зарплаты каменщика.

И все. Если вы одержали победу во всех четырех всегреческих играх, в вашу честь ставили в театре бронзовую статую. Она не имела никакого портретного сходства с вами и никак не была подписана (если слава велика, люди и так запомнят, чья это скульптура). Назначалась маленькая почетная пенсия.

Конечно, были атлеты, которые продавали на ярмарках за рубежом свою силу и ловкость. Но им было отказано в участии в олимпиадах – ведь это была форма богослужения, нельзя примешивать к божественным играм корысть.

Но по мере взросления античной цивилизации понимание божественной природы атлетики изменилось. Вместе с падением древней демократии мир поделился на две неравные части – толстая изнеженная публика, готовая платить за потеху, и нищие борцы и силачи, продающие за гроши молодость, здоровье, а часто и саму жизнь. Спортивные игры перестали быть формой богослужения и превратились в развлечение для изнеженных богачей и оголодалой черни.

И если мы посмотрим на современное состояние культуры, то с неудовольствием отметим, что спорт стал непропорционально большой частью нашей жизни. Не физкультура, которая все меньше и меньше занимает молодежь, а спорт – жестокая, коррумпированная профессия. И мы близоруко льнем к голубому экрану, чтобы видеть, как шайка изнуренных мужчин из страны, которую мы, возможно, не сразу найдем на карте, стараются забросить мяч в сетку другим таким же мужчинам из подобной страны. А уж если верх возьмут отечественные спортсмены, то мы ликуем и растем в собственных глазах, пусть наших русичей зовут Джим или Роджер и они не были в полной мере нашими единоплеменниками, поколе их не купили, как гладиаторов, воротилы спортивного бизнеса.

Спорт первым переходит на профессиональную основу. И это обозначает тенденцию – то, что прежде было всеобщим, бесплатным и одухотворенным, превращается в платное развлечение.

Сравним с современным состоянием спорта. В Европе всегда были балаганные силачи, ярмарочные канатоходцы, но это был совершенно не уважаемый социальный тип. Но за последние два века все изменилось. Нам оказывается почему-то важно в промежуток между сводкой новостей из жизни нашей многострадальной, но все же великой родины и перед прогнозом погоды узнать, что несколько огромных, отравленных гормонами вспотевших мужчин из страны, которая неизвестно, где находится, забросили определенное количество круглых предметов в сетку другим, совершенно таким же мужчинам, которых мы не знаем в лицо и по имени. И эта информация производит на нас сильнейшее впечатление. По сути дела, в не так давно популярном шлягере «Какая боль, какая боль – Аргентина – Ямайка 5:0», заключен глубокий культурный смысл. Спросите у среднестатистического дитяти на улице, а где находится Аргентина? Вы думаете, все вам ответят на этот вопрос? Нет. Мне кажется, что школа постепенно формирует у своих учеников трехслоновую концепцию мира, а уж про Ямайку – так это вообще не тема для разговоров в приличном обществе. Никто не знает, где это. И тем не менее оказывается очень важно, как сыграли их спортивные команды. Если вдуматься, спорт приобретает даже политическое значение как средство воздействия на массы. Почему? Кто это объяснит? Совершенно непонятно. И вообще, если посмотреть на индустрию развлечений сейчас, станет ясно, как стремительно мы делаем шаги к цивилизации.

Театр как индустрия развлечений

Сейчас, если чувствуем в себе желание пойти в театр, мы можем в любой день приобрести билет и пойти посмотреть представление. Совершенно иная ситуация в Древней Греции. Во-первых, вы не каждый день можете посмотреть спектакль: театру отводится в лучшем случае восемь дней в году: четыре дня в Великие Дионисии и четыре (чаще меньше) дня в Ленеи, и за эти дни вы смотрите 32 спектакля. Вы были обязаны посмотреть 32 спектакля (это, как правило, на 32 спектакля больше, чем смотрит в год среднестатистический зритель). Театр – это форма богослужения, и если вы по бедности не имели возможности пойти на представление (нужно было работать), то вам из общественной казны выдавали деньги, в расчетах исходя из дневной средней заработной платы. Не вы платили деньги, чтобы посмотреть спектакли, а вам платили деньги, чтобы вы имели возможность пойти в театр. На этапе «культуры» (по Шпенглеру) театр не развлечение, он, так же как всегреческие игры, остается формой богослужения.

В системе наших бесед правильнее было бы сказать так: театр – на этапе его зарождения, в период ранней афинской классики, – это синкретическое явление, которое в равной степени является и развлечением, и богослужением, а также литературой, музыкой, этикой и историей. Этика – это наука о человеческом идеале. Древнегреческая трагедия, дошедшая до нас в количестве примерно 40 драм, а чаще известная по упоминаниям в сочинениях историков и философов, показывает, каким должен быть человек, а не какой он на самом деле. Герой трагедии не имеет недостатков, только достоинства. Этих достоинств 10.

Если ты хочешь приблизиться к нравственному идеалу человека, ты должен почитать семью, а больше, чем семью, – отечество, а больше, чем отечество, – богов, но наивысшая добродетель – почтение к закону, который выше, чем боги. То, что закон выше богов, легко доказать при помощи геометрии, так любимой греками. Все мы знаем, что самый красивый угол – прямой. Почему? Потому что он самый «разумный». Он делится и на два, и на три. Ему кратно мироздание, его может начертить только разумный человек. У природы много разных углов, но нет прямого. Как природа ни старается создать прямой угол или провести параллельные прямые, ее буйная натура превращает все в криволинейное движение. Если мы видим прямой угол, мы в точности знаем – здесь побывал человек. Мы поднимаемся к греческому храму в горку, вокруг разбросаны скалы и валуны – все разной формы. Змеистая тропинка ведет нас вверх. Между кривыми деревцами туей, можжевельником, кипарисом. И надо всем этим царит, стоя на вершине холма, храм, поражающий четким соотношением параллелей и перпендикуляров. Он подтверждает победу разума над темными силами природы. Ну, раз мы поверили, что прямой угол самый красивый, попытаемся представить, каким был бы самый красивый треугольник. Люди с робкой фантазией скажут – равносторонний, или равнобедренный. А истинный философ догадается, что идеальный треугольник – тот, у которого все углы по 90°. Вы скажите: такого нет и быть не может. Это противоречит теореме о сумме углов треугольника. И вы, конечно, правы. Но, по сути, вы сказали: никакой бог не может создать идеально красивый треугольник с идеально красивыми углами. То есть закон выше, чем боги. Что и требовалось доказать.

Кроме четырех качеств идеального характера, которые называются «кардинальные добродетели», есть еще три «телесных»: идеальный человек должен обладать красотой, силой и умом. Ум считался телесным качеством и по справедливости должен принадлежать людям сильным и красивым. Что, однако, не всегда случалось. К названным семи достоинствам добавим еще три «внешних» – это богатство, это власть и, как ни странно, друзья. Современный романтик спросит: а любовь? Любовь не так хороша, как дружба. Влюбиться человек может во что угодно – в этом нет ничего добродетельного. А дружба более избирательна. К тому же дружба всегда взаимна. Не бывает такого, чтобы один дружил изо всех сил, а другой – с прохладцей. А вот любовь, к сожалению, остается любовью и без взаимности, даже бывает сильнее и болезненней, чем любовь счастливая. Дружба проходит в диалогах, а диалоги ведут к истине. Любовь – это обмен монологами. Влюбленный уходит в свой мир грез и иллюзий и утрачивает разум. А разум – главное и лучшее качество человека, которое отличает его от прочих созданий природы.

Идеальный характер, о котором мы сейчас говорим, было затруднительно встретить в жизни. Но он стоит в центре трагедии. Что же получается, развлечение и богослужение для греков – это рассказ о том, как мучается идеально прекрасный человек? И да и нет. Чтобы представить, о чем говорил греческий театр периода греческой классики, нужно обратиться к содержанию единственно уцелевшей трилогии. Это «Орестея» Эсхила (458 год до Р. Х.). Греческие трагедии представляли собой тетралогию – три пьесы, связанные одной темой, героями, сюжетом, и обязательное приложение к трилогии – четвертая часть, где в воспоминание о боге Дионисе и его спутниках хор представляли козлоногие сатиры (это сатировская драма – предшественник комедии). До нас доходит только одна из них – «Киклоп» Еврипида. Ученые сходятся во мнении, что это не лучшее произведение. Видимо, «трагичнейшему из поэтов» Еврипиду не слишком удавались сатирические произведения. Так что об этом жанре мы мало что можем сказать.

«Орестея» – цикл пьес на мифологический сюжет, как и большинство древнегреческих трагедий. Мифология – это и история в древнейшем понимании. Классические греки были убеждены в существовании богов и героев, мало того, аристократы с легкостью могли сказать, к какому богу восходит их род, и даже могли представить родословную. История в нашем понимании только зарождалась. Мы знаем по названию знаменитую трагедию Фриниха «Взятие Милеха» о начале восстания против персидского ига. А доходит до нас только одна историческая пьеса – это трагедия «Персы» Эсхила об окончании греко-персидских войн.

Но «Орестея», притом что рассказывает о давно прошедших временах в Арголиде, обращена лицом к современности. И говорит о первостепенных событиях сегодняшнего дня. Первая пьеса называется «Агамемнон». Это редкий случай названия эпонимом – именем главного героя. Древние зрители были убеждены, что главное лицо в пьесе – хор, собирательное «я» народа. Хор – не участник, а активный свидетель повествования. Он ликует, негодует, страшится, надеется, рыдает вместе с героем. По имени хора назывались чаще всего и древние драмы: «Просительницы», «Молящие», «Ваакханки», «Трахинянки», «Следопыты». Можете представить, какими причудливыми были греческие комедии по их названию. «Осы», «Облака», «Птицы», «Буквы». Только с течением времени, когда человеческая индивидуальность стала цениться больше, чем общественные качества человека, трагедии стали называть по имени главного действующего лица: «Елена», «Алкеста», «Орест». Но едва только место хора занял герой, едва только внутренний мир человека стал важнее, чем мнение коллектива, староаттическая трагедия, обращенная лицом к обществу, уступила место социально-бытовой драме. И в трагедии, и в драме показаны тяжелые переживания героев, только в первом случае они страдают из-за судьбы, а во втором – из-за человеческого неразумия. Можно представить конфликт трагедии как вертикаль между богами и человеком, а драмы как горизонталь от человека к человеку. Но в «Агамемноне» старого Эсхила, мы встречаемся со страданиями, вызванными силой судьбы. Микенский царь Агамемнон возвращается с Троянской войны в родной Аргос (пока не спрашивайте, почему не в Микены). Хор предчувствует недоброе: за 10 лет отсутствия царя его жена Клитемнестра поняла, кем лучше быть – женой царя или царицей. Она заманивает Агамемнона в ванную, где зарубает мужа топором. Зрители этого не видят, потому что греческая эстетика запрещала показывать сцены насилия и убийства. О кровавом преступлении мы узнаем из монолога вестника. Но греческая прагматика требовала от театра, чтобы показали результаты – ведь всем интересно, чем все обернулось. Раскрывалась занавеска скены (это палаточка, где актеры переодевались, где хранились костюмы и театральные машины), наружу выезжала экеклемма, низкая повозка, на которой лежали муляжи трупов Агамемнона и его рабыни, троянской царицы Кассандры. Актеры и хор покидали орхестру (полукруглую площадку, на которой разворачивалось действие).

Зрители аплодировали, обменивались впечатлениями, выпивали и закусывали, ожидая следующей части – трагедии «Хоэфоры».

Если это слово переводить на русский язык, получается длинно. «Хоэфоры» – это женщины, приносящие на могилу жертвенные возлияния. Из хоэфор будет состоять хор спутниц осиротевшей царевны Электры, которая вопреки воле злодейки-матери пришла оплакать Агамемнона на его могилу. Если бы был жив ее младший брат Орест, он стал бы мстителем за отца. Но его, наследника престола, уже много лет как спрятали от глаз матери Клитемнестры. А теперь поговаривают, что он и вовсе погиб!

Старик, спутник Электры, замечает прядь волос на могиле. Когда греческим юношам нечего было принести в жертву – они дарили локон. Электра прикладывает жертвенные волосы к своим – они один в один похожи. Старик замечает след на камне – Электра прикладывает к нему стопу и видит, что очертания совпадают. Наконец, появляется сам Орест. На юноше надет плащ, который Электра когда-то вышивала своими руками. Так происходит узнавание героев.

Вы скажете: тут есть какая-то странность. Все это не очень правдоподобно. Не вам одним так показалось. Трагик нового поколения, моложе Эсхила на целую жизнь, Еврипид напишет пародийную сцену в своей трагедии на тот же сюжет. В ней старик предлагает приложить прядь волос к локонам Электры, на что девушка резонно возражает: «Мало ли в Греции людей, у которых волосы схожи мастью? Отца многие любили, что же удивительного, что кто-то оставил на могиле маленькую жертву?» Старик различает след ноги на камне и просит Электру сравнить отпечаток с ее собственной ногой. Разумная девушка ехидно спрашивает: «Где ты видишь след на камне? Да если бы здесь и был след, ты правда думаешь, что у двадцатилетнего юноши и меня, девушки, стопа одного размера?» Старик высказывает третий аргумент Эсхила: «Но ведь ты узнаешь Ореста по плащу, который вышивала своими руками?» – «…двенадцать лет назад?!» – иронически продолжает Электра.

Мы видим, как от Эсхила к Еврипиду изменилось время и восприятие человеком самого себя. Рассказ Эсхила похож на сказку, а сцена Еврипида – на современный разговор смышленой девушки и глубокомысленного, но не очень умного старика. Орест и у Эсхила, и у Еврипида совершает мщение за смерть отца, убивая собственную мать. Это было ужасно даже для древних кровавых времен. Раскаяние немедленно приходит к детям Агамемнона и Клитемнестры. Они плачут, и нам кажется, что мы понимаем их: они страдают от мук совести.

Но это не совсем так. Даже, кажется, вовсе не так. Антиковед В. Н. Ярхо написал знаменитую статью с красноречивым названием «Была ли древних греков совесть?». В самом деле, например, в «Электре» Еврипида мальчик и девочка плачут над трупом убитой мамы. Но прислушаемся, о чем они плачут. Орест: «О горе, горе! Где, изгнаннику, найти приют мне?» То есть матереубийца переживает, что теперь будет вынужден покинуть родные земли и скитаться по свету, забыв про престол, всюду встречая позор. А о чем плачет девочка? «О горе, горе! Кто Электру на ложе брачное возьмет?» Иными словами, бедная дама переживает из-за того, что ей теперь никак не выйти замуж с убитой мамой в анамнезе.

Мы должны принять, что открытие внутреннего мира, человеческой индивидуальности и такого чувства, как совесть, – достояние развитого человека, периода зрелой культуры. На ранних стадиях становления культуры индивидуальное качество совести заменено общественным качеством стыда: как я буду смотреть людям в глаза?